Эту мысль высказала и тетя Надя, маленькая женщина с морщинистым лицом, в платке, наброшенном на седеющие волосы. За столом она первая подняла свою рюмку и, вытерев пальцами уголки губ, произнесла:
      - Ну, здравствуйте, гости! За Ваню, за то, что вывели его в люди всем народом!
      Все стали чокаться маленькими рюмочками, специально собранными по деревне, и говорить: "Здравствуйте, гости" или "Ну, здравствуйте!" Маша не сразу поняла, что это не приветствие, а пожелание: "будьте здоровы".
      Тетя Надя выпила свою рюмку и по морщинкам, собравшимся у ее выцветших, много повидавших глаз, потекли слезы.
      - Семена покойного вспомнила, Ксеня, - сказала она матери Полбина. - Вот бы встал да поглядел на орла своего...
      Но видно, не только Семена вспомнила она. Для нее вкус вина был воспоминанием о свадьбах, крестинах, похоронах, о радостях и печалях человеческих.
      Полбин встал, чтобы ответить. Он осторожно привлек к себе тетю Надю, едва достававшую ему до плеча. Она откинула голову, глядя на него счастливыми, умиленными глазами.
      - Эх, и ладный, статный какой! Все при нем, - сказала она любуясь, - и разум, и сила, и сердце доброе...
      Полбин поднял рюмку:
      - Спасибо, тетя Надя! Всем спасибо, кто помог мне из пастушка ртищевского в летчики выйти! А мы... а я уж постараюсь...
      Тут он запнулся. На языке вертелось что-то вроде "оправдаю доверие", но он почувствовал, что слова эти будут здесь чересчур торжественными, надо было сказать что-то проникновенное, от сердца идущее, но нужные слова не приходили. Он встретился взглядом с Машей, она опустила длинные ресницы, счастливо зажмурилась: и не нужно ничего больше говорить, и так все понятно и хорошо. Он выпил, поставил рюмку и, порывисто обняв жену, поцеловал ее.
      - Горько! - крикнул кто-то в конце стола.
      - Горько! Горько' - подхватило несколько голосов.
      Гости долго не расходились. Из раскрытых окон скоро потянуло предрассветной свежестью, марлевые занавески заколебались под дуновением ветерка. Полбин снял со спинки стула свой френч и накинул жене на плечи.
      С улицы донесся звук пастушьего рожка.
      Полбин бросился к окну. Потом быстро вернулся, взял со стола большой кусок сладкого пирога и спросил:
      - Как его зовут, мама?
      - Кого? - не поняла мать.
      - Пастуха.
      - Мишутка. Терентия Петровича меньшой сын.
      Полбин высунулся в окно и позвал: "Миша! Михаил Терентьевич! Поди сюда!" С улицы откликнулся ломкий голосок подростка: "Счас! Кто меня требоваит?"
      Паренек подошел к окну. Маша не видела его, она только слышала разговор. Полбин предложил пастуху захватить пирог на завтрак, тот отказался: "А зачем? Я сам муку на трудодни получаю". Полбин убеждал: "Бери. Пирог авиационный. Кто съест, тот со временем летчиком станет..." Слышно было, как паренек рассмеялся и сказал, что согласен принять пирог в виде подарка от летчика.
      В эту минуту Маша посмотрела на Ксению и с удивлением заметила, как та смахнула непрошенную слезу. И Маша безошибочно угадала, какое грустное воспоминание посетило мать: когда ее сын был пастухом, никто не протягивал ему сладкого пирога. Горькая луковица да ржаная корка хлеба на весь день - вот была еда Ванятки Полбина.
      Пастушечий рожок стал удаляться. Прозрачные занавески на окнах сделались розовыми. Занималась утренняя заря.
