- Никогда не поверю.
      - Ну и не верь. Мне-то что. Но если ты в это не веришь, всяко уж не поверишь в то, к чему это привело.
      - К чему?
      - Что толку тебе говорить, если ты не хочешь слышать?
      - Ты должна мне сказать. Ты не можешь сказать только часть. Я тоже член этой семьи. Ну, говори же! А если не скажешь, то я улучу момент и, когда отец в следующий раз будет дома, расскажу ему все, что ты мне наговорила.
      - Не расскажешь. Вот этого ты никогда не сделаешь. Признать себя сыном Рамзи! Может, папа тогда лишит тебя наследства. Придется тебе съехать и жить с Рамзи. Про тебя все будут говорить: ублюдок, дитя любви, бастард...
      - Хватит словарем щеголять. Говори.
      - Ну ладно. Я сегодня добрая и не буду тебя мучить. Маму убила Нетти.
      Должно быть, вид у меня был такой странный, что Каролина оставила свои прихваты Торквемады* [Торквемада, Томас де (1420-1498) - глава испанской инквизиции, известный своей жестокостью.] и продолжила:
      - Ты же понимаешь, это только дедукция, хотя и в самом ее изощренном виде. Подумай: инструкции были очень четкие - маме ни в коем случае нельзя простужаться; значит, либо она сама открыла окна, либо это сделал кто-то другой; а сделать это могла только Нетти. Допустим, окна открыла мама тогда это называется самоубийство; а если забыть о том, что Нетти справедливо называет англиканским пустозвонством, готов ли ты поверить, что мама покончила с собой?
      - Но зачем Нетти стала бы это делать?
      - Из любви, олух царя небесного. Это буря страсти, о которой тебе еще ничего не известно. Нетти любит папу. У Нетти очень страстная преданная натура. Мама обманула папу. Слушай, знаешь, что она мне сказала, когда мы оставили тебя одного попивать винишко? Мы долго говорили о маме, и она сказала: "За все про все, я думаю, для твоей мамы так лучше".
      - Но это ведь не признание в убийстве.
      - Я же не дура. Я поставила вопрос прямо - или настолько прямо, насколько это было возможно в той, довольно эмоциональной, ситуации. Я сказала: "Нетти, скажи мне правду, кто открыл окна. Нетти, дорогая, я никому ни-ни, ни словечка - это ты из преданности папе?" Она посмотрела на меня так странно, как никогда в жизни - а уж она-то по-всякому на меня смотрела, - и сказала: "Каролина, не смей больше никогда говорить такие ужасы, даже намекать на это не смей!"
      - Ну так что тебе еще надо? Она сказала, что не делала этого.
      - Ничего такого она не сказала! Если не она, то кто? Просто так ничего не бывает, Дейви. Все должно иметь объяснение. А это единственно возможное объяснение. Она не сказала, что не сделала этого. Она очень тщательно подбирала слова.
      - Бог ты мой! Ну и бардак.
      - Но согласись - увлекательный бардак. Мы - дети дома, преследуемого роком.
      - Дерьмо это собачье! Послушай, ты тут столько всего наворотила. С чего это вдруг мы дети Рамзи...
      - Не мы, а ты. Мое дело тут сторона.
      - Почему я?
      - Да посмотри на меня. Я стопроцентная дочь Боя Стонтона. Все так говорят. Я на него очень похожа. А ты?
      - Это ничего не доказывает.
      - Очень хорошо понимаю, что тебе не хочется так думать.
      - Делать тебе нечего, вот и городишь всякую чушь. И, по-моему, все это просто гнусно - обливать грязью маму, а из меня делать незаконнорожденного... Выдумаешь тоже, любовь! Что ты знаешь о любви? Ты всего лишь ребенок! У тебя еще даже месячные не начинались!
      - Ну и что с того, Хейвлок Эллис?* [Хейвлок Эллис (1859-1939) английский врач-психоаналитик и писатель, одним из первых исследовал сексуальные отклонения.] Зато с головой у меня все в порядке, в отличие от некоторых.
