Он криво ухмыльнулся Яну и Элу, как бы говоря: «Вас устраивает такое вступление?»

Эл не обратил на него никакого внимания; повозившись с органами управления папоолой, он задумчивые обвел взглядом собравшихся, затем поднял свой кувшин, глянул мельком на Яна и слегка притопнул ногой.

Попурри открывалось «Маленькой фугой в соль миноре», и Эл стал дуть в кувшин, развивая прелестную тему.

— Бум-бум-бум. Бум-бум-бум-бум-бум-бум де бум. Ди-бум. Ди-бум, ди-ди-ди-бум… — Щеки у него раздулись, раскраснелись.

Папоола прошлась вдоль сцены, затем после целой серии неуклюжих, нелепых движений плюхнулась в свободное пространство между сценой и первым рядом. Она самым серьезным образцом принялась за работу.

Эл подмигнул Яну.

— Вас хочет видеть мистер Страйкрок, доктор. Мистер Чарлз Страйкрок.

Аманда Коннерс заглянула в кабинет д-ра Саперба, прекрасно понимая, какая нагрузка выпала ему в течение последних нескольких дней, но в то же самое время отдавая себе отчет, насколько важным является и выполнение собственных ее служебных обязанностей. Саперб вполне разделял ее озабоченность. Подобно психомедиуму, Аманда была посредником между богом и человеком — в данном случае, между психоаналитиком и просто человеческими существами. Притом очень больными.

— Хорошо. — Саперб поднялся, чтобы поздороваться с новым пациентом и одновременно спросил себя — неужели нет этот? А я здесь единственно только для того, чтобы оказать помощь — или скорее, не преуспеть в оказании помощи вот этому конкретному человеку?

Этот вопрос его больше всего интересовал, когда каждый новый пациент переступал порог его кабинета. Он даже стал ощущать некоторую усталость от непрерывных размышлений на эту тему.

В кабинет неторопливо вошел высокий, несколько лысоватый мужчина в очках. Вид у него был какой-то озабоченный. Протянув руку Сапербу, он произнес:

— Мне хочется поблагодарить вас, доктор, за то, что вы незамедлительно меня приняли.

Они пожали друг другу руки.

— У вас должно быть, ужасная загрузка, в такие дни.

Чик Страйкрок сел прямо напротив Саперба по другую сторону его письменного стола.

— Весьма значительная, — проворчал Саперб.

Но, как предупредил его Пэмброук, он не имел права отказывать ни одному новому пациенту. Только на таких условиях ему позволили практиковать.

— У вас такой вид, — сказал он Чику Страйкроку, — будто вы испытываете чувства, аналогичные моим. Чувствуете себя загнанным в угол, в положении настолько безвыходном, что даже не представляете себе, как дальше жить, и тем не менее вас одолевают смутные предчувствия, что всему этому какой-то предел обязательно должен быть.

— Говоря откровенно, — начал Чик, — я уже почти готов все бросить работу, свою… подругу… — он осекся, губы его скривились, -…и присоединиться к этим чертовым сыновьям Иова.

Он поднял на д-ра Саперба исполненный взгляд неподдельных страданий.

— Хорошо, — произнес Саперб, сочувственно ему кивая. — Но как вы себя при этом чувствуете — вас что-то заставляет так поступить? Или это ваш собственный выбор?

— Да нет, я вынужден так поступить — я приперт к стенке.

Чик Страйкрок тесно прижал друг к другу ладони трясущихся рук, его длинные, тонкие пальцы плотно переплелись.

— Под вопрос поставлена вся моя дальнейшая жизнь в обществе в качестве профессионала.

На письменном столе Саперба замигала сигнальная лампочка телефона.

Неотложный вызов, на который он, по мнению Аманды, должен обязательно ответить.

— Прошу прощения, мистер Страйкрок.

Д— р Саперб поднял трубку. На экране сформировалось гротескно искаженное миниатюрное изображение лица Ричарда Конгросяна. Рот у него был широко открыт, как будто он тонул.

— Вы все еще во «Франклине Эймсе»? — тотчас же спросил у него Саперб.

— Да.