      Глава XI
      В Ртищево-Каменке супруги Полбины провели два дня. Второй день был воскресенье. На широкой улице, которая вчера казалась пустынной, появились одетые по-праздничному парни и девушки. Улица была покрыта мягкой травкой, и гуляющие ходили по ней, как по лугу. Девушки, одетые в розовые, белые, голубые кофточки, в легких "газовых" шарфиках, наброшенных на волосы, держались вместе. Несмотря на жару, все парни были в пиджаках и фуражках. Один, неотступно следовавший за гармонистом, разгуливал по улице с велосипедом, спицы которого, ослепительно сверкавшие на солнце, были перевиты красной, синей и желтой ленточками; так заплетают гриву любимой лошади.
      Маша не запомнила, сколько раз в этот день ей пришлось обедать. Все родственники наперебой приглашали к себе, и нужно было откушать щей и пригубить чарку в каждой семье. Едва только сели за стол у тети Нади, как прибежал вихрастый подросток от дяди Якова и сказал, что там уже ждут дорогих гостей и что ему велено без Ивана и Маруси не возвращаться. И он терпеливо ждал их, сидя на крыльце, а потом шел впереди с победоносным видом, показывая дорогу.
      Только под вечер супруги покончили с визитами и влились в толпу молодежи, собравшейся около церкви на той самой площади, где в январе девятьсот пятого года была крестьянская сходка. Отсюда, с пригорка, вся деревня была как на ладони. Маша опять отметила, что избы стоят вкривь и вкось, что они то взбираются на бугор, то сползают вниз, в овраг, по дну которого течет неширокая речка Карамзинка. Но это зрелище уже не вызвало у Марии Николаевны тоскливого ощущения: она думала о людях, которые живут в этих избах, - людях простых, душевных...
      На рассвете следующего дня, по тяжелой росе, они выехали в село Карлинское. Полбин еще в поезде придумал такой маршрут: из Ртищево-Каменки в Карлинское, затем в районный центр Майну, а оттуда по железной дороге в Ульяновск. Можно было ехать и другим путем, проселочными дорогами через Синий бугор, Анненково, Воропаевку. Но, во-первых, этот путь был связан с длительным и неудобным для Маши переездом на лошадях (она ожидала ребенка), а во-вторых, в Карпинском Полбин учился в средней школе, в Майне долгое время работал, и ему хотелось побывать в этих местах и показать их жене.
      В Карпинском они встретились с Константином Алексеевичем Селяновым, преподавателем русского языка средней школы. Это был высокий, прямо державшийся человек с седеющими висками и густыми черными бровями, которые он часто поднимал или, напротив, хмурил в разговоре. В черной, наглухо застегнутой суконной куртке, в роговых очках он сначала показался Маше строгим, даже угрюмым человеком, но это первое впечатление скоро рассеялось.
      Селянов, которого они нашли в тесной комнате школьной библиотеки, пригласил Полбиных к себе домой. Жил он рядом со школой, в небольшом домике из красного кирпича.
      Усадив гостей, Константин Алексеевич долго сокрушался по поводу того, что его жена и сын уехали и не смогут повидаться с лучшим учеником Карлинской школы, постоянным председателем ученического комитета, заводилой во всех делах общественных... Он говорил все это Маше с доброй, хорошей улыбкой, словно хотел втолковать ей: "вот какого мужа вы себе выбрали!"
      Голос у него был приятный, каждое слово он произносил отчетливо, как на диктанте в классе.
      Маша слушала с некоторым смущением. У нее было такое чувство, будто этот учитель с серыми проницательными глазами хвалит не только своего любимого ученика, но и ее, а она этого не заслужила.
      Константин Алексеевич достал из буфета разрезанный на куски пирог, сказал, что это пекла еще жена и что теперь пирог превратился в древнюю окаменелость, но ничего лучшего он предложить не может. На столе зашипел чайник.
      За чаем учитель стал припоминать смешные истории из школьной жизни Полбина. Он рассказывал их одну за другой и каждый раз первый принимался хохотать.
      - А знаете ли вы, - обратился он к Маше, - знаете ли, что вы обрекли себя на жизнь с феноменальным упрямцем? Кто есть ваш супруг? Он есть не что иное, как несогласный звук!
      - Константин Алексеевич! - поспешно перебил Полбин.
