— Откуда я знаю? — пожал плечами Тимофеев, отскребая жирные земляные комья от брюк. — Но могу утверждать во всей ответственностью, что до шестого века мы не долетели.
      — Верно, — согласился Фомин. — На табло 624 год. Надо полагать, ты опять что-нибудь не так сделал.
      — Ошибаешься, Николай, — возразил Тимофеев. — Нас, кажется, действительно встретили. Но подумать только: мы с тобой в седьмом веке! Мог ли ты, почти дипломированный историк, мечтать о таком?
      Фомин молча обошел накренившийся ретромотив, ласково похлопывая его по бокам. Ему стыдно было признаться даже самому себе в том, что сильно хотелось, пока еще не поздно, вскочить на эту приемистую лошадку, пришпорить ее как следует и рвануть домой во все лопатки. И прекратить это неслыханное историческое хулиганство. Ну, там, сообщить Тахиону про незримый барьер в 624 году, который помешал им беспрепятственно проследовать к истокам шестого столетия. И пусть старшие товарищи из фантастического будущего примут меры. С их-то подготовкой им проще будет разобраться что и к чему, и не исключено, что им наконец удастся раскрыть тайну исчезновения девушки Вики.
      Без его, Фомина, участия?..
      Ретромотив увяз посреди тщательно распаханного клочка земли, со всех сторон окруженного стеной леса. Высоко в зените зависло доброе летнее солнышко. «Повезло, — подумал Фомин. — Могли бы выпасть в зиму. Какой бы от нас тогда вышел толк?» Несусветно большие деревья гудели на высоком ветру черными кронами. Где-то неподалеку слышался вполне обыденный стук дятла. И все же Фомину здесь не нравилось. Не лежала у него душа к тому, что влепились они точно в центр этой кропотливо расчищенной, разровненной полянки, будто она нарочно была приготовлена для финиша всяких там ретромотивов с неумелыми водителями. Что хвоя на высоченных соснах не по-хорошему черная. И что у самого Фомина, кроме голых рук, нет ничего, чтобы защитить в случае опасности себя и этого славного лопушка Тимофеева.
      — А ведь это посадочная площадка, — сказал Тимофеев. — Значит, мы у цели. И заметь — она кое-где примята, будто на ней садились несколько часов тому назад.
      — В трамвай садятся, — поправил Фомин. — А здесь финишируют… — Он присмотрелся. Тимофеев был прав: совсем недавно на этой же полянке вынырнули из времени целая толпа народа и убрела куда-то в лес. — Тахион ничего не говорил про какую-нибудь Базу-624?
      — Нет. После Базы-810 у них есть еще стоянка в неогеновом периоде.
      — Послушай, Тимофеич, — сказал Фомин. — Как ретромотив избирает себе точку финиша? Он не может возникнуть случайно внутри скалы или под водой?
      — Исключено! Он всегда финиширует в наиболее стабильной и свободной от прочих материальных тел точке — если, разумеется, нет специальной финишной площадки при Базе. А возвращается непременно в точке старта. То есть, где бы мы ни очутились, вернемся обязательно домой, в мою коммуналку.
      — Тогда порядок, — удовлетворенно промолвил Фомин. — Можно сойти с этой клумбы. А то я где-то читал, что, мол нельзя машину времени двигать с места на место, дабы по возвращении не влепиться в какую-нибудь новостройку…
      — Слушай ты этих фантастов, — ухмыльнулся Тимофеев. — Они тебе наговорят…
      Он вытащил из-под сиденья чемодан, а Фомин вскинул неправдоподобно легкий ретромотив на плечо, увязая в земле, они двинулись в сторону леса, но в направлении, противоположном уже имевшимся следам. Отчего-то им не сильно улыбалось встретить этих своих предшественников, о которых ничего не говорил Тахион.
      Не успели они вступить в молодую хвойную поросль, как из-за корявого ствола шагах в десяти высунулась лохматая голова и басовито предупредила:
      — А я тебя древом. Тогда как?