Голос Конгросяна доходил до его ушей из аудиоприемника малого диапазона и не был слышен его пациенту. Тот в это время, сгорбившись, бессмысленно вертел в пальцах спичку, явно негодуя на то, что его перебили.

— Только что я услышал по телевидению, что вы все еще существуете.

Доктор, со мной стряслось нечто совершенно ужасное. Я становлюсь невидимым. Никто не в состоянии меня видеть. Ощущается только исходящий от меня запах. Я постоянно превращаюсь в ничто иное, как в одно только мерзкое зловоние.

Господи Иисусе, подумалось д-ру Сапербу.

— Вы меня видите? — робко спросил Конгросян. — На своем экране?

— Конечно же вижу, — сказал Саперб.

— Поразительно. — Конгросян явно испытывал определенное облегчение. Значит, по крайней мере передающая электронная камера меня различает.

Может быть, это в какой-то мере облегчит мое положение. А вы как думаете, доктор? Вы сталкивались с подобными случаями в прошлом? Рассматривала ли наука психопатология аналогичные случаи раньше? Имеется ли название у такого феномена?

— Да, есть.

Саперб задумался. Обострение кризиса ощущений мнимой деградации собственной личности. Налицо все признаки явного психоза; наблюдается навязчивое состояние полнейшего распада личности.

— Я загляну в «Франклин Эймс» во второй половине меня, — сказал он Конгросяну.

— Нет, нет, — решительно запротестовал Конгросян, глаза его безумно выпучились. — Я не могу допускать этого. По сути, мне не следовало разговаривать с вами даже по телефону — это очень опасно. Я напишу вам позже. До свидания.

— Подождите, — поспешно выпалил Саперб.

Изображение на экране осталось. Можно было рассчитывать на некоторую отсрочку. Но — Саперб это прекрасно понимал — Конгросяна хватит еще совсем не надолго. Слишком уж тяжело было ему бороться с этим наваждением.

— У меня сейчас на приеме пациент, — сказал Саперб. — Поэтому я мало что в состоянии сделать для вас в данный момент. Что если…

— Вы ненавидите меня, — не дал договорить ему Конгросян. — Как и все остальные. Боже ты мой, мне ничего не остается другого, как стать невидимым. Только таким одним-единственным способом я еще в состоянии обезопасить свою жизнь!

— А я полагаю, что это даже является определенным преимуществом, эта ваша возможность становиться невидимым, — нашелся Саперб.

— Особенно, если вам стало бы интересно подглядывать за тем, что кому-то хочется оставить в тайне, например, за тем, кто задумал совершить преступление…

— Какое преступление?

Конгросян угодил в расставленную перед им западню!

— Я это обсужу при личной встрече с вами, — заверил Саперб. — Как мне кажется, это должно остаться тайной, известной только нам двоим. Слишком уж деликатно сложившееся положение. Вы со мною согласны?

— Э… я как-то не задумывался над этим под таким углом зрения.

— А не помешало бы, — интригующе посоветовал Саперб.

— Вы завидуете мне, доктор. Я угадал?

— Очень даже. Угадали, — сказал Саперб. — Как психоаналитик, я и сам в высшей степени любопытен.

— интересно.

Сейчас Конгросян казался куда спокойнее. Мне вот, например, только что пришло в голову, что я мог бы в любую минуту покинуть этот гнусный госпиталь и пойти, куда только мне заблагорассудится. Фактически, я теперь могу бредить где-угодно совершенно незаметно для окружающих. Вот только запах. Нет, вы, доктор, позабыли о запахе. Он меня с головой выдаст. Я очень высоко ценю ваши попытки помочь мне, новы, видимо, не принимаете в расчет всю совокупность фактов.

Конгросяну удалось даже слегка, на одно какое-то короткое мгновенье улыбнуться.

— Мне кажется, мне вот что надо сделать — явиться наконец-то с повинной к главному прокурору Баку Эпштейну или, если не это, то возвратиться в Советский Союз. Может быть, мне там смогут помочь в институте имени Павлова. Да, да, мне обязательно нужно еще раз попытаться пройти там курс лечения; да будет вам известно, подобную попытку я уже предпринимал как-то ранее. Вот только как они смогут меня лечить, если не будут меня видеть? Теперь вы в состоянии понять, Саперб, в каком тяжелом положении я оказался, как сильно я запутался! Черт возьми!