      - Нет, нет, Ваня, расскажу и об этом, - улыбнулся Селянов и снова наклонился к Марии Николаевне. - Понимаете, этот искатель правды все время досаждал учителю математики, который тогда и заведующим школой был. Зафиров, Федор Николаевич, ныне здравствующий. Он уехал сейчас в Ульяновск. Так вот бывало Федор Николаевич объяснит задачку, покажет ход ее решения и говорит: "Делайте". Все за тетради, а Полбин поднимет руку и начнет вопросы задавать. Один, другой, пятый, десятый... Потом вдруг станет доказывать, что есть другой способ решения, вот такой-то... Федор Николаевич давай сначала объяснять, повторит все и потом - привычка у него такая - спрашивает: "Надеюсь, теперь согласны?" А Полбин, как кремень: "Нет, не согласен..."
      - Бывало, Константин Алексеевич, что и соглашался, - вставил Полбин.
      - Не спорю, бывало. Но это существа дела не меняет. Послушайте дальше, Мария Николаевна. Как-то я на уроке фонетики спросил Ваню ради проверки: "Какие бывают звуки?" И застал его врасплох. Урок был как раз после математики, он, видимо, задачку какую-то додумывал и бухнул: "Звуки бывают согласные и - подумайте только - несогласные!"
      Константин Алексеевич от смеха поперхнулся чаем.
      - Его после этого долго Иваном Несогласным или Несогласным звуком дразнили... Так ведь было, Ваня?
      - Так, так, - смеясь, подтвердил Полбин.
      - Характер, - сказал Селянов. - Мне это в тебе нравилось, Ваня, признаюсь сейчас. Недавно я просматривал наши архивы за девятьсот двадцать третий год и нашел одну любопытную бумажку. Она, кажется, здесь у меня...
      Он открыл верхний ящик письменного стола, порылся в нем и положил перед Машей пожелтевший листок, исписанный красными чернилами:
      "В Карпинскую Советскую школу второй ступени Ученика Скугареевской профтехшколы Симбирской губернии и уезда Ивана Семеновича Полбина
      Заявление
      Желая продолжать начатое в Скугареевской школе среднее образование и ввиду ненормальной постановки там дела, прошу школьный комитет вышеуказанной школы не отказать мне в приеме в I группу Карлинской школы.
      Полбин."
      - Видали? - блестя глазами, сказал Селянов. - Разбирался человек: "ввиду ненормальной постановки там дела!" Ха-ха! Верно, Ваня, - учебный процесс там был хуже налажен, чем у нас; всякие прожектеры о "новой" школе кричали, а ученикам знаний давать не хотели.
      В раскрытое окно комнаты ворвался теплый ветерок, качнулись тонкие кружевные занавески. Вместе с ветром донесся гудок автомашины. Это шофер колхозной полуторки давал знать, что он покончил со всеми делами, нужно ехать дальше.
      Пришлось прощаться.
      Через час машина уже мчалась по улицам Майны. Это было большое село. Чем ближе к центру, тем чаще среди деревянных домов попадались каменные, под железными крышами. Около дома с двумя радиомачтами и вывеской "Клуб" Полбин постучал по кабине и, когда машина остановилась, помог жене выйти. Машина ушла дальше, в МТС.
      Когда-то Майна была волостным центром. Здесь Полбин работал после окончания Карлинской школы. Был избачом, секретарем комсомольской ячейки, агитпропом, а затем секретарем волостного комитета комсомола. Здесь его шесть лет назад, к десятой годовщине Октября, приняли в члены партии.
      Солнце стояло в зените. Земля потрескалась от жары. Маленькая дождевая лужица на дороге, казалось, высыхала на глазах.
      - Устала? - спросил Полбин жену.
      - Нет, - ответила Маша, вытирая белым кружевным платочком пыль с лица и шеи. - Это и есть изба-читальня? - указала она на вывеску.
      - Здесь была. Зайдем?
      - Конечно.
      - У нас остается до поезда, - Полбин отвернул рукав френча, - пятьдесят две минуты. До станции тут семь минут ходьбы.
      - Твоим шагом?
      - Нет. Моим четыре.
