История смерти твоего отца значительно сложнее всего, что ты можешь узнать таким образом. Прежде всего, ты должен понять, что никто - ни Айзенгрим и никто другой - не может под гипнозом заставить человека сделать что-нибудь, к чему тот не склонен сам. Поэтому: кто убил Боя Стонтона? Разве Голова не сказала тебе: "во-первых, он сам"? Ты должен знать, что все люди делают это, если только их не застает врасплох несчастный случай. Мы сами определяем час своей смерти, а может быть, и средство. Что же касается "персонажей жизненной драмы", то лично я думаю, что "женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал", - это одно и то же лицо: твоя мать. Он так никогда по-серьезному и не смог оценить ни ее слабость, ни ее силу. Знаешь, у нее ведь была сила, которая ему никогда не требовалась и к которой он никогда не обращался. Она была дочерью Бена Крукшанка, и не думай, что это ничего не значило просто потому, что Бен не был деревенским богатеем типа доктора Стонтона. Бой так и не нашел применения для твоей матери, когда она стала взрослой женщиной, поэтому она заставляла себя быть ребенком, чтобы угодить ему. Если мы связываем с кем-то свою судьбу, а потом пренебрегаем этим человеком - то ой как рискуем. Бой не знал этого. Он был такой талантливый, такой одаренный, такой гениальный на свой денежно-финансовый манер, что никогда не воспринимал других людей как реальность. Ее слабость досаждала ему, а когда она изредка демонстрировала свою силу, то срамила его.
      - Ведь вы любили мою мать, правда?
      - Мне казалось, что любил, в детстве. Но женщины, которых мы любим по-настоящему, - они довершают нас, обладая теми качествами, которые мы можем позаимствовать у них, чтобы самим стать более цельными. Безусловно, точно таким же образом и мы довершаем их - процесс не односторонний. Мы с Леолой, когда вся эта романтическая шелуха была снята, оказались слишком похожими друг на друга. Наши слабые и сильные стороны были почти одинаковы. Вдвоем мы бы удвоили наши достоинства и наши недостатки, но любовь - это нечто другое.
      - Вы спали с ней?
      - Я понимаю, конечно, что времена изменились, но, по-моему, задавать такой вопрос старому другу о своей матери все же не подобает.
      - Карол не уставала повторять, что вы - мой отец.
      - Значит, Карол - мерзкая интриганка. Но все же я тебе вот что скажу: один раз твоя мать попросила меня стать ее любовником, а я отказался. Несмотря на один колоссальный пример, который был в моей жизни, я не мог подняться до того, чтобы увидеть в любви акт милосердия. Я потерпел поражение, и довольно горькое. Не собираюсь говорить банальностей и сокрушаться, что ты не мой сын. У меня много сыновей - это хорошие ребята, которых я выучил. Они понесут частичку меня в те места, где меня никогда не будет. Послушай меня, Дейви, неугомонный маленький детектив. Ты должен знать то, что положено знать в твоем возрасте: у каждого человека, который хоть что-нибудь собой представляет, несколько отцов, и тот, кто породил его в похоти, или в пьяном угаре, или даже в сладостном самозабвении большой любви, может и не быть самым важным из его отцов. Важны те отцы, которых ты сам себе выбираешь. Но Боя ты не выбирал и никогда не знал его. Да и никто толком не знает своего отца. Если бы Гамлет знал своего отца, он бы не устроил такой трам-тарарам из-за человека, у которого хватило глупости жениться на Гертруде. И ты не будь грошовым Гамлетом, не цепляйся за отцовский призрак - это доведет тебя до гибели. Бой мертв. Он умер по собственному желанию, если не сказать от рук своих. Послушайся моего совета и начинай жить своими заботами.
      - Мои заботы - это заботы моего отца, и мне от этого не уйти. Меня ждут "Альфа" и "Кастор".
      - Это не заботы твоего отца. Это твое королевство. Иди и властвуй, даже если он, в своем духе, оставил тебе председательский молоток вместо своего золотого скипетра.
