Слабо освещенный женский будуар, откуда доносятся сладострастные вздохи, затем кокетливый женский голос.

Адель: Боже мой, что я наделала?! Что вы подумаете обо мне, сударь? Ангел мой!

Фридрих: Что у вас прелестная грудь и что я из несчастнейшего стал счастливейшим из мужчин!

Адель: Как это?

Фридрих: Сударыня, мой полк уже неделю стоит в Вене, и уже неделю я сплю и живу один. Наша встреча – это чудо, сударыня! Честное слово!

Адель: Вы здесь всего десять дней? Ах вот, значит, почему!..

Фридрих: Что – почему?

Адель (торопливо): Почему я вас нигде не видела.

Фридрих: Кроме как вчера, у баронессы Вёльнер, которую завтра утром я осыплю цветами. Такими же прекрасными, как и те, что пошлю вам.

Адель: Ах нет! Не посылайте мне цветов! Прошу вас! Я замужняя женщина!

Фридрих: Вы мне уже поведали об этом. А еще вы сказали, что ваш муж на охоте.

Адель: Да, и вернется к концу недели. К сожалению, в Пруссии идут дожди, и все утки попрятались. Вы знаете, мой муж – прекрасный стрелок!

Фридрих: Признаюсь, я не большой любитель этого вида спорта. Обожаю зверушек!

Адель: А вот мой муж каждый год побеждает на турнире по стрельбе из ружья и пистолета в Мюнхене…

Фридрих: Ого! Это же лучший конкурс! Увы, я мало знаком с Мюнхеном!

Адель: А откуда вы родом?

Фридрих: Из Саксонии, сударыня. Из старинной саксонской семьи. Впрочем, от моего имени так и веет провинцией.

Адель: Ах да, я что-то смутно припоминаю… Комбург? Ведь так?

Фридрих: Да, сударыня. Фридрих фон Комбург! К вашим услугам, сегодня, завтра и когда вам будет угодно.

Пауза.

Адель: А меня зовут Адель.

Фридрих: Да? Прелестно – Адель!

Адель: Вы находите? Фридрих тоже очень красиво звучит.

Фридрих (учтиво): Да, но, может быть, все же более обыкновенно…

Адель: Вы находите? (Пауза.) Так, значит, вы лейтенант уланского полка, Фридрих… Хотя нет, я не могу сказать «Фридрих». Мне никак не решиться…

Фридрих: Нет-нет! Решайтесь! Решайтесь! Решайтесь на все, Адель! Уверяю вас, после того, что мы сделали, вы просто обязаны звать меня по имени.

Адель: Господи, да замолчите же вы! О небо! Вы меня в краску вогнали! Да! Да! Да! Хоть здесь и темно, но я вся красная. Кто вы? Кто ты? Кто тот, из-за кого я так дурно поступила со своим мужем?

Фридрих: Я же говорил вам: я Фридрих фон Комбург, лейтенант Третьего уланского полка из Саксонии, мне двадцать пять лет, почти двадцать пять. Я единственный сын моего отца Вильфрида фон Комбурга и – увы! – единственный наследник всех его имений.

Адель: Почему же «увы»? Единственный наследник огромного имения? Что заставляет вас говорить «увы»?

Фридрих: Мой отец возлагал на своего единственного наследника большие надежды, сударыня! Простите – Адель! Он хотел оставить все, что имел, кому-то… более достойному, именно так. А достоинства такого рода не мой конек. Я предпочел бы быть младшим сыном, иметь старшего брата, достойного и умного, который распоряжался бы нашим имением и давал бы мне немного денег, ровно столько, чтобы я мог жить своей жизнью, весело и без особых излишеств, именно так.

Пауза.

Адель: Впервые слышу, чтобы двадцатипятилетний юноша сетовал на то, что он богатый наследник!

Фридрих: Это правда: люди чаще сетуют на бедность.

Адель: К деньгам все относятся одинаково, друг мой! У меня были подруги, которые приходили в возбуждение от калек, извращенцев, коротышек, стариков, умалишенных, школьников, священников, ученых, святых, воров, не знаю от кого еще… Но, уверяю вас, ни разу ни от одной женщины я не слышала, чтобы на нее так подействовал бедняк!

Фридрих: А ведь и правда! Я как-то не думал об этом…

Адель: Тише! Молчите! Боже, что это? Вы слышали? Господи!

Неподалеку слышится мужской голос.