      - С головой у нее в порядке! Ты всего лишь дрянная девчонка и интриганка.
      - Иди-ка ты, перни в лужу! - сказала моя сестра, которая набралась немало крепких выражений в школе имени епископа Кэрнкросса.
      И с головной болью, которая после этого разговора только усилилась, я отправился в свою комнату. Посмотрел на себя в зеркало. Да Каролина просто с ума сошла. Ну ничего общего с Данстаном Рамзи. Или что-то все-таки есть?.. Если скрестить нашу красавицу мать и Старую Уховертку, получится ли что-нибудь вроде меня? Каролина была в этом уверена. Конечно, она глотала книги взахлеб и была романтиком - но уж никак не дурой. Я совершенно не был похож ни на моего отца, ни на Стонтонов, ни на Крукшанков. Но?..
      Я улегся в постель обескураженным и никак не мог уснуть. Мне чего-то не хватало, и я не хотел признаваться себе в том, чего именно. Феликса. Ужасно. В моем возрасте спать с игрушечным медвежонком! Наверно, это из-за того, что я выпил. Никогда больше не притронусь к этой гадости.
      На следующий день, соблюдая все меры предосторожности, я спросил у Нетти, что стало с Феликсом.
      "Я его давно выбросила, - сказала она. - Зачем тебе такое старье? Только моль разводить".
      Доктор фон Галлер: Ваша сестра кажется мне очень интересной личностью. Она и сейчас такая?
      Я: Да, только теперь по-взрослому. Великий комбинатор. И интриганка.
      Доктор фон Галлер: Похоже, она принадлежит к очень продвинутому Чувствующему типу людей.
      Я: По-вашему, для этого было нужно Чувство - заронить в мою голову семя неуверенности, которую мне так до сих пор и не удалось искоренить?
      Доктор фон Галлер: Конечно. Чувствующий тип понимает чувство. Но это вовсе не значит, что такие люди всегда разделяют чувство или используют его деликатно. Им очень хорошо удается пробуждать чувства у других и манипулировать ими. Как это сделала с вами ваша сестра.
      Я: Она вывела меня из равновесия.
      Доктор фон Галлер: В четырнадцать вы были никудышным противником для двенадцатилетней девочки, принадлежащей к продвинутому Чувствующему типу. Вы старались с помощью разума выбраться из чрезвычайно эмоциональной ситуации. А ей было нужно только устроить бучу и подмять под себя Нетти. Может, ей и в голову не приходило, что вы так серьезно отнесетесь к ее болтовне о том, кто ваш отец. Она, возможно, посмеялась бы над вами, если б узнала, как вас это задело.
      Я: Она посеяла во мне ужасную неуверенность.
      Доктор фон Галлер: Да. Но она разбудила вас. Вы должны сказать ей за это спасибо. Она заставила вас задуматься о том, кто вы такой, и взглянуть на вашу красавицу мать под новым углом зрения: как на женщину, из-за которой могут ссориться мужчины и которую может надумать убить другая женщина.
      Я: Не вижу в этом ничего хорошего.
      Доктор фон Галлер: На это способны очень немногие сыновья. Но нельзя смотреть на женщину только как на мать. Вы, североамериканцы, больше других виноваты, что отводите матерям ущербную, малозначительную роль в жизни. Плохо, если мужчина, бросая взгляд в прошлое, не желает признавать, что его мать была живым человеком - человеком, которого могли любить и даже убить.
      Я: Моя мать бывала очень несчастна.
      Доктор фон Галлер: Вы это уже много раз говорили. Причем даже о том времени, когда были еще слишком малы и ничего не могли понимать в таких вещах. Это что-то вроде рефрена в вашем рассказе. Такие повторы всегда имеют большое значение. Расскажите-ка мне, пожалуйста, что у вас за основания считать вашу мать несчастной женщиной. Основания, которые Его Честь мистер Стонтон принял бы как улику в своем строгом суде.
