This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and Agentstvo Van Lear

© John Baxter, 2011

© М. Глезерова, перевод на русский язык, 2012

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2012

© ООО “Издательство Астрель”, 2012

Издательство CORPUS®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Кафе и рестораны

1 La Coupole

2 La Rotonde

3 Le Dome

4 Les Deux Magots

5 Cafe Flore

6 Brasserie Lipp

7 Отель Ritz

8 Dingo Bar (теперь Auberge de Venise)

9 Harry’s Bar

10 Les Editeurs

11 Closerie des Lilas

12 Le Balzar

13 Au Lapin Agile

14 La Fee Verte

Рынки

15 Порт-де-Ванв (антиквариат)

16 Улица Брансьон (букинистические)

17 Порт-де-Клиньянкур (антиквариат)

18 Рынок Алигр (продукты)

Галереи

19 Улица Мазарин

20 Лувр

1. Гулять так гулять

Каждый день, спускаясь по улице Одеон к кафе Danton на углу бульвара Сен-Жермен или к рынку на улице Бюси, я прохожу мимо них – любителей прогуляться.

Только вот мало кто действительно гуляет. Они бы и не прочь, но променад по Парижу явно не оправдывает их ожиданий.

Они потерянно толкутся в конце нашей улицы, на углу с бульваром Сен-Жермен, одним из самых бойких мест на этом берегу Сены. Парочки, как правило, одеты в нечто вроде униформы с поправкой на сезон: бежевый плащ или куртка, хлопковые или вельветовые брюки, практичная обувь. Скрючившись над картой или путеводителем, они то и дело вскидывают голову и озираются в надежде, что уличные указатели и здания стали хоть немного напоминать Бруклин, или Брентвуд, или Бирмингем.

Иногда они ходят группами. Мы их все время наблюдаем: улица Одеон для литературы то же, что стадионы “Янки” для бейсбола или “Лордс” для крикета. В доме номер 12 держала магазин англоязычных книг “Шекспир и компания” Сильвия Бич, издавшая “Улисса” Джеймса Джойса. Сильвия и ее соратница Адриенна Монье жили в нашем доме номер 18. Джойс частенько у них бывал. Как и Гертруда Стайн с Элис Б. Токлас, Скотт и Зельда Фицджеральды, ну и, конечно же, Эрнест Хемингуэй.

Чуть не каждый день, выходя из подъезда, я вижу на противоположном тротуаре людей, внимающих экскурсоводу, который на одном из дюжины языков излагает им историю нашей улицы. Они разглядывают меня с любопытством и своего рода уважением. Я же чувствую себя каким-то шарлатаном. Вместо того чтобы думать о высокой литературе, прокручиваю в голове список продуктов: яйца, лук, багет…

Затем они беспорядочной гурьбой отправляются дальше, следуя за флажком гида или, в плохую погоду, за его зонтиком. Мало кто рискует отвести взгляд от этого объекта. Они запомнили, что Париж для пешехода одновременно прекрасен и опасен. А если б они вдруг остановились – скажем, покопаться в корзине с книгами у входа в une librairie[2] или присмотреться к платью в витрине бутика? Группа может скрыться за углом, бросив их на произвол судьбы в этом путаном городе. Им придется приставать к снующим вокруг парижанам, запинаясь, выговаривать: “Excusez-moi, monsieur, mais parlez-vous anglais?”[3] Или того хуже – отдаться на милость загадочному le metro. Несколько потерянных душ вечно мнутся у входа на станцию “Одеон”. Вглядываясь в зеленый серпантин завитков ар-нуво на чугунной арке Эктора Гимара, они могли бы прочесть “Метрополитен”, но видят слова, встречавшие Данте на вратах Ада: “Оставь надежду всяк сюда входящий”. Досаднее всего для туриста, гуляющего по Парижу, то, что со всех сторон его окружают люди, ничуть не разделяющие его замешательства. Уверенные, безмятежные, они проносятся мимо, беспечные, словно птицы, порхающие по веткам. Для них метро не таит никаких кошмаров. Они в точности знают, когда приостановиться, пропуская ревущий автобус, что мчится очевидно ведь не по той стороне; резко сворачивают в переулок, в конце которого мелькнул симпатичнейший уличный базарчик…

Как они это понимают?

Да просто они здесь живут, это их quartier, они знают его, как свою кухню. Именно так парижане относятся к городу – как к продолжению собственного дома. Здесь нет понятия общественного пространства. Люди, едва выйдя из подъезда, не прыгают в автомобиль, чтобы тащиться через весь город в офис или гигантский торговый центр. Ни один парижанин не ездит по Парижу на машине. Кто-то – на велосипеде, кто-то – на метро или автобусе, но большинство, конечно же, пешком. Париж принадлежит своим pietons – пешеходам. Естественнее всего ходить a pied – пешком. Только так можно по-настоящему увидеть город. Как заметил еще один пришлый любитель Парижа, писатель Эдмунд Уайт, в своем элегантном эссе “Фланер”: “Париж – это мир, который предназначен для глаз одинокого путника, ибо только ритм неспешной прогулки позволяет вобрать в себя все восхитительные (пусть и неброские) детали”.

Еще один писатель, Адам Гопник, считает прогулку вниз по улице Сены (как раз за углом от нашего дома) “лучшей на свете”. Так оно и есть – для него. Но любой парижанин и всякий, кто приезжает открыть для себя Париж, находит собственный маршрут “лучшей на свете прогулки”. Прогулка – не праздные гулянья и не гонка. Это последовательность мгновений, каждое из которых может озарить целую жизнь. Как насчет беглого взгляда, запаха, мимолетного впечатления, особого освещения… иначе говоря, “прекрасной” части? Ни один гид или путеводитель не расскажут вам об этом. Заранее определенные маршруты напоминают мне постановочные фотографии в Диснейленде. Да, на этом углу получится эффектный снимок. Но тогда уж не проще ли купить открытку?

Не существует какого-то одного Парижа. Он – как чистый лист, на который каждый человек наносит то, что французы называют griffe – буквально “коготь, царапина”, но точнее – личное клеймо: карта любимых кафе, магазинов, парков и соединяющих их улиц. “Я обнаружила, что Парижа не существует, – написала Колетт, попав в столицу. – Это всего лишь набор провинций, скрепленных тончайшей нитью. И ничто не мешало мне воссоздать мою родную провинцию или любую другую, какую мое воображение предпочтет вплести в эту канву”.

Такого не проделать с Лондоном, Нью-Йорком или Берлином. Но можно говорить о “Париже Колетт”, “Париже Хемингуэя”, “Париже Скотта Фицджеральда” или же о вашем собственном. Мы все действуем по схожему сценарию: находим особое кафе, идеальный парк, лучший вид, “лучшую на свете прогулку”.

Эти места нельзя назвать заранее. Но, возможно, мой годовой опыт прогулок по Парижу подскажет, с чего и как стоит начать ту череду приездов и отъездов, что оставляют вас с воспоминаниями, которые никогда не стираются, с мгновениями, которые вы смакуете снова и снова, всякий раз предваряя рассказ словами “Помню… однажды… в Париже…” Идемте со мной.

2. Вслед за Рождеством

Моя первая памятная прогулка случилась быстро и незаметно. Если быть точным, это произошло в три часа пополудни, накануне Рождества.

После еды и секса гулянье – любимое занятие парижан, но только не в канун Рождества. Нежелание быть на ногах 24 декабря явно выражено в национальном неприятии Санта-Клауса. Подарки раздает вовсе не Pere Noel, а малыш Иисус, но ему-то нет нужды таскаться по городу, облачившись в парку, перчатки, меховую шапку и утепленные ботинки, как это предстояло делать мне.

^{Париж в снегу}

Температура на улице застыла где-то около ноля. Снег уже прекратился, но разлитая по небу серость обещала повторения. С почти слышным потрескиванием слякоть покрывалась ледяной коркой. Но нас не страшили скользкие тротуары. Любые прогулки в этот вечер неизменно начинаются у входной двери и заканчиваются через несколько метров, у припаркованного у обочины автомобиля. Затем мы оказываемся на автостраде, продираясь сквозь плотный поток ежегодных эмигрантов. Как День благодарения в Штатах, Рождество здесь – время укрепления связей, обновления и примирения. Никто не остается в Париже на Рождество.

Весь предыдущий месяц я тщательно готовился к Рождеству, и в особенности – к семейному ужину.

Когда я женился на Мари-Доминик, которую все знают как Мари-До, я был слишком ослеплен, чтобы расспрашивать ее о семье. Только после свадьбы и известия о беременности она призналась, что у них имелся Секрет. Никто в семье не умел готовить.

– Но… это невозможно! – протестовал я. – Для француза уметь готовить то же, что… – я замялся в поисках правильного сравнения, – …для англичан – стоять в очереди, для австралийцев – любить пляж, для американцев – есть попкорн в кино. Это же… генетика.

Но после нескольких совместных трапез с моими новыми родственниками пришлось признать неизбежное. Академики, художники, писатели и – в случае моей жены – люди, связанные с кино, были не способны сделать чашку растворимого кофе, не сверившись с инструкцией на банке. Они прикидывались, что могут что-то готовить, закупаясь в Picard, сети магазинов замороженных продуктов, или в traiteurs[4], предлагающих готовые блюда, которые надо лишь разогреть. Но теперь секрет выплыл наружу. И когда открылось, что я умею готовить, меня произвели в семейные шеф-повара.