      - Я вижу, вы не хотите говорить со мной откровенно. Но я все равно должен задать еще один вопрос. Кто был "неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня"?
      - Я. И - как хранитель его совести и как человек, который высоко тебя ценит, - об этом я ничего не скажу.
      - А камень? Тот камень, что был найден у него во рту, когда тело извлекли из воды? Смотрите, Рамзи, - вот этот камень, здесь, у меня. Неужели вы можете смотреть на него и ничего не скажете?
      - Больше пятидесяти лет я использовал его как пресс-папье. Твой отец подарил мне его на свой манер. Бросил в меня снежком, а в снежке был этот камень. Очень для него показательно - но таким ты своего отца никогда не знал или не хотел признавать.
      - Но как он оказался у него во рту?
      - Наверное, он сам его туда положил. Приглядись - это розовый гранит, в Канаде он на каждом шагу. Геолог, увидевший этот камень у меня на столе, сказал: мол, теперь считают, что этой породе около миллиарда лет. Где он был до того, как появился человек, который смог бросить его, и где он будет, когда ни от меня, ни от тебя не останется даже горстки праха? Не цепляйся за него так, словно ты владеешь им. Я делал это прежде. Я хранил его шестьдесят лет и, вероятно, лелеял жажду мщения. Но наконец я потерял его, и он вернулся к Бою, и Бой потерял его, и ты, безусловно, потеряешь. В долгой, безмолвной, неспешной истории этого камня никто из нас не значит почти ничего... А теперь я собираюсь воспользоваться правом инвалида и прошу тебя оставить меня.
      - И вам больше нечего сказать?
      - У меня есть еще тысячи слов, но что от них проку? Бой мертв. Живо лишь представление, фантазия, выдумка в твоей голове. Их-то ты и называешь отцом, но на самом деле они не имеют ничего общего с человеком, к которому ты их относишь.
      - Прежде чем я уйду. Кто была мать Айзенгрима?
      - Я не один десяток лет пытался это выяснить, но так до конца и не понял.
      Позднее: Сегодня вечером узнал немного побольше об этой супершахматной игре. Каждый игрок играет как черными, так и белыми фигурами. Если игрок, которому вначале выпадает жребий играть белыми, играет белыми на досках один, три и пять, он должен играть черными на досках два и четыре. Я сказал Лизл, что из-за этого игра становится до невозможности сложной, поскольку речь идет не о пяти играемых последовательно партиях, а об одной.
      - Она и вполовину не так сложна, как игра, в которую все мы играем семьдесят или восемьдесят лет. Разве доктор Ио фон Галлер не показала вам, что нельзя играть белыми на всех досках? Это могут делать только те, кто играет на одной плоской доске, но они предаются мучительным размышлениям, пытаясь отгадать, каким будет следующий ход черных. Значительно лучше знать, что вы делаете сами, и играть за обе стороны.
      23 дек., вт.: У Лизл необычайная способность выуживать из меня сведения. По своему темпераменту и роду занятий я принадлежу к категории людей, которым сведения сообщают, но она каким-то образом толкает на откровенность меня. Этим утром я встретил ее (уж лучше буду честным: я ее искал и нашел) в мастерской, где она сидела с увеличительным стеклом в глазу и возилась с деталькой какого-то крохотного механизма, а через пять минут втянула меня в разговор, который мне неприятен, но когда его заводит Лизл, противиться не в моих силах.
      - Значит, вы должны решить, будете ли продолжать дальнейший анализ с Ио? И каким будет ваше решение?
      - Я разрываюсь на части. Я очень нужен дома. Но работа с доктором фон Галлер сулит мне такое удовлетворение, какого я не знал раньше. Мне кажется, я хочу и того и другого.
      - А почему бы и нет? Ио наставила вас на путь истинный. Нужна ли она вам, чтобы провести вас по лабиринту, который внутри вас? Почему вы не хотите отправиться в путь самостоятельно?
      - Я об этом как-то не думал... Я не знаю как.
