- Отвык от дверей, - сказал он усмехаясь. - Там все палатки да юрты. Никаких замков, щеколд...
      Они вместе подошли к спящим детям, шопотом переговариваясь. Мария Николаевна показала на косяке двери карандашную отметку: вот таким Виктор был на другой день после отъезда отца, а теперь он вот такой... Расстояние между черточками было довольно значительное.
      - Это настолько вырос? - удивился Полбин. - Не может быть, Манечка, ты, видно, не точно измерила... Волосы не учла...
      Мария Николаевна сказала, что она прикладывала линейку к голове сына, и потому большой ошибки не должно быть. Разве на полсантиметра...
      Дверь в коридор оставалась полуоткрытой. Оттуда доносился голос Кривоноса: "А ты маленькую вешалку сюда перебила? Так лучше? Ну, хорошо". Потом раздался звук передвигаемых вещей.
      Полбин осторожно погладил слежавшиеся в тугие колечки волосы сына. Мария Николаевна ревниво проследила глазами за его рукой, хотела сказать привычное: "тс-с, разбудишь", но тут увидела на выгоревшем от солнца рукаве гимнастерки мужа широкую золотую с красным нашивку. Перевела взгляд на петлицы - два прямоугольника...
      - Ваня! Майор?
      - Тс-с, разбудишь! - Полбин выпрямился. - Как видишь, Манек. И еще, - он, обхватив ее шею сильной рукой, улыбаясь, наклонился к уху: - представили к правительственной награде...
      На столе лежала "Правда" за тридцатое августа. Они развернули ее вместе.
      На первой странице был Указ Президиума Верховного Совета о награждении второй медалью Героя Советского Союза майора Грицевец и майора Кравченко и о новых Героях Советского Союза. Всю вторую и третью страницы занимали ровные столбцы с фамилиями награжденных орденами.
      - Искала меня? Да?
      - Да, искала, - серьезно ответила Маша. - Нашла только двоих, - вот орденом Красного Знамени майора Бурмистрова Михаила Федоровича, и орденом Ленина - Ююкина... Ваня, как это случилось?
      Сложив газету, Полбин усадил жену на диван, около которого стоял трехколесный велосипед Виктора с куклой на седле. У куклы были негнущиеся руки из розовой пластмассы. Выражение вечного удивления застыло в ее незакрывающихся глазах.
      Он стал рассказывать о подвиге комиссара.
      Мария Николаевна слушала и, взяв руку мужа, в задумчивости долго рассматривала негнущийся левый мизинец со шрамом. Потом сложила его руку в кулак и крепко сжала в своих теплых ладонях, словно только теперь убедилась: живой, невредимый.
      Полбин дотянулся до куклы, повернул ее лицом к стене.
      В приоткрытую дверь, тихонько постучав снаружи, заглянула Лидия Кривонос.
      - Мария Николаевна! Иван Семенович! - громким шопотом сказала она. - Пока ребятишки спят, давайте завтракать вместе. Идемте к нам!
      Вино разлили по маленьким рюмочкам. Стол был сервирован не без участия Мефодия, уже успевшего надеть пижаму. Искусно вырезанные розочками парниковые огурцы и зеленый лук украшали большое блюдо с мясным салатом, занимавшее центральное место. Кривонос сказал, что лук выращен ими самими.
      Разговор за столом несколько раз возвращался к памяти погибших. Но имена Петухова и Васина ни разу не были упомянуты. Полбин решил, что сказать о них можно будет и позднее. Кривонос, которому он говорил о своих учениках в юрте у озера Буир-Нур, думал, что Полбин не упоминает их, как летчиков из другой части, и тоже молчал.
      Последний тост произнес Полбин. Он предложил выпить за начало нового этапа в жизни летчиков полка, за успехи в предстоящей боевой и политической учебе.
      - Правильно! - поддержал Кривонос. - И за нового командира полка!
      Он намекал на возможное назначение Полбина на эту должность. Полбин был временно исполняющим обязанности командира полка со дня гибели Бурмистрова.
