Доктор фон Галлер: Мифологические мотивы отнюдь не редкость и в современной жизни. Но, конечно, мало кто разбирается в мифологии, и уж совсем редкие люди способны вычленить мотив из нагромождения деталей. Как вы реагировали на эту женщину, которая так скоро повела себя с вами покровительственно?
      Я: Убийственная ирония на грани ненависти. У Каролины - одна убийственная ирония. Каждая семья умеет сделать так, чтобы новичок почувствовал себя не в своей тарелке, и мы делали все, на что нам хватало смелости. Одной пикировкой при встречах я не ограничивался. Навел справки в кредитных агентствах, просмотрел гражданские архивы и узнал о ней все, что удалось. Еще я обратился кое к каким криминальным авторитетам, за которыми числился должок...
      Доктор фон Галлер: Вы шпионили за ней?
      Я: Да.
      Доктор фон Галлер: И уверены, что это не выходит за рамки приличия?
      Я: Абсолютно уверен. Ведь ее жених "тянул" на сотню миллионов долларов с лишним. Я хотел знать, что она собой представляет.
      Доктор фон Галлер: И что же она собой представляла?
      Я: Никаких порочащих фактов я не нашел. Она вышла замуж за военнослужащего, когда сама служила во вспомогательном женском подразделении королевских военно-морских сил, и развелась с ним, как только война закончилась. Вот откуда Лорена.
      Доктор фон Галлер: Ее умственно отсталая дочь?
      Я: Да уж, дочурка не подарок. Проблема Денизы. Но Дениза любила проблемы и пожелала включить меня в свой список.
      Доктор фон Галлер: Из-за вашего пристрастия к алкоголю? Когда это у вас началось?
      Я: По-серьезному - в Питтстауне. Житье в маленьком городке одинокое, и стараешься ничем особенным не выделяться, но остальные знают, что за тобой, как говорится, стоят большие деньги. Никого, конечно, не заботит, где это "за тобой" - далеко или близко - и насколько твои притязания основательны. Не раз я слышал на свой счет шепоток кого-нибудь из питтстаунских шишек: "Ему работать ни к чему. Его папочка - Бой Стонтон". Но я тем не менее работал. Пытался освоить свою профессию. Жил я в лучшем отеле города, который, господь свидетель, был грязной дырой; и кормежка отвратительная. Ограничил свои потребности ста двадцатью пятью долларами в неделю - именно столько мог заработать молодой энергичный адвокат с хорошим будущим. Я не хотел быть ни перед кем в долгу и, будь это возможно, взял бы себе другую фамилию. Никто, кроме Дайрмуда, этого не понимал, а мне было безразлично, понимают они или нет. Но я был одинок и, пока выковывал образ Дэвида Стонтона, многообещающего уголовного адвоката, заодно создал и образ Дэвида Стонтона, любящего выпить. В глазах людей романтичных, которым нужно, чтобы человек блестящих способностей непременно имел какой-нибудь очевидный изъян, эти двое хорошо уживались.
      Доктор фон Галлер: В этом образе вы и приехали в Торонто. Где, вероятно, еще и приукрасили его.
      Я: Еще как приукрасил. Я сделался широко известен, на мои процессы народ валом валил. Увидеть мою победу почиталось за честь. Время от времени, к пущему восторгу, им удавалось заметить мою нетвердую походку. А еще ходили слухи, что у меня обширные связи в преступном мире... Чепуха, конечно. И тем не менее это добавляло еще один скандальный штрих к моему портрету.
      Доктор фон Галлер: На самом деле вы создали романтическую Персону, которая успешно соперничала с Персоной богатого и любвеобильного Боя Стонтона, причем ни в коей мере не посягая на его территорию?
      Я: С тем же успехом можно просто сказать, что я заработал себе репутацию совершенно самостоятельно, не примеряя отцовские обноски.
      Доктор фон Галлер: И когда же случилось столкновение?
      Я: Что-что?