      Я: Прямые свидетельства? Да какая женщина скажет своему ребенку, что она несчастна? Разве что неврастеничка, которая таким образом пытается добиться от него какой-то особой ответной реакции. Моя мать не была неврастеничкой. На самом деле она была очень простой женщиной.
      Доктор фон Галлер: А косвенные свидетельства?
      Я: То, как она стала чахнуть после этого ужасного Рождества Отречения. Она, казалось, была растеряна сильнее, чем раньше. Утрачивала всякий интерес к жизни.
      Доктор фон Галлер: Значит, она и раньше была растеряна.
      Я: У нее были проблемы. Большие надежды моего отца. Он хотел, чтобы у него была блестящая жена, и она пыталась что есть сил, но не годилась для этого.
      Доктор фон Галлер: Вы поняли это еще до ее смерти? Или пришли к такому выводу потом? Или, может быть, кто-то вам подсказал?
      Я: Вы еще хуже Каролины! Об этом мне сказал отец. Как-то он дал мне один совет: никогда не женись на любви своего детства. Все те причины, по которым ты ее выбираешь, обернутся причинами, по которым ты должен был бы ее отвергнуть.
      Доктор фон Галлер: Он говорил о вашей матери?
      Я: Вообще-то он говорил о девушке, в которую был влюблен я. Но упомянул и маму. Он сказал, что она так и не повзрослела.
      Доктор фон Галлер: А вы как думали - она повзрослела?
      Я: Мне и в голову не приходило думать, повзрослела она или нет. Она же была моей матерью.
      Доктор фон Галлер: Не приходило - лет до четырнадцати. До этого возраста человек не особенно требователен в интеллектуальном плане. А как вы думаете, будь она жива сегодня, у вас нашлось бы, о чем говорить друг с другом?
      Я: Вопросы такого рода не принимаются в суде Его Чести мистера Стонтона.
      Доктор фон Галлер: Она получила образование? Она была умной?
      Я: Это что, важно? По-моему, не очень.
      Доктор фон Галлер: Вы рассердились на отца, когда он сказал вам это?
      Я: Я подумал, что нельзя говорить мальчику такие вещи о его матери - и что говорить так о женщине, которая была твоей женой, непростительно.
      Доктор фон Галлер: Понимаю... А давайте-ка попробуем немного срезать дорогу. Я вас вот о чем попрошу. В следующие несколько дней постарайтесь разобраться, почему вы считаете, что ваш отец в своих мнениях и поступках всегда да должен быть непогрешим, тогда как вашей матери многое должно прощаться.
      Я: Она ведь пыталась совершить самоубийство, не забывайте. Разве это не говорит о том, что она была несчастна? Разве это не взывает к жалости?
      Доктор фон Галлер: Пока что мы не знаем, почему она предприняла эту попытку. Возможно, ваша сестра права, как вы думаете? Не исключено, что причина была в Рамзи?
      Я: Чепуха! Посмотрели бы вы на Рамзи.
      Доктор фон Галлер: Пока что я видела его только вашими глазами. Так же, как и ваших родителей. Но я знала многих женщин, у которых были любовники, и уверяю вас, не все они были Венеры и Адонисы. Но давайте оставим эту тему мы еще проделали недостаточно работы и вам нужно время, чтобы самому разобраться в ваших чувствах к матери. Постарайтесь все-таки сформировать о ней мнение как о женщине, как о человеке, которого вы могли бы встретить... А сейчас я бы хотела ненадолго остановиться на Феликсе. Значит, он стал появляться в ваших снах? И что он там делает?
      Я: Ничего не делает. Просто присутствует.
      Доктор фон Галлер: Живой?
      Я: Да, наверно... такой же, как и всегда. Знаете, у него, казалось, была индивидуальность. Он довольно робкий и вежливый, и говорить приходилось одному мне. А он обычно соглашался. Иногда его одолевали сомнения, и он говорил "нет". Но его присутствие, казалось, добавляло что-то к тому, что я рассказывал или решал. Понятно что-нибудь?