      - Это как командование посмотрит, - заметил Полбин. - Пока я оставляю в чистом виде то, что сказал...
      - Не хочешь? Ну, хорошо.
      Так как было условлено, что рюмки опорожняются начисто, наступила минутная тишина. Ее нарушил проникший через две неплотно прикрытые двери голос:
      - Ма-ам! Поди!
      Мария Николаевна поперхнулась вином и хотела поставить рюмку, но Полбин удержал ее:
      - Нет. Сиди. Что-то рано мой сын начинает командовать...
      - Но он же не знает, что отец дома, - шопотом сказала Мария Николаевна.
      - В том-то и дело. Допей вино, Манек. Она послушно сделала глоток.
      - А теперь я пойду, - Полбин вышел из-за стола.
      Лидия Кривонос сказала:
      - Иван Семенович выдерживает характер. Будет еще время воспитывать... Неужели не соскучился?
      - Я-то знаю, соскучился или нет, - ответил ей муж. - А делает он правильно. Хорошо.
      Из комнаты Полбиных донесся радостный детский вскрик, что-то упало, поднялся шум.
      Мария Николаевна не выдержала и тоже побежала к себе.
      Они вернулись с детьми. Виктор обнимал загорелую шею отца, Людмила была на руках у матери, но тоже тянулась к отцу. Полбин взял ее к себе на колени.
      - Что привез? - серьезно спросил Виктор. - Самолет?
      - Нет, наоборот, - смеясь, ответил Полбин.
      - Что такое наоборот?
      - Наоборот, самолет меня привез...
      - А-а... Ты прилетел, да?
      - Ух ты, догадливый! - расхохотался Полбин, тормоша и целуя сына. - А ты маму тут слушался?
      Виктор, сохраняя все то же выражение серьезности, вопросительно взглянул на мать. Она закивала головой: да, да.
      - А ты, Людочка?
      - Я слушала, слушала, - тоненьким голосом протянула девочка.
      - Тогда подождите.
      Он опустил Виктора на пол, усадил дочь на стул, вышел из комнаты и вернулся, держа руки за спиной. Виктор тотчас же бросился к нему, но он поднял руки, и Людмила радостно крикнула:
      - Мячики!
      Виктору достался большой мяч, окрашенный в красный и синий цвет. Людмиле такой же, но совсем маленький. Мальчик особого восторга не проявил.
      - А самолет будет? - спросил он.
      - Будет.
      - Когда?
      - Когда вырастешь.
      - Долго.
      Последнее слово было сказано с серьезностью и интонацией взрослого. Все рассмеялись. Полбин схватил сына за локти и высоко поднял над головой:
      - Ах ты, мой чиклет!
      - Летчик, - поправил Виктор. - Я уже не маленький.
      Полбин поставил его на пол и сам присел на корточки. Ему нравилась деловитость этого шестилетнего мальчугана.
      - А что же ты делаешь, если ты большой?
      - Я дерусь.
      - Как? - Полбин, пряча смех в глазах, сделал вид, что ослышался.
      - Дерусь. Я первое место занял по самбо... Смех удержать уже было невозможно. К Полбину присоединился Кривонос. Отдышавшись, он спросил:
      - Где же это тебя бороться научили, Витя? На площадке?
      - Нет, это я сам научился. Бросаю через это... через бедро. Вадим меня научил. У нас - как только заныл, так вылетаешь из игры. Коляка первый заныл...
      Я теперь лучший самбист.
      Кривонос продолжал смеяться и охать от удовольствия. Мальчик неодобрительно посмотрел в его сторону и закончил:
      - Когда вырасту, одной рукой буду поднимать одиннадцать пудов! Как самый мощный негр!
      Полбин взял на руки Людмилу, прижимавшую к груди свой мяч, сел на стул и посмотрел на Марию Николаевну, вопросительно указывая глазами на сына: "Откуда у него это?"
      Она развела руками:
      - Приятели...
      И, в свою очередь, взглянула на мужа, как бы спрашивая: "А ты им доволен?"
      Он понял ее и кивнул утвердительно.