В течение года это, главным образом, сводилось к консультациям по краеугольным вопросам вроде “зубчик чеснока – это вся головка или одна долька?” или “что значит ‘отделить желток от белка’? Они же и так сами по себе”. Рождественский ужин, однако, дело иное. Традиционно он устраивался в доме моей тещи Клодин, в деревушке Ришбур, в ста километрах к западу от Парижа, и был не столько даже пиршеством, сколько ритуалом, с участием всего семейства (доходило до 20 человек), которое собиралось за одним столом. Я выразил недовольство тем, что на меня взвалили всю ответственность, но втайне был польщен таким поручением. Для человека, выросшего в австралийской глуши, приготовить ужин для сливок французского общества в замке xvi века было воплощением самых невероятных фантазий.

Семья уже воссоединилась в Ришбуре, а мы с Мари-До готовились отправиться в дорогу. Багажник и заднее сиденье машины ломились от подарков, кухонной утвари и всего необходимого для того, чтобы накормить восемнадцать человек, – всего, кроме confiture d’oignons[5], который я помешивал на плите.

– Пахнет вкусно, – отметила Мари-До.

Квартира наполнилась сладким пряным ароматом тонко нарезанного красного лука, тушенного с сахаром, специями и винным уксусом.

Рождественский ужин обычно начинался с устриц – мы уже заказали восемь дюжин у Ива Папена из Ла-Тремблад, лучшего во всей Франции производителя и поставщика президентского стола к тому же. Но некоторые гости не ели устриц, поэтому мы внесли кое-какие поправки. Мой шурин Жан-Мари вызвался привезти фуа-гра, приготовленное на семейной ферме в Дордони. И традиционному аккомпанементу из ржаных тостов я предпочел луковый конфитюр. Сочетание терпкости и сладости должно было пригасить жирность печени и подчеркнуть ее нежную кремовую текстуру.

– Я взял твой уксус, – сообщил я.

Глиняная бутыль уксуса была единственным вкладом Мари-До в наше кулинарное хозяйство. Она слила туда все остатки красного вина после вечеринки. В результате mere, или мать – желеобразная масса бактерий – превратила вино в ароматный уксус. Эта бутыль с mere внутри прибыла в Париж в 1959 году вместе с Алин, домработницей, нанятой стряпать для Мари-До, ее младшей сестры и их овдовевшей матери. А как складывалась ее судьба до этого – кто знает? Быть может, она производила vinaigrette[6] для салата, которым угощался Наполеон. Повар Юлия Цезаря мог использовать ее для приготовления любимых римлянином In Ovis Apalis – сваренных вкрутую яиц, приправленных соусом из уксуса, меда и кедровых орешков. Пока вы ее подкармливали, mere была бессмертна.

Я дал конфитюру остыть и разложил в две большие банки. Они как раз поместились в последнюю сумку. В отличие от прочих Рождеств, которые частенько балансируют на грани паники, это – я мог поклясться – будет организовано как надо.

Мы убавили температуру центрального отопления, поставили автоответчик и выключили компьютеры. Убедились, что у Скотти, нашего кота, довольно еды и воды, а его лоток чист, и что, если ему вздумается, он сможет выскользнуть на балкон и проверить, действительно ли снег такой противный, как ему помнилось. Сердито разглядывая сквозь стекло укрытую белой пеленой террасу, он походил на кота из романа писателя-фантаста Роберта Хайнлайна. Именовавшийся Петрониусом Арбитром, он мыкался от двери к двери в поисках той, что он помнил с августа, той, что открывалась в тепло и бесснежный пейзаж, – двери в лето.

Мы вышли, Мари-До вставила ключ в дверь.

Он не поворачивался.

Она поднажала.

Замок не поддавался. А ключ не желал выниматься, невзирая ни на какие усилия.

Тогда мы зашли обратно и попытались подтолкнуть его с той стороны.

Ни с места.

Хороший был замок. Прочный металл, плюс засов и два штыря, которые входили в пазы на полу и в раме. Вообще-то он был слишком хороший. Из-за особого устройства системы безопасности, если бы мы вернулись в квартиру и закрыли дверь, оставив ключ в замке, мы бы ее уже не открыли. Так что уехать мы не могли. Остаться, впрочем, тоже.

Говорят: “Хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах”.

3. Надо так надо

В том, что случилось потом, можете винить Хемингуэя.

Ну, не лично его, конечно. В конце концов он же умер в 1961-м. Но именно то, как он воспевал охоту, стрельбу, рыбалку, корриду и войну, и сделало популярной идею, что писатель должен быть человеком действия в той же степени, в какой принадлежать миру вымысла. Великое множество авторов, вдохновленных его рассказами о сафари, поединках на боксерском ринге и драках, были вспороты рогами, пристрелены, отправлены в нокаут или (и это далеко не последний пункт) изнемогали от жесточайших похмелий в отчаянных попытках доказать, что они тоже не промах.

Я мало чем от них отличался. Мое воображение никогда не рисовало Хемингуэя, сгорбившегося над пишущей машинкой в съемной комнатушке и сочиняющего “Белых слонов”. Перед глазами вставал его суровый портрет времен получения Нобелевской премии в 1954-м, фото Юсуфа Карша. Бородатое лицо поверх свитера излучало твердую решимость. Стивен Спилберг, придумывая своего инопланетянина, вырезал лоб и нос из снимка Карша, приставил глаза поэта Карла Сэндберга и рот Альберта Эйнштейна и наложил их на фотографию детского лица, чтобы создать образ смиренного сочувствия и непоколебимой стойкости. Такой Хемингуэй никогда бы не отступил перед заевшим дверным замком.

Роясь в ящике с инструментами, я так и слышал, как мои действия были бы описаны его скупой прозой. Он взял плоскогубцы в правую руку. Металл обжег холодом. Это были хорошие плоскогубцы. Они были сделаны для определенной цели и теперь готовились исполнить свое предназначение…

Под нервным взглядом Мари-До (Что женщины в этом всем понимают? Это сугубо мужские дела.) я зажал плоскогубцами кончик ключа и потянул.

Ноль.

Провернул и дернул.

С тем же результатом.

Мари-До метнулась в кабинет.

– Я нашла сайт производителей, – прокричала она. – Здесь говорится, что, если это дубликат ключа, он может быть не совсем точно вырезан. У него может быть “рыболовный крючок”, который не дает вынуть его обратно.

– Ну так как же в конце концов он вынимается?

Последовала пауза.

– Здесь говорится: “Открутите весь замок и отнесите его в слесарную мастерскую”.

– Крайне полезный совет.

– Как насчет слесаря на улице Дофин? Есть вероятность, что он еще работает.

– В канун Рождества?

И тут зазвонил телефон. Это была моя свояченица.

– Вы что, еще не выехали? – поинтересовалась она с легким раздражением в голосе. – С фермы доставили гусей. Во сколько примерно вы будете?

Я передал трубку Мари-До, которая, прикрыв ее рукой, послала мне взгляд, недвусмысленно вопрошавший: почему-ты-до-сих-пор-еще-здесь?

– Да бегу я уже, бегу! – ответил я.

4. Жара

Я полушел, полускользил вниз по улице Одеон, стараясь не ступать на самые накатанные дорожки льда и хватаясь за все, что можно. Неприятно оказаться запертым; вдвойне неприятно, если при этом еще и сломана нога.

Мысленно я простил Хемингуэя. Здесь не было его вины. По сути, этот образ физической мощи и технической подкованности был лишь иллюзией. В реальной жизни Эрни был полнейшим недотепой. После ранения в Первую мировую войну, события, которое вдохновило его на “Прощай, оружие!”, остаток жизни Хемингуэй провел, подвергая себя и других разного рода опасностям. Едва избежал смерти во время забега с быками по улицам Памплоны. В паре боев на боксерском ринге был отправлен в нокаут корпулентным, но юрким канадским писателем Морли Каллаганом, впрочем, по общему признанию, этому поспособствовало то, что время отсчитывал Скотт Фицджеральд, которого ни один вменяемый человек не выбрал бы для такого дела.

Во время Второй мировой войны, курсируя у берегов Кубы с собутыльниками из своей “Плутовской фабрики”, он чуть не отправил на тот свет всех и вся, кроме немецких подлодок, за которыми, собственно, велась охота. Армия, покуда возможно, держала его на расстоянии от Европы, но в один прекрасный момент таки пустила, и он изображал из себя солдата по всему северу Франции, то и дело попадая в передряги, из которых его был вынужден вызволять дружественный генерал. (Хемингуэй отплатил ему, сделав героем своего первого послевоенного романа “За рекой, в тени деревьев”, потерпевшего полное фиаско, – сомнительный комплимент.) Потом он обгорел на лесном пожаре, раздробил колено в автомобильной аварии в 1945-м, а на сафари в Африке дважды пережил крушение самолета, после чего так окончательно и не восстановился.

Менее опасный, но вполне характерный несчастный случай произошел в марте 1928-го, когда он жил ровно за углом от нас, на улице Феру. После тяжелой попойки в баре Dingo он, шатаясь, добрался до своего туалета, оснащенного навесным бачком, дернул не за ту цепь и обрушил себе на голову слуховое окно. Арчибальд Маклиш заткнул рану туалетной бумагой и отвез его в Американский госпиталь в Нейи, где Хемингуэю наложили девять швов. Глядя на снимки, где он, перевязанный и улыбающийся, позирует перед магазином “Шекспир и компания”, вы бы подумали, что он голыми руками отбился от шайки вооруженных головорезов. Как подметил один критик, Эрнест работал очень близко к быку.

^{Перевязанный Хемингуэй в компании Сильвии Бич и ее сотрудниц}

Конец нашей улицы, в том месте, где она пересекается с бульваром Сен-Жермен, обычно самый оживленный в этом районе, но сегодня кафе и рестораны были наглухо закрыты. В банкоматах на углу горели красные огоньки, их опустошили накануне, и ближайшую неделю некому будет их пополнить, поскольку все сотрудники банка отпущены на праздники. В метро поезда еще ходят, но пассажиров почти нет. В билетных кассах – никого. Предполагается, что вы купите билет в автомате, пройдете через турникет и сами выйдете на нужную платформу. Скоро метро будет выглядеть так круглый год, а не только на Рождество. На новых линиях поезда управляются автоматически, без машинистов, компьютер открывает и закрывает двери, и мы прибываем по назначению, зажатые в тиски новых технологий.