      Доктор фон Галлер: О, да. В высшей степени. Дело в том, что личности, которые обитают в глубине нашего "я", умеют проявляться как снаружи, так и внутри. Та, о которой мы говорили раньше - я имею в виду Тень, - была внутренней, правда? И тем не менее во время нашего разговора выяснилось, что вещи, которые вам так сильно в себе не нравятся, присущи и людям, вас окружающим. Особенно вы горячились, говоря о брате Нетти, Мейтланде Куэлче...
      Я: Да, но следует добавить, что встречал я его крайне редко. Я просто слышал о нем от Нетти. Он, мол, был таким достойным человеком, а путь в этом мире ему приходилось прокладывать в одиночку, и он был бы очень рад малейшей толике тех возможностей, которых я, казалось, даже не замечал... и все в таком роде. Борьба Мейти за получение диплома бухгалтера рассматривалась в параллель с моими усилиями быть принятым в коллегию адвокатов. Но, конечно же, в глазах Нетти для меня всюду готовили почву, облегчали путь, тогда как ему все давалось кровью и потом. Достойнейший Мейти! Но когда я встречал его, а это случалось так редко, как только позволяли приличия, я всегда думал, что он отвратительный маленький выскочка...
      Доктор фон Галлер: Помню. Мы довольно подробно говорили об этом. Но в конце концов, кажется, пришли к выводу, что вы просто привнесли в характер Мейти качества, которые вам не нравились, а качества эти, как выяснилось из нашего дальнейшего исследования, были не вовсе чужды и вашему характеру. Согласны?
      Я: Мне трудно быть объективным, когда речь заходит о Мейти. Говоря о нем, я чувствую, как во мне разливается желчь, и ничего не могу с собой поделать: описываю его словно какого-нибудь из диккенсовских уродов. Разве моя вина, что у него влажные ладони и дурное дыхание, что он скалит десны, когда улыбается, и называет меня Тедом, чего не делает больше никто на нашей маленькой зеленой планете, что он демократично прощает мне мое богатство и успех...
      Доктор фон Галлер: Да-да, мы уже об этом говорили, и вы наконец признали, что Мейти - ваш козел отпущения, тот человеческий тип, который вы презираете, опасаясь, что он выйдет на поверхность в вас самом... пожалуйста, еще минутку... Так вот, речь ведь не о физических признаках, а о типаже - Достойной личности, не понятой равнодушным миром, заслуживающей большего. "Сиротка бури", дитя в синяках*. ["Сиротки бури" (1922): фильм великого американского режиссера Д. У. Гриффита (1875-1948), проникнутый диккенсовскими мотивами; действие происходит во времена Великой Французской революции, главные роли исполняли сестры Дороти и Лилиан Гиш.] Не нужно стыдиться, что наиболее потаенное ваше представление о себе скрывает частичку всего этого. Важно отдавать себе отчет в том, что вы делаете. Как вы понимаете, это помогает разрядить ситуацию. В течение этих часов, так нелегко давшихся нам, я вовсе не пыталась уподобить вас Мейти. Я лишь хотела убедить вас исследовать темный закоулок вашего "я".
      Я: Это было унизительно - но, вероятно, это правда.
      Доктор фон Галлер: Чем дальше, тем правды у нас будет больше. Ее-то мы и ищем. Правду или какую-либо ее часть.
      Я: Но хотя я и признаю, что проецировал некоторые свои далеко не лучшие качества на Мейти, - обратили, кстати, внимание, как я набираюсь у вас словечек, вроде "проецировать"? - интуиция подсказывает, что есть в нем что-то подозрительное. Он слишком хорош, а потому это не похоже на правду.
      Доктор фон Галлер: Меня это не удивляет. Лишь очень наивные проецируют свои пороки на людей, безупречно достойных. Как я уже говорила, если бы психиатрия работала по правилам, то все полицейские были бы психиатрами. Но давайте вернемся к Феликсу.
      Я: Его нынешнее появление не означает, что я в некотором роде впадаю в детство?