      - Тогда узнайте. Узнать - это полдела. Ио просто великолепна. Ни в чем ее не упрекну. Но психоанализ, Дейви, это дуэт психоаналитика и пациента, и вы никогда не сможете петь громче или выше, чем ваш аналитик.
      - Она, безусловно, очень многое сделала для меня за последний год.
      - Несомненно. И она никогда не перегибала палку, не пугала вас. Верно? Ио как вареное яйцо (чудо из чудес - но протяни руку и возьми), однако даже если вы изрядно его посолите, еда все равно так себе, правда?
      - Насколько я понимаю, она одна из лучших в Цюрихе.
      - Конечно. Анализ у выдающегося психоаналитика - это увлекательное приключение самопознания. Но сколько есть выдающихся психоаналитиков? Я вам не говорила, что была чуть-чуть знакома с Фрейдом? Гигант! И говорить с таким гигантом о себе - это нечто апокалиптическое. Я никогда не видела Адлера* [Адлер, Альфред (1870-1937) - австрийский психиатр и психоаналитик.], которого все упускают из виду, но он, несомненно, был еще одним гигантом. Как-то раз я попала на семинар, который Юнг давал в Цюрихе. Это было незабываемо. Но нужно помнить, что у них всех были системы. У Фрейда был монументальный пунктик - Секс (правда, сам мэтр едва ли находил ему применение), а о Природе он почти ничего не знал. Адлер почти все сводил к силе воли. А Юнг (несомненно, самый человечный и мягкий из них, а возможно, и самый выдающийся) происходил из рода пасторов и профессоров, а потому и сам был суперпастором и суперпрофессором. Все они - выдающиеся личности, и системы, ими созданные, навечно несут отпечаток этих личностей... Дейви, вам никогда не приходило в голову, что каждый из этой троицы, так великолепно понимавшей других людей, должен был прежде всего понять себя? Они говорили на основании опыта самопознания. Что им мешало отправиться доверчиво к какому-нибудь доктору и следовать его советам - ведь самостоятельно путешествовать внутрь себя лень-матушка мешает или страх? Нет, они героически шли навстречу опасности. И ни в коем случае нельзя забывать, что путешествие внутрь себя они проделали, вкалывая каждый день, как рабы на галерах, решая чужие проблемы, служа опорой для своих семей и живя полноценной жизнью. Они были героями в том смысле, в каком не может быть ни один исследователь космоса, потому что отправлялись в неизвестность в полном одиночестве. Так неужели их героизм имел целью всего лишь вырастить новое поколение инвалидов? Почему бы вам не отправиться домой, не впрячься в свое ярмо и тоже не стать героем?
      - Лизл, я не герой.
      - Ах, как скромно и жалобно это звучит! И вы хотите, чтобы я думала: вот ведь как мужественно принимает он свою ограниченность. Но я так не думаю. Вся эта личная скромность - аспект современной капитулянтской личности. Вы не знаете, герой вы или нет, и чертовски решительно настроены никогда не выяснять этого, потому что если вы герой, то вас страшит это бремя, а если нет - страшит определенность.
      - Постойте. Доктор фон Галлер, о которой вы столь невысокого мнения, как-то раз предположила, что, имея дело с самим собой, я склонен к героическим поступкам.
      - Очень умно со стороны Ио! Но развивать в вас эту черту она не стала, правда? Рамзи говорит, что вы настоящий герой в суде - глас немых, надежда отчаявшихся, последний шанс тех, кого прокляло общество. Но это, конечно, публичный образ. Кстати, почему вы выбрали себе стезю, где столько отребья?
      - Я сказал доктору фон Галлер, что мне нравится жить у кратера вулкана.
      - Хороший романтический ответ. А знаете ли вы, как называется этот вулкан? Вот что вам нужно выяснить.
      - Что же вы предлагаете? Чтобы я ехал домой и занимался своей практикой, "Альфой" и "Кастором", пытался снимать с крючков, на которые они угодили, мошенников вроде Мейти Куэлча? А по вечерам сидел в тиши и искал способ выпутаться из всех этих проблем, привнести хоть какой-то смысл в свое существование?