      Доктор фон Галлер: Неизбежное столкновение между вами и отцом? Заострившее чувства вины и сожаления, которые охватили вас, когда он умер или был убит.
      Я: Думаю, оно назрело, когда Денизе втемяшилось усадить отца в кресло губернатора Онтарио. Она без обиняков дала мне понять, что мой, как она это упорно называла, "имидж" - у нее был целый сундук умных словечек на все случаи жизни - не очень-то будет соответствовать положению сына человека, представляющего корону.
      Доктор фон Галлер: На самом деле она хотела приручить вас, опять сделать сыном вашего отца.
      Я: Да, и какого отца! Она великий имиджмейкер, эта Дениза. Мне было больно и отвратительно видеть, как отца рихтуют и отшлифовывают согласно представлениям этой тщеславной дуры о том, каким должен быть кандидат на высокую должность. Прежде у него был стиль - его личный стиль. Она сделала из отца то, чем стала бы сама, родись она мужчиной. Но воображения у нее ни на грош. Далила* [Далила - возлюбленная библейского богатыря Самсона; выведав у него, что его сила скрыта в волосах, ночью остригла его и передала в руки врагов-филистимлян.] обкорнала ему локоны и убедила, что без них он выглядит гораздо лучше. Он душу ей отдал, а она переделала ее в капустный кочан. По новой затеяла всю эту дребедень со стонтоновским гербом, потому что как же без герба, когда отец вступит в должность, и всяко лучше вступать уже при всех необходимых побрякушках, чем лепить их на скорую руку в первые месяцы службы. Отец никогда не рассказывал ей о Марии Энн Даймок, и Денизе хватило наглости послать в Геральдическую коллегию требование - думаю, это было именно требование - официально пожаловать отцу герб уоркширских Стонтонов с надлежащими отличиями.
      Доктор фон Галлер: И что думал об этом ваш отец?
      Я: Только отшучивался. Говорил, что если кто и может это провернуть, то лишь Дениза. Не хотел обсуждать эту тему. Но все так и закончилось ничем. Коллегия подолгу не отвечала на письма и запрашивала информацию, которую было трудно предоставить. Я знал обо всем, что происходит, поскольку к этому времени мой старый приятель Пледжер-Браун служил в коллегии и мы обменивались письмами по меньшей мере раз в год. Как-то он, помнится, писал: "Ты ведь знаешь, что это невозможно. Даже при всей американской решительности твоей новоявленной мамаши вы никогда не станете Стонтонами из Лонгбриджа. Мой коллега, который ведет это дело, пытается убедить ее подать заявку на новый герб, который может быть получен твоим отцом вполне законным образом, поскольку в конечном счете мешки с золотом - веское доказательство благородного происхождения и всегда были таковым. Но она неколебима, ее устроит лишь какой-нибудь старинный и очень уважаемый род. Работая в Геральдической коллегии, не перестаешь удивляться, как много представителей Нового Света, в полной мере вкусивших все прелести республиканского строя, жаждут навести мостик в прошлое, отшлифованное веками до безукоризненного блеска. Это нечто большее, чем снобизм или романтизм; это желание обзавестись предками - и сделать, таким образом, заявку на бессмертие, это желание существовать в прошлом - что исподволь гарантировало бы череду будущих поколений. Вы все говорите об индивидуализме. А на самом деле хотите быть звеном длинной неразрывной цепочки. Но ты, владея нашей тайной о Марии Энн и ребенке, чьим отцом мог быть весь Стонтон, знаешь истину, которая по-своему ничуть не хуже, хотя и используешь ее только как пищу для своего мрачного авессалонизма".
      Доктор фон Галлер: Авессалонизм? Не знаю такого слова. Растолкуйте, будьте так добры.
      Я: Это одно из архаичных слов, возрожденных Адрианом. Оно связано с Авессаломом, строптивым сыном царя Давида; в конечном итоге он восстал против отца.
      Доктор фон Галлер: Хорошее слово. Я его запомню.
