This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and Agentstvo Van Lear

© John Baxter, 2011

© М. Глезерова, перевод на русский язык, 2012

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2012

© ООО “Издательство Астрель”, 2012

Издательство CORPUS®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Кафе и рестораны

1 La Coupole

2 La Rotonde

3 Le Dome

4 Les Deux Magots

5 Cafe Flore

6 Brasserie Lipp

7 Отель Ritz

8 Dingo Bar (теперь Auberge de Venise)

9 Harry’s Bar

10 Les Editeurs

11 Closerie des Lilas

12 Le Balzar

13 Au Lapin Agile

14 La Fee Verte

Рынки

15 Порт-де-Ванв (антиквариат)

16 Улица Брансьон (букинистические)

17 Порт-де-Клиньянкур (антиквариат)

18 Рынок Алигр (продукты)

Галереи

19 Улица Мазарин

20 Лувр

1. Гулять так гулять

Каждый день, спускаясь по улице Одеон к кафе Danton на углу бульвара Сен-Жермен или к рынку на улице Бюси, я прохожу мимо них – любителей прогуляться.

Только вот мало кто действительно гуляет. Они бы и не прочь, но променад по Парижу явно не оправдывает их ожиданий.

Они потерянно толкутся в конце нашей улицы, на углу с бульваром Сен-Жермен, одним из самых бойких мест на этом берегу Сены. Парочки, как правило, одеты в нечто вроде униформы с поправкой на сезон: бежевый плащ или куртка, хлопковые или вельветовые брюки, практичная обувь. Скрючившись над картой или путеводителем, они то и дело вскидывают голову и озираются в надежде, что уличные указатели и здания стали хоть немного напоминать Бруклин, или Брентвуд, или Бирмингем.

Иногда они ходят группами. Мы их все время наблюдаем: улица Одеон для литературы то же, что стадионы “Янки” для бейсбола или “Лордс” для крикета. В доме номер 12 держала магазин англоязычных книг “Шекспир и компания” Сильвия Бич, издавшая “Улисса” Джеймса Джойса. Сильвия и ее соратница Адриенна Монье жили в нашем доме номер 18. Джойс частенько у них бывал. Как и Гертруда Стайн с Элис Б. Токлас, Скотт и Зельда Фицджеральды, ну и, конечно же, Эрнест Хемингуэй.

Чуть не каждый день, выходя из подъезда, я вижу на противоположном тротуаре людей, внимающих экскурсоводу, который на одном из дюжины языков излагает им историю нашей улицы. Они разглядывают меня с любопытством и своего рода уважением. Я же чувствую себя каким-то шарлатаном. Вместо того чтобы думать о высокой литературе, прокручиваю в голове список продуктов: яйца, лук, багет…

Затем они беспорядочной гурьбой отправляются дальше, следуя за флажком гида или, в плохую погоду, за его зонтиком. Мало кто рискует отвести взгляд от этого объекта. Они запомнили, что Париж для пешехода одновременно прекрасен и опасен. А если б они вдруг остановились – скажем, покопаться в корзине с книгами у входа в une librairie[2] или присмотреться к платью в витрине бутика? Группа может скрыться за углом, бросив их на произвол судьбы в этом путаном городе. Им придется приставать к снующим вокруг парижанам, запинаясь, выговаривать: “Excusez-moi, monsieur, mais parlez-vous anglais?”[3] Или того хуже – отдаться на милость загадочному le metro. Несколько потерянных душ вечно мнутся у входа на станцию “Одеон”. Вглядываясь в зеленый серпантин завитков ар-нуво на чугунной арке Эктора Гимара, они могли бы прочесть “Метрополитен”, но видят слова, встречавшие Данте на вратах Ада: “Оставь надежду всяк сюда входящий”. Досаднее всего для туриста, гуляющего по Парижу, то, что со всех сторон его окружают люди, ничуть не разделяющие его замешательства. Уверенные, безмятежные, они проносятся мимо, беспечные, словно птицы, порхающие по веткам. Для них метро не таит никаких кошмаров. Они в точности знают, когда приостановиться, пропуская ревущий автобус, что мчится очевидно ведь не по той стороне; резко сворачивают в переулок, в конце которого мелькнул симпатичнейший уличный базарчик…

Как они это понимают?