Переходя бульвар, я остановился посередине. В обычный день меня бы тут же размазали по асфальту. Машинам горел зеленый, но в каждую сторону легко просматривались по крайней мере пять кварталов. И ни единого автомобиля. Снег смягчил контуры домов и наполнил воздух туманной взвесью. Он вымыл цвета, и пейзаж превратился в полотно кисти Уистлера. На мой взгляд, увлекаемый вдаль перспективой шестиэтажных домов с их продуманно единой линией балконов, бульвар воплощал в себе рациональность и интеллект. Пусть другие собираются в Нотр-Дам, Сен-Сюльпис, Святом Петре в Риме или часовне Кингс-колледжа в Кембридже, чтобы укрепиться в вере в существование высшего порядка.

Мой приход прямо здесь.

Через полчаса я вернулся домой, потерпев полное фиаско.

– Закрыто, – сообщил я, стряхивая снег со шляпы.

– И что теперь?

На этот раз у меня была Идея.

Чтобы открыть банку, ее подставляют под струю горячей воды, и крышка расширяется. Так что, конечно же, если мы нагреем личинку замка, она тоже расширится, и можно будет вытащить ключ.

У нас не было паяльной лампы, но зато у меня имелась бутановая горелка, которую я использовал, чтобы делать карамельную корочку на крем-брюле. Когда я ее зажег, она довольно загудела и выдала струю синего пламени.

– А мы тут все не взлетим на воздух? – с сомнением в голосе произнесла Мари-До.

– Каким образом? Корпус-то у замка стальной.

Направив пламя на замок, я зажал ключ плоскогубцами и стал тянуть, чтобы в момент, когда личинка расширится, я мог его высвободить.

Но этого не произошло.

Вместо этого коробка замка, которая, очевидно, была не из стали, стала стремительно плавиться и разваливаться, как непропекшийся кекс. Не только ключ, но и вся личинка оказались испорчены, при этом ключ все еще торчал внутри. Вокруг виднелась неровная дымящаяся дыра.

Хемингуэй писал: “Человека можно уничтожить, но его нельзя победить”. В тот момент я не мог вспомнить, какие у него имелись соображения по поводу человека, который выставил себя полным идиотом.

Час спустя я стоял в пустой квартире, бережно сжимая кружку кофе и глядя в окно поверх укрытых снегом крыш.

Мари-До направлялась на машине в Ришбур, везя все, что мы наготовили. Вопрос с гусями оставался открытым.

Что до замка, то именно Мари-До пришла в голову идея, которую мы почему-то упустили.

– У нас на холодильнике визитка.

У всех есть такие визитки. На них значится: “Полезные номера”. Они регулярно появляются на дверных ковриках. Это просто список номеров, которые могут пригодиться в экстренной ситуации: скорая помощь, пожарные, больницы. На первый взгляд, весьма благородный жест, но это если пробежать только половину списка – характер последующих номеров куда меньше проникнут заботой об интересах общества. За “Горячей линией по вопросам отравлений” следует “Засорился туалет?”, “Обнаружилась протечка?”, “Нет электричества?” и “Сломался замок?”. В любом случае список уверяет нас, что помощь совсем близко. Но никто никогда не звонит этим сантехникам, стекольщикам или слесарям, потому что цены у них просто грабительские. Во Франции, а может, и в остальном мире вызвать этих акул значит расписаться в том, что вы настоящий пентюх, на парижском сленге – plouc.

Набирая номер, я почти не сомневался, что автоответчик предложит нам перезвонить в январе. Однако кто-то снял трубку на втором же звонке и пообещал приехать в течение часа.

В ожидании я задумался о Калифорнии, где жил до того, как приехал во Францию. Случись это там, сосед починил бы мне все за десять минут. Я по многому не скучал в Штатах, но одного мне все же не хватало – американского умения обращаться с вещами: легендарного “старого доброго американского ноу-хау”.

Фундаментом этого были уроки труда. Я так и не понял, что они из себя представляли, знал лишь, что, если ты хорош на этом уроке, по остальным предметам ты совершенно безнадежен. Ни в школах Австралии, где я родился и вырос, ни в Англии, где прожил много лет, не преподавали ничего подобного. (Вполне вероятно, что в Англии и Австралии мальчики в школах как-то иначе усваивали эти навыки. И то, что крутые ребята проводили перемены в туалете, покуривая и меряясь длиной пенисов, – всего лишь мои догадки. Может, они на самом деле обменивались информацией о разновидностях столярных соединений или винтовой нарезки.) Благодаря урокам труда у большинства водителей всегда есть с собой провода для прикуривания и запасные ремни вентилятора, а ящик с инструментами – обычное дело в каждом доме.

– Они бы не стали плавить замок кулинарной горелкой, – сказал я Скотти. Он замяукал и потерся о мою ногу. Не исключено, что просто намекал на кормежку, но я предпочел принять это за жест утешения.

5. Два гуся в духовку

В машине было жарко и душно, сильно пахло машинным маслом и одеколоном Guerlain. Маслом несло от одежды моего шурина Жана-Мари, хозяина автомобиля. На досуге он занимался восстановлением старых мотоциклов, и аромат вился вокруг него точно так же, как шлейф духов – вокруг моей дочери Луизы и его дочери Алисы, которые препирались на заднем сиденье.

Несомненно, где-то в природе существовало Рождество, щедрое на доброжелательность, гостеприимство и добрые вести. Но – спасибо замку – все это было недосягаемо для нас. Мы не просто не избежали пробки из тех, кто выехал так, чтобы не угодить в пробку, а намертво встали в пробке из тех, кто решил хорошенько подождать и пропустить все возможные пробки.

Наше заледенелое корыто едва продвигалось. Каждые пять секунд лобовое стекло плотно залеплял мокрый снег, талой жижицей стекавший вниз. Жан-Мари без конца теребил дворники, но они лишь на пару мгновений открывали нам вид на близстоящие машины, в которых томились такие же измотанные и раздраженные люди, как и мы. Мимо, между машин, засунув руки в карманы и низко опустив голову, сквозь метель, стремительно перераставшую в пургу, пробирался мужчина. Водитель, у которого заглох мотор? Отчаявшийся найти укромное местечко, где бы пописать? Или, скорее, кто-то вроде меня, блуждающий по безлюдному Сен-Жермен в поисках слесаря?

Неужели это было всего два часа назад?

Молодой слесарь прибыл в течение часа и не стал терять время, дивясь на последствия моих манипуляций с горелкой. Я еще не закончил с объяснениями, как он уже вывинтил замок.

– Пустяки, – сказал он на ломаном английском. Он был испанцем, может, португальцем; разумеется, ни один француз не потревожил бы его в Рождество. – Если вы закроете…

Он изобразил, что захлопывает дверь.

– …нельзя снова открывать с этим замком. Так что некоторые… ну, вы понимаете… чтобы выйти…

Он изобразил удар топором. Моя идея с горелкой уже не выглядела столь идиотской.

– Вы не знаете, почему его заклинило?

– Само собой, – он растворил дверь и показал на царапины на запоре. – Видите, вот тут… – он употребил французское слово, обозначавшее “ограбление”, – думаю… cambriolage?

Видимо, кто-то пытался влезть в дом. Но все, чего им удалось добиться, – это испортить замок, сломав, быть может, какую-то деталь внутри.

В машине у меня зазвонил мобильный. Это была Мари-До.

– Ну что?

– Он все починил.

Я не стал говорить, сколько пришлось заплатить – чуть больше 2000 долларов. В процессе он несколько раз отвечал на звонки и записывал адреса. Бизнес шел на ура. Неудивительно, что он был готов трудиться в Рождество. Наверное, остаток года он проводил на Багамах.

– Где ты сейчас? – спросила она.

Кромешная снежная мгла утаивала ответ.

– Где-то по дороге в Ришбур. Жуткая пробка.

– Все уже приехали. Мы накрываем на стол. Как нам быть?

– Если мы хотим ужинать до полуночи, гусей надо ставить в духовку… – я посмотрел на часы. Шесть часов. – Прямо сейчас.

– Я не могу приготовить двух гусей!

– Это не так уж сложно. Остальные тебе помогут.

Произнося это, я понимал всю абсурдность моих слов. Мои новые родственники могли бы и воду подпалить.

– Если надо, я буду руководить по телефону.

Замявшись, Мари-До поинтересовалась:

– А у них до сих пор внутри… эта начинка?

(В одном из комиксов про Чудных Чубатых

Чокнутых Братьев у Гилберта Шелтона есть эпизод, где самый туповатый из трех – Толстяк Фредди – жарит гуся.

– Отличный гусь получился, – нахваливают братья. – Чем ты его начинил?

– Да не пришлось начинять, – отвечает Фредди, – он не был пуст с самого начала.)

– Их уже выпотрошили. Слово даю.

– Ну, хорошо, – говорит она. – Пойду возьму листок бумаги.

– Это еще зачем?

– Записать рецепт.

И впервые за этот день меня по-настоящему охватило беспокойство.

У тех, кто не умеет готовить, есть трогательная вера в кулинарные книги. Они полагают, что, если у вас под рукой имеется рецепт, остальное – вопрос буквального следования инструкциям. Но кулинарная книга – это что-то из серии пособия по сексу: если оно вам нужно, у вас явно с этим проблемы.

– Тебе рецепт ни к чему, – я пытался найти правильные слова, которые вселят в нее уверенность. – Они уже готовы – только в духовку поставить.

– Точно?