      - Искать способ выпутаться... Дейви, что вам сказала Ио о ваших неприятностях? Явно у вас какие-то шарики за ролики заехали. Как и у всех. В чем, по ее мнению, причина большинства ваших бед?
      - Почему я должен вам говорить?
      - Потому что я спросила и действительно хочу знать. Я не сплетница и не болтушка. И вы мне очень нравитесь. Так скажите.
      - Ничего кошмарного в этом нет. Она все время возвращалась к разговору о том, что я силен в Мышлении и слаб в Чувствовании.
      - Так я и думала.
      - Но по правде говоря, я не могу понять, что такого плохого в мышлении. Все же пытаются думать...
      - О да, мышление - очень тонкая работа. Но в наше время это еще и круглосуточный спасательный люк, лазейка, через которую можно спастись бегством. На это что угодно спишется: "Я так думаю... Я думал, что... Вы толком не обдумали... Подумайте, бога ради... Собрание (или комиссия, или, спаси господи, симпозиум), подумав, решило..." Но огромная часть этих мыслей - всего лишь умственная мастурбация, не способная ничего породить... Значит, вы слабы в чувствах, да? Интересно, почему?
      - Благодаря доктору фон Галлер, я могу вам сказать. В моей жизни чувства не получали должного вознаграждения. Наоборот, было чертовски больно.
      - Ничего необычного. Это всегда больно. Но вы могли бы попробовать. Помните сказочку о мальчике, который не ощущал страха, никогда не покрывался гусиной кожей и гордился этим? Гусиную кожу никто не любит, но поверьте, жить с ней все же лучше, чем без нее.
      - Похоже, у меня природная предрасположенность не к чувству, а к мышлению, и доктор фон Галлер очень мне помогла в этом. Но преуспеть в чувствах я не стремлюсь. Это не соответствовало бы моему образу жизни.
      - Если вы не чувствуете, то как же вы узнаете, герой вы или нет?
      - Я не хочу быть героем.
      - Ах так? Не каждый нравится себе в роли героя своего романа, а когда мы сталкиваемся с таким героем, он чаще всего оказывается пленительным чудовищем, вроде моего дорогого Айзенгрима. Но лишь потому, что вы не вопиющий эгоист, вовсе не обязательно увлекаться современной модной болтовней об антигерое и мини-душе. Мы могли бы назвать это Тенью демократии. Благодаря Тени становится так достохвально, так уютно, правильно и удобно быть духовным пигмеем, искать в прочих пигмеях поддержки и одобрения, великого апофеоза пигмейства. Пигмеи, безусловно, мыслящие... безудержно мыслящие на свой пигмейский манер в пределах зоны безопасности. Но герои все еще существуют. Современный герой - это тот, кто побеждает во внутренней борьбе. С чего вы взяли, что не принадлежите к героям этого рода?
      - Вы такой же неудобный собеседник, как и один мой старый знакомый. Он доискивался духовного героизма иным способом. "Господь здесь, и Христос сейчас", - говорил он и требовал жить так, словно это истина.
      - Это и есть истина. Но в той же мере справедливо утверждение "Локи здесь, и Один сейчас"*. [Один - верховный бог в скандинавской мифологии; Локи - один из богов скандинавской мифологии, иногда враждующий с другими богами.] Вокруг нас героический мир, он только ждет, чтобы его открыли.
      - Но сегодня люди так не живут.
      - Кто сказал, что не живут? Некоторые живут. Будьте героем собственного эпоса. А если другие не хотят быть героями, то разве вы виноваты? Одно из величайших заблуждений нашего времени - это вера в то, что Судьба всех уравнивает, что нить ее демократична и всюду одинаково прочна.
      - И вы думаете, что я должен отправиться туда один?
      - Я не думаю. Я чувствую, что вы по меньшей мере должны рассмотреть такую возможность и не цепляться за Ио, как тонущий моряк за спасжилет.
      - Я не знаю, с чего начать.
      - Может быть, если бы вы испытали какое-нибудь сильное потрясение, это настроило бы вас на нужный лад.
      - Но что?