      Доктор фон Галлер: Скорее это возврат к эмоциям, которые вы испытывали в детстве, а потом, как мне кажется, прочно забыли. Феликс был вашим Другом. Он был любящим Другом - но, ввиду ваших личных склонностей, Другом он был главным образом вдумчивым и внимательным. Так вот, аспект, который мы именуем Другом, возникает в анализе точно так же, как раньше у нас появлялась Тень. Эти несколько недель дались вам очень нелегко, но работали вы усердно, и я рада сообщить вам добрую весть. Появление Друга в вашей внутренней жизни и в ваших снах является хорошим знаком. Из этого следует, что ваш анализ продвигается хорошо.
      Я: Вы совершенно правы. Это зондирование, эти воспоминания были не очень приятны. Я часто испытывал раздражение, а то и отвращение. Были моменты, когда я себя спрашивал, а не сошел ли я в самом деле с ума, добровольно отдавшись в руки человека, который мучает меня и постоянно мне противоречит, как это делали вы.
      Доктор фон Галлер: Именно. Я это, конечно, видела. И по мере нашего продвижения я буду казаться вам самыми разными людьми. Моя профессиональная обязанность, понимаете ли, в том, среди прочего, и состоит, чтобы быть объектом ваших проекций. Когда мы анализировали Тень, извлекали на поверхность столько вашего низменного "я", то во мне вы видели именно Тень. Теперь мы, кажется, разбудили в ваших воспоминаниях, в вашей душе образ Друга. Это не научные термины, но я обещала не перегружать вас профессиональным жаргоном... и, пожалуй, теперь я не буду столь невыносимой.
      Я: Я доволен. И правда, хотелось бы узнать вас поближе.
      Доктор фон Галлер: На самом деле вам нужно узнать поближе самого себя. Должна предупредить, что в образе Друга я пробуду не так уж долго. Да, у меня будет много других ролей, прежде чем мы закончим. И даже Друг не всегда будет благосклонен: иногда преданность друзей как раз и проявляется в том, что они ведут себя, казалось бы, враждебно. Любопытно, что вашим Другом является медведь, - то есть Друзья нередко бывают животными, но хищными животными редко. Ну-ка, минуточку... Значит, мы добрались до смерти вашей матери и до того момента, когда Каролина - из озорства, но, вполне вероятно, не так уж безосновательно - высказала ряд предположений, заставивших вас увидеть себя в новом свете. Очень похоже на конец детства.
      5
      Это и было концом детства. Я стал юношей. Конечно, я уже прекрасно знал, что детей приносит не аист, но вот физическую сторону дела представлял разве что понаслышке. И это начинало изрядно меня беспокоить. Я сегодня с удивлением вижу некоторые популярные книжки, воспевающие мастурбацию. Никогда не думал, что она меня убьет, и никаких других глупых заблуждений на этот счет я не питал, но все равно держался как мог, потому что... потому что это занятие представлялось мне таким убогим. Наверно, мне просто не хватало воображения.
      Оглядываясь назад, я понимаю теперь, что, зная о сексе довольно много, в то же время сохранял удивительную для своего возраста невинность; объяснялось это, вероятно, деньгами моего отца и тем чувством изолированности, которое они давали.
      Я уже пересказывал, что говорила Нетти об "англиканском пустозвонстве". Другой ее презрительный термин был "блинное христианство" - перед Великим постом мы ели блины. Она возмущенно фыркала, когда по пятницам в Пост мои родители ели салат из омаров, и каждый раз требовала, чтобы ей подавали мясное. Думаю, она так и не простила моих родителей за то, что они оставили благотворное лоно евангелического протестантизма. Церковные вопросы - не хочу называть это религией - играли в моем детстве большую роль. Мы ходили в церковь Святого Симона Зилота, как то подобало богатым. Это была не самая модная в городе англиканская церковь, но со своей особой атмосферой. Модной была, наверно, церковь Святого Павла, но она принадлежала "широкой" церкви. Вы в этих тонкостях разбираетесь? А к "высокой" принадлежала церковь Марии Магдалины, но она была бедной. Святой Симон Зилот был не так "высок", как Мария, и не так богат, как Павел. Приход возглавлял каноник Вудиуисс, талантливый ревнитель интересов богатых; позднее он стал архидиаконом, а в конце концов и епископом. Я говорю это без иронии. Кажется, во все времена бытует представление, что богатые не могут быть благочестивыми и Господь не любит их так, как любит бедных. Есть много христиан, которые не скупятся на сострадание и деньги, когда речь идет о несчастных и отверженных, но считают своим духовным долгом при любом удобном случае щелкнуть богатого по носу. Поэтому для такой церкви, как Симон Зилот, Вудиуисс был настоящей находкой.