      — Древом не надо, — поспешно сказал Тимофеев, отступая. — Зачем это древом?
      — Бес ты, — пояснил приземистый, плотный мужичок, по-прежнему хоронясь за сосной. — Морока ты кощеева.
      — Вовсе нет, — возразил Тимофеев. — я такой же, как и ты…
      — Особенно джинсы, — добавил Фомин, веселясь. — И тапочки.
      — Чесо же ради из земли выник?
      Тимофеев не нашелся, что ответить: он не знал, как мог выглядеть со стороны их финиш. На подмогу ему пришел Фомин.
      — Так надо, друг, — сказал он весомо и протянул незнакомцу широкую сильную ладонь.
      Тот внимательно изучил ее, попутно ощупав закатанный выше локтя рукав рубашки на предмет обнаружения скрытого оружие, после чего крякнул и приложился к ней короткопалой десницей.
      — Ну зри, — промолвил он. — Отныне да не сольстишь, да не заморочишь. Иначе я к тебе мертвый приду, за твой обман укорю…
      — Не обману, — успокоил его Фомин. — Ты кто такой?
      — Осен, — назвался мужичок и полез из своего укрытия. — Волос на мне великий да буйный. Паче тебя со товарищем, — намекнул он на короткую стрижку гостей из двадцатого века.
      – «Осен» означает усатый, лохматый, — заметил Тимофеев в ответ на слегка удивленный взгляд Фомина.
      — Тако, — поразмыслив, согласился мужичок.
      Напрасно было попытаться определить его возраст. В пышной пегой бороде, что непринужденно переходила в прическу, различался крепкий, как редиска, нос, часто моргали незамутненно-голубые глаза да изредка угадывался рот. Из бурой с проплешинами шкуры торчали жилистые, в страшных застарелых шрамах, руки и черные босые ступни, и весь он смахивал на лешачка из мультфильма, затюканного прогрессом и безобидного. Однако к стволу сосны как бы между делом была прислонена суковатая дубина, местами отполированная до блеска — вероятно, частым употреблением.
      — А ну как я тебя вопрошу? — вдруг сказал Осен.
      — О чем? — поинтересовался Фомин, не ожидая подвоха.
      Осен склонил голову на плечо, зажмурился и раздельно произнес:
      — Чего есть элементная база темпорального инверсора векторного типа?
      У Тимофеева отпала челюсть.
      — Элементная база… чего? — переспросил Фомин. — Тимофеич, я не ослышался?
      — Нет, Коля. И если до сих пор не веришь, что мы на правильном пути… Эй, эй, ты что?!
      Осен, как видно, утомившись дожидаться ответа, потянулся к своей дубине.
      — Кощеева морока, — сказал он убежденно. — Нет за вами правды, и рукожатие ваше обманное…
      К счастью, вовремя отработали рефлексы, благоприобретенные Фоминым на военной службе, и он успел припечатать Осена к сосне прежде, чем его нехитрое, но эффективное оружие набрало необходимый для поражения цели замах. Мужичок, с ненавистью сопя, ворочался в его железных объятиях.
      — Подожди, не суетись, — увещевал его Фомин. — Ну не знаем мы, что за элементная база… А ты сам-то знаешь?
      — Не ведаю, — заявил Осен. — Но ответное слово ведаю. Да не выдам тебе, кощеев ты бес, любо резать меня учнешь…
      — А ведь это пароль, — сказал Тимофеев. — Жаль, мы отзыва не знаем, и этот приятель поджидал здесь тех, кто его знает. Быть может, тех, что до нас вынырнули. Отпусти его, Николай.
      Фомин отступил на несколько шагов.