      - Благоговение - очень несовременное мощное чувство. Когда вы в последний раз в чьем-нибудь присутствии испытывали благоговение?
      - Бог ты мой, я уж запамятовал, о каком это чувстве речь, что за "благоговение" такое.
      - Бедный Дейви! Как же вы оголодали! Настоящий маленький мальчик из работного дома, Оливер Твист духа! Да, пожалуй, вы слишком стары, чтобы начинать.
      - Доктор фон Галлер так не думает. Если решу, я могу начать с ней вторую часть анализа. Но что это за вторая часть? Вы не в курсе, Лизл?
      - В курсе. Но объяснить это не так-то просто. Это то, что человек переживает... чувствует, если угодно. Это процесс осознания себя человеком. Своего рода перерождение.
      - Мне все уши прожужжали об этом в детстве, когда я считал себя христианином. Но я так ничего и не понял.
      - Христиане, кажется, все перепутали. Это ни в коей мере не возвращение в материнское чрево. Скорее это возврат в лоно человечества и выход оттуда с более полным пониманием собственной принадлежности к хомо сапиенс.
      - Мне это почти ни о чем не говорит.
      - По всей видимости. Эта вещь не для мыслителей.
      - И тем не менее вы предлагаете мне отправиться в путь одному?
      - Не знаю. Теперь я не так уверена, как прежде. Но у вас может получиться. Может быть, какое-нибудь сильное переживание или просто хорошее потрясение наставят вас на нужный путь. А может, вам и слушать меня не стоит.
      - Тогда зачем вы столько болтаете, зачем разбрасываетесь такими опасными предложениями?
      - Профессия у меня такая. Вы, мыслители, так и напрашиваетесь на хорошенькую встряску.
      Эта женщина с ума может свести!
      24 дек., ср. и канун Рождества: Худший или лучший день в моей жизни? И то и другое.
      Утром Лизл устроила вылазку и настояла, чтобы я составил ей компанию. Вы увидите горы во всей их красе, сказала она; для туристов с их сэндвичами слишком холодно, а для лыжников маловато снега. Так что мы отъехали примерно на полчаса - все время в горку, - добрались до чего-то вроде канатной дороги и в хлипком, раскачивающемся вагончике совершили головокружительное путешествие по воздуху к дальнему отрогу горы. Когда мы наконец ступили на землю, я почувствовал, что мне трудно дышать.
      - Мы на высоте примерно семь тысяч футов. Чувствуется? Ничего, скоро привыкнете. Идемте. Я хочу показать вам кое-что.
      - Что, разве там другой вид?
      - Ленивец! Я хочу вам показать вовсе не вид.
      Это была пещера. Большая, очень холодная (как только мы углубились на несколько ярдов и оказались за пределами досягаемости солнечных лучей), но не сырая. Я почти ничего не видел, и хотя это была моя первая пещера, сразу же понял, что пещеры не в моем вкусе. Но Лизл переполнял восторг; судя по всему, эта пещера довольно знаменита с тех пор, как кто-то (имени я не расслышал) неопровержимо доказал в девяностые годы, что здесь жили первобытные люди. Все заостренные кремниевые орудия, куски угля и другие свидетельства были вывезены, но на стенах осталось несколько царапин, которые, кажется, тоже имеют немалое значение, хотя мне и показались не более чем царапинами.
      - Можете себе представить, как они ежились тут от холода после захода солнца! Несколько шкур, слабый костерок - вот и все их отопление. Но они выстояли, выстояли, выстояли! Они были героями, Дейви.
      - Да какие герои - безмозглые животные.
      - Они были нашими предками. И больше похожи на нас, чем на животных.
      - Ну разве что внешне. Но какие у них были мозги? Что за разум?
      - Возможно, стадный разум. Но они, вероятно, знали кое-что, утерянное нами на долгом пути из пещеры в... зал суда.
      - Не вижу никакого смысла романтизировать дикарей. Они знали, как вести полную лишений жизнь и цепляться за это жалкое существование лет двадцать пять или тридцать. Но что-либо человеческое, какая бы то ни было культура, или цивилизованное чувство, или что-нибудь в этом духе появились столетия спустя. Разве нет?