      14
      Близилось Рождество, и я знал, что доктор фон Галлер собирается устроить перерыв в наших сеансах. Но к тому, что она сказала мне при нашей следующей встрече, я не был готов:
      - Итак, мистер Стонтон, мы завершили ваш анамнез. Теперь необходимо решить, что вы будете делать дальше.
      - Завершили? Но у меня еще целая пачка записей! У меня к вам еще масса вопросов.
      - Не сомневаюсь. Мы можем продолжать в том же духе еще несколько лет. Но вы работали над этим уже год с лишним, и, конечно, мы могли бы обсуждать всякие тонкости еще целый год, но мне думается, в этом нет необходимости. Задайте эти вопросы самому себе. Теперь вы сможете на них ответить.
      - Но если мои ответы будут неверными?
      - Вы скоро почувствуете, что они неверны. Опорные пункты в истории вашей жизни мы рассмотрели, у вас теперь есть все что нужно для анализа деталей.
      - Не чувствую этого. Я еще не сказал и малой доли того, что собирался.
      - Вы хотите сказать что-то из ряда вон выходящее?
      - Но разве в моей жизни не было выдающихся духовных... ну, хорошо, психологических приключений?
      - Никоим образом, мистер Стонтон. Выдающихся с вашей точки зрения (а это самое главное) - да. Но, вы уж меня простите, с моей точки зрения, в них нет ничего выдающегося.
      - Значит, вы хотите сказать, что это конец моей работы с вами?
      - Если только вы не будете настаивать на противном. Эту работу мы завершили - переоценку глубоко укорененного личного опыта. Но то, что наиболее лично, не укоренено глубоко. Если вы хотите продолжать (только не спешите говорить "да"), работа будет уже совсем иной. Мы глубже исследуем архетипы, с которыми вы знакомы, но поверхностно, и личный аспект их останется теперь позади. Уверяю вас, такая работа требует куда более тесного сотрудничества и крайне тяжела психологически. Ее нельзя начинать, если вы будете постоянно рваться в Торонто, чтобы привести в порядок дела в "Альфе", "Касторе" или еще где. Но пьете вы теперь довольно умеренно, правда? Симптом, на который вы жаловались, устранен. Разве не этого вы хотели?
      - Да, хотя я почти забыл, что явился именно за этим.
      - Ваше общее состояние значительно улучшилось? Вы спите лучше?
      - Да.
      - И вы не удивитесь, не рассердитесь, если я скажу, что теперь иметь с вами дело куда приятней, вы стали легче в общении?
      - Но если я буду продолжать... что тогда?
      - Не могу сказать, потому что не знаю. Это не та работа, где можно обещать что-то определенное.
      - Да, но у вас есть опыт работы с другими людьми. Что происходит с ними?
      - По окончании работы (или той ее части, которую можно сделать здесь) они гораздо лучше понимают себя - в том числе и в более широком аспекте, нежели личностный. Лучше владеют своими способностями. Полнее становятся самими собой.
      - То есть счастливее.
      - Я не обещаю счастья и не знаю, что это такое. Вы там, в Новом Свете... как это говорят?.. помешаны на идее счастья, будто счастье - это что-то постоянное, измеримое, улаживающее любые проблемы и всеоправдывающее. Если его как-то и можно определить, то разве что как побочный продукт других составляющих жизни. Ведь многие, кому отнюдь не позавидуешь, тем не менее счастливы. Забудьте о счастье.
      - Значит, вы не можете или не хотите сказать мне, в чем будет цель работы?
      - Нет. Потому что ответ скрыт в вас, а не во мне. Конечно, в моих силах помочь вам. Я могу задавать вопросы таким образом, чтобы выудить у вас ответ, но понятия не имею, каким он будет. Я бы сказала так: работа, которую вы проделали со мной за год, сказала вам, кто вы, а дальнейшая работа имела бы целью выяснить, что вы собой представляете.
      - Опять какая-то мистика. Я думал, мы с этим уже покончили. Мы же вроде целыми неделями только и говорили что о здравом смысле.