      — Ничеcо же не ведаю, — бормотал Осен, выставив древо перед собой. — Глаголено бысть: иди тотчас на поляну и жди. Буде какие люди явятся — вопрошай. Буде не ответят — избеги. Да разве то люди из земли выникают?! Иные тако же выникли да в лес утекли, я за ними не поспел…
      — Кем глаголено-то бысть? — попробовал выспросить Тимофеев.
      Но Осен пихнул его в грудь концом дубины и снова поклялся молчать, даже если Тимофееву вздумается резать его и жечь.
      — Нужен ты мне, — обиделся Тимофеев.
      — Послушай, Осен, — сказал Фомин проникновенно. — Что комплексуешь? Черт с ним, с темпоральным инверсором. Мы как раз и есть те, кого тебе велено встретить. Признайся, тебя девушка послала? Красивая такая, волосы золотые? Вика ее зовут?
      — Дева? — в Осеновой бородище внезапно прорезалась широкая щель, знаменовавшая собой улыбку. — Власа златые?… Ох смертушка моя! — И он захохотал во всю глотку.
      Путешественники терпеливо ждали, когда он отсмеется, но случилось это не скоро. Из небесных глазенок Осена хлынули слезы, которые он тут же утирал грязным кулаком, медвежья шкура колыхалась.
      — Лепо, — сказал он наконец. — утешили. Зрю, не кощеева вы морока. Не пойму же, кто вы есть. А пойдем за мною, укажу я вам ту деву… власа златые!… — И он снова закатился.

      То была далеко не дева. И власа ее по цвету напоминали куделю, тщательно вываленную в пыли. У настороженного Фомина ее облик пробудил давно отступившие перед взрослым мировосприятием детские ассоциации с бабой-ягой. Что же до Тимофеева, то ему было уже совершенно безразлично, кто перед ним — баба ли яга, серый ли волк. Больше всего на свете ему хотелось бросить к лешему оттянувший руку чемодан, пасть на неестественно пышные мхи и задрать кверху побитые о бурелом ноги.
      При виде жуткой старухи оробел и натужно храбрившийся всю неблизкую дорогу Осен. Поначалу-то он бодро скакал через наполовину вросшие в землю гнилые стволы, резво нырял под сплетенные ветки иглистых кустарников, никак не реагируя на проклятия, что слал ему вдогонку Тимофеев, очевидно — не понимая их смысла. Даже затянул было какую-то несуразную и веселую песню, целиком состоявшую из междометий. Но понемногу его энтузиазм угас, и к моменту прибытия Осен молчал и только втягивал кудлатую голову в плечи.
      Пожилая дама сидела, опираясь о клюку, на пороге землянки, донельзя похожей на сильно запущенную берлогу. Бесформенные одеяния свисали с нее, будто лишайник с трухлявого дерева. На скомканном лице можно было различить лишь отдельные выдающиеся детали, вполне вязавшиеся с описаниями, приводимыми в сказках: нос крючком, а скорее — крюком для ловли акул на живца; подбородок, неудержимо стремившийся к слиянию с носом; извилистая линия безгубого и, по всей видимости, беззубого рта. И глаза — единственно живые, полыхавшие кошачьим зеленым светом.
      Старуха не пошевелилась при виде гостей, только моргнула несколько раз нижними веками.
      — Хозяин давеча приходил, — заскрежетала она. — Гневлив бысть паче естества. Отдай, глаголил, мою шкуру, Осенище. Отдай мою хоромину, Карога. Хладно, глаголил, без шкуры. Найду, глаголил, Осенище, отберу шкуру, и самого задеру…
      Тимофеев, примостившись на чемодане, с удивлением обнаружил, что их проводник трясется крупной дрожью. «Сильны были предрассудки в народе», — мысленно отметил он.
      — А я его клюкой, — продолжала психическую атаку Карога. — Да в рыло. Не ходи, мол. Помер так помер, хи-хи-хи…
      — Привет, бабуля, — ненормально ласковым голосом сказал Фомин. — Как здоровье?
      Старая ведьма зыркнула на совершенно деморализованного Осена.