      - Ребятам надо завтракать, - спохватилась Мария Николаевна. - Пойдем, Ваня.
      В своей комнате дети почувствовали себя свободнее, тотчас же были пущены в ход подарки. Брошенный Виктором мяч отскочил от потолка и мягко ударил по краю стоявшей на столе пустой тарелки. Она поднялась на ребро, покружилась и, упав на пол, разлетелась вдребезги. Виктор испуганно замер, потом нырнул за мячом, весьма кстати закатившимся под кровать.
      Но его не стали ругать.
      - Моя мама сказала бы, что это к счастью. - Мария Николаевна стала собирать осколки.
      - И моя, - поддержал Полбин, помогая ей. Удивленный таким оборотом дела, Виктор решил внести свою лепту.
      - Вот еще, - сказал он, протягивая найденный под кроватью кусок фаянса со следами голубой каемки.
      Полбин повертел черепок и усмехнулся:
      - А тут была коричневая. Интересно... Кажется, в этом доме счастье не переводилось...
      Мария Николаевна рассмеялась.
      Пока дети завтракали, Полбин просмотрел письма, полученные в его отсутствие. Брат Петр закончил в Ульяновске шоферские курсы и работал на полуторке в Ртищево-Каменке. Приглашал в отпуск, обещал свезти и в Карлинское, и в Майну, куда только пожелают...
      Полина Александровна и Николай Григорьевич сообщали о хорошем урожае яблок в Черниговской области и торопили с приездом.
      Федор Котлов тоже приглашал к себе. Он учился в Москве, в академии имени Фрунзе. Полбин переписал его адрес в блокнот, лежавший рядом с письменным прибором.
      Потом дошла очередь до чемоданчика. "Тактика авиации" Лапчинского и другие книги были водворены на прежние места. Чемоданчик снова улегся в темноте между тумбами письменного стола.
      Перебирая книги и тетради, Полбин увидел пачку листов, исписанных почерком жены. На заглавном листе стояло: "Международный юношеский день. Доклад".
      - Маня! Твой?
      - Мой, - почему-то зардевшись, ответила Мария Николаевна.
      - Ну, как прошел?
      - Я не знаю. Лидия говорит - хорошо, а мне кажется, что я сбивалась...
      - Так это Лидия? Ее инициатива?
      - Да.
      - Молодец соседка. И ты у меня молодец, вот какой молодец! Горжусь!
      Он привлек жену к себе и поцеловал в лоб.
      - И я буду доклад-чи-ком, - с трудом выговорил непривычное слово Виктор, кладя ложку. Полбин расхохотался от неожиданности.
      - Ты, оказывается, в курсе всех дел, малыш! Полный рот каши, а он туда же - докладчиком. И в кого только пошел такой хвастунишка? И летчик, и певец, и самбист, и оратор...
      - Есть в кого пойти, - с лукавой улыбкой сказала Мария Николаевна, взглянув на мужа.
      - Так это я хвастун? - притворно изумился Полбин.
      - Может, не совсем так, а поговорить любишь...
      - Ну, нет, так не пойдет! - Полбин, продолжая изображать человека, ущемленного в лучших своих чувствах, быстрым движением расставил книги на полке. - Для меня дело прежде всего. Доказываю это немедленно. Где моя фуражка?
      - Ты серьезно, Ваня? - перестала улыбаться Мария Николаевна, увидев в его глазах знакомое выражение озабоченности. - Переоделся хотя бы...
      - Серьезно, Манек, серьезно... - он с некоторым смущением посмотрел на часы. - Понимаешь, там с одной машиной в воздухе не ладилось. Техники работали, уже должны закончить. Хочу сам проверить, облетать...
      Он вышел в переднюю, и оттуда скоро донесся запах гуталина. Мария Николаевна знала, что он сейчас доводит до блеска свои сапоги с мягкими короткими голенищами, которые к вечеру будут покрыты густым слоем серо-зеленой аэродромной пыли.
      Надев фуражку и уже стоя в дверях, он сказал:
      - Хорошо, Манек, что у тебя тут все благополучно.