Да просто они здесь живут, это их quartier, они знают его, как свою кухню. Именно так парижане относятся к городу – как к продолжению собственного дома. Здесь нет понятия общественного пространства. Люди, едва выйдя из подъезда, не прыгают в автомобиль, чтобы тащиться через весь город в офис или гигантский торговый центр. Ни один парижанин не ездит по Парижу на машине. Кто-то – на велосипеде, кто-то – на метро или автобусе, но большинство, конечно же, пешком. Париж принадлежит своим pietons – пешеходам. Естественнее всего ходить a pied – пешком. Только так можно по-настоящему увидеть город. Как заметил еще один пришлый любитель Парижа, писатель Эдмунд Уайт, в своем элегантном эссе “Фланер”: “Париж – это мир, который предназначен для глаз одинокого путника, ибо только ритм неспешной прогулки позволяет вобрать в себя все восхитительные (пусть и неброские) детали”.

Еще один писатель, Адам Гопник, считает прогулку вниз по улице Сены (как раз за углом от нашего дома) “лучшей на свете”. Так оно и есть – для него. Но любой парижанин и всякий, кто приезжает открыть для себя Париж, находит собственный маршрут “лучшей на свете прогулки”. Прогулка – не праздные гулянья и не гонка. Это последовательность мгновений, каждое из которых может озарить целую жизнь. Как насчет беглого взгляда, запаха, мимолетного впечатления, особого освещения… иначе говоря, “прекрасной” части? Ни один гид или путеводитель не расскажут вам об этом. Заранее определенные маршруты напоминают мне постановочные фотографии в Диснейленде. Да, на этом углу получится эффектный снимок. Но тогда уж не проще ли купить открытку?

Не существует какого-то одного Парижа. Он – как чистый лист, на который каждый человек наносит то, что французы называют griffe – буквально “коготь, царапина”, но точнее – личное клеймо: карта любимых кафе, магазинов, парков и соединяющих их улиц. “Я обнаружила, что Парижа не существует, – написала Колетт, попав в столицу. – Это всего лишь набор провинций, скрепленных тончайшей нитью. И ничто не мешало мне воссоздать мою родную провинцию или любую другую, какую мое воображение предпочтет вплести в эту канву”.

Такого не проделать с Лондоном, Нью-Йорком или Берлином. Но можно говорить о “Париже Колетт”, “Париже Хемингуэя”, “Париже Скотта Фицджеральда” или же о вашем собственном. Мы все действуем по схожему сценарию: находим особое кафе, идеальный парк, лучший вид, “лучшую на свете прогулку”.

Эти места нельзя назвать заранее. Но, возможно, мой годовой опыт прогулок по Парижу подскажет, с чего и как стоит начать ту череду приездов и отъездов, что оставляют вас с воспоминаниями, которые никогда не стираются, с мгновениями, которые вы смакуете снова и снова, всякий раз предваряя рассказ словами “Помню… однажды… в Париже…” Идемте со мной.

2. Вслед за Рождеством

Моя первая памятная прогулка случилась быстро и незаметно. Если быть точным, это произошло в три часа пополудни, накануне Рождества.

После еды и секса гулянье – любимое занятие парижан, но только не в канун Рождества. Нежелание быть на ногах 24 декабря явно выражено в национальном неприятии Санта-Клауса. Подарки раздает вовсе не Pere Noel, а малыш Иисус, но ему-то нет нужды таскаться по городу, облачившись в парку, перчатки, меховую шапку и утепленные ботинки, как это предстояло делать мне.