      Они вошли в дом. В просторном, полутемном коридоре было тихо и прохладно. Вдоль стен громоздились перевернутые стулья и скамьи, - очевидно, в зрительном зале красили полы. В углу были сложены картины в тяжелых рамах. Полуголые запорожцы с длинными чубами на бритых головах хохотали над письмом турецкому султану.
      Открылась боковая дверь, из нее вышла девушка в цветастом сарафане.
      - Вам кого, товарищи? Клуб закрыт на ремонт.
      - А библиотека? Тоже? - быстро спросил Полбин.
      - Библиотека нет. А вы что? Записаться хотите? - неуверенно сказала девушка. Ее белесые, выгоревшие на солнце брови удивленно поднялись, когда она разглядела летчика с чемоданом и женщину в синем шерстяном костюме и тонких светлых чулках. Сама девушка была не только без чулок, но и без туфель, босиком.
      - Я тут когда-то работал... Разрешите войти?
      - Пожалуйста.
      Девушка оставила дверь открытой и, пройдя в глубь комнаты, торопливо сунула ноги в белые прорезиненные тапочки с голубой каемкой, стоявшие около табурета. Маша поняла, отчего девушка вышла босиком: полы в библиотеке были свежевымыты, от них исходила приятная прохлада.
      Полбин поставил чемодан у двери и выпрямился.
      - Ой... Ваня Полбин, - оказала девушка и смущенно поправилась: - Иван... Иван Семенович!..
      - Откуда вы меня знаете? - спросил Полбин, пододвигая жене табуретку.
      - А вы у нас секретарем комитета были. Я тогда в пионерском отряде железнодорожников состояла. Меня вы не помните?
      Полбин рассмеялся. Он отыскал еще один табурет и сел.
      - Как говорится, убей - не помню. Может, по фамилии узнаю?
      - Таня. Таня Прозорова.
      - А-а! - Полбин вскочил с табурета. - На демонстрации в честь годовщины Октябрьской революции от имени пионеров речь говорила! Да! Такая белобрысая девочка с косичками...
      - Ну, Ваня, какая же она белобрысая! - вставила Маша с улыбкой. - Тогда, выходит, и я белобрысая?
      - Была, наверно, в двенадцать лет, - пошутил Полбин. - Так правильно, Таня, насчет речи?
      - Да, правильно. Это я говорила. По бумажке наизусть выучила... А вы помните?
      - Фамилию запомнил. Мы тогда долго кандидатуру искали, - повернулся он к жене. - Секретарь волкома спрашивает, кто от пионеров выступать будет. У меня было два паренька, и оба спасовали. Вот Таня тогда и выступила. Махонькая такая была, на трибуне ей скамеечку подставляли.
      - И сейчас у меня скамеечка есть, - сказала Таня. - До верхних полок я все же не достаю.
      Она указала на деревянную лесенку из трех широких ступенек, стоявшую в углу.
      Полбин взял лесенку, взобрался на нее и достал с верхней полки объемистый том в черном коленкоровом переплете.
      - Некрасов. Как у нас, - узнала книгу Маша.
      - Да, да, он самый. Это был тут в Ляховке псаломщик Вознесенский, подкулачник. Его судили, а книги его мне в избу-читальню передали. Еще были там сочинения Гоголя и Толстого, не Льва, а Алексея, у которого "Князь Серебряный". Есть эти книжки, Таня?
      - Все есть, Иван Семенович. Вот на этой полке они. У нас сейчас отдел художественной литературы три полки занимает.
      Полбин поставил книгу обратно.
      - А мне за этого Некрасова досталось, - сказал он. - Вот в это самое окно стреляли, Маня... Я тут сидел вечером за столом, где Таня, и вдруг - бах!
      Глаза Тани округлились
      - Как за Некрасова? - спросила она. - Сказывали, что кулаки стреляли.
      - У Вознесенского в батраках один наш комсомолец был. Он мне первому сказал, что псаломщик кулацкий хлеб от государства прячет. Я заявил куда полагается и сам ездил зерно из ямы доставать. Три подводы нагрузили. Тогда же я и книжки забрал. А через неделю - выстрел в окно. Я задремал как раз над книжкой, около меня лампа вот так рядом стояла, и пуля прямо в нее! Стекло вдребезги, темно стало. Я на пол бросился к стене, слышу - убегает кто-то.