      — Кто таковы, Осенище? Неживым духом пахнет, нелюдским… Морока ли то кощеева? Или ответное слово изрекли?
      — Н-нет, Карога, — суетливо забормотал Осен. — Н-не изрекли. А глаголят, они-де самые и есть. Про деву глаголят, власа-де златые…
      — А я их съем, — объявила Карога. — И косточки при пороге закопаю. Пусть по ночам ходят, меня веселят.
      — Не съедите вы нас, — убедительно сказал Тимофеев. — У вас и зубов нет. Вы нас припугнуть хотите…
      — Хочу, — подтвердила Карога. — И припугну.
      Ее звериные глаза внезапно засверкали, раскрылись во все лицо. И все растворилось в этом ведьмовстве. Пропала замызганная берлога, сгинул перепуганный Осен, обрушились в пропасть беспамятства древние сосны. Мир наполнился надсадным комариным зудом и ледяным ознобом. И в омерзительно-серой пелене пульсировали два зеленые плафона — старухины глаза. Потом откуда-то из преисподней до Тимофеева донесся глубокий, раскатистый, лязгающий голос, который нес сущую чепуху:… «нападет куку-печаль, закрутит, завертит, да выворотит, да заморочит, да заслепит яска вороная, ворон-зверь да игрень-зверь…»
      И еще один голос, очень знакомый и потому единственно родной во всем этом неподобстве:
      — Баловство все это, бабушка. Только время зря теряем.
      Наваждение кончилось.
      Мокрый как мышь Тимофеев сидел прямо на земле в обнимку с опрокинутым чемоданом и постыдно вибрировал. Чуть поодаль вниз лицом валялся Осен. Карога продолжала торчать возле входа в свою берлогу, с глазами у нее все было нормально, а рядом стоял спокойный, не поддающийся никаким чарам Фомин и раскуривал папиросу.
      — Зелье, — с неудовольствием покосилась на него Карога. — Кощеева морока.
      — Допустим, вы нас пугнули, — промолвил Фомин, затягиваясь. — С этим вопросом покончено. Если это льстит вашему самолюбию, Тимофеич надлежаще отреагировал. Дальше что?
      — А в иной раз вопрошу, — сказала ведьма.
      — Вопрошайте, — позволил Фомин. — Только поскорее.
      — Аще храбор ты зело, — прищурилась Карога, — то назови мне текущую дату, приняв за точку отсчета нулевой год нашей эры.
      — Цирк, — покачал головой Фомин. — Водная Феерия. Сплошной Кио получается. Тимофеич, взгляни, что там на табло ретромотива, если ты в состоянии.
      Преодолевая немощь в поджилках, Тимофеев подковылял к машине времени, прислоненной к молодой сосенке.
      — Двенадцатое июля шестьсот двадцать четвертого года, — откашлявшись, провозгласил он.
      Карога молчала, часто мигая нижними веками. Затем вдруг подобрала свои лохмотья и резко нырнула в берложью темень.
      — Если мы и дальше пойдем такими темпами, — с неудовольствием произнес Фомин, — то и за год не управимся.
      — Пустяки, — сказал Тимофеев. — Хоть за два. Там, у нас, по-прежнему стоит летний вечер. Света и Тахион чай пьют, — он мечтательно зажмурился. — С бутербродами.
      — Я бы тоже перекусил, — признался Фомин. — С утра, понимаешь, ничего в рот не лезло.
      В этот момент снова появилась Карога, разглядывая на свету нечто завернутое в грязную тряпицу. Иногда она обращала потускневший взор к небу и беззвучно шевелила губами.
      — Ну, бабуля, — нетерпеливо сказал Фомин. — Давай помогу.
      И он заглянул к ней через плечо.
      — Ты что, Николай? — забеспокоился Тимофеев. — Тебе нехорошо?
      — Наоборот… — пробормотал Фомин. — Витька… Сказать, что это за штука?