Я прямо кожей ощущал ее недоверие.

– Зажги духовки, нафаршируй гусей, положи в разные духовки, закрой дверцы.

– Но…

– Больше ничего не нужно, я обещаю.

– Ну, а как же быть с картошкой?..

– Повари ее минут десять и положи в гусиный жир, под саму тушку. Элементарно.

– А может, лучше все-таки подождать?..

Это чтобы мы сели за стол в два часа ночи?

– Даже не думай. Здесь промах исключен по определению. Просто делай, как я сказал. Позвони, если будут проблемы. Но их не будет.

Я положил телефон в карман.

Кто-нибудь знает хорошую действенную молитву?

Конечно, в конце концов все получилось. Мы добрались до Ришбура как раз ко времени, когда гусей пора было вынимать из духовки. Есть и более надежные способы поруководить приготовлением ужина, чем по телефону, который вот-вот сядет, из мертвой пробки на шоссе, заметаемом метелью, но наш успех был доказательством того, что это все-таки возможно. Нам повезло: птицы оказались такие жирные, что сами себя же и смазывали, и их не надо было ни поливать, ни переворачивать. Картошка в стекшем вниз жиру зажарилась просто идеально. Мы вынули гусей и дали им слегка остыть перед тем, как их резать. Поставили разогреть в духовке гратен из моркови и шпината. Стол был уже сервирован тарелками для фуа-гра и вазочками с луковым конфитюром и с клюквенным соусом, еще одним новшеством американского происхождения, которому удалось преодолеть стену предубеждения по отношению к иностранным блюдам; а также тарелками для устриц от Pepin, которые уже открывал Жан-Мари. Вкус французов к компромиссу и импровизации очень помог нам в тот вечер.

6. Чистый Голливуд

Душный автомобиль, глубокая ночь, снежная пурга – все это не слишком спо собствовало непринужденной бесе де. Даже радио замолчало, сигнал TSF 89.9 джазовой волны сбоил и метался на пределе своих диапазонных возможностей, но мы вскоре устали от случайных всплесков Майлса и Колтрейна и выключили его с концами. Оставалось лишь погрузиться в собственные мысли.

Быть может, это было следствием нашей вынужденной неподвижности, но я задумался о прогулках.

Когда я приехал в Париж, у меня и мысли не возникало, что можно пойти погулять. Два года жизни в Лос-Анджелесе приучили меня к тому, что идти куда-либо пешком – не то что необычно, но просто-таки неестественно, даже незаконно.

До этого я жил в Англии, в сугубо английской деревушке Ист-Бергхолт, где прогулки были самым обычным делом. По воскресеньям мы с другом пересекали поля за нашим коттеджем, ступали на дорожку за прудом, у которого Джон Констебль написал свою “Телегу с сеном”, а затем шли вдоль реки Стур в деревушку Дедхэм, где находился паб под названием The Sun. Спустя годы я услышалв документальном фильме Би-би-си, что этот маршрут “последние триста лет является неотъемлемым и важным элементом познания духа Англии”. Какой конфуз. Надо было быть повнимательнее.

Гулял я и в другие дни. Неспешно доходил до центра нашей деревушки, где магазин все-в-одном служил еще и рынком, и почтой. На обратном пути, неся пакет с продуктами, заглядывал в один из пабов пропустить кружку пива или же срезал дорогу, идя через поле, чтобы навестить иллюстратора и прозаика Джеймса Брум-Линна, которому не нужен был особый предлог, чтобы отвлечься от работы. Он как раз закончил последнюю обложку для двенадцатитомной серии романов Энтони Пауэлла “Танец под музыку времени”, и сказывалась некоторая приятная, но все же усталость.

Иногда я садился на автобус до ближайшего большого города, Колчестера, или до вокзала в Мэннинг-три, а оттуда – на поезд в Лондон. Там я встречался со своим литературным агентом или писал рецензию на какую-нибудь книгу или фильм для BBC. Я полагал, что в Калифорнии жизнь потечет примерно в том же русле.

Я ошибался.

Короткий рассказ Рэя Брэдбери “Пешеход” 1951 года должен был служить мне предостережением. Действие происходит в Лос-Анджелесе будущего, где никто не ходит пешком, и уж тем более по ночам. Все стараются побыстрее юркнуть в дом и захлопнуть за собой дверь – не столько из страха, сколько по инерции. Один человек пренебрегает этим обычаем. Проходя мимо домов с закрытыми ставнями, он размышляет о том, что за ними происходит: “он оглядывал дома и домики с темными окнами – казалось, идешь по кладбищу, и лишь изредка, точно светлячки, мерцают за окнами слабые, дрожащие отблески”. В одну из ночей его останавливает робот-полицейский. Механический голос спрашивает:

– Что вы делаете на улице?

– Гуляю, – сказал Леонард Мид.

– Гуляете? Просто гуляете?

– Да, сэр.

– Где? Зачем?

– Дышу воздухом. И смотрю.

^{Улицы Лос-Анджелеса без единого пешехода}

Его ответы звучат как приговор. Кто как не сумасшедший станет прогуливаться просто удовольствия ради? Его забирают, чтобы сдать в Психиатрический центр по исследованию атавистических наклонностей.

Ветеран-авеню, где я жил в Лос-Анджелесе, – это длинный тихий проспект, застроенный невысокими домами, который упирается в кампус Калифорнийского университета. Рядом с университетом находится район магазинов, кинотеатров, церквей и рынков, который местные называют Вествуд-Виллидж, то есть деревня Вествуд. А деревня – она и есть деревня, будь то Лос-Анджелес или Саффолк. По расстоянию прогулка до магазина в Ист-Бергхолте и Вест-Виллидж была одинаковой.

Я проверил разок осенью, сразу после приезда.

Это было жутковато. Приятного мало.

В Ист-Бергхолте, особенно в его окрестностях, дома были разбросаны, иногда один от другого отделяла широкая полоса леса. Неудивительно, что английская деревня – такая популярная декорация для историй о таинственных преступлениях. И при всем при том, гуляя, я непременно встречал либо другого путника, либо мужчину, подстригающего изгородь, и, даже не будучи знакомы друг с другом, мы всегда обменивались кивком или приветствием.

Но здесь, в Лос-Анджелесе, на улице, вдоль которой тянулись дома на несколько квартир, каждая из которых, скорее всего, имела хозяина, я не встречал ни души. Хуже того, я чувствовал, что мало кто вообще ступал на этот тротуар в течение года. У входных дверей, которые я почти и не видел открытыми, возвышались груды проспектов из супермаркетов и меню китайских ресторанов, пожелтевшие и скукожившиеся от палящего солнца и дождей. Сорняки пробивались между плитами, присыпанными слоем песка, как могилы фараонов. Оглядываясь, я видел четкие следы своих ботинок. На ухоженных лужайках около клумб стояли аккуратные таблички. В Англии на них было бы написано Begonia acerifolia и Paeonia abchasica. Здесь они гласили: ОСТОРОЖНО! ОХРАНЯЕТСЯ СПЕЦСИГНАЛИЗАЦИЕЙ.

В ту первую прогулку я дошел до Вествуда пешком, но вернулся на автобусе, так что, когда вскоре после этого британский сценарист Трой Кеннеди-Мартин объявил, что “навсегда покидает этот треклятый город”, и предложил мне купить у него машину, я согласился не раздумывая. Мне как cineaste[9], было особенно интересно водить автомобиль, принадлежавший человеку, который написал сценарий одного из главных фильмов про погони – “Итальянскую работу”[10] и придумал эту гонку на “мини-купере” по Турину. Но более всего я жаждал поскорее забыть о лос-анджелесских тротуарах, избавиться от этого кошмара и перестать быть пешеходом.

Ну, а поскольку речь о Голливуде, на переговоры ушло времени больше, чем на римейк “Унесенных ветром”. И все же в конце концов Трой выехал из квартиры и последнюю неделю провел у знакомого продюсера. Билет он купил на ранний рейс до Нью-Йорка, а оттуда – до Лондона, и ему, само собой, был необходим автомобиль, чтобы добраться до аэропорта. Мы договорились, что я возьму такси до дома его приятеля, а оттуда довезу Троя на машине, после чего она уже останется в моем распоряжении.

В Лос-Анджелесе, где чуть не у каждого имеется автомобиль, вызов такси – дело довольно странное, особенно в четыре утра. Водитель, везший меня сквозь бархатный сумрак, так и не открыл пластиковое пуленепробиваемое окошко, отделяющее его от пассажиров, и время от времени настороженно поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Когда мы остановились у дома, который Трой указал в адресе, фары высветили внушительный вход и большие чугунные ворота. За ними ко входу вела дорожка из гравия. Очевидно, хозяин был из продюсеров, которые умеют делать деньги. Либо изображал такового, используя свои кредитные карточки на всю катушку, которая в Калифорнии чудесным образом никогда не разматывается до конца. Как значилось на одном рекламном билборде на бульваре Сансет, с их карточкой вы могли ПОЙТИ В КИНО – ИЛИ ЕГО СНЯТЬ.

Подъездная дорожка отделяла главный вход от гостевого домика, где остановился Трой. “Подождем здесь, – сказал я водителю. – Мой друг должен вот-вот выйти”.

Он заглушил мотор, но оставил фары включенными. Тишину нарушало лишь постукивание остывающего двигателя.

Спустя несколько секунд дверь главного дома распахнулась, и на пороге появился Трой. В руках он держал несессер и полотенце, больше у него и на нем ничего не было. В клубах пара, красный, как рак, он поскакал через дорожку, щурясь на свет фар, остановился и махнул рукой, давая понять, что будет буквально через минуту.

Если хоть секунду подумать, стало бы понятно, что у человека сломался душ и он воспользовался хозяйской ванной, но водитель обошелся без этой секунды. “Пятьдесят баксов!” – рявкнул он срывающимся в панику голосом.