      Он выжимал из богатых деньги, что было вполне справедливо. Как минимум раз в год он читал свою знаменитую проповедь на тему "удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие"*. [Слова, принадлежащие Иисусу (Матф., 19:24).] Он объяснял, что Игольные Уши - это название ворот в Иерусалиме, таких узких, что тяжело груженного верблюда приходилось освобождать от части поклажи, чтобы он мог пройти, а обычай требовал передавать все снятое с верблюда в собственность Храма. Так что богатому, очевидно, следует поделиться своим богатством с церковью, и это будет шаг к спасению. Думаю, с точки зрения истории и теологии, Вудиуисс молол вздор - может, он сам все и выдумал, - но его проповедь имела немедленный эффект. Потому что, как зачитывал он по бумажке, "с Богом нет ничего невозможного". И вот он убеждал состоятельных верблюдов сбросить несколько тюков поклажи и предоставить ему, поднаторевшему в этом деле, вести переговоры насчет игольных ушей.
      Вудиуисса я видел редко, хотя о его чудодейственных проповедях был, конечно, наслышан. Судя по всему, красноречием его Бог не обделил, отнюдь. Я же подпал под влияние одного из его помощников - Джерваса Нопвуда.
      Отец Нопвуд, как он сам просил называть его, обладал редкой - и на первый взгляд достаточно неожиданной - способностью: умел находить общий язык с мальчиками. Он был англичанин и произношение имел смехотворно аристократическое, а выступающие передние зубы придавали ему вид пожилого школьника. Стар он не был - вероятно, в то время ему едва исполнилось сорок, - но успел почти совсем поседеть, и лицо его избороздили морщины. Веселостью он не отличался, рубаху парня из себя не строил и спорт не жаловал, хотя был достаточно крепок, чтобы послужить позднее миссионером в западноканадской глухомани. Но все его уважали, и каждый побаивался его как-то по-особому, потому что требования отца Нопвуда были высоки, спуску он никому не давал, а мысли порой высказывал крайне оригинальные - так мне, по крайней мере, казалось.
      Начать с того, что он не пустословил, как другие, насчет искусства, которое в нашем тогдашнем обществе имело статус по меньшей мере священный. Выяснилось это как-то раз, когда мы беседовали в одной из задних комнат церкви, куда приходили учиться помогать при богослужении, готовиться к конфирмации и т. п. На стене там висела репродукция картины, исполненной совершенно ужасно, кричащими красками; изображала она образцово-показательного бойскаута, воплощение отроческой добродетели, за которым, положив ему руку на плечо, стоит Христос. Я издевался над ней как только мог, ко всеобщему веселью, когда вдруг заметил, что в дверях стоит отец Нопвуд и внимательно меня слушает.
      - Тебе она не нравится, Дейви?
      - Да кому она может понравиться, святой отец? Только посмотрите, как она написана. А эти жуткие краски. А сентиментальность!
      - О сентиментальности, пожалуйста, подробней.
      - Ну... это же очевидно. Я хочу сказать, Господь стоит, положив руку на плечо этого парня, и все такое.
      - Я, кажется, упустил что-то из того, что видишь ты. Почему ты считаешь сентиментальным, если Христос стоит рядом с кем-то, юношей, девушкой, стариком или кем угодно?
      - Да нет, это, конечно, не сентиментально. Но посмотрите, как оно подано. Я хочу сказать, замысел такой прямолинейный.