      - Ах, дорогой мой мистер Стонтон, вы должны быть выше этого! Неужели вы хотите вернуться к тому примитивному состоянию ума, когда полагали, что психология и здравый смысл - вещи несовместные? Ну, ладно, посмотрим, что я могу для вас сделать. Ваши сны... Мы проанализировали несколько десятков ваших снов, и, надеюсь, я сумела убедить вас, что это не просто какие-то непостижимые газы, проникающие в вашу голову, когда вы спите. Вспомните сон, который приснился вам накануне первого визита ко мне. Что это было за место - изолированное, замкнутое, - где вас так уважали и откуда вы вышли на незнакомую территорию? Что за женщину вы встретили, которая говорила на непонятном языке? Только не говорите, что это была я, вы меня еще не знали, и хотя сны могут отражать какие-то глубинные переживания и таким образом говорить о будущем, но ничего общего с ясновидением не имеют. Оглядев окрестности, вы пришли к лестнице, ведущей вниз, но какие-то простоватые парни не дали вам спуститься, хотя вы и чувствовали, что там находится сокровище. Теперь вам предстоит решить, хотите вы или нет спуститься по этой лестнице и найти сокровище.
      - Как я узнаю, что это - сокровище?
      - Потому что другой ваш повторяющийся сон, где вы - маленький принц в башне, говорит о том, что вы - хранитель сокровища. И вам удается его беречь. Но кто все эти пугающие фигуры, которые ему угрожают? Мы их, несомненно, встретим. И почему вы - принц? Почему ребенок? Скажите, прошлой ночью вам что-нибудь снилось?
      - Да. Очень странный сон. Он напомнил мне о Нопвуде, поскольку имел библейский характер. Мне снилось, что я стою на какой-то равнине и разговариваю с отцом. Я знал, что это отец, хотя он и отвернул от меня лицо. Он был очень приветлив и прост в обращении - пожалуй, как никогда в жизни. Странно было то, что я никак не мог увидеть его лицо. На нем был обычный деловой костюм. Потом он неожиданно отвернулся от меня и поднялся в воздух, и меня поразило, что когда он вознесся, то с него упали брюки, обнажив ягодицы.
      - И с чем это у вас ассоциируется?
      - Ну, очевидно, с тем местом в Исходе, когда Бог обещает Моисею, что тот увидит Его, но Его лица видеть не должен. И Моисей видит Бога только со спины. В детстве я всегда думал, как это со стороны Бога смешно - показывать Свое мягкое место. Смешно, но в то же время ужасно естественно и реально. Как и эти чудные библейские персонажи, которые дают торжественную клятву, ухватив друг друга за яйца*. [Речь об Аврааме и его рабе (Бытие, гл. 24): "И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме его... положи руку твою под стегно мое, и клянись мне... что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей Хананеев, среди которых я живу; но пойдешь... на родину мою и возьмешь жену сыну моему Исааку. <... > И положил раб руку свою под стегно Авраама, господина своего, и клялся ему в сем".] Но значит ли это, что я видел слабость, срамную сторону отцовской натуры, поскольку он перепоручил большую часть себя заботам Денизы, а она оказалась такая подлюга и обращалась с ним недостойно, иначе-то не умела? Ну вот, я старался как мог, но все это, кажется, далеко от истины.
      - Конечно далеко. А все потому, что вы пренебрегли одним из основных принципов толкования снов, хотя вроде неплохо их усвоили. Но это вполне понятно, так как если сон важен и сообщает нам что-то новое, нередко мы временно забываем известную истину. Мы же с вами сошлись, не правда ли, на том, что персонажи, возникающие в снах, кого бы и что бы ни напоминали, суть разные ипостаси самого спящего. И кто же тогда этот отец, безликий и голозадый?
      - Наверно, мое представление о том, что такое отец... мой отец?