      — Амулет какой-нибудь, — пожал плечами Тимофеев. — Беличья лапа или, там, гузка летучей мыши.
      — Часы, — сказал Фомин, стараясь совладать с охватившим его волнением. — С ретромотива. Они все еще работают, и там тоже двенадцатое июля…
      — Забыла, — сварливо бухтела Карога. — Глава зело дыровата, все наружу извергается.
      — Меня бы вопросила, — укоризненно сказал Осен. — Что я, не подсказал бы?
      — Подсказчик, морока кощеева! — заскрежетала ведьма. — Сгинь, не то хворю напущу! Мне дано бысть, мною вопрошено, мною да отвечено будет!
      — Бабушка, — подступил к ней воспрянувший духом Тимофеев. — Где вы взяли эту вещь?
      — Съем! — рявкнула на него Карога и замахнулась клюкой. — Помру, но не выдам! В лесу нашла…
      — Уважаемая! — подключился Фомин. — Почтенная! Напрасно вы нам не верите, мы же с добром пришли. Вам его дала девушка, очень красивая, с золотыми волосами?
      — По имени Вика? — налегал Тимофеев.
      — Дева, — снова захихикал Осен.
      — Цыц! — лязгнула на него Карога. — Не то съем!
      — Они не скажут, — с отчаянием произнес Тимофеев. — Не та эпоха. Им еще неведомо вероломство.
      — Что же делать? — растерялся Фомин.
      Карога сидела, нахохлившись, будто немолодая курица на насесте. Глаза ее были прикрыты.
      — Скажу, — внезапно заявила она. — Чую, не морока вы кощеева, не сольстите. Дождались мы верных людей, Осенище.
      — Тако, тако, — истово закивал Осен.
      — Да грядете вы, добры молодцы, прямо через лес, — неожиданно звучным голосом провозгласила Карога. — Да будет за лесом река велия, берег зыбучий. Ни вплавь, ни вброд ее вам не перебресть. Но будет вам Калинов мост, а стережет его поганое чудище, а хоронит его Кощеева Морока, и которые то чудище одолеют, да реку перебредут, да узрят хоромину… — Карога несколько раз мигнула. — А больше ничего не скажу. Целы будете да узрите сами.
      — Только чудища поганого нам недоставало, — мрачно сказал Тимофеев. — Я есть хочу, а не чтобы меня ели. Эх, темпороскоп бы сюда, и черт с ним, с правилом ретроспекции, — знать бы, чем все это кончится.
      — Не трави душу, Тимофеич, — промолвил Фомин, понемногу обретая привычную для себя и для окружающих уверенность. — Видали мы этих чудовищ. Медведь какой-нибудь. А то и вовсе предрассудок. — Он помолчал и добавил: — Ну, ты-то уцелеешь. Вспомни Анну Тимофееву.
      — Мало ли на свете Тимофеевых? — с сомнением проговорил тот.
      — Осен вам проводником будет, — заявила Карога.
      — Не буду! — заверещал тот. — Чудища страшусь!
      — А меня не страшишься? — ласково спросила старуха. — Я ведь тебя съем. И косточки при пороге закопаю.
      — Я бы тоже что-нибудь съел, — мечтательно сказал Тимофеев.
      — Бабушка, — обратился Фомин. — А меч-кладенец какой-нибудь нам не полагается?
      — Не ведаю, — пробормотала Карога. — Про элементную базу ведаю, про текущую дату тоже, а иных словес не слыхала.
      — Жаль, — вздохнул Фомин. — А то я подумал, если часы с ретромотива, так и бластер завалященький найдется.
      — Пошли, Николай, — сказал Тимофеев. — Разыщем чудище, начистим ему хобот, и дело с концом. Может, по дороге деревню какую встретим, перекусим.
      — Нет здесь деревень, — объявила Карога. — Давно нет, ушли отсюда люди — от чудища подале.
      — Это серьезно, — сказал Тимофеев и задумался.