      - Значит, по-твоему, замысел обязательно должен быть изощренным, иначе плохо?
      - А... что, разве нет?
      - Разве техническое мастерство всегда обязано быть на высшем уровне? Если нужно что-то высказать - то непременно красноречиво и со вкусом?
      - Именно этому нас и учат в Художественном клубе. Я хочу сказать, если что-то исполнено плохо, оно же никуда не годится, так?
      - Не знаю. Никогда не мог решить для себя этот вопрос. Многие современные художники техническое мастерство ни в грош не ставят. Это одна из великих загадок. Может, зайдешь ко мне после занятий, поговорим, вместе что-нибудь надумаем?..
      В итоге я стал часто видеться с отцом Нопвудом. Порой он приглашал меня разделить трапезу в его "апартаментах" - так он называл крохотную квартиру неподалеку от церкви, с газовой плиткой в серванте. Он не был так уж беден, просто считал лишним тратить деньги на себя. Он многому меня научил и задал несколько вопросов, на которые я до сих пор не нашел ответа.
      Искусство было его коньком. Он знал толк в искусстве и любил его, но не переставал опасаться, что оно может подменять собой религию. В особенности он возражал против того, что искусство - это вещь в себе; что картина - это всего лишь плоское сочетание контуров и растительного пигмента, а тот факт, что вдобавок она кажется нам "Моной Лизой" или "Браком в Кане Галилейской", не имеет никакого значения. Любая картина, утверждал он, что-то изображает или чему-то посвящена. Он интересно рассказывал о самой современной живописи, а однажды пригласил меня на выставку лучших современных мастеров; в их работе он видел поиск, проявление хаоса и отчаяния, которые художник ощущает в окружающем его мире и не может адекватно выразить каким-либо другим способом.
      - Настоящий художник никогда ничего не делает беспричинно или просто для того, чтобы показаться загадочным, - говорил он. - И если мы не понимаем чего-то сейчас, то поймем позднее.
      Мистер Пульези в Художественном клубе говорил нам совсем другие вещи. Клубов у нас водилось много и разных, но Художественный был особенным, привлекал самых умных ребят.
      Туда нельзя было просто поступить - туда выбирали. Мистер Пульези всегда призывал нас не искать скрытые послания и смыслы и призывал сосредоточиться на главном - на картине как таковой, на раскрашенном холсте того или иного метража. Скрытые послания и смыслы всегда разыскивал отец Нопвуд, и поэтому мне приходилось тщательно взвешивать свои слова. Из-за скороспелости суждений он и прицепился ко мне, когда я высмеивал картинку с бойскаутом. Он соглашался, что исполнена картина ужасно, однако полагал, что ее смысл искупает это. Смысл этот поймут тысячи мальчиков, которые в жизни не заметят репродукцию Рафаэля, повесь мы ее на ту же стенку.
      Убедить меня в своей правоте ему не удалось, а мысль о том, что не каждому для образования нужно искусство, меня просто ужаснула. Благодаря ему я не стал в этом плане снобом; а еще он ужасно смешно говорил о меняющихся художественных вкусах: по прихоти моды лет тридцать все восхищаются Тиссо* [Тиссо, Джеймс (1836-1902) - французский художник], потом лет на сорок прочно забывают, а затем тихой сапой вновь возносят на пьедестал.
      - Это всего лишь незрелость разума - полагать, что твой дед непременно был глупцом, а потом вдруг хлопать себя по лбу. "Да ведь старый джентльмен ничем мне не уступал!" - сказал как-то он.
      Для меня это было важно, потому что дома на передний план выходило иное искусство. Каролина, которую с раннего детства обучали игре на фортепьяно, стала демонстрировать неплохие способности. Мы оба имели определенную музыкальную подготовку и по субботам посещали утренние классы миссис Таттерсол, где пели, стучали в барабаны и не без удовольствия обучались азам музыки. Но я, в отличие от Каролины, никаких музыкальных способностей не проявил. К двенадцати годам она успела проделать массу неблагодарной работы, осваивая тот чрезвычайно трудный инструмент, на котором, по убеждению, кажется, всех немузыкальных родителей, должны играть их дети, и выходило у нее довольно неплохо. Первоклассной пианисткой она так и не стала, но среднего любителя превосходит на голову.