Я едва успел просунуть деньги в окошко, как дверцы машины разблокировались, мгновение – и я уже в полнейшем одиночестве наблюдаю, как габаритные огни таят в темноте.

Это был мой личный чисто голливудский эпизод – момент, когда новоприбывший прощается со своей прежней сущностью и рождается заново в качестве персонажа одного общего сценария, который представляет собой жизнь в Лос-Анджелесе. Те, кто это испытал, обмениваются подобными историями не хуже любителей порассказать о случаях на войне. Ричард Рейнер, автор книг “Небоскреб” и “Лос-Анджелес без карты”, приехал из Лондона в 1992 году, в самый разгар массовых беспорядков[11] в связи с делом Родни Кинга, и тут же ему позвонил Билл Бафорд, редактор журнала “Гранта”.

– Немедленно отправляйся туда, – приказал он. – Мне нужен репортаж из первых рук.

Глядя, как в телевизоре разъяренная толпа грабит и поджигает, Райнер поинтересовался:

– Ты хочешь, чтобы меня убили?

Не задумываясь, Бафорд ответил:

– Чтобы убили, не хочу. Но вот ранение было бы очень кстати.

Стоя в темноте, вдыхая запах жженой резины, смешанный с приторным ароматом цветущего жасмина, я тоже ощущал странную смесь приятного возбуждения и страха.

Для подобных ситуаций есть расхожая фраза, которая зачастую сопровождается удрученным покачиванием головы. Мысленно я тоже произнес ее.

Ну, только в Лос-Анджелесе…

7. На месте Хемингуэя

После терапии отвращения, проведенной Лос-Анджелесом, моему парижскому врачу пришлось снова ставить меня на ноги.

– У вас хоть какая-то физическая нагрузка есть? – спросила она.

Я перестал застегивать рубашку и продемонстрировал ей руки.

– Я усиленно грызу ногти.

Она уставилась на меня поверх очков. Насчет посмеяться эти французы не очень, а уж Одиль, моя врач, совсем не по этой части. Любопытно, что во французском языке нет эквивалента выражению “врачебный такт”. В списке медицинских приоритетов задача успокоить и приободрить пациента занимает место где-то после проблемы выбора занавесок для гостиной.

– Для вашего возраста здоровье у вас неплохое, – признала она. – Но вам необходимы какие-то подвижные игры.

– Ненавижу игры.

Нахлынули воспоминания об обязательных занятиях спортом в школе, когда я предавался мечтам в дальней части поля, пока шли бесконечные матчи по крикету или регби. Не слишком предавался, поскольку, как в любом виде спорта, бездействие сменялось волнами лихорадочной активности. Годы спустя, когда Майкл Герр в своих воспоминаниях о Вьетнаме, собранных в книгу “Репортажи”, написал, что подобные перепады весьма типичны для войны, я осознал скрытую подоплеку школьных игр. Фраза герцога Веллингтона, что “битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных полях Итона”, уже не звучала таким уж преувеличением.

– Тогда запишитесь в club sportif, – предложила Одиль.

– Еще того хуже!

Club sportif – так французы именовали спортивный клуб. Опыт моих знакомых показал, что это не выход. Пока Адам Гопник работал на “Нью-Йоркер” в Париже, он разок рискнул. Многие тренажеры не были смонтированы, а из тех, что уже стояли, работали отнюдь не все. Клуб не предлагал полотенца, хотя эта услуга была, как объяснили на ресепшн, “предусмотрена”: так здесь обозначали то, что, по всей вероятности, могло иметь место в неком туманном будущем. И все же ему был сделан приветственный подарок, полностью соответствовавший парижским представлениям о здоровье, – пакетик шоколадных трюфелей.

Переведя бой на поле противника, я спросил:

– А вы занимаетесь спортом?

Одиль и глазом не моргнула.

– Мой вес не менялся с тех пор, как я окончила колледж. Как, впрочем, и мое давление. Но если бы у меня были такие результаты обследования… – она постучала ногтем по экрану компьютера, – возможно, я бы подумала о марафоне.

В качестве компромисса, вместо того чтобы сесть на автобус, я отправился домой пешком, через улицы Гей-Люссака и Суффло. Впервые за долгое время я внимательнее присмотрелся к проходившим мимо парижанам. Стройные и подтянутые, ни грамма лишнего веса, они энергично вышагивали, излучая здоровье, подкрепленное круассанами, фуа-гра, картошкой фри, красным вином и сыром.

Как им это удается?

Я окинул мысленным взором экспатов-англосаксов, оценивая их физическое состояние. Бледные, вялые, сутулые, как правило, в плохой форме – все мы были сомнительной рекламой интеллектуальной жизни. То, что некоторые наши предшественники тоже, мягко скажем, не блистали отменной физической формой, служило плохим утешением: Гертруда Стайн страдала полнотой, чему немало способствовали кулинарные таланты ее компаньонки Элис Токлас; Скотт и Зельда Фицджеральд были неизменно подшофе; Генри Миллер, если и утомлял себя упражнениями, то только в горизонтальном положении – в постели с проституткой; ну, и ушлый Джеймс Джойс в придачу, который перемещался по городу исключительно на такси и всегда за чужой счет.

И вот эдаким противовесом всей ленивой компании на сцене появляется Хемингуэй.

В 1920-х, еще живя на площади Контрэскарп, он частенько ходил по этому переулку; я так и слышу легкий, но уверенный шаг боксера, который настигает меня: кулаки сжаты, он поигрывает мускулами, тяжело дышит, он вспотел, но не утратил сил после километровой прогулки – может, подумывает о пиве с картофельным салатом в брассери Lipp.

Он обгоняет меня, оставляя за собой запах кожи и пота. Я наблюдаю, как он удаляется, хлястик старомодного твидового пиджака натягивается на напряженных мускулах, блокнот торчит из правого кармана, в голове проплывают картины плещущейся в водах Мичигана форели и песка, смешанного с кровью, на арене для быков. Я слышу, как он произносит с издевкой – так в “Фиесте” подначивал Джейка Барнса Билл Гортон: “Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манерным. Европейские лжеидолы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе”[13].

Вот он уже скрылся из виду, пересек улицу Сен-Доминик и спускается к фонтану Медичи. По левую руку – зеленое великолепие Люксембургского сада. Дальше – колоннада театра “Одеон”, где он остановится на минуту, чтобы глянуть на прилавки продавцов книг. И наконец, минуя площадь Одеон, по улице Одеон он спустится к маленькой лавочке, где с деревянной вывески смотрело лицо Уилла Шекспира…

Эрнест, подумалось мне, я хочу оказаться на твоем месте.

8. Как важно быть Эрнестом[14]

Каждый житель Парижа так или иначе много гуляет. Особенно это касается тех, кто, как и мы, живет в Шестом из его двадцати округов.

Шестой, или Sixieme – это парижский Гринвич-Виллидж или Сохо. Историко-литературные ассоциации наводняют улицы, нужно ухитриться, чтобы в них не утонуть. Между 1918 и 1935-м, если бы вы стояли на углу улицы Бонапарт и бульвара Сен-Жермен, спиной к кафе Les Deux Magots, то вполне вероятно повстречали бы Скотта и Зельду Фицджеральд, Гертруду Стайн и Элис Б. Токлас, Сальвадора Дали, Пабло Пикассо, Джуну Барнс, Сильвию Бич, Уильяма Фолкнера, Луиса Бунюэля, Ман Рея, Жозефин Бейкер, Джеймса Джойса, э. э. каммингса, Уильяма Карлоса Уильямса и многих других. Теперь это самый дорогой район Парижа. Квадратный метр площади – место, занимаемое одним креслом, – стоит 15 тысяч долларов. Но в 1922 году, как писал в “Эсквайре” Хемингуэй, год жизни здесь с квартирой, едой и выпивкой обходился в тысячу долларов.

Хемингуэй, раненый ветеран, коротко побывал в Париже в 1918-м, затем вернулся в 1921-м в качестве репортера канадских газет, семь лет жил по разным адресам на Левом берегу, писал романы и рассказы, сделавшие ему имя в литературе. Он часто бывал в доме, где теперь живем мы, и в тех же ресторанах, где сегодня едим мы. У нас даже есть несколько общих знакомых. Неудивительно, что Шестой сразу покорил меня.

Как и все, я был пленен “Праздником, который всегда с тобой” – этой картиной богемного рая, населенного компанией обаятельных иностранцев, которых так почитали местные – те немногие, что удостоились упоминания, главным образом бармены и шлюхи. Если почитать мемуары Генри Миллера, “Шекспира и компанию” Сильвии Бич, “Тем летом в Париже” Морли Каллагана или “Воспоминания о Монпарнасе” еще одного канадца, Джона Гласско, вам покажется, что город населяли одни лишь экспатрианты. Между собой Sixieme называли “кварталом”, будто он был обнесен стеной, за которой, как в алжирском районе Касба в фильме “Пепе ле Моко” с Жаном Габеном и в его американском римейке “Алжир” с Чарльзом Бойером, обычные законы не действовали.

^{Сильвия Бич в магазине “Шекспир и компания”}

Большая часть этих воспоминаний была написана лет через тридцать, после Второй мировой войны, а временнaя дистанция сообщает дополнительное обаяние. Глядя назад из нищей, расколотой политическими распрями послевоенной Европы, Сильвия Бич, Миллер и, конечно же, Хемингуэй легко верили, что в те дни солнце светило ярче, собеседники были остроумнее, алкоголь крепче, женщины красивее, город чище и честнее. “Когда наступала весна, – писал Хемингуэй, – пусть даже обманная, не было других забот, кроме одной: найти место, где тебе будет лучше всего. Единственное, что могло испортить день, – это люди, но если удавалось избежать приглашений, день становился безграничным. Люди всегда ограничивали счастье – за исключением очень немногих, которые несли ту же радость, что и сама весна”[15]. Мнение тех “очень немногих” дорогого стоило. Когда Скотт Фицджеральд нехорошо повел себя в антибском доме богатых друзей, Джеральда и Сары Мерфи, его на неделю отлучили от общества. То, что был четко определен срок – так объявляют бойкоты подростки, – само по себе тяжело, но гораздо хуже, что по окончании приговора Фицджеральд опять присоединился к их кружку.