Возможно, отметил про себя д-р Саперб, самое для вас лучшее — это сделать то, над чем размышляет мистер Страйкрок. Присоединиться к Бертольду Гольцу и его головорезам — сыновьям Иова.

— Вы знаете, доктор, — продолжал Конгросян, — временами мне кажется, что подлинной причиной моих душевных проблем является то, что я бессознательно влюблен в Николь. Что вы на это скажете? Это только что пришло мне в голову. Я сейчас это понял, — но с какой предельной ясностью!

И вот эта направленность моего полового влечения вызвала к жизни в моем подсознании появление табу на возможное при этом кровосмешение, воздвигло своеобразный барьер, ибо Николь, разумеется, для меня, как и для подавляющего большинства других нормальных в сексуальном отношении людей, ассоциируется с матерью.

Доктор Саперб тяжело вздохнул.

Напротив него Чик Страйкрок, сидя в напряженной позе, продолжал непроизвольно вертеть в пальцах спичку, чувствуя себя — это было очевидно — все более и более неуютно. Телефонный разговор следовало прекратить, им притом не мешкая.

Но Сапербу ничего не приходило в голову такого, что могло бы подсказать ему, как это сделать.

Неужели именно здесь меня постигнет неудача, подумал он. Неужели именно такой исход и предвидел Пэмброук, этот важный чин из НП, опираясь на применение принципов фон Лессинджера? Вот этого человека, мистера Чарлза Страйкрока, я ведь самым бесстыдным образом оставляю без терапевтической помощи из-за несвоевременно телефонного разговора. И я ничего не в состоянии с этим поделать.

— Николь, — рассуждал тем временем Конгросян, — последняя настоящая женщина во всем нашем обществе. Я знаком с нею, доктор. Встречался с нею бессчетное число раз благодаря своей репутации прославленного пианиста. Я знаю, о чем я говорю. Вы, что, так не думаете? И не разделяете моих…

Доктор Саперб дал отбой.

— Вы устали от него, — заметил Чик Страйкрок, постепенно полностью справившись со своими нервами.

Он теперь совсем перестал возиться со своей спичкой.

— Только вот правильно ли вы поступили? Хотя, конечно, не мое это дело. Вам решать, что к чему.

Он отшвырнул спичку в сторону.

— У этого человека, — сказал Саперб, — настолько сильные и яркие галлюцинации, что они подчинили его всего, фактически сломили его волю.

Для него Николь Тибо — реально существующая женщина. Тогда как в действительности это искусственно созданный собирательный образ в той информационной среде, что нас окружает.

Пораженный этими словами, Чик Страйкрок часто-часто заморгал, ничего не понимая.

— Ч-что вы хотите эт-тим с-сказать?

Он приподнялся со своего стула, затем снова безвольно опустился на сиденье.

— А-а, вы закидываете удочку. Пытаясь поглубже прозондировать мой мозг за тот небольшой промежуток времени, которым вы располагаете. Но, доктор, стоящая передо мной проблема вполне конкретна, а не придумана, как у этого вашего пациента, кем бы он там ни был. Я живу с женой своего брата и пользуюсь ее присутствием у меня для того, чтобы его шантажировать. Я вынуждаю его устроить меня на работу к «Карпу и сыновьям». По крайней мере, такова проблема на поверхности. Но если копить поглубже, можно найти кое-что еще. Я боюсь Жюли, жены моего брата, вернее, бывшей жены, независимо от того, что она из себя представляет на самом деле. И я знаю, почему. Тут замешана Николь. Я, возможно, в какой-то мере разделяю взгляды этого вот мужчины на экране вашего видеофона — только я не влюблен в нее, в Николь, — я ужасно ее боюсь, и вот почему я так же боюсь и Жюли. И, как мне иногда кажется, всех женщин вообще. В этом есть какая-то логика, какой-то смысл, доктор?