      Нашли потом. Это Сысоев был, он больше всего хлеба у Вознесенского прятал. Думал, что у служителя церкви не будут искать.
      Маша уже слышала этот рассказ, но тогда они сидели в уютной черниговской квартире Пашковых за чаем и давнее воспоминание Полбина не очень поразило ее воображение. Сейчас она представила себе темную, дождливую осеннюю ночь за низким окном, сонную тишину в комнате, освещенной керосиновой лампой, светлое пятно на потолке, зыбкие тени по углам... И вдруг грохот выстрела, звон разбитого стекла...
      Она поежилась, как от холода, и сказала:
      - Ванечка, посмотри на часы.
      - Есть, - ответил Полбин. - Пожалуй, пора. Ну, Таня, будем прощаться...
      - Вы к ульяновскому? - поднялась Таня. - Можно, я вас провожу?
      Она закрыла комнату на висячий замок и дошла с Полбиными до самого вокзала. Когда поезд тронулся, она долго стояла на перроне и помахивала тонкой загорелой рукой.
      До Ульяновска было около двух часов езды. Под мерный перестук колес Полбин рассказывал Маше о городе, который считал родным.
      - Все ленинские места, Манек, мы с тобой увидим, - сказал он под конец. Возьмем на вокзале извозчика и все объездим.
      Они так и сделали. Поехали прежде всего на Большую Стрелецкую улицу, к дому, в котором прошло раннее детство Ленина. Это был деревянный, облицованный тесом двухэтажный дом под железной крышей. В каждом этаже пять окон, с правой и с левой стороны парадные двери под навесами-козырьками. Семья Ульяновых жила в комнатах второго этажа. Когда она поселилась здесь, Ленину было полгода. Родился он в маленьком флигеле, который стоял во дворе, но этот флигель не сохранился, его за ветхостью снесли еще до революции.
      - Зачем снесли? - почти испуганно спросила Маша.
      - А зачем Ленина в Сибирь ссылали? - мягко улыбнулся Полбин.
      Маша смутилась. Извозчичья пролетка, двигаясь к Дому-музею, уже отъехала на изрядное расстояние, а она все оглядывалась, стараясь сохранить в своей памяти облик этого маленького дома, из окон которого когда-то выглядывал кудрявый улыбающийся мальчик, такой знакомый по портретам...
      Около двух часов они провели в Доме-музее. Отсюда они пешком пошли к бывшей Симбирской гимназии, а затем, мимо обнесенного железной решеткой сада с высоким памятником Карамзину, мимо белого двухэтажного здания Дворца книги, на Венец.
      - Сейчас ты ахнешь, Манек, - сказал Полбин, когда впереди показалась ровная площадка с гранитным памятником-обелиском, клумбами и дорожками, посыпанными крупным речным песком.
      Он подвел жену к краю площадки. Маша крепче ухватилась за его руку. Под ними был крутой обрыв с изрытыми сточной водой, склонами, на которых кое-где лепились кустики травы и два-три деревца испуганно цеплялись корнями за землю. Далеко внизу были видны дома, дворики около них. Дома казались игрушечными. Узкая деревянная лестница с перилами спускалась вниз по склону. Два очень маленьких человека поднимались по ней и часто останавливались отдыхать на квадратных площадках.
      - Красиво? - спросил Полбин. - Это раньше называли высотой птичьего полета. Сейчас лучше сказать - средняя высота полета на У-2. О! Дождик!
      Он посмотрел на одинокую каплю, упавшую ему на руку, потом на небо. Небольшая серая тучка остановилась над городом. Солнце светило по-прежнему.
      - Под дерево, Ваня, - сказала Маша. - Тут так хорошо, что уходить не хочется.
      У обрыва, на расстоянии пяти шагов от края, росла густая липа. Под ней была скамья.