^{Париж в снегу}

Температура на улице застыла где-то около ноля. Снег уже прекратился, но разлитая по небу серость обещала повторения. С почти слышным потрескиванием слякоть покрывалась ледяной коркой. Но нас не страшили скользкие тротуары. Любые прогулки в этот вечер неизменно начинаются у входной двери и заканчиваются через несколько метров, у припаркованного у обочины автомобиля. Затем мы оказываемся на автостраде, продираясь сквозь плотный поток ежегодных эмигрантов. Как День благодарения в Штатах, Рождество здесь – время укрепления связей, обновления и примирения. Никто не остается в Париже на Рождество.

Весь предыдущий месяц я тщательно готовился к Рождеству, и в особенности – к семейному ужину.

Когда я женился на Мари-Доминик, которую все знают как Мари-До, я был слишком ослеплен, чтобы расспрашивать ее о семье. Только после свадьбы и известия о беременности она призналась, что у них имелся Секрет. Никто в семье не умел готовить.

– Но… это невозможно! – протестовал я. – Для француза уметь готовить то же, что… – я замялся в поисках правильного сравнения, – …для англичан – стоять в очереди, для австралийцев – любить пляж, для американцев – есть попкорн в кино. Это же… генетика.

Но после нескольких совместных трапез с моими новыми родственниками пришлось признать неизбежное. Академики, художники, писатели и – в случае моей жены – люди, связанные с кино, были не способны сделать чашку растворимого кофе, не сверившись с инструкцией на банке. Они прикидывались, что могут что-то готовить, закупаясь в Picard, сети магазинов замороженных продуктов, или в traiteurs[4], предлагающих готовые блюда, которые надо лишь разогреть. Но теперь секрет выплыл наружу. И когда открылось, что я умею готовить, меня произвели в семейные шеф-повара.

В течение года это, главным образом, сводилось к консультациям по краеугольным вопросам вроде “зубчик чеснока – это вся головка или одна долька?” или “что значит ‘отделить желток от белка’? Они же и так сами по себе”. Рождественский ужин, однако, дело иное. Традиционно он устраивался в доме моей тещи Клодин, в деревушке Ришбур, в ста километрах к западу от Парижа, и был не столько даже пиршеством, сколько ритуалом, с участием всего семейства (доходило до 20 человек), которое собиралось за одним столом. Я выразил недовольство тем, что на меня взвалили всю ответственность, но втайне был польщен таким поручением. Для человека, выросшего в австралийской глуши, приготовить ужин для сливок французского общества в замке xvi века было воплощением самых невероятных фантазий.

Семья уже воссоединилась в Ришбуре, а мы с Мари-До готовились отправиться в дорогу. Багажник и заднее сиденье машины ломились от подарков, кухонной утвари и всего необходимого для того, чтобы накормить восемнадцать человек, – всего, кроме confiture d’oignons[5], который я помешивал на плите.

– Пахнет вкусно, – отметила Мари-До.

Квартира наполнилась сладким пряным ароматом тонко нарезанного красного лука, тушенного с сахаром, специями и винным уксусом.

Рождественский ужин обычно начинался с устриц – мы уже заказали восемь дюжин у Ива Папена из Ла-Тремблад, лучшего во всей Франции производителя и поставщика президентского стола к тому же. Но некоторые гости не ели устриц, поэтому мы внесли кое-какие поправки. Мой шурин Жан-Мари вызвался привезти фуа-гра, приготовленное на семейной ферме в Дордони. И традиционному аккомпанементу из ржаных тостов я предпочел луковый конфитюр. Сочетание терпкости и сладости должно было пригасить жирность печени и подчеркнуть ее нежную кремовую текстуру.

– Я взял твой уксус, – сообщил я.

Глиняная бутыль уксуса была единственным вкладом Мари-До в наше кулинарное хозяйство. Она слила туда все остатки красного вина после вечеринки. В результате mere, или мать – желеобразная масса бактерий – превратила вино в ароматный уксус. Эта бутыль с mere внутри прибыла в Париж в 1959 году вместе с Алин, домработницей, нанятой стряпать для Мари-До, ее младшей сестры и их овдовевшей матери. А как складывалась ее судьба до этого – кто знает? Быть может, она производила vinaigrette[6] для салата, которым угощался Наполеон. Повар Юлия Цезаря мог использовать ее для приготовления любимых римлянином In Ovis Apalis – сваренных вкрутую яиц, приправленных соусом из уксуса, меда и кедровых орешков. Пока вы ее подкармливали, mere была бессмертна.