      Я так боялся все время, как бы кто-нибудь не заболел или еще что...
      Обедать, как это часто бывало и раньше, он не пришел.
      Спустился вечер. Мария Николаевна вышла на крыльцо и посмотрела в сторону аэродрома. Там было уже тихо. Далеко, на сопках, лежали густые тени. По обсаженной молодыми деревьями дороге с аэродрома группами шли летчики и техники.
      В холодном, голубом еще небе слышался гул самолета. Он на большой высоте, его не различает глаз, но по меняющемуся звуку мотора можно определить, что самолет делает фигуры.
      Лидия Кривонос тоже вышла на крыльцо, подняла голову, прислушалась.
      - Твой, - сказала она. - Просто оглашенный у тебя муженек! Мефодий-то спит...
      В ворота аэродрома въехал накрытый брезентом посадочный прожектор. Два летчика с планшетами на длинных ремнях, не дойдя до жилых домов, остановились и, посовещавшись, вернулись на аэродром. Мария Николаевна узнала Ушакова и Пасхина и поняла: пошли помогать командиру в ночной посадке.
      Полчаса спустя она увидела, как в яркоголубую полосу света, которая напоминала сноп лучей в темном зале кинотеатра, вошел снижающийся серебряный самолет. Сверкнув крыльями, он исчез в темноте. Моторы еще некоторое время гудели - то громче, то тише, - потом все стихло, и луч света погас.
      Полбин пришел радостный, возбужденный. Он быстро смахнул щеткой пыль с сапог и стал тискать и тормошить ребят.
      - Понимаешь, - рассказывал он жене, - я хотел ее проверить по всем пунктам, чтоб потом никто не жаловался: "барахлит, товарищ командир!" Теперь уже барахлить не будет, звоночек, а не машина!
      Мария Николаевна слушала с улыбкой: она видела, что его переполняет радость от удачно выполненного дела и что он старается притушить, сдержать эту радость, чтобы - упаси боже! - не услышать упрека в невнимании к семье. Такого упрека не будет, - он это хорошо знает, - но все-таки торопится, не давая жене заговорить:
      - Времени немножко нехватило. На земле, вижу, вечер, а мне там, вверху, светло, солнышко еще видно, - такое, что расставаться с ним жалко. Зато завтра все машины готовы летать, все до единой!
      Глава IX
      В начале ноября, сразу же после праздников, Полбин был вызван в Читу.
      Через неделю Марии Николаевне принесли телеграмму.
      "Скоро приедет", - подумала она, но, сорвав наклейку с телеграфного бланка, с удивлением прочла:
      "Поздравляю высокой наградой, желаю дальнейших успехов, привет Маше, детям. Федор".
      Какой Федор? Ах, да, телеграмма из Москвы. Это от Котлова...
      Сердце ее забилось. Она вспомнила сказанное мужем в день приезда: "И к правительственной награде представили". Он больше не заговаривал об этом, но каждый раз, как только приносили газеты, прежде всего открывал "Правду" и торопливо пробегал глазами ее страницы.
      Значит, он ждал. А сейчас еще ничего не знает. Как ему сообщить? Дать телеграмму в округ? Но что написать? Что Котлов поздравляет с наградой? А с какой? Нет, так нельзя.
      Мария Николаевна расправила телеграфный бланк, положила на стол, придавив сверху книжкой, и стала надевать пальто. Она решила сходить в политотдел к Лидии Кривонос, посоветоваться с ней и заодно узнать, нет ли там каких-либо известий. На обратном пути она зайдет к Бурмистровым, заберет своих ребят, которые очень привыкли к шумному семейству, где и у Виктора и у Людмилы есть ровесники.
      Едва она подошла к двери, как снаружи раздался стук. Она вздрогнула от неожиданности.
      На пороге стояла девушка-письмоносец с кожаной сумкой через плечо и разносной книгой в руках.
      - Распишитесь за телеграммы, - сказала она. - Что у вас - именинник кто-нибудь?
      - Кажется, - ответила Мария Николаевна, возвращая ей книгу.