      Они сели. Домики внизу, лестница уже не были видны, но зато открывался вид на Волгу.
      Маша не отводила глаз от реки. "Вот она какая!" - прошептали ее губы.
      Облака закрыли солнце. Вода, только недавно сверкавшая серебром, стала серой.
      - Вот она какая! - повторила Маша вслух.
      Широкое тело реки пересекал железнодорожный мост. На середине он опирался на вытянутый островок, зеленый с одного конца и переходящий в пологую песчаную косу с другого.
      Сверху, с севера, шел пароход-буксир. Ветер дул ему в корму, противоестественно набрасывая дым на нос парохода, по движению. Пароход тащил длинный ряд плотов, похожих на медленно перемещающийся остров.
      Снизу двигался другой буксирный пароход, с двумя баржами. Против течения ему было трудно итти.
      Казалось, он стоял на месте, хотя за его кормой тянулись пенистые белые "усы".
      Далекий, похожий на грохот падающей воды звук долетел со стороны моста. Между ажурными переплетами ферм замелькало белое, как кусок ваты, облачко. По мосту шел поезд.
      Выглянуло солнце, и даль за Волгой засветилась. Среди темной зелени лесов мелькнула белая стена водонапорной башни, показались кое-где каменные дома, а дальше, за лесами, открылась безграничная, уходящая к горизонту степь.
      - Ой, как хорошо! - вздохнула Маша. Редкие капельки дождя стучали по листьям дерева, но не проникали сквозь густую крону.
      - Манечка, - задумчиво сказал Полбин. - Я как будто еще не ушел из музея, от Ленина. Знаешь, какая у меня мысль? Не каждый человек становится знаменитым, но каждому надо правильно выбрать свое дело. И честно трудиться...
      Он замолчал. Маша тихо, не поворачивая головы, произнесла:
      - Ну...
      - Ну и тогда можно все делать отлично. Я много думал: правильно сделал, что в летчики пошел, или неправильно? А теперь знаю: правильно!
      Глава XII
      Осенью тысяча девятьсот двадцать седьмого года Полбин с узелком в руках, с кружкой и ложкой (обязательность которых при явке была указана в повестке из военкомата) пришел на призывной пункт.
      Он был почти уверен, что его пошлют в авиацию. Активист ОДВФ - Общества друзей воздушного флота, он участвовал в сборе средств на постройку эскадрильи "Наш ответ Чемберлену", знал подробности всех больших советских перелетов и уж, конечно, знал по именам выдающихся летчиков. Правда, ему не приходилось даже близко видеть самолет, но из книг и журналов, попадавшихся в Майнской избе-читальне, он почерпнул немало сведений, которые казались ему первой ступенью подготовки летчика. По крайней мере, он знал, почему и как летает самолет, что такое подъемная сила и сила лобового сопротивления, и как эти силы уравновешиваются в полете. Он представлял себе устройство самолета, назначение лонжеронов и нервюр, понимал, как от движения ручки управления отклоняются вверх или вниз элероны и рули высоты.
      Полбин был уверен, что его возьмут в летчики, потому что происходит из бедняков, комсомолец с двадцать второго года и уже почти полгода член партии. Здоровьем крепок, на комсомольских субботниках играючи четырехпудовые мешки с рожью таскал.
      - Поднимите руки до уровня глаз, - сказал ему врач, седой старичок строгого вида. - Распрямите кисти, вытяните пальцы... Позвольте, молодой человек, а что это у вас такое?
      Старичок схватил Полбина за левый мизинец и начал его бесцеремонно мять, пытаясь согнуть в суставе. Но мизинец не поддавался.
      - Гм... Карандаш какой-то, - сказал себе в усы врач. - Перелом? Ушиб?
      - Серпом поранил, - упавшим голосом, чувствуя, как вдруг вспотела голая спина, сказал Полбин. И тут же, повернувшись к людям, сидевшим за столом, стал торопливо рассказывать, как в детстве, когда он батрачил у кулака Живодерова, хозяин застал его в поле спящим на снопах и, выдернув из руки серп, который Полбин держал за лезвие, сильно порезал палец. - До самой кости было, а потом срослось.