Корнелиус: Адель, дорогая! Вы еще спите? Я скакал во весь опор ночь напролет. Даже не ожидал от себя такой прыти, честное слово! В этой чертовой Пруссии не оказалось ни единой утки, ни даже вороны! Зато какой дождь! Язон, славный мой Язон, сними с меня сапоги. Адель, дорогая, еще мгновение – и я приду к вам! Вы были на балу у Вёльнеров в мое отсутствие? Ну и как, все прекрасные юноши нашего города ушли оттуда, лишившись всякой надежды?

Пока он говорит, Фридрих поспешно натягивает на себя одежду. Он уже почти оделся, но тут барон без стука входит в комнату. Они смотрят друг на друга.

Как я вижу, не все.

Адель (в панике): Что? Что? Что – не все?

Корнелиус: Не все прекрасные юноши нашего города лишились надежды.

Входит Язон, вскрикивает и убегает прочь.

Фридрих: Сударь… Э-э-э-э… Я… Я… Я…

Корнелиус: Барон! Барон Корнелиус фон Бельдт.

Фридрих: Э-э-э-э… Э-э-э-э… Граф Фридрих фон Комбург.

Корнелиус: Из саксонских Комбургов?

Фридрих (запинаясь): Да. Вы знакомы с… э-э-э-э… с… моей семьей?

Корнелиус: Я хорошо знал вашего дядю Голлута фон Комбурга. Милейший человек. Жаль-жаль! Я охотно сам пригласил бы вас сюда, к себе, если бы жена меня не опередила.

Адель: Корнелиус! Это совсем не то, что вы думаете!

Фридрих: Нет! Нет! Совсем не… Совершенно не… не… не… (Запинается и замолкает.)

Корнелиус: Я ничего не думаю! Я просто вижу! Итак, когда, сударь?

Фридрих: Но… Как это… Что… Что – когда?

Корнелиус: Когда же, граф? Когда и где?

Фридрих: Как это? Когда и где? Где – что?

Корнелиус: Дуэль! Наша с вами дуэль! Я не жажду вашей смерти, молодой человек, знайте это. И я, возможно, смог бы забыть это свое неудачное возвращение, если бы у него не было свидетелей. Но вас видел мой слуга, а это значит, что завтра утром, на рассвете, весь дом будет знать, что я оказался в классической роли рогоносца. Я должен держать своих людей в руках, а посему, сударь, обязан загладить совершенную вами глупость! Мне решать, как это сделать: я выбираю пистолеты. Где и когда – решать вам.

Фридрих: Но… но… я… я не хочу… Я не верю вам… Я так смущен, сударь… Может быть, мои извинения…

Корнелиус: Хорошо! Тогда, скажем, в Банной роще в восемь часов. Итак, до скорого свидания, сударь! А сейчас не будете ли вы так любезны и не освободите ли эту комнату? Я очень устал с дороги. Я даже сказал бы, что в настоящий момент мертвец – это я. Всего хорошего, сударь!

Фридрих в полном смятении пятится к выходу.

Вы забыли вашу шляпу, сударь. Вот она! А дверь – у вас за спиной.

Фридрих уходит.

Адель: Корнелиус! Корнелиус! Но он всего лишь дитя!

Корнелиус: Дитя, которое только что доказало вам обратное, дорогая моя. Какая досада! Комбурги принадлежат к прекрасному роду, они богаты и, кажется, полны достоинств!

Адель (в слезах): И он их единственный наследник.

Корнелиус (смеясь): Так молитесь же, чтобы он убил меня, а затем женился на вас!

Адель: Первый выстрел за вами, вы прекрасно знаете, что вас никто не сможет убить! (Разражается рыданиями.)

Корнелиус (смеясь): Как приятно слышать такое, моя прекрасная Адель! Да уж, чудесное возвращение, дорогая! Мне следовало бы предупредить вас, признаю, это моя ошибка. В следующий раз отправлю кого-нибудь с известием. (Продолжая говорить, раздевается и ложится в постель.) Спокойной ночи, Адель. Подвиньтесь немного, пожалуйста, и дайте мне вашу подушку. Этот молодой человек на вид вполне опрятен, но никогда не знаешь, что можно подцепить, особенно после маскарада! Подвиньтесь же! (Задувает свечу.)

Адель: Вы чудовище! Убийца!

Корнелиус: Вы сами вынуждаете меня быть таким.

Адель: Вам следовало оставаться в Пруссии!

Корнелиус: Я уже принес свои извинения, дорогая. А теперь дайте мне поспать. Угрызения совести всегда действуют на меня усыпляюще.