      Впрочем, когда ей было двенадцать, она не сомневалась, что станет новой Майрой Гесс* [Дейм Майра Гесс (1890-1965) - английская пианистка.], и трудилась не жалея сил. Играла она музыкально, что большая редкость даже для людей, которые получают за исполнение большие деньги. Как и отца Нопвуда, ее интересовало и содержание, и техника, а я никак не мог понять, откуда что взялось, ведь обстановка дома к этому отнюдь не располагала. Она исполняла то, с чего начинают все пианисты, - "Вещую птицу" и "Детские сцены" Шумана и, конечно, много Баха, Скарлатти, Бетховена. "Карнавал" Шумана она могла сыграть необычайно уверенно для девочки двенадцати-тринадцати лет. Маленькая интриганка, казалось, исчезала, а ее место занимал кто-то гораздо более значительный. Мне, пожалуй, нравилось, когда она играла что-нибудь попроще, из того, что выучила давно и хорошо усвоила. Есть, например, один пустячок вряд ли у него большая музыкальная ценность, - сочинение Стефана Геллера* [Геллер, Стефан (1813-1888) - венгерский пианист и композитор. Его этюды готовят начинающих к исполнению романтических произведений.], по-английски называется "Курьезная история", что вводит в заблуждение относительно истинного смысла оригинального "Kuriose Geschichte". Ей и в самом деле удавалось играть это так, что мороз продирал по коже, но делала она это не нарочито, а утонченно, а-ля Ганс Андерсен. Я любил слушать, как она играет, и, хотя в другое время она могла мучительски мучить меня, мы, казалось, достигали взаимопонимания, когда она играла, а я слушал и поблизости не было Нетти.
      Каролина была рада видеть меня по выходным, потому что после смерти матери наш дом стал еще мрачнее. Он не был заброшенным, слуги оставались, хотя их число и уменьшилось, и они полировали и натирали все то, что никогда не выглядело захватанным или грязным, потому что к этим вещам никогда никто не прикасался. Но жизнь ушла из дома; она и прежде не была счастливой, но это была хоть какая-то жизнь. Каролина жила здесь, как считалось, под присмотром Нетти, а раз в неделю наведывалась секретарша отца, крайне деловая дама из "Альфы Корпорейшн" - поглядеть, все ли в порядке. Но секретарша относилась к этим своим обязанностям формально, и я не виню ее. Каролина жила дома, а училась в школе имени епископа Кэрнкросса, поэтому все ее друзья и общественная жизнь были там, как у меня - в Колборнской школе.
      Мы редко приглашали гостей, а наша первая попытка освоиться в доме полноправными хозяевами вскоре сошла на нет. Отец время от времени присылал письма, и я знаю, он просил Данстана Рамзи присматривать за нами, но в те военные годы Рамзи был по горло занят в школе и не слишком нам досаждал. Я бы даже сказал, что он недолюбливал Карол, а потому ограничил свой присмотр тем, что время от времени справлялся у меня в школе о наших домашних делах.
      Если вы думаете, что нас нужно пожалеть, то ошибаетесь: по выходным нам даже нравилось одиночество. Мы в любой момент могли развеять его, отправившись к друзьям, а на всякие мероприятия нас приглашали охотно. Правда, во время войны вечеринки устраивались довольно скромно. Впрочем, я предпочитал оставаться дома, потому что денег у меня не было и я не хотел попадать в неудобные ситуации. Сколько было возможно, я брал в долг у Карол, но не хотел полностью оказаться у нее под каблуком.
      Больше всего мы оба любили субботние вечера, когда оставались вдвоем, поскольку у Нетти вошло в привычку посвящать это время своему несносному братцу Мейтланду и его достойнейшей молодой семейке.