Я дал конфитюру остыть и разложил в две большие банки. Они как раз поместились в последнюю сумку. В отличие от прочих Рождеств, которые частенько балансируют на грани паники, это – я мог поклясться – будет организовано как надо.

Мы убавили температуру центрального отопления, поставили автоответчик и выключили компьютеры. Убедились, что у Скотти, нашего кота, довольно еды и воды, а его лоток чист, и что, если ему вздумается, он сможет выскользнуть на балкон и проверить, действительно ли снег такой противный, как ему помнилось. Сердито разглядывая сквозь стекло укрытую белой пеленой террасу, он походил на кота из романа писателя-фантаста Роберта Хайнлайна. Именовавшийся Петрониусом Арбитром, он мыкался от двери к двери в поисках той, что он помнил с августа, той, что открывалась в тепло и бесснежный пейзаж, – двери в лето.

Мы вышли, Мари-До вставила ключ в дверь.

Он не поворачивался.

Она поднажала.

Замок не поддавался. А ключ не желал выниматься, невзирая ни на какие усилия.

Тогда мы зашли обратно и попытались подтолкнуть его с той стороны.

Ни с места.

Хороший был замок. Прочный металл, плюс засов и два штыря, которые входили в пазы на полу и в раме. Вообще-то он был слишком хороший. Из-за особого устройства системы безопасности, если бы мы вернулись в квартиру и закрыли дверь, оставив ключ в замке, мы бы ее уже не открыли. Так что уехать мы не могли. Остаться, впрочем, тоже.

Говорят: “Хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах”.

3. Надо так надо

В том, что случилось потом, можете винить Хемингуэя.

Ну, не лично его, конечно. В конце концов он же умер в 1961-м. Но именно то, как он воспевал охоту, стрельбу, рыбалку, корриду и войну, и сделало популярной идею, что писатель должен быть человеком действия в той же степени, в какой принадлежать миру вымысла. Великое множество авторов, вдохновленных его рассказами о сафари, поединках на боксерском ринге и драках, были вспороты рогами, пристрелены, отправлены в нокаут или (и это далеко не последний пункт) изнемогали от жесточайших похмелий в отчаянных попытках доказать, что они тоже не промах.

Я мало чем от них отличался. Мое воображение никогда не рисовало Хемингуэя, сгорбившегося над пишущей машинкой в съемной комнатушке и сочиняющего “Белых слонов”. Перед глазами вставал его суровый портрет времен получения Нобелевской премии в 1954-м, фото Юсуфа Карша. Бородатое лицо поверх свитера излучало твердую решимость. Стивен Спилберг, придумывая своего инопланетянина, вырезал лоб и нос из снимка Карша, приставил глаза поэта Карла Сэндберга и рот Альберта Эйнштейна и наложил их на фотографию детского лица, чтобы создать образ смиренного сочувствия и непоколебимой стойкости. Такой Хемингуэй никогда бы не отступил перед заевшим дверным замком.

Роясь в ящике с инструментами, я так и слышал, как мои действия были бы описаны его скупой прозой. Он взял плоскогубцы в правую руку. Металл обжег холодом. Это были хорошие плоскогубцы. Они были сделаны для определенной цели и теперь готовились исполнить свое предназначение…

Под нервным взглядом Мари-До (Что женщины в этом всем понимают? Это сугубо мужские дела.) я зажал плоскогубцами кончик ключа и потянул.

Ноль.

Провернул и дернул.

С тем же результатом.

Мари-До метнулась в кабинет.

– Я нашла сайт производителей, – прокричала она. – Здесь говорится, что, если это дубликат ключа, он может быть не совсем точно вырезан. У него может быть “рыболовный крючок”, который не дает вынуть его обратно.