В темноте слышатся всхлипы Адели.

Адель: Бедный мальчик! Он только что приехал в Вену. Откуда ему было знать? Вы несправедливы!

Корнелиус: Отчего же? По какому праву этот проныра в отсутствие мужа пользуется прелестями его супруги? Под предлогом, что этот несчастный – ее кормилец, поилец, защитник, опекун – находится на охоте? А? Вы что, силком затащили его к себе в постель?

Адель: Почти! Из-за вас ни один мужчина в Вене не решается больше за мной ухаживать! Я потеряла голову от его храбрости!

Корнелиус: Не храбрости, а неосмотрительности.

Адель: Но по какому праву вы мне запрещаете?.. Я… Вы… вы не любите меня!

Корнелиус: Больше! Я больше не люблю вас! Иначе я в конце концов направил бы этот пистолет на себя! Распутница! Шлюшка! Развратница! Подите сюда, у меня окоченели ноги!

Адель: Оставьте меня, скотина, убийца! Ах! Корнелиус, Корнелиус! Зачем вы вернулись так рано?

Свет гаснет так же, как и зажегся.

По другую сторону декораций две складные кровати казарменного типа, между ними [тумбочка][1], сзади окно, сквозь которое льется слабый свет зари. На одной из кроватей спит мужчина. Входит Фридрих, веселый, с победным видом, и, напевая, начинает снимать с себя мундир и саблю.

Фридрих (напевает):

Венцеслав просыпается и зажигает свет.

Венцеслав: Это ты, Фридрих?

Фридрих: Я. Прости, Венцеслав, я разбудил тебя!

Венцеслав (зажигая свет): Который час? Ого! Неужто наш полковой жеребчик наконец-то нашел себе в Вене кобылку?

Фридрих: Да, дружище! И не только кобылку, но еще и ее муженька, тот явился на рассвете. (Смеется.)

Венцеслав (окончательно проснувшись): Муженька? Вот редкая удача! В Вене мужья так быстро не отыскиваются. Они тут сами рады быть обманутыми! Ну рассказывай! И кого же ты соблазнил? Знаешь, за каких-то десять дней – это совсем не плохо!

Фридрих: Тем более что я был в маске, а женщинам, как тебе известно, больше по душе мое лицо, чем речи. Дело было на балу у баронессы Вёльнер. Я увидел там женщину в черной полумаске и проследовал за этой прелестной волчицей в ее логово, но на заре явился ее муж, матерый волчище. Представляешь?

Венцеслав: Ну и что же ты сделал? Вы пожали друг другу руки? А потом выпили вместе, как это обычно делается?

Фридрих: Если бы! Он был в ярости! Совершенно вне себя! Хотя, надо признать, он здорово меня рассмешил! Представляешь, каково мне было сохранять холодность, стараясь при этом не расхохотаться? Я сказал ему: «Сударь, я глубоко опечален, что мне пришлось стать для вас иллюстрацией к известной поговорке “Кто место свое покидает, тот его теряет!”» Он так и остолбенел. Стал вызывать меня на дуэль. Это в наше-то время, в Вене – представляешь?! Что за отсталость!

Венцеслав: И к тому же тупость!

Фридрих: И не говори! Ты только представь себе: я в восемь утра стреляюсь из-за женщины, которую едва знаю!

Венцеслав: Так он тебя вызвал? Кто же это такой? Кроме обер-егермейстера, все мужья тут… Ну, я тебе уже говорил…

Фридрих: Я весь разбит. Это не женщина, а какая-то фурия! Так хороша собой и так изголодалась, бедняжка!

Венцеслав: Кто же она?

Фридрих (с достоинством): Ты шутишь? Моя матушка запретила мне…

Венцеслав: Но я же их всех знаю!

Фридрих: Что ты похваляешься? Хвастай сколько угодно, но я не так воспитан…

Венцеслав: Послушай! Ты глупый желторотый птенец, дурачок, впрочем, ты всегда таким был. Вот уже три года, как я служу в Вене. Поверь, я знаю всех здешних женщин. И нет тут никакой похвальбы: я просто всех их знаю!

Фридрих: Об этом не может быть и речи. Так нельзя.

Венцеслав: А соблазнять чужих жен можно? Кто бы говорил!

Фридрих: Не настаивай.

Венцеслав: Ах как ты несносен, мой бедный Фридрих!

Фридрих ложится, гасит свет и начинает говорить.

Фридрих: А что это за обер-егермейстер, о котором ты прожужжал мне все уши? У него что, жена – дурнушка?