      - Кажется? - удивленно подняла брови девушка и побежала по ступенькам на следующий этаж.
      Телеграмм было две. Одна из Херсона: "Поздравляю орденоносного старшину, горжусь знакомством, дружбой таким соколом. Звонарев"
      Не обошелся без шутки и даже, кажется, чуточку завидует. Значит, орден. Какой?
      Ответ на все вопросы содержался в другой телеграмме, из Краснодара: "Газетах Указ 17 ноября Ваня награжден орденом Ленина, горячо поздравляю, обнимаю всех родных. Шурик".
      Какой хороший, какой славный! Он помнит, что в Забайкалье газеты, даже доставляемые самолетами, приходят с опозданием. Но за какое число сегодняшняя "Правда"? Кажется, было пятнадцатое...
      Она торопливо перебрала газеты на этажерке. Да, "Правда" и "Известия" от пятнадцатого. Так куда же сейчас итти: в политотдел или на почту? Или к Бурмистровым - порадовать детей, поделиться с женой Михаила Федоровича?
      Она так и не успела решить. На лестничной площадке послышались голоса, шаги, и когда она открыла дверь, в комнату вошла целая толпа людей. Бурмистрова сама привела Виктора и Людмилу и двух своих девочек. За ней переступила порог раскрасневшаяся Лидия Кривонос, потом улыбающийся инструктор политотдела Тиунов, очень молодой еще человек непомерно высокого роста... Пашкин в черной куртке - "технарке" с меховым воротником... Ушаков в расстегнутом летном шлеме; застенчивый, нескладный Файзуллин...
      До вечера дверь ни на минуту не закрывалась. А когда визиты прекратились, опять постучалась девушка-письмоносец. Она сказала: "поздравляю вас с именинником", неловко подмигнула, давая понять, что ей тоже все известно, и вручила телеграмму из Читы. Полбин писал:
      "Читай "Красную звезду" восемнадцатое. Награжден орденом Ленина, восклицательный знак, Пасхин, Ушаков награждены орденом Красного Знамени, рад безмерно, восклицательный знак, буду двадцать первого". В конце восклицательного знака не было; очевидно, на телеграфе посоветовали их сократить.
      Оказалось, Указ Президиума Верховного Совета о награждении за образцовое выполнение боевых заданий правительства и проявленную при этом доблесть и мужество, датированный семнадцатым ноября, был опубликован в печати на следующий день, восемнадцатого. "Красная звезда" со списком награжденных вышла на двенадцати страницах.
      Полбин вернулся из Читы в тот же день, когда были получены московские газеты с Указом.
      Он привез также приказ командования о назначениях в полку. Кривонос оказался прав: командиром полка был назначен Полбин. Свою эскадрилью он передавал Виктору Ушакову, фактически командовавшему ею с самого Халхин-Гола, когда Полбин стал замещать Бурмистрова.
      Вместе с Полбиным из Читы приехал новый комиссар полка Ларичев, невысокий темноволосый человек с узким бледным лицом, на котором выделялись густые, неожиданно крупные черные брови. Выражение глубоко сидящих светлых глаз часто менялось: взгляд был то очень внимательным, цепким, то вдруг рассеянным, задумчивым, и потому казалось, что он постоянно что-то обдумывает, отвлекаясь только для разговора с окружающими.
      Ларичев хотел остановиться в комнате для приезжих, которая была при штабе, но Полбин сказал ему:
      - Зачем, Василий Васильевич? Оставайся у меня. Все равно ведь ненадолго, не стеснишь...
      Они говорили друг другу "ты", и Мария Николаевна сразу же отметила это, так как с первой минуты знакомства мысленно сравнивала нового комиссара с Ююкиным. Сравнение было пока не в пользу Ларичева, хотя он располагал к себе приветливостью и простотой. Вероятно, новому комиссару недоставало того обаяния молодости, которое было так привлекательно в Ююкине.