— Образ плохой матери, — пояснил Саперб. — Для вас он почти космического масштаба, поэтому он так вас подавляет.

— Именно из-за таких слабохарактерных, малодушных, вроде меня, Николь и может властвовать безраздельно к нашей стране, — сказал Чик. — Такие, как я, — вот причина, по которой сложился у нас самый настоящий матриархат; мне нравится быть шестилетним ребенком.

— Вы в этом не одиноки. И вы понимаете это. По сути, это психическое расстройство общенационального масштаба. Психологический дефект сознания нашей эпохи.

— Если бы я присоединился к Бертольду Гольцу и сыновьям Иова, нарочито медленно произнес Чик Страйкрок, — я мог бы стать настоящим мужчиной?

— Есть нечто иное, что вы могли бы сделать, если вам так хочется освободиться от комплекса подвластности матери, от Николь. Эмигрируйте. На Марс. Купите один из дешевых марсолетов, этих как их называют, драндулетов Луни Люка, как только одна из его странствующих стоянок «Марсолеты Луни Люка» расположится поблизости от вас, и вы без труда сможете взобраться на борт.

— Боже ты мой, — запинающимся тоном, со странным выражением лица, произнес Страйкрок. — Мне никогда серьезно даже в голову не приходило такое. Это всегда казалось мне проявлением сумасбродства. Верхом неблагоразумия. Актом отчаянья, вызванного глубокой душевной депрессией.

— Ну, лучше все-таки это, чем стать под знамена Гольца.

Саперб пожал плечами.

— Возьмите ее с собою. А почему бы и нет? Она, как, хороша в постели?

— Ради Бога…

— Извините меня.

— Интересно, что из себя представляет этот Луни Люк? — спросил Чик Страйкрок.

— Отъявленный негодяй, такое мнение о нем, во всяком случае, я слышал.

— А может быть, эмиграция — не самый плохой для меня выход. Может быть, это как раз то, к чему я стремлюсь в душе. Именно то, что мне сейчас нужно.

— На сегодня все, — сказал д-р Саперб. — Надеюсь, я помог вам, пусть хоть немного. На следующий раз…

— Вы действительно помогли мне — подсказали очень неплохую мысль.

Или, скорее, укрепили меня в том, что уже подсознательно зародилось в моей голове. Возможно, я действительно эмигрирую на Марс: не ждать же мне, черт побери, пока Маури Фрауэнциммер меня уволит? Так уж лучше взять расчет прямо сейчас и пойти искать стоянку «Марсолеты Луни Люка». И если нет тоже неплохо. А в постели, доктор, она хороша, но ничего в ней нет такого уж особенного, не настолько уж она хороша, чтобы нельзя было ее заметить.

Так что…

Чик Страйкрок поднялся со стула.

— Возможно, мы уже с вами больше не увидимся, доктор.

Он протянул руку, и они обменялись рукопожатием.

— Сообщите мне, когда прибудете на Марс, — сказал д-р Саперб.

Страйкрок кивнул.

— Обязательно это сделаю. Вы считаете, что вы и к тому времени будете продолжать заниматься своим ремеслом по этому же адресу?

— Не знаю, — признался д-р Саперб.

Не исключено, отметил он про себя, что вы — мой последний пациент.

Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что этот человек как раз тот, кого я должен был все это время ждать. Но только время дает точный ответ.

Они вместе прошли к двери кабинета.

— Как-никак, — заключил Чик Страйкрок, — я все-таки не так плох, как тот малый, с которым вы говорили по видеофону. Кто это был? Мне кажется, что я видел его где-то раньше. Да, да, по телевидению. Он, похоже, музыкант, исполнитель. Видите ли, когда вы с ним разговаривали, я почувствовал какую-то с ним близость. Как будто мы с ним боремся вместе, мы оба в глубокой серьезной беде и пытаемся каким-то образом выпутаться из нее.

Открывая дверь, д-р Саперб лишь что-то невразумительно промычал.

— Значит, вы не намерены сказать мне, кто это; вам запретили это делать. Я понимаю. Что ж, желаю ему удачи, кто бы это ни был.