      Есть им хотелось жутко.
      Вдобавок Тимофеев измучился с чемоданом. Тот все время норовил чувствительно долбануть хозяина по ноге и на каждом ухабе вызывающе грюкал своим содержимым. Тимофеев менял руку, пробовал пристроить его на плече, и на голове, и подмышкой, но легче не становилось. «Вот вернусь домой, — решил он, — тотчас же куплю себе рюкзак!» Он с завистью смотрел на Фомина, непринужденно вышагивавшего с ретромотивом за спиной, и на беспечного Осена, уже позабывшего об угрожавшей впереди опасности в облике гипотетического чудовища и несколько раз начинавшего все ту же варварскую песню. С каким наслаждением Тимофеев бросил бы этот треклятый чемодан! Однако он отдавал себе отчет в том, что никогда не простит себе утраты в напластованиях времен всех этих микромодулей, тиристоров и зубчатых колес из нержавейки. Главным образом как историк: случайная находка в культурном слое седьмого века германиевых полупроводников могла бы породить нездоровую сенсацию в современной Тимофееву археологической среде.
      — Велосипед бы сюда… — недовольно бурчал он.
      — Пустое дело, — откликнулся Фомин. — А вот бронетранспортер в самый раз бы сгодился. Или что-нибудь на воздушной подушке… Между прочим, почему ты до сих пор не занимался транспортом?
      Тимофеев не ответил. Он и сам не знал, почему, а тут вдруг задумался над этим. И ему в голову пришло сразу несколько дельных мыслей.
      Лес давно кончился и они двигались в живописной долине по пояс в траве, отроду не ведавшей косы. В зеленое море изредка врезались островки ненормально раскидистых репейников, архипелаги васильков ростом с подсолнух и прочей дикой поросли. Цепляясь тяжелыми задами за головки цветов, лениво проплывали огромные шмели. Что-то весомое упало Тимофееву на плечо. Он повернул голову, чтобы сбросить нежеланную ношу, и едва не закричал от неожиданности: впившись мускулистыми лапами в рубашку, на него таращилась невероятных размеров стрекоза — нервно шерудила суставчатым хвостом и поигрывала мощными хвалами возле самого уха. К счастью, у нее были неотложные дела, и она снялась, на прощанье смазав потрясенного народного умельца крыльями по щеке.
      — Река, — благоговейно сказал Осен и ткнул грязным пальцем вперед.
      Вскоре можно было отчетливо разглядеть бликующую на солнце водную поверхность. Это несколько добавило энтузиазма добрым молодцам из будущего.
      — Интересно, как мы ее назовем в наше время, — сказал Тимофеев.
      — На Волгу не похоже, — заметил Фомин. — На Каму тем более. Узковата будет. Осен, что это за река?
      — Известно что, — охотно отозвался проводник. — Бурлан.
      — Бурлан? — переспросил Тимофеев и с недоумением подал плечами.
      Долина внезапно оборвалась, и Осен шагавший впереди, замер на полшаге. Только что стеной колыхались пахучие стебли, и вдруг без всякого перехода началась ровная бурая плешь — никаких признаков растительности, ни малейших следов жизни, вовсю буянившей за спинами пораженных путников. до самой реки простиралась мертвая корка, сильно напоминавшая растрескавшийся застарелый асфальт. Над ней зависла пустая тишина и клубился тяжелый туман, за которым где-то рядом угадывался Бурлан.
      — Что за ерунда? — побормотал Тимофеев. — Пожарище?
      — Нет, — покачал головой Фомин. — Видел я такое в пустыне. Такыр называется.
      — Откуда здесь, в самом сердце Евразии, такыр?
      — Мне тоже это занятно, — Фомин присел на корточки и зачем-то потыкал пальцев горячую корку. — И не слишком-то нравится.
      — Особенно в свете милых предостережений почтенной Кароги, — добавил Тимофеев. — Похоже, не медведь здесь обитает… Осен, быть может, ты нас просветишь насчет этого феномена?