      В письме, присланном из Читы, Полбин намекал на то, что всему семейству предстоит небольшое путешествие. Он ничего не говорил о сроках, но Мария Николаевна уже знала: скоро нужно будет переезжать к новому месту службы. Она тотчас же занялась подготовкой, начав с того, что у них давно называлось "срезанием нитей вне дома": сдала книги в библиотеку, поторопила портного в ателье, где шились зимние детские пальто, отвезла казенную "прокатную" мебель в квартирно-эксплуатационную часть. После этого можно было приступать к следующему этапу подготовки, который также имел свое специальное название: "ликвидация точки".
      Ларичев, узнав об этих бытующих в семье выражениях, рассмеялся:
      - Тут есть какая-то аналогия с подготовкой самолета к вылету: сначала снимаются связывающие с землей нити - швартовы, потом устанавливается чемоданчик, затаскивается внутрь стремянка и задраивается люк.
      - Аналогия не совсем точная, - ответила Мария Николаевна, указав на детей: - экипаж самолета - величина целая, без дробей...
      Ларичев внимательно посмотрел на нее:
      - Вы не учительница по профессии?
      - Нет, я медицинский работник.
      - Ах, вот как! А я был когда-то учителем математики. Дроби - это мне знакомо...
      Разговор шел за вечерним чаем. Полбин с выражением удовольствия взглянул на жену, так непринужденно державшую себя в присутствии гостя, и тут же подумал с усмешкой: "Комиссар заранее кадры подбирает. Теперь ей от докладов не отвертеться".
      Мария Николаевна сказала:
      - Кажется, авиация для вас тоже не чужое дело, Василий Васильевич. Швартовы, стремянка, люки... Вы летчик?
      - Нет, - без тени смущения ответил Ларичев, подвигая к себе стакан с чаем. - Точнее, летчик в прошлом. Я мог бы о себе сказать то же, что, по словам Ивана Семеновича, говорит капитан Бердяев: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь"... Кстати, - повернулся он к Полбину, - я слыхал на одном аэродроме и продолжение этой перефразировки Пушкина: "Так пилотажем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть". Это придумал, наверное, какой-нибудь неудавшийся истребитель, отчисленный из школы. Ведь было такое строгое времечко...
      - Да, было, - откликнулся Полбин, вспомнив Буловатского, Рубина, партийное собрание в школе.
      - Но у меня не обнаружили никакой "скованности движений", - будто прочитав его мысли, сказал Ларичев. - Я дошел до "Эр-первого", вылететь на нем не успел, как меня послали на курсы штабных работников. После их окончания около двух лет занимался оперативно-бумажными делами, а потом перешел на партийную работу. Живое дело, интересное... Верно?
      - Верно, - согласился Полбин. - С людьми всегда интересно работать. А я, наоборот, с партийной работы в летчики пошел...
      - "Пошел" ведь не значит "ушел", - сузив глаза, взглянул на него Ларичев. - Нельзя уйти от партийной работы. Верно?
      - Конечно, нельзя, она всюду. Два года - тридцать пятый и тридцать шестой, - уже в авиации, был парторгом. Вообще глупо говорить - уйти от партийной работы. Это значит от партии уйти. Невозможно!
      Мария Николаевна слушала не вмешиваясь.
      Она понимала, что хотя командир и комиссар уже говорят друг другу "ты", у них все еще продолжается взаимное "прощупывание". Комиссар осторожно выясняет общее отношение Полбина к партийной работе. Тот в азарте не замечает собственной резкости: "глупо говорить - уйти..." Да, это у него больное место: и в отряде и в эскадрилье партийная работа у него была поставлена хорошо. Об этом всегда говорили, когда заходила речь о том, что в подразделении Полбина нет аварий и происшествий.
      Ларичев, видимо, тоже почувствовал, что Полбину не нравится даже на секунду допущенное предположение о его равнодушии к делам партийной организации. Но он пропустил мимо ушей словечко "глупо", звучавшее по отношению к нему грубовато, и сказал, обращаясь к Марии Николаевне:
      - А я все же не совсем сухопутный. Летаю на "У-втором". И, по признанию вашего мужа, техника пилотирования у меня ничего.