      К рассказу призывника отнеслись сочувственно, но когда дело дошло до решения, председатель комиссии развел руками. Существует инструкция по отбору кандидатов в летные училища, в ней сказано то-то и то-то. Общее состояние здоровья завидное, но вот пальчик подгулял...
      - Да, да, именно подгулял, - подтвердил седой старичок. - Следующий!
      Одевшись, Полбин сунул в карман врученную ему полоску бумаги, вышел из комнаты и некоторое время оторопело бродил по длинному коридору. Потом достал документ о медицинском освидетельствовании. В конце каждой графы стояло N норма. Хирург написал что-то по-латыни, мелко и неразборчиво. А внизу, перед подписью председателя комиссии, твердым писарским почерком было выведено: "Годен к строевой". Над буквой "й" красовалась веселая, немыслимого рисунка завитушка.
      Его направили в Богунский полк. Как имеющий среднее образование, он был определен в команду курсантов-одногодичников.
      В день, когда страна отмечала десятилетие Октября, все роты выстроились и направились на городскую площадь. В центре ее, на деревянном возвышении, вместе с командирами стоял человек в черном пальто со смушковым воротником и такой же шапке-ушанке. В морозном воздухе раздалась звучная команда, и строй замер. Потом по новой команде винтовки были взяты "на руку", острые штыки вытянулись в одну сверкающую линию. Наступила торжественная тишина, в которой каждый слышал взволнованное дыхание соседа.
      Командиры на трибуне взяли под козырек и застыли в неподвижности. Человек в пальто снял шапку и поднес к глазам лист бумаги. Это был председатель райисполкома, представитель государственной власти. Он читал текст военной присяги:
      - "Я, сын трудового народа..."
      Сотни молодых, сильных голосов на лету подхватывали слова, повторяя их. Громкое эхо, дробясь и перекатываясь, разнеслось по площади. Черные галки, осыпая иней с деревьев, сорвались в воздух и с тревожными криками заметались под крышами домов.
      Полбин не слышал своего голоса. Ему было жарко в туго подпоясанной шинели, он весь дрожал от напряжения, радостное, счастливое волнение распирало грудь. Справа и слева он чувствовал плечи товарищей. Нельзя было ни шевельнуться, ни моргнуть, но ему казалось, что он видит весь этот могучий строй людей в серых шинелях, казалось, что это он сам приобрел неожиданно сильный, богатырский голос. "Я клянусь...", - говорит он, и яркие, торжественные слова возникают, как вспышки орудийных залпов, раскатистым эхом поднимаются над домами и деревьями все выше и выше. Эхо проходит над всей страной - над бескрайными заснеженными полями и тихими задумчивыми лесами, над красными башнями Кремля, над спокойной могучей Волгой, где на крутом берегу стоит город Ульяновск...
      Винтовка, лежавшая на левой руке, была удивительно легкой, невесомой. Только когда опять наступила тишина и все услышали новую команду "к но-ге!", Полбин почувствовал, что руки у него онемели и побаливают в локтях.
      Строгая размеренность армейского быта пришлась Полбину по душе. Еще в бытность секретарем комсомольского комитета он приучил себя измерять время не часами, а минутами. Так он научился "все успевать", не откладывать работу на завтра и не терзаться потом чувством неудовлетворенности.
      Здесь пришлось узнать цену секунды. Старшина роты, толстенький, полнощекий полтавчанин Трофим Возняк во время ночных побудок по тревоге всегда стоял на "линейке" с часами в руках и следил, как одеваются курсанты. Первым выскакивал на линейку Полбин. У него с вечера на тумбочке было в строгом порядке сложено обмундирование: брюки, на них гимнастерка, а сверху скатанный в тугой кружок поясной ремень. Стоит только схватить за свободный конец - и ремень развернется, пряжка всегда оказывается в левой руке...
      Старшина был сверхсрочник, он обучил правилам солдатской службы не одну сотню людей. К людям он присматривался быстро и сразу выделял нерадивых: "Ось вам, товарищу курсант, - говаривал он, - уже больше, як двадцать, а вы доси ходить не умиете. Да-да, не умиете..."