      - Нам о нем придется поговорить, если вы решите продолжить и перейти к более глубокому анализу. Потому что ваш настоящий - исторический, а не мифический - отец, который лежал перед вами на причале с лицом, заляпанным грязью, а потом в гробу с лицом, изуродованным амбициозными потугами вашей мачехи, совсем не похож на тот архетип отцовства, который вы носите в глубинах вашего существа и который происходит из... нет, пока рано говорить откуда. А теперь скажите-ка мне: за последние несколько недель вы проводили эти взыскательные и унизительные заседания суда Его Чести мистера Стонтона? Вы о них не говорили.
      - Нет. Что-то последнее время в них не было необходимости.
      - Я так и думала. Что ж, мой друг, теперь вы знаете, какими своеобразными могут быть сны, а также, что они не лгут. Но вы еще, кажется, не поняли, что они не чужды шуток. Вот вам как раз и пример. Думаю, что вы в буквальном смысле простились с Его Честью мистером Стонтоном. Старый король троллей низложен. Никакого больше суда, никакой мантии, зато - чувство доброты и заботы, обнажение той части его анатомии, которой он соприкасается с почтенной судейской скамьей и которую никто никогда не пытался облечь достоинством или благоговением. И вот нет его! Если он вернется, а это отнюдь не исключено, то, по крайней мере, вы продвинулись настолько далеко, что застали его со спущенными штанами... Наш час закончился. Если желаете продолжить наши встречи, дайте мне знать на неделе между Рождеством и Новым годом. Счастливых вам праздников.
      III
      МОЙ ЗОРГЕНФРЕЙСКИЙ ДНЕВНИК
      17 дек., ср.: Отвратительное письмо от Нетти сегодня утром. Было особенно хорошо, потому что доктор Иоганна сказала в понедельник, что я завершил свой анамнез настолько, насколько это, по ее мнению, было необходимо. Удивительный прилив бодрости. И вдруг - это.
      Семь страниц, исписанных ее размашистым, похожим на спутанную колючую проволоку почерком, гласили: достойный Мейти совершил наконец то, чего я всегда ожидал от него, - разоблачил себя как никчемный мошенник и авантюрист. Запускал лапу в попечительские фонды, каким-то образом вверенные ему. Она не пишет как и, вероятно, не знает. Но уверена, что это ему кто-то навредил. Конечно, он ее брат и зеница ее ока, а Нетти - воплощенная преданность, что семья Стонтонов знает на собственной шкуре... а также, полагаю, к собственной пользе. Нужно быть справедливым.
      Но как я могу быть справедливым к Мейти? Он всегда был достойный трудяга, всего в жизни добившийся своим горбом, тогда как я родился мало того что в сорочке, так еще и шитой золотом. По крайней мере так представляла это Нетти, а когда отец отказался принять Мейти в "Альфу" и не допустил его фирму проводить аудит "Кастора", Нетти поняла, что мы бессердечные, неблагодарные эксплуататоры. Но отец чувствовал, что Мейти дрянь человек, да и у меня были такие подозрения: видел я, как он паразитировал на Нетти, когда вполне мог обеспечивать себя сам. А теперь Нетти просит меня вернуться поскорее в Канаду и защищать Мейти. "Ты растрачивал таланты на защиту всяких негодяев, а теперь должен сделать все, чтобы честный мальчик, которого оболгали, был оправдан перед всем миром". Вот как она это сформулировала. И еще: "Я никогда ни у тебя, ни у твоей семьи ничего не просила, и Господь знает, что я, забывая о себе, делала для Стонтонов, а некоторые вещи так и останутся тайной. Но теперь молю тебя на коленях".
      Есть простой способ разобраться, и я уже так и поступил. Послал телеграмму Хаддлстону, пусть выяснит, в чем там дело, и даст знать мне. Он может все сделать не хуже меня. Что теперь?