Или взять знаменитую историю “освобождения” Одеона Хемингуэем.

В июле 1944-го союзники еще не заявили права на Париж, оставленный немцами, и французам позволили первым промаршировать по Елисейским Полям под предводительством Шарля де Голля. Писатель Леон Эдель отметил, как печально сказалось шествие по Монпарнасу на знаменитых кафе Le Dome, La Coupole и заколоченной досками La Rotonde: “Сквозь столь живые прежде окна были видны беспорядочно сваленные столы и стулья, ниже, у вокзала Монпарнас в ужасе и глухом отчаянии сдавались немцы, одетые в ярко-зеленую форму. Было так странно, более странно, чем в любом возможном романе, наблюдать в июльских сумерках картину умирающего прошлого”.

Хемингуэй прошел по Монпарнасу и направился прямиком на улицу Одеон. Он надеялся спасти хоть что-то из того Парижа, который он знал перед тем, как уехать в Америку, на Кубу, за славой. Как пишет Бич:

Трепетная история, жаль только выдуманная от начала и до конца. Когда я поселился на улице Одеон, наша восьмидесятилетняя соседка снизу, Мадлен Дешо, хорошо помнила тот день, но совсем не так, как описывает его Бич. В 1944 году она, юная девушка, наблюдала за прибывавшими солдатами из своего окна на втором этаже. Хемингуэй не звал Сильвию. Напротив – что вполне разумно, – он окликнул Мадлен, спрашивая, не прячутся ли на крыше немцы. Она сообщила ему, что все они бежали, и к моменту, когда она оказалась на лестнице, в подъезде уже толпились совсем молоденькие операторы и журналисты в грязной с дороги одежде.

По воспоминаниям Мадлен Дешо, Хемингуэй не взбежал по ступеням. Наоборот, Адриенна спустилась к нему, а кого-то послали за Сильвией – с 1937 года, когда у Монье завязался роман с молодым фотографом Жизель Френд, они уже не жили вместе на Одеон. Монье уговаривала Хемингуэя дождаться Бич. Но вместо этого он отвел ее в сторону, к большой выкрашенной зеленой краской батарее, которая по сей день обогревает лестницу.

– Скажи мне только одно, – Мадлен Дешо уловила его шепот. – Сильвия ведь не сотрудничала с немцами, да?

Очень показательный момент. За всей этой внешней бравадой неуверенный юноша в Хемингуэе продолжал бояться того, что могли подумать те “очень немногие”.

9. Бульвардье

В 1860-х годах император Наполеон III, племянник Наполеона Бонапарта, очень опасался революции. Франция пережила век внутренних раздоров, но, как явствовало из опыта других стран, следовало ожидать худшего. Однако революции не случилось. Две мировые войны уберегли Францию от гражданской смуты до самых студенческих волнений 1968 года, которые стыдливо именуются les evenements – событиями. Но генералы Наполеона этого не знали. Узкие улицы и многоквартирные дома сплошь отдавались под склады военной техники. Все настойчивее требовались широкие улицы, которые соединили бы все правительственные учреждения – чтобы при первых сигналах опасности по ним могла свободно передвигаться пехота, кавалерия и даже артиллерия.

Наполеон отдал приказ о переустройстве Парижа. Им занялся Жорж-Эжен Осман – “Барон” Осман, как он предпочитал себя называть, хотя и не имел дворянского происхождения, – который ничего не делал вполсилы. Он проложил свои бульвары через сеть улиц, рассадников болезней и эпидемий, и организовал l’Etoile (звезду) – площадь, в которой сходятся двенадцать проспектов. В ее центре возвышается каменный колосс Триумфальной арки – Arc de Triomphe.

Фасады магазинов и крытых галерей не должны были выступать на тротуары. Балконы, тянувшиеся вдоль каждого нового дома, строго ограничивались третьим и седьмым этажами. И главное – ни одно здание не могло быть выше ширины бульвара, на котором оно стояло. Одними лишь этими нововведениями барон организовал императору для военных передвижений удобные магистрали и к тому же гарантировал, что они будут хорошо освещены с утра и до вечера.

Сравнивая карту старого Парижа времен Великой революции с тем, что сделал из него Осман, глядя на кривые узкие улочки, на месте которых появились просторные и широкие бульвары, невозможно не восхищаться логикой и ясностью решений. Разумеется, Осман нажил себе много врагов. Он набил не один карман, включая и свой собственный, на махинациях с муниципальными контрактами. Многие бедняки остались без крыши над головой. Целые районы старого и дешевого жилья были снесены, вместо них были выстроены новые основательные и чистые кварталы, в которых прежние обитатели уже не могли позволить себе квартиру. Но именно он дал людям возможность ходить по улицам. Благодаря тротуарам стало удобнее добираться до нужного места пешком, а не на лошади или в экипаже. Прогулка, бывшая прежде антисанитарной вынужденной необходимостью, превратилась в несомненное удовольствие. И вскоре все более мобильный средний класс хлынул на улицы, обеспечивая спрос на еду, вино, одежду и развлечения. Наполеон уволил Османа в 1870-м – уже было понятно, что революции так и не произошло, а землевладельцы завалили жалобами о сложностях ведения бизнеса при новых ценах. Но Осман дожил до 1891 года и все же увидел, как его творение стало одним из главных украшений Европы.

Те, кто пришел вслед за ним, пытались вписать свое имя в историю города. Но в лучшем случае получались каракули на заборе. В 1960-х президента Жоржа Помпиду посетила идея понаставить в городе многоэтажек. В результате удалось соорудить только одну – башню Монпарнас, единственный в Париже жуткий небоскреб. Даже Франсуа Миттерану хватило совести воздвигнуть свое детище, стеклянную громаду новой национальной библиотеки, на окраине города, в Тобиаке, избавив от необходимости любоваться ею каждого парижского прохожего.

Андре Мальро, министр культуры и при де Голле, и при Помпиду, работал не столь крупными мазками. Вместо того, чтобы лезть в дела городского устройства, он занялся наведением порядка, вернув силу закону, который требовал обязательной чистки всех фасадов по меньшей мере раз в десять лет. Своему преемнику, Эдмону Мишле, он сказал: “Je vous legue un Paris blanc”[16]. Если у парижских пешеходов и есть свои герои, то это, безусловно, Осман и Мальро. Когда прах Мальро был с почестями перенесен в Пантеон, его простой деревянный гроб был на день выставлен для публичного прощания, охраняемый одной лишь скульптурой Джакометти L’Homme Qui Marche[17] – долговязой фигурой длинноногого человека, целенаправленно шагающего в будущее, эдакого бога охотников до прогулок.

Получив широкие чистые улицы, парижане начали гулять. Гулять, наслаждаясь самим процессом. Они даже изобрели особое слово для этого занятия – flanerie, а того, кто им увлекался, называли flaneur.

^{Типичный фланер, из “Психологии фланера” (1841)}

Бульвары преобразовали Париж подобно тому, как скоростные магистрали – Лос-Анджелес. О системе дорог Города ангелов Джоан Дидион писала:

Прогулки по Парижу требуют такого же ритма. Экскурсоводы и авторы путеводителей нацелены на определенный маршрут, дорогу из пункта А в пункт Б. У фланера нет подобной идеи. Его променад важен как таковой, независимо от точки назначения. При этом вполне допускается и полное отсутствие какого-либо движения. Можно просто оставаться на одном месте – например, в кафе – и наблюдать за прохожими. Однажды я попросил Майкла Муркока – а он в тот момент из-за осложнений с ногой был прикован к инвалидному креслу – поделиться маршрутом своей Самой прекрасной прогулки по Парижу. Он прислал мне фотографию себя, сидящего в Люксембургском саду. Правильно выбранный квадратный метр и все, что с него открывалось для взора, – этого было довольно для счастья.

Я, когда испытал подобное чувство, прожил в Париже уже шесть лет. Наша дочка Луиза доросла до детского сада, и я стал возить ее туда – сначала на автобусе, потом пешком по улице Нотр-Дам-де-Шам, где, как водится, некоторое время жил Хемингуэй. Она вьется по склонам Монпарнаса, застроенная многоквартирными домами и школами. Мы пробирались через группки курящих и болтающих подростков. В других странах девочки и мальчики всегда отдельно, как вода и песок, а здесь все были вперемешку. Они вежливо уступали дорогу отцу с маленькой девочкой, видя в нас картинку своей будущей жизни в роли жен и мужей.

Оставив ее на попечение нянечек – “Au’voir, papa… Au’voir, cherie”[18], – я часто шел обратно через Люксембургский сад. Однажды ноябрьским утром небо отливало серым металлом, какой бывает на цинковых парижских крышах, – а это верный предвестник снега, хотя, заходя в сады со стороны улицы Асса, я не предполагал, что он начнется немедленно. Отворачиваясь от ледяной, обжигающей холодом крупы, бьющей в лицо, я прошел мимо закрытого кукольного театра и детской площадки с бездвижной каруселью. Обогнул песочницу и пустующую полицейскую будку и оказался на полукруглой балюстраде, венчающей широкую каменную лестницу, которая вела к нижнему уровню садов, расположенных сразу за Сенатом.