– Ну так как же в конце концов он вынимается?

Последовала пауза.

– Здесь говорится: “Открутите весь замок и отнесите его в слесарную мастерскую”.

– Крайне полезный совет.

– Как насчет слесаря на улице Дофин? Есть вероятность, что он еще работает.

– В канун Рождества?

И тут зазвонил телефон. Это была моя свояченица.

– Вы что, еще не выехали? – поинтересовалась она с легким раздражением в голосе. – С фермы доставили гусей. Во сколько примерно вы будете?

Я передал трубку Мари-До, которая, прикрыв ее рукой, послала мне взгляд, недвусмысленно вопрошавший: почему-ты-до-сих-пор-еще-здесь?

– Да бегу я уже, бегу! – ответил я.

4. Жара

Я полушел, полускользил вниз по улице Одеон, стараясь не ступать на самые накатанные дорожки льда и хватаясь за все, что можно. Неприятно оказаться запертым; вдвойне неприятно, если при этом еще и сломана нога.

Мысленно я простил Хемингуэя. Здесь не было его вины. По сути, этот образ физической мощи и технической подкованности был лишь иллюзией. В реальной жизни Эрни был полнейшим недотепой. После ранения в Первую мировую войну, события, которое вдохновило его на “Прощай, оружие!”, остаток жизни Хемингуэй провел, подвергая себя и других разного рода опасностям. Едва избежал смерти во время забега с быками по улицам Памплоны. В паре боев на боксерском ринге был отправлен в нокаут корпулентным, но юрким канадским писателем Морли Каллаганом, впрочем, по общему признанию, этому поспособствовало то, что время отсчитывал Скотт Фицджеральд, которого ни один вменяемый человек не выбрал бы для такого дела.

Во время Второй мировой войны, курсируя у берегов Кубы с собутыльниками из своей “Плутовской фабрики”, он чуть не отправил на тот свет всех и вся, кроме немецких подлодок, за которыми, собственно, велась охота. Армия, покуда возможно, держала его на расстоянии от Европы, но в один прекрасный момент таки пустила, и он изображал из себя солдата по всему северу Франции, то и дело попадая в передряги, из которых его был вынужден вызволять дружественный генерал. (Хемингуэй отплатил ему, сделав героем своего первого послевоенного романа “За рекой, в тени деревьев”, потерпевшего полное фиаско, – сомнительный комплимент.) Потом он обгорел на лесном пожаре, раздробил колено в автомобильной аварии в 1945-м, а на сафари в Африке дважды пережил крушение самолета, после чего так окончательно и не восстановился.

Менее опасный, но вполне характерный несчастный случай произошел в марте 1928-го, когда он жил ровно за углом от нас, на улице Феру. После тяжелой попойки в баре Dingo он, шатаясь, добрался до своего туалета, оснащенного навесным бачком, дернул не за ту цепь и обрушил себе на голову слуховое окно. Арчибальд Маклиш заткнул рану туалетной бумагой и отвез его в Американский госпиталь в Нейи, где Хемингуэю наложили девять швов. Глядя на снимки, где он, перевязанный и улыбающийся, позирует перед магазином “Шекспир и компания”, вы бы подумали, что он голыми руками отбился от шайки вооруженных головорезов. Как подметил один критик, Эрнест работал очень близко к быку.

^{Перевязанный Хемингуэй в компании Сильвии Бич и ее сотрудниц}

Конец нашей улицы, в том месте, где она пересекается с бульваром Сен-Жермен, обычно самый оживленный в этом районе, но сегодня кафе и рестораны были наглухо закрыты. В банкоматах на углу горели красные огоньки, их опустошили накануне, и ближайшую неделю некому будет их пополнить, поскольку все сотрудники банка отпущены на праздники. В метро поезда еще ходят, но пассажиров почти нет. В билетных кассах – никого. Предполагается, что вы купите билет в автомате, пройдете через турникет и сами выйдете на нужную платформу. Скоро метро будет выглядеть так круглый год, а не только на Рождество. На новых линиях поезда управляются автоматически, без машинистов, компьютер открывает и закрывает двери, и мы прибываем по назначению, зажатые в тиски новых технологий.