      - Нет-нет. Ни в коем случае. Сейчас докажу. Тут немного опасно, так что ступайте за мной и будьте осторожны.
      И мы направились в глубь пещеры, которая протянулась футов на двести; я шел без всякого энтузиазма, потому что с каждым нашим шагом тьма сгущалась, и хотя у Лизл был электрический фонарь, луч его в этой темноте казался совсем слабым. Но когда, казалось, идти уже дальше некуда, она повернулась ко мне и сказала:
      - Вот здесь-то и начинается самое трудное, поэтому не отставайте дальше, чем на вытянутую руку и не теряйте присутствия духа.
      Потом Лизл повернула за голову скального пласта, казавшуюся частью однородной стены пещеры, и протиснулась в отверстие на высоте фута четыре от пола.
      Я был встревожен, но, поскольку сыграть отбой мне не хватило духу, последовал за ней. По узкому выщербленному лазу двигаться можно было только на четвереньках, свет фонаря то и дело исчезал из виду, когда Лизл его загораживала. А потом, ярдов через десять-пятнадцать, мы начали спуск, который показался мне просто ужасным.
      За все это время Лизл не произнесла ни слова, ни разу не окликнула меня. Туннель сделался еще уже, вот она поползла не на четвереньках, а на брюхе, и мне оставалось только последовать ее примеру. Никогда в жизни я не был так испуган, но мог только продолжать движение, потому что понятия не имел, как выбраться оттуда. Заговорить с Лизл я тоже не отваживался - ее молчание заставляло помалкивать и меня. Хоть бы она сказала что-нибудь, я тогда отвечу, думал я, но слышал только шорох ее одежды по камню да время от времени ее ботинки ударяли меня по голове. Я слышал о людях, развлекающихся лазанием по пещерам, и читал о том, как кто-нибудь из них застревал и умирал от удушья. Меня охватил ужас, но я продолжал продираться вперед. На животе я не ползал с детских лет, и мои локти и шея мучительно зудели, а грудь, пах и колени при каждом рывке неприятнейшим образом терлись о каменный пол. Лизл экипировала меня зимней одеждой, которую позаимствовала у одного из работников в Зоргенфрее, и хотя материя была плотная, при такой манере перемещения от царапин она плохо защищала.
      Я понятия не имел, как глубоко мы заползли. Позднее Лизл, которая проделывала это путешествие несколько раз, сказала, что лаз тянется примерно на четверть мили, но мне показалось, что мы одолели и все десять. Наконец, я услышал ее слова: "Ну, вот мы и на месте", - и когда я выбрался из лаза и встал (очень осторожно, потому что по какой-то причине она не включила электрический фонарик и тьма была хоть глаз выколи, а я даже не представлял, какой высоты здесь своды), чиркнула спичка, а вскоре появился огонь поярче от факела, который она зажгла.
      - Это сосновый факел. Думаю, самый подходящий свет для такого места. Электричество здесь - богохульство. Первый раз, когда я пришла сюда - года три назад, - здесь у входа лежали остатки сосновых факелов, так что, вероятно, именно ими это место и освещали.
      - Кто освещал?
      - Пещерные люди. Наши предки. Вот. Подержите-ка этот факел, пока я зажгу другой. Факелы разгораются не сразу - им нужно какое-то время. Стойте где стоите, пусть пространство откроется постепенно.
      Я подумал, что речь о пресловутых наскальных росписях - говорят, очень красивых, - и поинтересовался, так ли это, но она ответила лишь: "Эти еще старше", - и осталась на своем месте, держа факел в высоко поднятой руке.
      Медленно, в мерцающем свете, стала проявляться пещера. По размерам она была как небольшая часовня. Человек, пожалуй, на пятьдесят. С высокими сводами - свет наших факелов не доставал до них. Несмотря на сильный холод, льда на стенах не было. А мерцали в свете факелов, должно быть, кварцевые вкрапления. Такой Лизл я еще не видел. Все ее чудачества, иронию как рукой сняло, а в широко раскрытых глазах читалось благоговение.