      - Хорошая, - сказал Полбин. Они в Чите перелетали вместе с аэродрома на аэродром.
      - Ну вот. Это для меня оценка, - указывая маленькой рукой на Полбина, проговорил Ларичев, и Мария Николаевна поняла, что комиссар, подчеркивая свое уважение к командиру полка, как к отличному летчику, пока не торопится с признанием и остальных его качеств. Ларичев, видимо, знал себе цену, и его не смущало то, что он, не имеющий ни наград, ни боевых вылетов, назначен в полк, которым командует летчик-орденоносец, сумевший не потерять ни одного самолета своей эскадрильи за все время боев с японцами. Подумав об этом, Мария Николаевна будто невзначай скользнула взглядом по гимнастерке Ларичева. На груди гимнастерка собралась складками, и между ними одиноко лепился парашютный значок с цифрой 10 на подвесочке. Все-таки десять...
      - Это у меня еще аэроклубовские, Мария Николаевна, - сказал Ларичев, перехватив ее взгляд. - Сейчас я парашютизмом не увлекаюсь. Вот У-2 освоил, а там думаю и на боевой самолет перебираться... Верно, Иван Семенович?
      В Чите Полбин, узнав, что к нему в полк назначен комиссаром человек, не летающий на СБ, был несколько разочарован, но ни при знакомстве с Ларичевым, ни после ничем этого не выказывал. Однако он видел, что Ларичев, в уме и проницательности которого сомневаться не приходилось, об этом догадывается. Сейчас его вопрос можно было истолковать как маленькую хитрость.
      Полбин ответил неопределенно:
      - Захочешь - всего добиться можно... Ларичев положил ложечку в стакан, жестом остановил Марию Николаевну, взявшуюся было за чайник, и сказал:
      - Дело не только в желании. Может явиться и необходимость.
      Полбин вскинул на него глаза Ларичев спокойно встретил его взгляд.
      - Некоторые молодые летчики, - с расстановкой произнес он, - сожалеют, что не участвовали в боях на Халхин-Голе. У меня этого чувства нет, и не потому, что я по обывательски готов креститься, - мол, на сей раз мимо меня, - а потому, что знаю: мне еще придется воевать за Родину. - Он сделал паузу, внимательно посмотрел на своих слушателей, словно желая удостоверигься, что они его правильно поймут, и закончил: - Я, например, Гитлеру совершенно не верю.
      - Вы думаете, будет война с Германией? - быстро и тревожно спросила Мария Николаевна. - А договор?
      Три месяца тому назад, двадцать третьего августа, она развернула номер "Правды" и почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Войны с Германией не будет десять лет!
      Ей вспомнился первый год супружеской жизни, год рождения Виктора. Он был счастливым, этот год, но он был омрачен частыми сообщениями газет о разгуле фашизма в Германии, об угрозах Гитлера всему миру, о пушках вместо масла... Отец в письмах из Чернигова только об этом и говорил, требуя от зятя комментариев к сообщениям прессы. Каждый день, просыпаясь, можно было думать о самом светлом и радостном, но вдруг все омрачала мысль о человеке с черной, злобной душой, который швыряет в костер книги Маркса и Гейне и замахивается на спящих детей горящей головешкой... Так прошло шесть лет.
      И вдруг этот договор! Спустя три дня после сообщения о нем, двадцать шестого августа, был день рождения Виктора. В степях Монголии шла война, его отец находился там, но Мария Николаевна была уверена, что эта война очень скоро кончится. А потом десять лет мира и спокойствия! Виктору будет шестнадцать лет...
      Сейчас было страшно подумать, что договор может быть нарушен; Мария Николаевна нетерпеливо, с бьющимся сердцем, ждала ответа Ларичева.
      Комиссар медлил; выражение его глаз менялось; потом он сказал с задумчивой улыбкой:
      - Я не делаю никаких прогнозов на ближайшее будущее. Повторяю, Гитлеру не верю также, как не верите вы, ваш муж и, должно быть, еще очень многие люди...