      Осен выглядел весьма жалко. Он поник, съежился и тихонько, неприметно глазу, пятился — назад, в живую зеленую траву.
      — Не пойду я, — прохрипел он. — Морока это Кощеева…
      — Да что с тобой? — поразился Тимофеев.
      — Страшусь вельми, — жалобно сказал Осен и умоляюще поглядел на них. — Отпустите…
      — И вправду, какое место нехорошее, — согласился Фомин. — Может, обойдем? Я видел, трава вокруг этой лысины к самой реке подходит. Что мы, в самом деле, через это кладбище полезем?
      — Нельзя, — вздохнул Осен. — За Морокой мост. За мостом хоромина…
      — Сдалась нам эта ваша хоромина, — упорствовал Фомин. — Двинулись в обход!
      — Нельзя, — повторил Осен и сочувственно улыбнулся. — В той хоромине, глаголят, дева томится. Власа у нее златые. Красавица писаная…
      Фомин чуть не подпрыгнул.
      — Что же ты раньше молчал? — рявкнул он. — Хиханьки строил?!
      — Так ведь мы к ней и шли, — удивился Осен. — Напрасно ли я вас до Кароги довел, досель сопроводил?
      — Успокойтесь, соколы, — промолвил Тимофеев. — Пусть Осен объяснит наконец, куда и зачем ведет этот Калинов мост. Что за хоромина такая. Откуда здесь появилась Кощеева Морока…
      — Темные вы! — разозлился Осен. — Доколе вам объяснять? Деву ли вы пришли вызволять из неволи, вопросы ли вопрошать?!
      — Вызволять, разумеется, — сказал Фомин. — Но мы должны хотя бы представлять, куда идем.
      — Эх, вы, — с досадой произнес Осен. — Вызволители, кощеева морока… Тако ли вызволять ходят? Вызволять без огляда ходят, без вопросов, поспешают деву-красавицу от мук избавить, зело давно томится она… Вы же только вопрошать горазды, но сами того и зри оборотитесь да деру дадите…
      — Ты это… того!.. — тоже осерчал Фомин и полез за папиросой. — Полегче на виражах! Болтаешь много, а о деле пока что ни слова…
      — Глаголено бысть, — с обреченностью в голосе заговорил Осен. — Посреди долины Бурлан-река течет, нельзя ту реку ни вплавь, ни вброд перебресть. На берегу той реки лежит Кощеева Морока, — он с ненавистью попинал взбугрившуюся нездоровую корку, — а за ней Калинов мост. Стережет его поганое чудище, никого на мост не пускает. А кто чудище одолеет, мост перебредет, тот да узрит хоромину. В ней томится дева, власа златые.
      — Кто же ей мешает убежать из хоромины? — спросил Тимофеев.
      — Как кто? — хмыкнул Осен. — Про то всем ведомо. Кощей мешает! Да и чудище не допустит. Что в хоромину, что из хоромины — одна дорога, на Калинов мост.
      — Что-то ты напутал, — усомнился Тимофеев. — Калинов мост — из одной сказки, Кощей — из другой, а дева так и вовсе из третьей. Что я, сказок не знаю?
      — Сказки ему подавай… — проворчал Осен. — А нам тут жить да маяться.
      — Он прав, — произнес Фомин после недолгого размышления. — Сказки сказками, а в жизни все иначе. И куда как сложнее. Прискакал добрый молодец, отоварил змея мечом по башке — и вся недолга… А как быть, если змей не пожелает, чтобы его били по башке? И если меча под рукой не оказалось?
      — Ну, про Кощея-то ты можешь нам что-нибудь сообщить? — спросил Тимофеев. — Хотя бы какой он.
      — Не ведаю, — сердито ответил Осен. — Сам не сподобился узреть. А который узрел — тому не рад был.
      — Что известно про чудище?