Переходя бульвар, я остановился посередине. В обычный день меня бы тут же размазали по асфальту. Машинам горел зеленый, но в каждую сторону легко просматривались по крайней мере пять кварталов. И ни единого автомобиля. Снег смягчил контуры домов и наполнил воздух туманной взвесью. Он вымыл цвета, и пейзаж превратился в полотно кисти Уистлера. На мой взгляд, увлекаемый вдаль перспективой шестиэтажных домов с их продуманно единой линией балконов, бульвар воплощал в себе рациональность и интеллект. Пусть другие собираются в Нотр-Дам, Сен-Сюльпис, Святом Петре в Риме или часовне Кингс-колледжа в Кембридже, чтобы укрепиться в вере в существование высшего порядка.

Мой приход прямо здесь.

Через полчаса я вернулся домой, потерпев полное фиаско.

– Закрыто, – сообщил я, стряхивая снег со шляпы.

– И что теперь?

На этот раз у меня была Идея.

Чтобы открыть банку, ее подставляют под струю горячей воды, и крышка расширяется. Так что, конечно же, если мы нагреем личинку замка, она тоже расширится, и можно будет вытащить ключ.

У нас не было паяльной лампы, но зато у меня имелась бутановая горелка, которую я использовал, чтобы делать карамельную корочку на крем-брюле. Когда я ее зажег, она довольно загудела и выдала струю синего пламени.

– А мы тут все не взлетим на воздух? – с сомнением в голосе произнесла Мари-До.

– Каким образом? Корпус-то у замка стальной.

Направив пламя на замок, я зажал ключ плоскогубцами и стал тянуть, чтобы в момент, когда личинка расширится, я мог его высвободить.

Но этого не произошло.

Вместо этого коробка замка, которая, очевидно, была не из стали, стала стремительно плавиться и разваливаться, как непропекшийся кекс. Не только ключ, но и вся личинка оказались испорчены, при этом ключ все еще торчал внутри. Вокруг виднелась неровная дымящаяся дыра.

Хемингуэй писал: “Человека можно уничтожить, но его нельзя победить”. В тот момент я не мог вспомнить, какие у него имелись соображения по поводу человека, который выставил себя полным идиотом.

Час спустя я стоял в пустой квартире, бережно сжимая кружку кофе и глядя в окно поверх укрытых снегом крыш.

Мари-До направлялась на машине в Ришбур, везя все, что мы наготовили. Вопрос с гусями оставался открытым.

Что до замка, то именно Мари-До пришла в голову идея, которую мы почему-то упустили.

– У нас на холодильнике визитка.

У всех есть такие визитки. На них значится: “Полезные номера”. Они регулярно появляются на дверных ковриках. Это просто список номеров, которые могут пригодиться в экстренной ситуации: скорая помощь, пожарные, больницы. На первый взгляд, весьма благородный жест, но это если пробежать только половину списка – характер последующих номеров куда меньше проникнут заботой об интересах общества. За “Горячей линией по вопросам отравлений” следует “Засорился туалет?”, “Обнаружилась протечка?”, “Нет электричества?” и “Сломался замок?”. В любом случае список уверяет нас, что помощь совсем близко. Но никто никогда не звонит этим сантехникам, стекольщикам или слесарям, потому что цены у них просто грабительские. Во Франции, а может, и в остальном мире вызвать этих акул значит расписаться в том, что вы настоящий пентюх, на парижском сленге – plouc.

Набирая номер, я почти не сомневался, что автоответчик предложит нам перезвонить в январе. Однако кто-то снял трубку на втором же звонке и пообещал приехать в течение часа.

В ожидании я задумался о Калифорнии, где жил до того, как приехал во Францию. Случись это там, сосед починил бы мне все за десять минут. Я по многому не скучал в Штатах, но одного мне все же не хватало – американского умения обращаться с вещами: легендарного “старого доброго американского ноу-хау”.