Из сада испарились все цвета, превратив его в снимок Кертеша или Картье-Брессона. Никто тем утром не сидел в шезлонгах, не катался в лодках на пруду. Не было ничего от той жизнерадостности и беззаботности, что витают здесь летом. Однако я испытывал странный подъем. Ультрафиолетовые лучи не проникают сквозь стекло – точно так же и Париж исчезает, если смотреть на него через окно гостиничного номера или с крыши экскурсионного автобуса. Непременно нужно идти пешком, с замерзшими руками, засунув их поглубже в карманы, замотавшись шарфом, в мечтах о горячем cafe creme[19]. В этом и есть разница между абстрактным существованием и существованием именно здесь.

10. Сад убийцы

Прогулки – это отличная идея, – согласилась Мари-До, когда я сообщил ей о рекомендации Одиль. – Ты можешь гулять в Люксембургском саду.

Она заметила мою кислую мину.

– Что не так с Люксембургским садом?

Все из-за тех воскресных дней, когда родители наряжали детей во все лучшее и тащили в ближайший лесной массив, в нашем случае – сиднейский парк Сентенниал. Уже взрослым я стал не то чтобы активно любить, но все же ценить этот викторианский реликт, его дорожки с пальмами по обе стороны, пруды, заросшие тростником, с пронзительно гомонящими птицами. А – до чего же красноречивая иллюстрация австралийского консерватизма – некий самопровозглашенный цензор взял в руки долото с молотком и кастрировал все статуи греческих и римских атлетов, даже фиговых листочков не оставил. Уже в детстве естественной средой обитания для меня был город. Под ногами хотелось чувствовать асфальт, а не травку.

И тем не менее на следующий день мы прогуливались в Люксембургском саду.

– Это парк Марии Медичи! – рассказывала Мари-До с энтузиазмом, вполне ожидаемым от женщины, которая писала диссертацию по флорентийским художникам эпохи Возрождения. Она развернула меня лицом к длинному зданию Сената. – Это был ее дворец – точная копия палаццо Питти во Флоренции.

– Только в Питти теперь картинная галерея, – заметил я. – Там есть на что посмотреть.

– Здесь тоже есть на что посмотреть.

Весь следующий час мы смотрели на: фонтаны, клумбы, пруд с яхтами, детскую площадку, кукольный театр, пасеку, павильон Ботанической ассоциации, площадки для игры в теннис, шахматы и boules[20], не говоря уже об оригинальной модели статуи Свободы. Я бы предпочел открытое кафе у эстрады, где можно было почитать книгу и насладиться аперитивом, развернувшись задом ко всему этому великолепию.

Люксембургский сад, решил я, – тот же Сентенниал, только с французским акцентом.

Гретхен, королева мяса, трубадур свинины, в корне изменила мое мнение.

В порыве маниакального гостеприимства мы пригласили на ужин десяток букинистов, приехавших в Париж на ярмарку антикварной книги. Вдохновленный первым появлением молодой сочной белой спаржи, я решил подать ее на закуску, приготовив на пару, под sauce hollandaise[21].

Спустя десять минут после прихода последнего гостя я все еще крутился на кухне, взбивал олландез, когда вдруг до меня донесся сильный аромат духов. Следом появилась потрясающая дама на высоких шпильках и в ярко-розовом платье, отделанном черным кружевом. Стоя с бокалом шампанского в руке, она вглядывалась в лимонно-желтую смесь.

– И что же это такое?

Ее темные волосы были убраны наверх, а ярко-розовое платье оттеняло кожу оттенка чуть более смуглого, чем это встречается у англосаксов. Такой был у Лени Рифеншталь и у Хеди Ламарр. Акцент делал ее голос низким и чуть хрипловатым, как в той Lieder[22]. Kennst du das Land wo die Zitronen blumen?[23]

Все это отчасти описывает произведенное на меня впечатление, так что я, наперекор здравому смыслу, перестал помешивать соус.

– Олландез, – ответил я. – Для спаржи.

Я вынул венчик, капли стекали с него обратно в миску.

– Еще недостаточно загустел.

На мое счастье помочь она не предложила. Напротив, присела на краешек стола, с бокалом в руке, предоставив спокойно любоваться ею.

– Со всей этой суетой, – заметил я, вернувшись к помешиванию, – я не запомнил вашего имени.

– Меня зовут Гретхен, – ответила она. – Я любовница…

Она назвала самого изысканного и учтивого из наших гостей, американского букиниста, который пришел со своим шампанским столь труднопроизносимой марки, что оно просто обязано было быть не только самым хорошим, но и самым дорогим.

– Вы тоже букинист?

– Была когда-то. Теперь я художник.

– Живописец? Скульптор? Режиссер?

– Вы бы, наверное, назвали это… перформансом?

Она снова наполнила бокал из бутылки своего любовника и откинулась назад. По части соблазнительности Гретхен могла посоперничать с самой Дитрих. Запой она Falling in Love Again[24], я бы ничуть не удивился.

– Моя новая работа связана, – сказала она, – с плотью.

Тут я опять бросил свое помешивание.

– С плотью?

– Ну, с кожей, во всяком случае. В Берлине…

Абсолютно феерическая история.

Несколько лет назад ее бросил муж. Решив выместить свою ярость на мясе, она решила, что туша свиньи в роли обидчика как раз сгодится. План был такой: одеть ее в костюм мужа, отвезти в деревню, натравить на тушу парочку питбулей и снимать на видео, как они будут раздирать ее на части.

– И вы это сделали?

– Не совсем. Schweinefleisch[25], знаете ли, начинает попахивать, и… не слишком приятно. Я покончила только с головой, – она замолчала, принюхиваясь. – Что-то горит?

Что-то горело. А именно – я. Завороженный ее историей, я повернулся спиной к газовой горелке и подпалил рубашку.

Она позвонила на следующий день.

– Hallo, hier ist Gretchen. Ist alles OK?[26]

– Пострадала только рубашка, – ответил я. – Меня пламя не задело.

– Вы встречать мне для кофе, ja?

Я нашел ее как раз в том открытом кафе в Люксембургском саду.

– Я думал, вы предложите Flore. Ну, или Les Deux Magots на худой конец.

– О, нет! Они такие… gutburgerlich… Как это по-вашему? Буржуазные?

– А это – нет?

Она окинула взглядом железные выкрашенные зеленой краской стулья, теснившиеся в тени огромных платанов.

– О, нет. Разве вы не ощущаете… нечто?

– Что именно?

– Может, что-то из времен войны? – она кивнула в сторону Сената. – Полагаю, здесь была штаб-квартира Люфтваффе.

Она не ошиблась. Высшее нацистское командование, сыновья учителей и лавочников, жадно захватывало замки в странах, которые завоевывали. Как говорит о сидящем майоре Штрассере, которого играет Конрад Фейдт, метрдотель в “Касабланке”, “я всегда отдавал ему лучшее, зная, что он немец и все равно отберет это так или иначе”. В Париже гестапо заняло Lutece, лучший на Левом берегу отель, а армия тем временем устроилась в Crillon, выходящем на площадь Согласия. Чтобы не отставать от товарищей, Хуго Шперле из Люфтваффе захватил Люксембургский дворец, где его часто навещал босс, Герман Геринг, рейхсмаршал Великого Германского рейха. Альберт Шпеер сухо заметил о Шперле: “В стремлении к роскоши и показухе фельдмаршал шел ноздря в ноздрю со своим начальником. По части корпулентности они тоже были два сапога пара”.

Гретхен не ошиблась. Образы мужчин в черных ботинках, которые прогуливаются по этим аллеям, обсуждая планы захвата, бросали мрачноватую тень на эти места. Боковой вход в Сенат охраняла молодая женщина-полицейский в стеклянной караульной будке. На поясе висел пистолет в кобуре. Почему я прежде никогда не замечал ее?

– И еще был ведь этот Ландрю, – сказала Гретхен.

Да, я слышал об Анри-Дезире Ландрю. Между 1914 и 1918 годом ради денег он убил десять женщин. Когда сын одной из его жертв стал подозревать преступника, он убил и его. Излюбленным местом его свиданий был Люксембургский сад.

Приманкой служило объявление в “Пари матен”. “Вдовец с двумя детьми, 43 года, с приличным доходом, серьезный, вращается в хорошем обществе, желает познакомиться со вдовой с целью женитьбы”. Описание в общих чертах соответствовало истине. Ландрю продавал подержанную мебель, обделывая попутно и сомнительные делишки. В фильме “Месье Верду” напоминающий Ландрю убийца у Чаплина – вкрадчивый, даже очаровательный обольститель. Но женщине средних лет, которая осталась вдовой после войны, такой герой не нужен. Она ищет кого-то посолидней и понадежней – а эти качества Ландрю демонстрировал в избытке. Он был маленького роста, лысый, как бильярдный шар, с густыми бровями и густой огненно-рыжей бородой, которая придавала ему внушительный вид. Воплощение того, чего так жаждали его жертвы, – серьезного основательного мужчины. Приглашая своих дам домой, он предлагал им лишь бокал мадеры и печенье. Никаких намеков и посягательств. Настоящий джентльмен. Такой учтивый.

Костюм в соответствии с ролью был тоже выверен до мелочей, вплоть до скрытой ленточки на лацкане – почетного знака Министерства образования. Луи Арагон под большим впечатлением писал: “Какая жалость, что суд не издает программку, в которой курсивом печатали бы: В суде и в городе месье ЛАНДРЮ одет ПО ПОСЛЕДНЕЙ МОДЕ”. Жан Кокто считал его убийства чуть ли не эффектными. “Обычный любовник избавляется от своих воспоминаний, предавая их огню: письма, цветы, перчатки, локоны волос. Но не проще ли сжечь непосредственно сам предмет страсти?”