Венцеслав (в темноте): Дурнушка? Нет, она просто прелесть. А вот он убивает всех ее любовников – из принципа. Поскольку он лучший егерь при дворе, прекрасный стрелок, да еще и устраивает охоты для эрцгерцога, ему даровано право драться на дуэли! Могу тебе сказать, что нет в Вене мужчины, даже из уланов, который подолгу заглядывался бы на его жену.

Фридрих: Не понимаю…

Венцеслав: Чего ты не понимаешь? Не понимаешь, почему мы оставляем эту прелестницу в покое? Так вот, дорогой мой, если бы ты хоть раз увидел, как тело твоего лучшего друга остывает в залитой кровью траве (или снегу), ты понял бы. Трое моих друзей сложили вот так свои головы.

Фридрих: Но это же запрещено законом!

Венцеслав: И тем не менее я лично видел Николауса фон Вейнберга с пулей в сердце. Вальзо Горовиц получил пулю в голову, а Георг Понятовски…

Фридрих: И король позволяет убивать вот так своих подданных?

Венцеслав: Так я же говорю тебе, что этим ведает эрцгерцог и что обер-егермейстеру дано такое право – драться на дуэли!

Фридрих: Да как же его зовут, этого твоего обер-егермейстера?

Венцеслав (смеясь): А-а-а, вижу, куда ты клонишь! Не беспокойся, мой милый, не беспокойся! Обер-егермейстера здесь нет, в настоящее время он охотится в Пруссии и пробудет там до будущей недели.

Фридрих (упавшим голосом): Как его имя? Как имя его жены?

Венцеслав: А она все же прехорошенькая! Представь себе, в какой-то момент я был даже в нее влюблен. Не настолько, чтобы открыться ей, иначе я с тобой сейчас не говорил бы, но ровно настолько, чтобы страдать от этого. Зовут его Корнелиус фон Бельдт, а ее – Адель. Бедная, прекрасная, недоступная Адель!

Фридрих: Адель!..

Венцеслав: Да, бедняжка Адель, скажу тебе, вот уже несколько лет не ведает радости. Если бы ты только знал…

Фридрих: Адель…

Венцеслав: Да, ее зовут Адель, а что? (Резко садится на постели и зажигает свет.) Фридрих, что происходит? Фридрих, неужели охота в Пруссии уже закончилась? Ты?.. Неужели ты… Неужели вы с ней?.. Неужели он?..

Фридрих: Да.

Венцеслав: Значит, эта распутница Адель тебя… тебя?.. (Вскакивает с постели, бросается к Фридриху и сжимает его в объятиях.) Прощай! Прощай, дорогой друг! Какая досада! Ты был так красив, добр, благороден, богат! Какая жалость! Поверь мне: ты навсегда останешься моим лучшим, моим самым дорогим другом. И я уверен, что, проживи ты дольше, мы оставались бы друзьями до самой смерти! Да-да! Мой дорогой товарищ! Я так доверял тебе, мне было так хорошо с тобой, я…

Фридрих: Да замолчи же ты, прошу тебя, замолчи! Это прошедшее время звучит просто ужасно!

Венцеслав: Бедный мой, да теперь твое будущее спрягается только в прошедшем времени. А что ты хочешь от меня услышать? Ничего теперь не поделаешь.

Фридрих (возмущенно): Но… Но этого не может быть! Я схожу к нему, поговорю, принесу свои извинения, скажу, что все можно уладить, что мы джентльмены, в конце концов!

Венцеслав: Нет, в таких ситуациях Корнелиус не джентльмен. Тут ничего нельзя поделать, ничего.

Фридрих: Ну а почему бы нам не стреляться понарошку? Он может специально промахнуться…

Венцеслав: Нет! Он никогда не промахивается. Теперь никогда. Однажды ради матери одного молодого улана, у которой тот был единственным сыном, он сохранил этому кретину жизнь. А тот… Знаешь, как тот его отблагодарил? Подло выстрелил в него и ранил в ногу. Представляешь?

Фридрих: А потом?

Венцеслав: Ну а потом обер-егермейстер вторым выстрелом убил-таки его, всадив пулю между глаз. Я это к чему? К тому, что теперь – никакой жалости.

С первого же выстрела – бах! Он больше не желает рисковать. Стрелять он будет, разумеется, первым, поскольку он – оскорбленная сторона. Хочешь, я съезжу после всего поговорить с твоей семьей?

Фридрих: После чего?