      Сказаться больным, написать Нетти, что меня доктор не отпускает и так далее, а Фредерик Хаддлстон, королевский адвокат, все сделает в лучшем виде? Но Нетти не верит в мою болезнь. Она сказала Каролине, что уверена: я в каком-нибудь модном европейском заведении для алкашей, баклуши пинаю да книжки почитываю, чем я, мол, и без того всегда злоупотреблял. Она сочтет, что я увиливаю. И отчасти будет права.
      Доктор Иоганна освободила меня от многих глупостей, но заодно придала моему и без того обостренному чувству справедливости остроту бритвы. На ее языке, я всегда проецировал Тень на Мейти. В нем я видел собственные худшие стороны. Я был подонком столько раз, что и не сосчитать. Шпионил за Карол, шпионил за Денизой, отпускал несчастной слюнявой Лорене саркастические реплики, которые она не в силах была понять, а пойми вдруг, была бы крайне уязвлена, скверно обошелся с Нопвудом, с Луисом Вольфом, но хуже всего, сквернее всего обходился с отцом в тех ситуациях, когда он бывал уязвим, а я - силен. Список длинный и отвратительный.
      Я все это принял. Все это часть моего "я", и если я не распознаю ее, не постигну, не признаю своей, то никакой мне свободы, никакой надежды стать чуть меньшим подонком в будущем.
      Прежде чем прийти к сегодняшнему моему очень скромному пониманию себя, мне неплохо удавалось проецировать свои недостатки на других людей, и полную гамму их, даже более чем, я видел в Мейтланде Куэлче, дипломированном бухгалтере. У него, конечно, масса своих вполне реальных недостатков, никто ведь не проецирует свою Тень на человека, являющего образец добродетели. Но я испытывал к Мейти безотчетное отвращение, а он ведь не сделал мне ничего дурного, лишь по-своему - суя влажную ладонь, идиотически ухмыляясь - искал моей дружбы. Определенно неприятный тип, но теперь я понимаю, что ненавидеть его меня заставляло мое скрытое духовное родство с ним.
      Итак, если я отказываюсь ехать в Канаду и пытаюсь отделаться от Мейти, то каково мое положение с точки зрения морали? С точки зрения права-то все очевидно: если обвинения Мейти предъявлены Комиссией по государственным ценным бумагам, то для этого есть достаточные основания, и максимум, что я смог бы сделать, это попытаться втереть очки суду, убедить их, будто Мейти не знал, что делает, то есть выставить его дураком или чуть меньшим мошенником. Но если я откажусь вмешиваться и передам его в руки пусть даже и такого хорошего адвоката, как Хаддлстон, не будет ли это означать, что я продолжаю плыть в том самом направлений, которое пытаюсь - в середине жизни - сменить?
      Ах, Мейти, сукин ты сын, угораздило же тебя оступиться как раз в момент, когда я, так сказать, психически выздоравливаю!
      18 дек., чт.: Должен уезжать. Остался бы в Цюрихе на Рождество, если бы не эта история с Мейти, а так Нетти попытается найти меня по телефону, и если начнем беседовать, то пиши пропало... Что она имела в виду, когда писала: "некоторые вещи так и останутся тайной"? Неужели Карол и в самом деле была права?
      И Нетти в самом деле способствовала смерти матери (сказать "убила" я так и не готов), поскольку считала, что та неверна отцу и отец будет счастливее без нее? Но если Нетти такая, почему она не подсыпала крысиного порошка в Денизин мартини? Денизу она терпеть не может, и вполне в духе Нетти было бы полагать, что ее мнение в данном вопросе абсолютно объективно и не подлежит обсуждению.
      Думая о Нетти, я вспомнил предупреждение Парджеттера, касающееся свидетелей или клиентов, чье кредо esse in re*. [Действительность в реальности (лат.).] Для таких людей мир абсолютно ясен, так как они не в состоянии понять, что все воспринимаемое нами окрашивается нашей личной точкой зрения. Они полагают, что все видят мир одинаково - точно так же, как они. В конечном счете, говорят они, мир же абсолютно объективен - вот он перед нашими глазами. Поэтому то, что видит заурядный человек разумный (а утверждающий это - всегда один из них), и есть то, что существует, а любой, кто видит мир иначе, - сумасшедший, или больной, или просто круглый идиот. К этой категории принадлежит, по-моему, огромное количество судей... Равно как и Нетти.