      Он был очень скуп на похвалы, но однажды во время утренней поверки сказал:
      - Есть в роте один курсант, якому я за пивгода замечания не зробив. С нього приклад берить, богунцы.
      Так как все стояли по команде "вольно", головы правофланговых повернулись влево, а левофланговых вправо: Полбин, не отличавшийся высоким ростом, находился в середине строя.
      Старшина внушал курсантам, что служить в Богунском полку - честь для каждого. Это был один из старейших революционных полков Советской Армии, родившийся в огне гражданской войны. Им командовал в те годы прославленный полководец Николай Щорс. Ветераны полка, кадровые командиры, тоже любили рассказывать молодежи о славных традициях полка, о Щорсе. Воспоминания о лихих налетах и битвах, как правило, заканчивались назиданием: "Учитесь воевать, как Щорс!"
      Полбин учился. Он старательно штудировал основы стрелкового дела, изучал уставы, с увлечением решал на карте тактические задачи то "за командира взвода", то "за командира роты".
      В выходные дни, если рота не была назначена в караул, Полбин получал увольнительную и уезжал в Харьков, в библиотеку. Здесь он брал авиационные журналы "Самолет" и "Вестник воздушного флота". Увлекшись какой-нибудь статьей о перспективах цельнометаллических конструкций в самолетостроении, он не замечал, что на других столах уже гасят лампы, и поднимал голову только с приходом сотрудницы читального зала, маленькой седоватой женщины в очках с толстыми стеклами без оправы.
      - Читальный зал закрывается, - тихонько, вежливо говорила она и бесшумно удалялась.
      Это предупреждение стало для Полбина привычным. Но однажды вместо знакомого голоса сотрудницы он услышал над ухом густой бас:
      - Увлекаетесь авиацией, товарищ курсант? В летчики надо было пойти...
      Полбин вздрогнул и оторвался от статьи, в которой рассказывалось о том, как громили интервентов четырехмоторные бомбардировщики "Илья Муромец".
      Перед ним стоял человек в форме пилота гражданской авиации, плотный, отлично выбритый, пышущий здоровьем.
      Полбин молча положил на листы журнала левую руку, несколько раз пошевелил пальцами.
      - Вот это-то? - прогудел пилот. - Из-за таких пустяков не бракуют. Когда комиссию проходил?
      - Прошлым летом.
      - Фью-ю! Тогда старые инструкции действовали. А ты еще раз попробуй. Отслужишь свое в пехоте - и дерзай.
      Неслышно подошла сотрудница библиотеки и сказала, что читальный зал закрывается.
      Пилот глянул на нее сверху вниз, комично поднял черные мохнатые брови и положил себе палец на губы.
      Они вышли вместе. Пилот рассказывал о своей работе на Крайнем Севере, о вынужденных посадках в тайге, о том, как холодно в Якутии, как плохо без дров и без спирта в тундре.
      - Поставили нас как-то на прикол в Енисейской губе... Пустой деревянный барак с железной печкой, мороз под сорок, и на тыщи верст ни одной собаки. Двое нас в бараке. Холодина - жуть! Как-то проснулся я ночью, вижу, печка затухает, а дров - ни поленца. Схватил со стула свитер товарища, сунул его на угли, руки отогрел, растер щеки и опять на боковую... Просыпаюсь утром, ищу свой китель, а товарищ мне пуговицы на ладони протягивает: "На, - говорит, от них все равно тепла нету, пришьешь к новому".
      Полбин вернулся в казарму за две минуты до того, как истекал срок его увольнения в город. Все примечавший старшина Возняк первый раз неодобрительно посмотрел на него.
      Через несколько месяцев курсанты-одногодичники держали экзамены на получение военного звания командира взвода. Полбин сдал все предметы, получил высокий средний балл и был уволен в запас с квадратиком на петлицах.
      В новой серой шинели он вошел в кабинет секретаря Ульяновского райкома партии с твердым намерением просить рекомендацию в летное училище.