— Ему это очень нужно, — сказал Саперб. — Кто бы это ни был. В том положении, в котором он оказался.

— Какие чувства вы испытывали, Нат, — язвительно спросила Молли Дондольдо, — общаясь с таким великим человеком? Ведь в чем, в чем, но в этом мы все единодушны — Бертольд Гольц является величайшим человеком нашей эпохи.

Нат Флайджер пожал плечами. Такси-автомат уже выехало за пределы города Дженнер и теперь взбиралось по длинному подъему, постепенно снижая скорость и двигаясь вглубь материка, в местность, которая поросла настоящими тропическими лесами, расположенную на огромном влажном плато, которое производило впечатление некоего реликта юрского периода. Болото, где водятся динозавры, отметил про себя Нат. Совершенно непригодная для людей местность.

— Мне сдается, Гольц еще кое-кого обратил в свою веру, — ухмыляясь, сказал Нату Джим Планк, подмигнув в сторону Молли.

С небес начал бесшумно падать дождь, прозрачный и светлый. Включились стеклоочистители, издавая громкий дребезг, который очень действовал на нервы. Роботакси свернуло с шоссе — которое, по крайней мере, было мощеным, — и выехало на проселочную дорогу из бурого камня; кабина подпрыгивала на каждом ухабе, сильно раскачиваясь и низко оседая на рессорах; где-то внутри механизма со страшенным лязгом переключилась передача, как только такси со скрипом и визгом, но все-таки приспособилось к новым дорожным условиям. У Ната сложилось такое впечатление, что такси не очень-то прилично справляется со своей работой. Его никак не покидало тягостное ощущение того, что теперь оно может в любую минуту приостановиться, сделать последнее усилие и надолго замереть.

— Вы знаете, что я ожидаю здесь вот-вот увидеть? — спросила Молли, вглядываясь в густые заросли, тянувшиеся по обе стороны узкой, все еще поднимавшейся в гору дороги. — Я ожидаю увидеть за следующим поворотом стоянку марсолетов Луни Люка, которые ровными рядами стоят на ней и именно нас поджидают.

— Именно нас? — спросил Джим Планк. — Почему нас?

— Потому что, — сказала Молли, — наше сегодняшнее предприятие на грани полного краха.

За следующим поворотом действительно показалось какое-то здание. Нат пригляделся к нему, пытаясь выяснить, что это такое. Старое, обшарпанное, на вид давно заброшенное… похоже, что это бензоколонка. Оставшаяся еще с тех времен, когда в автомобилях применялись двигатели внутреннего сгорания. Удивительное зрелище.

— Вот это старина! — воскликнула Молли. — Настоящий пережиток прошлого! Как здесь все необычно. Может быть, нам стоит остановиться здесь и осмотреть ее. Ведь это исторический памятник, наподобие древнего форта или старой мельницы с красными кирпичными стенами; Нат, пожалуйста, притормозите это чертово такси.

Нат нажал несколько кнопок на панели управления, и роботакси, мучительно застонав от недовольства собственными системами, остановилось перед бензозаправочной станцией.

Джи Планк осторожно приоткрыл дверцу и вышел наружу. При нем была камера японского производства, он раскрыл ее и, щурясь в тусклом, подернутом туманом здешнем освещении, стал глядеть в видеоискатель. От мелкого дождика лицо его заблестело, капли воды стекали со стекол очков, он снял их и засунул в карман пальто.

— Я сделаю пару снимков, — сказал он Нату и Молли.

— Там кто-то есть, — тихо произнесла Молли, обращаясь к Нату. Постарайтесь не двигаться и помолчите немного. За нами кто-то наблюдает.

Выбравшись из такси, Нат пересек красную каменную дорогу и вышел к бензоколонке. Он увидел, как внутри ее поднялся какой-то мужчина и направился ему навстречу. Дверь домика отворилась нараспашку. Перед ним стоял сгорбленный человек с несоразмерно большой, деформированной нижней челюстью и огромными зубами; человек этот начал оживленно жестикулировать и что-то сказал.

— Что он там говорит? — испуганно спросил Джим у Ната.