      - В честность фашиста трудно поверить, - сказал Полбин.
      - Другая беда в том, - продолжал Ларичев, - что фашист, оказывается, не один. Видимо, не случайно англичане и французы не захотели с нами договор о взаимопомощи заключить. Есть еще кто-то, кому интересно, чтобы мы побольше крови потеряли. Вот и эта подозрительная возня у северных границ, около Ленинграда...
      - Надо бы нам все-таки несколько спокойных лет, - сказала Мария Николаевна. - Хоть бы дети выросли...
      - Мое желание совпадает с вашим, Мария Николаевна, - сказал Ларичев. - У меня две девочки, одна в возрасте вашего старшего, другая на год младше...
      - Где они? - спросила Мария Николаевна, охотно уходя от разговора о войне. - Ваша семья в Чите?
      - Нет, далеко. Даже очень далеко. В Ленинграде.
      - Почему?
      - Жена поехала погостить к моим родным. И заодно перевезет оттуда библиотеку. Решил забрать свои книги. До сих пор не трогал, а сейчас решил...
      - Много книг? - спросил Полбин.
      - Около трех тысяч томов.
      - Ого! - не скрывая восхищения, усмехнулся Полбин. - Я избачом был когда-то, так у меня и тысячи не набиралось...
      - Я со студенческих лет коплю. И теперь по количеству книг вижу, что студентом был давно.
      В передней щелкнул замок, потом раздался голос:
      - Ужинать не будем? Чайку попьем? Ну, хорошо.
      - Кривоносы из кино пришли, - сказала Мария Николаевна.
      - Не пора ли и нам, Василий Васильевич? - сказал Полбин. - Завтра дел много.
      - Я думаю, пора.
      Ларичеву постелили в комнате, которая служила и столовой и детской. Теперь в ней стоял только диван, небольшой стол на изогнутых точеных ножках и два стула. Детские кровати, игрушки были вынесены, остался только велосипед, на руле которого, зацепившись юбкой, висела кукла с растопыренными руками. Снятые с окон гардины, свернутые, как паруса, лежали на объемистом чемодане.
      Подготовка к "ликвидации точки" шла неуклонно и быстро.
      Глава X
      Перелет полка на новый аэродром был отмечен неприятным событием. На языке военных донесений, которые потекли во все высшие инстанции, это событие именовалось коротким и пугающим, как название неизвестной болезни, словечком "че-пэ".
      Виновниками чрезвычайного происшествия оказались лейтенант Илья Пресняк и техник самолета Искандер Файзуллин.
      Полк взлетал поэскадрильно. В эскадрилье Ушакова самолет Пресняка был левым ведомым третьего звена, и потому он шел последним, замыкающим.
      Полбин и Ларичев находились на старте. Когда самолет Пресняка, подняв хвост, стремительно помчался по взлетно-посадочной полосе, догоняя уже ушедших в воздух товарищей, Ларичев одобрительно произнес:
      - Эти все хорошо, ничего не скажешь!
      Полбин не ответил. Сжав губы, рывками поворачивая голову, он следил за бежавшим по плитам бетонки самолетом. Вдруг он услышал громкий крик на стоянке, откуда только что выруливал Пресняк. К старту, размахивая руками, со всех ног мчался Файзуллин, как будто он не успел что-то сказать своему летчику и теперь в отчаянии спешил исправить забывчивость. Полбин увидел его уголком глаза и тотчас же понял, что на самолете не все благополучно, сейчас может случиться непоправимое...
      И это произошло. Оторвавшись от земли, самолет Пресняка, вместо того чтобы начать плавное выдерживание на небольшой высоте, круто взмыл, свечой поднялся к небу на десяток-другой метров, затем медленно, как бы раздумывая, перевалился на нос и плашмя упал на черную землю в конце полосы. Моторы смолкли.
      - Струбцины! - в страшном гневе крикнул Полбин, срываясь с места. Струбцины забыли, проклятые!
      Ларичев побежал за ним. С других стоянок тоже стекались люди. По камням бетонки, издавая тревожные гудки, помчалась санитарная машина.