      Я никак не мог взять в толк, почему все время не в ладах с нею (ведь на самом-то деле, надо признаться, я всегда любил старушку), пока Парджеттер не упрекнул меня, что я ничуть не менее упорствую в своих заблуждениях, хотя мой случай сложнее и забавнее и мой девиз esse in intellectu solo*. [Действительность только в разуме (лат.).]
      - Вы думаете, что мир - это ваше представление о нем, - сказал он однажды ноябрьским днем во время консультации, когда я предлагал ему какую-то вычурную теорийку, - и если вы не осознаете, что это заблуждение, и не откажетесь от него, то вся ваша жизнь превратится в одну гигантскую галлюцинацию.
      Что, несмотря на все мои успехи, фактически и случилось, а широкомасштабные алкогольные эксперименты имели целью, главным образом, пресечь любые вторжения нежелательной правды в мою иллюзию.
      Но в каком направлении я двигаюсь? К чему подводила меня доктор Иоганна? Подозреваю, что к новому принципу веры, который не приходил в голову Парджеттеру и может быть назван esse in anima* [Действительность в душе (лат.).]; я начинаю признавать объективность существующего мира, но знаю в то же время, что раз я такой, какой есть, то, с одной стороны, я воспринимаю мир глазами того человека, каким являюсь, а с другой, проецирую в этот мир существенную часть того, кто я и что я. Если я это знаю, то в моих силах не поддаваться самым глупым иллюзиям. Абсолютная природа вещей не зависит от моих чувств (а больше воспринимать мир мне нечем), и то, что я воспринимаю, есть образ в моей собственной душе.
      Хорошо, просто здорово. Это не слишком трудно сформулировать и принять разумом. Но знать это, привносить это в повседневную жизнь - вот в чем проблема. И это было бы истинным смирением, а не той напускной скромностью, которую обычно выдают за смирение. Несомненно, в этом-то и заключается сюрприз, который доктор Иоганна планирует преподнести мне, когда мы продолжим наши сеансы после Рождества.
      Но на Рождество я должен уехать. Иначе Нетти достанет меня... А что если поехать в Санкт-Галлен*? [Санкт-Галлен - швейцарский кантон в Альпах с одноименным административным центром.] Это недалеко, можно взять лыжи напрокат. Говорят, там есть на что посмотреть и кроме пейзажа.
      19 дек., пт.: Приехал в Санкт-Галлен вскоре после полудня. Городок больше, чем я ожидал, тысяч семьдесят, размер Питтстауна, но так и пропах значительностью. Говорят, это самый высокий (над уровнем моря) город Европы, и воздух здесь разреженный и чистый. Остановился в хорошем отеле (называется "Валгалла" - к чему бы это?* [Валгалла: в скандинавской мифологии - дворец, куда попадают павшие в битве воины.]) и пошел пройтись, сориентироваться. Снега мало, но все очень здорово украшено к Рождеству. Совсем не в нашем бордельном сев.-ам. стиле. Нашел площадь Клостерхоф, повосхищался ею, но собор оставил на завтра. Пообедал в очень хорошем ресторане ("Метрополь"), а оттуда в Stadtheater*. [Городской театр (нем.).] Он был перестроен в этом бруталистско-модернистском стиле* [Брутализм - направление в архитектуре, характеризующееся подчеркнутой весомостью форм, их грубой ощутимостью.], здесь все - грубый цемент и вкривь и вкось, ни одного прямого угла или закругленной линии, а потому обстановка для легаровского "Паганини"* [Легар, Ференц (1870-1948): венгерский композитор и дирижер.] довольно странная. Музыка - изящно венская. Как всегда проста, звучна и сильна любовь в этих опереттах! Если я правильно понял, Наполеон не отдал Пагу одну из своих графинь, потому что тот не был благородного происхождения. Когда-то я не получил девушку, которую любил, потому что не был евреем. Но Паг произвел много красноречивого шума по этому поводу, тогда как я просто стушевался. Любил ли я Джуди? Или я любил в ней частичку самого себя, как считает доктор Иоганна? Имеет ли это теперь какое-нибудь значение? Да, имеет, для меня.