^{Серийный убийца Анри-Дезире Ландрю}

– Здесь все так… буднично, – сказал я, обводя взглядом небольшой пятачок со столиками и стульями, выкрашенный в зеленый цвет киоск, официанта, прохлаждавшегося в теньке.

– Но это же идеально!

И тут я посмотрел на это ее глазами: вот Ландрю потягивает eau a la menthe[27] /, листает “Пари матен”, спокойно и терпеливо ждет, а в это время его добыча замерла у ворот, поправляет прическу или медлит, прячась за деревьями и пытаясь угадать, кто же он, прежде чем кинуться в омут с головой.

А что усыпит подозрения лучше, чем Люксембургский сад? Не какие-нибудь там укромные отели или захолустные кафе, а парк – парк, где прогуливаются парочки, няни с колясками, играет духовой оркестр, а пожилая дама собирает плату за сидячие места.

Его приемы тоже были довольно заурядными, даже скучными. Всегда одно и то же объявление, тот же тип женщин, то же обещание жениться. Открытие совместного счета, на который очередная невеста кладет свои сбережения в качестве dot, приданого, – оно должно быть у каждой французской невесты при вступлении в брак. Затем приглашение провести уикенд в его загородном доме в Гамбэ, в 60 километрах от Парижа. В понедельник он возвращался уже один, снимал деньги со счета, вывозил из ее дома все ценности, включая и мебель, которую прятал на своем складе, и снова помещал объявление в “Пари матен”.

Друг, заподозривший неладное, сообщил в полицию, но Ландрю все отрицал. Где доказательства? И действительно, никаких трупов не находили. Соседи в Гамбэ поговаривали, что печь на кухне Ландрю порой дымит до поздней ночи и маслянистый дым тянется по полям. Пепел просеяли, но костей не нашли – только металлические пуговицы да застежки вроде тех, что использовались в женских корсетах.

В конце концов Ландрю подвела его же бережливость. Он покупал себе билет до Гамбэ и обратно, а своим жертвам – только в одну сторону. И в самом деле – ведь их возвращение вовсе не предполагалось! Он умело ускользал от всех обвинений, но эта мелочь его погубила. В 1922 году в Версале гильотина прокомпостировала его билет.

Дом в Гамбэ по-прежнему стоит на своем месте, солидный, скрытый за аккуратно постриженной изгородью, окруженный все теми же полями, над которыми ночами тянулся черный дым. Между прочим, оказалось, что Ришбур всего в нескольких километрах оттуда, так что я не раз проезжал мимо. И я подумал: а что для такого человека могло быть самой прекрасной прогулкой? Бесшумная поступь душителя, приближающегося к ничего не подозревающей вдове? Интересно, неспешно направляясь к Люксембургскому саду на очередное свидание, обращал ли убийца внимание на то, как хороша погода, улыбался ли встречному ребенку и воспринимал ли подобно Луи Арагону, сад как женщину, а данный конкретный сад – как свою собственную женщину, которую предстояло обольстить и убить?

11. На кочевье

Как будто одного житья в Лос-Анджелесе было мало, чтобы отвратить меня от прогулок, так я еще и вырос в сельской местности в Австралии, где расстояния отбивают охоту к пешему их преодолению.

Во всяком случае у меня отбили.

Расстояния были не единственной причиной предпочесть езду ходьбе. В Австралии самая большая популяция опасных для жизни животных, насекомых и растений. Тигровые акулы, муравьи-бульдоги, морские крокодилы, ядовитые змеи, медузы, осы-убийцы, летучие мыши-вампиры, ядовитые фрукты, колючки, острые, как нож, ползучие лианы цепляют за ноги, цветы жалят… кажется, будто все вокруг только и ждет, как вас сцапать. В детстве нам не велели гулять в высокой траве, где водились змеи, до того ядовитые, что одного укуса было довольно, чтобы убить не только тебя, твою собаку и маленькую сестренку, которую ты держал за руку, но и водителя школьного автобуса в придачу.

Притаившись в извилистых подземных ходах с хитроумно скрытыми лазами, пауки-каменщики и воронковые водяные пауки ждут момента, чтобы взобраться под штаниной по вашей ноге. Опытные старожилы носили специальные шнурки, подвязывая их под коленом. Но они не спасали от красноспинных пауков Latrodectus hasselti, смертельно опасных, размером с горошину, с ярко-красной искрой на почти черной спине. В нашем доме, стоявшем на краю города, только недавно появилась канализация. Раньше туалет был на улице, отголосок давнишних времен, когда специальный “туалетный человек” приезжал пару раз в неделю, чтобы вывезти контейнер. Красноспинные пауки часто устраивали себе жилище под деревянными сиденьями этих уличных сортиров. Как заметил Клайв Джеймс, у каждого укушенного в подобных обстоятельствах имелись ровно пять минут жизни и весьма насущная проблема – на каком месте затянуть жгут?

Далеко не все австралийцы разделяли мое предубеждение относительно жизни на лоне природы. Аборигены до сих пор живут так, как всегда жили их племена, вдали от больших городов, регулярно отправляются в пустыню на кочевье – питаются тем, что удастся собрать или подстрелить, и общаются с землей на каком-то только им ведомом языке. Это является основой их религии. Бродяги, которых именуют “свэгмен”, скитаются по самым глухим необжитым местам со свернутым одеялом за плечами – с “узелком”. Герой национальной песни “Вальсируя с Матильдой” – как раз “веселый свэгмен”, который устраивает привал, где ему вздумается, хоть у озера, хоть у реки. Съедает на ужин “премилого барашка” (краденого), попадается полицейским и в конце концов тонет. Может, и не всякому по душе такой стиль жизни, но австралийцам симпатичны герои вне закона.

Иногда такие бродяги подходили к нашему черному ходу за подаянием. Поскольку мы жили на окраине и за домом пролегала изрытая колеями дорога, нам доводилось наблюдать их гораздо чаще, чем другим жителям. Обычно они вежливо спрашивали, сняв лоснящуюся фетровую шляпу:

– Хозяйка, вы бы не отсыпали немного мучицы?

И пока мама наполняла бумажный пакет, мы, дети, зачарованно глядели на странника сквозь сетчатую дверь.

Как-то раз подошли двое мужчин, один – абориген, первый, которого я видел в своей жизни. На нем была линялая голубая рубашка, вельветовые брюки, вытертые на коленях. На ногах ничего. Босые ноги. Но даже в таком виде он казался не в меру разодетым. Когда-то приличный костюм его товарища был весь в заплатках, под мышками хлопчатобумажной фуфайки виднелись полукружья пятен от пота. Пыльные ботинки, сбитые и растрескавшиеся так, что уже и цвета не разберешь, свидетельствовали о сотнях, а быть может, и тысячах километров пройденного пути.

^{Австралийский свэгмен с узелком за спиной}

Уже в детстве меня интересовал процесс приготовления еды.

– А что вы делаете с мукой? – задал я вопрос.

Белый мужчина взглянул на меня без всякого выражения.

– Лепешки, – наконец произнес он.

Говорил он с гортанным, европейским акцентом.

Был ли он одним из тех эмигрантов, кого война вынудила покинуть Европу? Тех, которых мой отец пренебрежительно именовал “беженцами”, а позже правительство стало называть “новыми австралийцами”?

Я знал, что это за лепешка: пресный хлеб, который делался из муки, соли, воды и щепотки соды.

– А как? – Чтобы пояснить, откуда такое слегка назойливое любопытство, я добавил: – Мой отец – кондитер.

– Мы все смешиваем, – ответил он после долгой паузы, – и печем в золе.

Речь давалась ему тяжело. В долгих одиноких скитаниях язык отмирает за ненадобностью. Возможно, это была самая длинная его беседа за многие недели.

Тут вернулась мама. Она отодвинула щеколду и, крепко держа ручку двери, просунула бумажные пакеты с мукой и солью.

– Я положила немного разрыхлителя. Всыпала вместе с мукой.

– Спасибо, хозяйка.

Он спрятал мешочки в бесформенные карманы, растянутые от хранения вещей, для которых они не были предназначены.

1

Перевод К. Чуковского.

2

Книжную лавку (фр.)

3

Извините, мсье, вы говорите по-английски? (фр.)

4

Кулинариях (фр.).

5

Лукового конфитюра (фр.).

6

Заправка (фр.).

7

Перевод М. Зенкевича.

8

Перевод Н. Галь.

9

Киноман (фр.).

10

Фильм английского режиссера Питера Коллинсона (1969).

11

Речь о Лос-Анджелесском бунте – беспорядках 1992 года, которые начались после того, как суд присяжных вынес оправдательный приговор четырем белым полицейским, применившим чрезмерное насилие при задержании за превышение скорости чернокожего водителя Родни Кинга.

12

Перевод М. Брука, Л. Петрова, Ф. Розенталя.

13

Перевод В. Топер.

14

Отсылка к названию пьесы Оскара Уайльда “Как важно быть серьезным” (The Importance of Being Earnest), в котором обыграно созвучие английских Ernest (Эрнест) и earnest (серьезный).

15

“Праздник, который всегда с тобой”, перевод М. Брука, Л. Петрова, Ф. Розенталя.

16

Я передаю вам незапятнанный Париж (фр.).

17

Идущий человек (фр.).

18

До свиданья, папа… До свиданья, дорогая (фр.).

19

Кофе со сливками (фр.).

20

Петанк (фр.).

21

Соусом олландез (фр.).

22

Песне (нем.).

23

Ты знаешь край лимонных рощ в цвету? (нем.). Начало песни Миньоны И.-В. Гете. Перевод Б. Пастернака.

24

Песня из кинофильма “Голубой ангел” (1930), где ее исполняет Марлен Дитрих.

25

Свиная туша (нем.).

26

Привет, это Гретхен. Вы в порядке? (нем.).

27

Мятную воду (фр.).