      — Зело страшное. К мосту пойдешь — налетит, сожрет. Назад отвернешь — догонит, стопчет. Единое избавление — в траве схорониться, оно за Кощееву Мороку заступить не смеет.
      — Странно, — сказал Тимофеев. — И часто добрые молодцы к мосту хаживали?
      — Этим летом ни единого не было, — горестно промолвил Осен. — Вы первые. И мнится мне — последние… — он шмыгнул носом. — Деву жалко. Пропадет… Сам бы пошел, но ведаю — не совладать мне с чудищем.
      — Предрассудки! — воскликнул Тимофеев. — Ну что способно победить человека, сильного своим разумом? Послушай, Осен, а что, если никакого чудища и нет?
      С этими словами он решительно подхватил чемодан и ступил на такыр.
      — Вот видишь, — заявил он радостно. — Стою, и никто на меня не кидается. Вот еще подальше отойду…
      Его лица коснулись жирные клочья тумана, резко пахнуло падалью. На миг он заметил круглые от ужаса глаза Осена, встревоженное лицо Фомина, его застывшую руку с папиросой… И все пропало.
      — Эй! — крикнул Тимофеев. — Где вы?
      Он удалился от спасительной травы не далее чем на два шага. — Но повсюду, куда бы ни упал его взгляд, проспалась гладкая рассохшаяся кора, над которой курился омерзительно вонючий туман. Тимофеев метнулся было назад, оступился и упал на чемодан, больно ушибив колено. Все рассуждения о будущих потомках вроде Анны из тридцатого века, якобы суливших предку спокойное семейное благополучие, теперь показались Тимофееву по меньшей мере беспочвенным. Ему сделалось жутко.
      — Коля-а! — заорал он, сложив ладони рупором. — Света-а! Помогите!
      Он остался один. В самом сердце Кощеевой Мороки, на растерзание поганому чудищу, на поругание неведомому Кощею. На горе всем родным и близким, включая навеки утраченную девушку Свету.
      — Мама-а-а!!! — истошно крикнул он.
      — Чего ты паникуешь? — послышалось где-то рядом, а затем из гнусного марева появился уверенный, как обычно, и надежный, словно булатная сталь, Николай Фомин, с ретромотивом на плече и недокуренной папиросой в зубах. Верный друг, который никого и никогда не покидал в трудную минуту.
      Тимофееву хотелось броситься Фомину на грудь, расцеловать его. На глаза ему навернулись слезы счастья, но спасительный туман скрыл это проявление слабости от чуждого излишним сантиментам бывшего морского пехотинца и очень правильного мужика.
      — Коля… — умиленно прошептал Тимофеев. — Ты пришел.
      — Было бы подло, если бы я остался. Из-за меня же заварилась вся эта каша. Хотя сейчас уже не во мне дело. Надо выручать девчонку. Очень уж не понравились мне эти намеки на Кощея… — Фомин повел носом и поморщился. — До чего же похабно смердит!
      — Интересный оптический эффект, — заметил Тимофеев, понемногу успокаиваясь. — Неудивительно, что здешние добрые молодцы опасались соваться к мосту. Тут не то что чудище — целое стадо змеев-горынычей примерещится…
      — Плохо, что мы заблудились, — произнес Фомин. — И чудик этот мохнатый струсил, не пошел. Ну что ж — когда нет путей к отступлению, приходится наступать.
      Они отчетливо слышали близкий плеск воды, сквозь туман просвечивала мутно-зеленая гладь Бурлан-реки. Это придало им сил. Оступаясь и бережно поддерживая друг друга, они добрели по такыру, полого спускавшемуся к самой воде, до пресловутого Калинова моста.
      Ничего примечательного в инженерном плане он из себя не представлял, хотя и поражал воображение невиданными для седьмого века размерами. В этом месте глубоко в реку вдавалась отмель, на которую через равные промежутки были навалены груды камней, выступавшие в роли быков.