      20 дек., сб.: Всегда был методичным экскурсантом, и на этот раз в 9:30 отправился в собор. Знал, что барокко, но не был готов к такой барочности. От исполинского масштаба духовных излишеств захватывает дух (тавтология), и никакого тебе хаоса или мишуры. Специально не взял никаких путеводителей хотел получить свежее впечатление, а потом уже разбираться с деталями.
      Затем близлежащая библиотека аббатства - раскрыв рот разглядывал какие-то очень странные старинные картины и чудеса их барочной залы. Пальто не снимал, потому что отопления в нормальном смысле слова там не было. Женщина, которая продает билеты, требует, чтобы я надел огромные фетровые бахилы, дабы не испортить паркет. Отличная библиотека для любителя достопримечательностей, но в соседней комнате расположились двое или трое человек, по виду священники, они читают и пишут, значит, сюда ходят не только смотреть на архитектурные красоты. С благоговейным трепетом глазею на какие-то великолепные рукописи, включая покрытые пылью веков Nibelungenlied и Parsifal* [Nibelungenlied (нем.) - "Песня о Нибелунгах". Parsifal (нем.) "Парсифаль". Произведения германского эпоса.], и недоумеваю: что здесь может делать неряшливая старая мумия с зубами вроде даже собственными. Наверное, в прежние времена, до эпохи специализации, библиотеки по совместительству служили кунсткамерами. Помедлил над изображением головы Христа, выполненным исключительно каллиграфией. Датировано "nach 1650"*. [После 1650 (нем.).] Какой-то прилежный каллиграф умудрился воспроизвести историю страстей Господних с таким множеством выразительных загогулин и причудливых завитков, что в итоге вышел памятник благочестивой оригинальности, если не сказать произведение искусства.
      Наконец холод становится невыносимым, и я спасаюсь бегством на улицу, где светит солнышко. Ищу книжную лавочку, где можно купить путеводитель и, таким образом, стать серьезным туристом. Нахожу превосходную лавочку, беру что мне нужно, шарю глазами по полкам, и тут мой взгляд привлекают две фигуры: мужчина в большой шубе, под которой явно костюм из плотного твида ручной работы, громко разговаривает с женщиной в изящной дорогой одежде, но видом более всего напоминающей мне сказочную великаншу-людоедку.
      У нее был огромный череп и какие-то непропорционально разросшиеся кости - над гигантскими челюстями выглядывали из пещер-глазниц глаза. Она не делала никаких капитулянтских уступок своему уродству, и ее стального цвета волосы были модно причесаны, а на лице лежал плотный слой косметики. Говорили они по-немецки, но в мужчине было что-то решительно ненемецкое и нешвейцарское, и чем больше я смотрел на него (поверх книги), тем более знакомой казалась мне его спина. Затем он сделал шаг-другой, хромая, как хромал только один человек в мире. Это был Данстан Рамзи. Старая Уховертка, чтоб мне провалиться на этом месте! Но как он оказался в Санкт-Галлене и кто эта его страхолюдная спутница? Несомненно, какая-то важная птица, потому что администраторша магазина была вся внимание... Так, что же мне теперь, расшаркаться - или потихоньку ускользнуть и тихо-мирно провести праздничные дни? Как это часто бывает в таких ситуациях, решение принял не я. Уховертка заметил меня.
      - Дейви! Вот здорово!
      - Доброе утро, сэр. Какой приятный сюрприз!
      - Вот уж кого не ждал увидеть. Я не видел тебя со дня похорон бедняги Боя. Как ты здесь оказался?