      - Я нашла ее года три назад. Наружная пещера довольно знаменита, но никто не обратил внимания на вход в эту. Когда я ее обнаружила, то наверняка была первым человеком, который вошел сюда за... Как вы думаете, Дейви, за сколько лет?
      - Даже и представить не могу. А вы как определяете?
      - По тому, что здесь есть. Вы что, еще не заметили?
      - Пещера как пещера. И здесь чертовски холодно. Думаете, кто-то ею зачем-нибудь пользовался?
      - Все те же предки. Вот, смотрите.
      Она подвела меня к дальней от входа стене, и мы оказались возле небольшой выгородки. В стене пещеры за неровно наваленными камнями располагались семь ниш, в каждой из которых были видны какие-то кости. Старые, темные, коричневатые кости, - постепенно, когда глаза привыкли, мне стало ясно, что это черепа животных.
      - Это медведи. Предки почитали медведей. Посмотрите, вот здесь кости просунуты в глазницы. А здесь кости ног аккуратно сложены под подбородком черепа.
      - Вы что, думаете, здесь жили медведи?
      - Никакой пещерный медведь не смог бы пробраться по этому лазу. Нет, люди принесли сюда эти кости и шкуры и устроили тут святилище. Вероятно, кто-то надевал на себя медвежью шкуру и разыгрывалось ритуальное убийство.
      - Это, значит, их культура? Они изображали здесь медведей?
      - Дерзкий невежда!.. Да, это была их культура.
      - Ну вот, чуть что - и сразу огрызаться. Не могу же я делать вид, будто для меня эти кости имеют какой-то смысл.
      - Вы слишком мало знаете, вот почему это для вас не имеет никакого смысла. Что хуже - вы слишком мало чувствуете, вот еще почему это для вас ничего не значит.
      - Опять, что ли, двадцать пять - в чреве этой горы? Лизл, я хочу выбраться отсюда. Мне страшно, если хотите. Послушайте, мне жаль, что я не смог должным образом оценить вашу находку. Не сомневаюсь, она много значит для археологов, или этнологов, или еще кого-нибудь. Люди, которые здесь обитали, поклонялись медведям. Отлично. А теперь давайте пойдем отсюда.
      - Не только здесь. Почти по всему миру. Таких пещер много в Европе и в Азии. Несколько было найдено даже в Америке. Как далеко Гудзонов залив от места, где вы живете?
      - Около тысячи миль.
      - Они и там поклонялись медведям между ледниковыми периодами.
      - Это имеет какое-нибудь значение теперь?
      - Да, думаю, имеет. Чему мы поклоняемся сегодня?
      - По-вашему, для этого разговора удачное время и место?
      - Куда уж удачней! У нас с этими людьми одни и те же великие тайны. Мы стоим на том месте, где человек когда-то примирился с реальностями смерти, смертности и преемственности. Когда это, по-вашему, было?
      - Понятия не имею.
      - Уж никак не меньше семидесяти пяти тысяч лет назад, а возможно, и раньше, гораздо раньше. Они стали поклоняться медведю - и их самочувствие, самоощущение значительно улучшились. По сравнению с такими датами Сикстинская капелла - это все равно что вчера. Но назначение обоих мест одинаково. Люди приносили жертвы и вкушали от самого благородного, что могли себе представить, рассчитывая таким образом стать сопричастными его добродетелям.
      - Да-да. Я читал в юности "Золотую ветвь"*. ["Золотая ветвь" (1922) самая известная из книг, принадлежащих перу сэра Джеймса Джорджа Фрейзера (1854-1941), британского антрополога и фольклориста.]
      - Да-да, и ничего не поняли, потому что приняли ее рационализм, вместо того чтобы усвоить факты. Неужели вы не чувствуете здесь величия, неукротимости, духовного благородства человека? Человек - это благородное животное, Дейви. Не доброе животное, а благородное.
      - Вы видите разницу между ними?
      - Так точно, господин адвокат!