Человек, с виду уже далеко немолодой, продолжал нечленораздельно лепетать «хиг, хиг, хиг». Так, во всяком случае, послышалось Нату. Он как бы пытался сказать им что-то, но это никак ему не удавалось. Однако он не оставлял своих попыток. И Нат в конце концов был вынужден отметить про себя, что звуки, издаваемые им, все-таки складываются в какие-то знакомые слова; он напрягся, чтобы разобрать, что говорит этот человек, приложил даже ладони к ушам и ждал, пока неугомонный старик с огромной челюстью, продолжавший жестикулировать, все-таки выразится достаточно вразумительно.

— Он спрашивает, — сказала Молли, обращаясь к Нату, — привезли ли мы почту?

— В здешних местах, по-видимому, заведено, что проезжающие по этой дороге машины привозят сюда почту, — сказал Джим, а затем, повернувшись к пожилому мужчине с массивной челюстью, добавил. — Извините нас, мы не знали об этом. У нас нет для вас почты.

Кивнув, старик успокоился. Он явно понял сказанное.

— Мы разыскиваем Ричарда Конгросяна, — сказал Нат старику. — Мы едем верной дорогой?

Старик посмотрел на него как-то искоса, лицо его приняло хитрое выражение.

— Овощи у вас есть? — вот что, как будто, сказал он.

— Овощи? — удивленно переспросил Нат.

— Я вполне могу обходиться одними овощами.

Старик подмигнул ему и протянул руку, как бы ожидая чего-то, надеясь что-то получить.

— Извините, — смущенно произнес Нат.

Затем повернулся к Джиму и Молли.

— Овощи. — повторил он. — Я не ослышался? Вам удалось разобрать, что он сказал? Именно это он сказал, верно?

Старик тут же довольно внятно прошамкал:

— Я не могу есть мясо. Подождите.

Он стал рыться в карманах своего пиджака и извлек карточку, грязную и замусоленную, на которой было что-то напечатано, протянул ее Нату. На ней едва ли можно было что-то прочитать. Нат поднес ее к свету, прищурился, пытаясь разобрать напечатанные на ней буквы.

"Покормите меня, и я скажу вас все, что вам хочется услышать.

Благодарю от имени ассоциации «чап-чапычей».

— Я чап-чапыч, — подтвердил старик, неожиданно отобрал у Ната карточку и водворил ее снова в карман пиджака.

— Давайте-ка сматываться отсюда, — тихо сказала Нату Молли.

Раса, вызванная к жизни воздействием радиации, отметил про себя Нат.

Чап— чапычи Северной Калифорнии. Здесь как раз расположен их анклав. Ему вдруг захотелось узнать, сколько их здесь? Десять? Тысяча? И вот такую местность выбрал для себя Ричард Конгросян в качестве места обитания!

Но, возможно, Конгросян был прав. Ведь это тоже люди, несмотря на их уродливую внешность. Они получают почту, выполняют какие-то несложные работы или поручения, а может быть, просто существуют на пособие, выделяемое администрацией округа, если совсем не в состоянии работать. Они никого не беспокоят и во всех отношениях совершенно безвредны. Он теперь даже испытывал некоторое чувство стыда за свою собственную реакцию — эту его первоначальную, совершенно инстинктивную антипатию к чап-чапычам.

— Хотите монету? — спросил он у старика — чап-чапыча и протянул ему платиновые пять долларов.

Кивнув в знак благодарности, чап-чапыч принял монету.

— Спысиба.

— Конгросян живет где-то вдоль этой дороги, верно?

Чап— чапыч показал, в какую сторону ехать.

— Вот и прекрасно, — произнес Джим Планк. — Поехали дальше. Мы на правильном пути.

Он повернулся к Нату и Молли и повторил, на этот раз более настоятельным тоном:

— Поехали дальше.

Они все снова расселись в кабине такси. Нат включил двигатель, и они проехали мимо бензоколонки и старика — чап-чапыча, который стоял, глядя на то, как они отъезжают, с безучастным видом, словно отключенный симулакрон.