Фундаментом этого были уроки труда. Я так и не понял, что они из себя представляли, знал лишь, что, если ты хорош на этом уроке, по остальным предметам ты совершенно безнадежен. Ни в школах Австралии, где я родился и вырос, ни в Англии, где прожил много лет, не преподавали ничего подобного. (Вполне вероятно, что в Англии и Австралии мальчики в школах как-то иначе усваивали эти навыки. И то, что крутые ребята проводили перемены в туалете, покуривая и меряясь длиной пенисов, – всего лишь мои догадки. Может, они на самом деле обменивались информацией о разновидностях столярных соединений или винтовой нарезки.) Благодаря урокам труда у большинства водителей всегда есть с собой провода для прикуривания и запасные ремни вентилятора, а ящик с инструментами – обычное дело в каждом доме.

– Они бы не стали плавить замок кулинарной горелкой, – сказал я Скотти. Он замяукал и потерся о мою ногу. Не исключено, что просто намекал на кормежку, но я предпочел принять это за жест утешения.

5. Два гуся в духовку

В машине было жарко и душно, сильно пахло машинным маслом и одеколоном Guerlain. Маслом несло от одежды моего шурина Жана-Мари, хозяина автомобиля. На досуге он занимался восстановлением старых мотоциклов, и аромат вился вокруг него точно так же, как шлейф духов – вокруг моей дочери Луизы и его дочери Алисы, которые препирались на заднем сиденье.

Несомненно, где-то в природе существовало Рождество, щедрое на доброжелательность, гостеприимство и добрые вести. Но – спасибо замку – все это было недосягаемо для нас. Мы не просто не избежали пробки из тех, кто выехал так, чтобы не угодить в пробку, а намертво встали в пробке из тех, кто решил хорошенько подождать и пропустить все возможные пробки.

Наше заледенелое корыто едва продвигалось. Каждые пять секунд лобовое стекло плотно залеплял мокрый снег, талой жижицей стекавший вниз. Жан-Мари без конца теребил дворники, но они лишь на пару мгновений открывали нам вид на близстоящие машины, в которых томились такие же измотанные и раздраженные люди, как и мы. Мимо, между машин, засунув руки в карманы и низко опустив голову, сквозь метель, стремительно перераставшую в пургу, пробирался мужчина. Водитель, у которого заглох мотор? Отчаявшийся найти укромное местечко, где бы пописать? Или, скорее, кто-то вроде меня, блуждающий по безлюдному Сен-Жермен в поисках слесаря?

Неужели это было всего два часа назад?

Молодой слесарь прибыл в течение часа и не стал терять время, дивясь на последствия моих манипуляций с горелкой. Я еще не закончил с объяснениями, как он уже вывинтил замок.

– Пустяки, – сказал он на ломаном английском. Он был испанцем, может, португальцем; разумеется, ни один француз не потревожил бы его в Рождество. – Если вы закроете…

Он изобразил, что захлопывает дверь.

– …нельзя снова открывать с этим замком. Так что некоторые… ну, вы понимаете… чтобы выйти…

Он изобразил удар топором. Моя идея с горелкой уже не выглядела столь идиотской.

– Вы не знаете, почему его заклинило?

– Само собой, – он растворил дверь и показал на царапины на запоре. – Видите, вот тут… – он употребил французское слово, обозначавшее “ограбление”, – думаю… cambriolage?

Видимо, кто-то пытался влезть в дом. Но все, чего им удалось добиться, – это испортить замок, сломав, быть может, какую-то деталь внутри.

В машине у меня зазвонил мобильный. Это была Мари-До.

– Ну что?

– Он все починил.

Я не стал говорить, сколько пришлось заплатить – чуть больше 2000 долларов. В процессе он несколько раз отвечал на звонки и записывал адреса. Бизнес шел на ура. Неудивительно, что он был готов трудиться в Рождество. Наверное, остаток года он проводил на Багамах.

– Где ты сейчас? – спросила она.