      - Лизл, давайте не будем ссориться. Не здесь. Давайте выйдем отсюда и наспоримся сколько вам угодно. Если вы хотите отделить нравственность (некий свод общепринятых норм) от наших самых высоких принципов, могу обещать вам долгую и плодотворную дискуссию. Ведь я, как вы говорите, адвокат. Но бога ради, давайте вернемся на свет.
      - Бога ради? Разве Бога находят не в темноте? Ну что ж, великий приверженец света и закона, идемте.
      Но тут, к моему удивлению, Лизл пала ниц перед этими медвежьими черепами, и минуты три я стоял, преодолевая чувство неловкости, которое мы всегда испытываем, когда кто-то рядом с нами молится, а мы - нет. Но как и о чем она могла молиться? Это хуже, гораздо хуже, чем Комедийная труппа души, о которой говорила доктор Иоганна. С какими непостижимыми людьми свело меня мое швейцарское путешествие!
      Встав, она ухмыльнулась, а обаяние, которое я привык видеть на ее страшном лице, исчезло.
      - Назад к свету, мое дитя света. Вы должны возродиться для солнца, которое так любите, поэтому не будем терять время. Оставьте ваш факел здесь, и в путь.
      Она загасила свой собственный факел, ткнув его в землю. То же самое сделал и я. Когда от пламени осталось лишь несколько искорок, я услышал механические щелчки и догадался, что это выключатель фонарика, однако свет не загорался.
      - Батарейки сели, или лампочка перегорела. Не работает.
      - Как же мы вернемся без света?
      - Ну, заблудиться тяжело. Ползите вперед и все. Лучше лезьте первым.
      - Лизл, я что, должен лезть в этот туннель совсем без света?
      - Да, если только вы не хотите остаться здесь в темноте. Я-то, конечно, пойду. Если у вас хватит ума, вы пойдете первым. Только не передумайте по дороге, потому что если с вами что-нибудь случится, я назад повернуть не смогу и выбраться задом оттуда тоже невозможно. Либо мы вдвоем двинемся вперед и выйдем на свет, либо вдвоем погибнем... Не думайте больше об этом. Идите.
      Она подтолкнула меня в направлении к лазу, и я сильно стукнулся головой о его свод. Но меня страшила опасность, и я побаивался Лизл, которая в этой пещере стала настоящим демоном, поэтому на ощупь забрался в туннель и пополз.
      Путь в пещеру был просто ужасен, потому что нужно было двигаться головой вниз и ничего труднее на мою долю до того не выпадало. Но еще труднее оказался обратный путь - ведь теперь мне приходилось ползти вверх под углом никак не меньше, чем сорок пять градусов. Так, вероятно, пробираются по дымоходу - работая локтями и коленями и то и дело стукаясь головой. Я знаю, что ногами несколько раз ударил по лицу Лизл, но она не произнесла ни слова - лишь кряхтела и тяжело дышала, но без этого никакое продвижение было невозможно. Спускаясь в святилище, я почти что выдохся. Выбираясь наверх, должен был черпать силы из нового источника, о существовании которого и не подозревал. Я ни о чем не думал. Только терпел, и терпение приобрело новую форму - не пассивного страдания, а мучительной, исполненной страха борьбы за выживание. Неужели только вчера меня называли мальчиком, который не умеет бояться?
      Внезапно из темноты передо мной раздался рев, такой оглушительный, такой близкий и жуткий, что в то мгновение я понял - смерть рядом. Я не потерял сознания. Но со стыдом, которого не ощущал с детства, я почувствовал, как мой кишечник перестал меня слушаться и его содержимое реактивной струей изверглось мне в штаны; ужасная вонь, которая ударила в ноздри, исходила от меня же. Никогда еще не было мне так скверно перепуганный, грязный, полупарализованный, потому что когда я услышал голос Лизл ("Вперед, ну же, вперед, грязное животное"), то не смог двинуться, словно приклеенный к месту отвратительной жижей, которая на сквозняке быстро превращалась из теплой, словно детская кашка, в ледяную.