— Ну и ну, — выдавила из себя Молли, тяжело отдуваясь. — Конгросян, наверное, совсем рехнулся, как о том уже давно говорят, зарывшись в такой глуши. Я бы ни за что не стала жить в таком болоте. Я уже сожалею о том, что приняла участие в этой поездке. Давайте-ка лучше запишем его в студии, о'кэй? Мне не терпится вернуться.

Такси— автомат продолжало ползти дальше, нырнуло под полог густо переплетенных лиан, а затем перед его пассажирами снова предстали руины какого-то городка.

Ровные ряды гниющих в сырости деревянных домов с поблекшими указателями на стенах и выбитыми окнами. Однако, как оказалось, город не был покинул жителями. То здесь, то там, на тротуарах, через трещины которых пробивалась серная трава, Нату попадались на глаза люди или, вернее, — отметил он про себя — чап-чапычи. Пять или шесть из них, спотыкаясь, медленно и неуклюже брели по каким-то своим делам, если таковые у них еще были. Одному Богу известно, чем можно было здесь заниматься. Ни телефонов, ни почты…

Может быть, подумалось ему, Конгросяну по душе умиротворяющая тишина и спокойствие здешних мест. Здесь было непривычно тихо, единственными звуками было слабое постукивание об асфальт крохотных капелек моросящего дождя, вернее даже, влаги, выпадающей из тумана. Может быть, стоит только привыкнуть к этому и…

Но он тут же четко себе представил, что никогда не смог бы привыкнуть к этому. Слишком уж явно заметен был характерный для этих мест полнейший упадок, отсутствие какого бы то ни было роста или развития. Они, конечно, несчастные создания! — отметил он про себя, вот только руки совсем опускать им никак уж нельзя, они обязаны поддерживать в приличном состоянии свои поселения. То же, что предстало здесь его взгляду, наполнило его унынием.

И, подобно Молли, он уже тоже раскаивался в том, что связался с этой поездкой.

— Я бы очень долго и мучительно думал, — произнес он громко, прежде, чем закопаться в такой дыре. Но стоит в себе ощутить способность на такой поступок, как уже легко можно смириться с самым трудным аспектом жизни.

— В чем же он заключается, этот самый трудный аспект жизни?

— В безраздельном господстве над нами прошлого, — ответил он. — В таких местах прошлое господствует над душами и умами людей всецело, во всех без исключения отношениях. Их общее прошлое — война, которая непосредственно предшествовала этой эпохе, и вызванные ею последствия.

Экологические изменения, коснувшиеся условий жизни каждого человека. Это своего рода музей, но музей живой. Музей, свидетельствующий о развитии рода человеческого вроде бы по спирали…

Он зажмурил глаза. Интересно, подумал он, рождаются ли дети у чап-чапычей? Генетически этому ничто не мешает. Я это точно знаю. Эта ветвь человечества явно ущербна — но тем не менее это одна из ветвей человечества, и она растет дальше.

Они выжили. И это даже очень неплохо, учитывая сложившуюся здесь окружающую среду, для эволюционного процесса. Именно так и работает эволюция, еще со времени появления первых трилобитов. Ему стало не по себе от мысли.

И затем вот что еще он отметил про себя — я видел уже это внешне уродливое отклонение раньше. На картинах. В реконструкциях. Эти гениальные догадки оказались весьма правдоподобными. Не исключено, что потом они еще были откорректированы с помощью аппаратуры фон Лессинджера. Сутулые тела, массивные челюсти, неспособность питаться мясом из-за отсутствия резцов в качестве передних зубов, значительные затруднения с речью вследствие неразвитости гортани…

— Молли, — произнес он вслух, — вы догадываетесь, кем они на самом деле являются, эти чап-чапычи?

Она кивнула.

— Неандертальцами, — предположил Джим Планк. — Это никакие не мутанты, появившиеся в результате воздействия радиации, это регресс эволюции, проявление атавистических черт.

Такси— робот продолжало упрямо ползти через городок чап-чапычей.

Разыскивая слепо, чисто механически, расположенное неподалеку прибежище всемирно известного пианиста Ричарда Конгросяна.