Венцеслав: Ну, после… после дуэли…

Фридрих: Ты хочешь сказать, после моей смерти? Нет, ты что, и правда сошел с ума? Ты что, решил, будто я собираюсь умереть из-за этой Адели или из-за кого там еще? Я? Да никогда! Не хочу я умирать ни на войне, ни под какими-то там знаменами, ни за Бога, ни за честь, ни за что! Я хочу жить, жить, Венцеслав!

Венцеслав (в изумлении): Как это ты ни за что не хочешь умирать? Что это значит? А если нашему полку пришлось бы сражаться?

Фридрих: Я сдался бы.

Венцеслав: А если кто-нибудь стал бы целовать твою жену?

Фридрих: Я отвел бы взгляд.

Венцеслав: А если бы тебя оскорбили?

Фридрих: Я бы не услышал или сам извинился бы.

Венцеслав молчит, потрясенный.

Ну да! Ну да! В этом еще одно мое отличие от тебя и от остальных весельчаков нашего полка. Я не только простоват, но еще и трусоват. Я трус, настоящий трус! Сам подумай, Венцеслав! Вспомни: сколько ты меня знаешь, видел ты меня хоть раз на скачках? У меня всегда спокойные лошади, учтивые манеры и средненькие любовницы. Вот такой я, Фридрих фон Комбург. Я люблю жизнь. И я боюсь смерти, боюсь умереть, боюсь быть раненным, боюсь, что мне будет больно. И еще я боюсь, что у меня отнимут этот малюсенький кусочек времени, который мне дано провести здесь, на земле. Моя жизнь – это все, что у меня есть, и я дорожу ею, держусь за нее изо всех сил, и так было всегда, представь себе. Еще совсем маленьким я уже был трусишкой. О-хо-хо! Как трудно трусу скрывать, что он – трус. Особенно если он здоров и не слишком хитер! О-хо-хо! Мне пришлось немало потрудиться, изобретая оправдания собственной трусости!

Венцеслав (оторопело): А ведь и точно, все, что ты говоришь, – правда. Ни одной дуэли, ни одной драки, ни сломанной руки – ничего! Невероятно! Ты, Фридрих, трус? А я-то всегда считал, что ты слишком простодушен, чтобы проявлять воинственность! А твои родители? Что они думают обо всем этом? Твой отец?

Фридрих: Да они ничего не знают! Мне не хватило смелости, чтобы признаться им в ее отсутствии! Шутишь! Тут надо было бы быть настоящим смельчаком!

Венцеслав: Ты совсем сбил меня с толку. Ты что, смеешься? Не может быть… Слушай, а если я тебя ударю? Ты что, никак не ответишь?

Фридрих: Нет. Попробуй!

Венцеслав (недоверчиво): Можно?

Фридрих (подставляя щеку): Давай!

Венцеслав замахивается, потом опускает руку.

Ну давай же! Не стесняйся!

Венцеслав: Нет… Я… я не… Мне это унизительно. Да и в любом случае, трус ты или нет, к чему ломать себе над этим голову, теперь-то, когда ты одной ногой в могиле, а?

Фридрих (побледнев): Что же делать? Бежать?

Венцеслав: Бежать? Куда? Ты же будешь обесчещен! А значит, лишишься наследства! Куда тебе тогда деваться? На что жить? Ты знаешь, что это такое, когда нет денег? А всеобщее презрение? А одиночество?

Фридрих: Ты прав. Это ужасно: бесчестье, разорение, нет, я не смогу! Это слишком тяжело!.. Господи, но неужели никто не может помешать этому человеку убить меня? Совсем никто? Подумай!

Венцеслав: Повлиять на барона? Нет! Свою жену он ни во что не ставит, любовницы у него нет, вернее, их у него целых три, и он путает часы свиданий с ними, будто цветы в вазе. Кажется, у него где-то есть сестра… Да-да-да. У него есть сестра, которую он, кажется, очень любит. В Баден-Бадене, старая дева. Она живет в деревне, только в деревне, в окружении одних лошадей. Говорят, ее только и видят, когда она вскакивает в седло или соскакивает с него! Незамужняя и одинокая. Боюсь, она совсем не в твоем вкусе!

Фридрих: Она не замужем? Ты уверен?

Венцеслав: Она с десяток раз была помолвлена. Она же богачка, бог мой! И все эти женихи, охотники за приданым, получили отставку, только это, естественно, между нами. Она всех их нашла недостаточно мужественными!

Фридрих: Ну, в некотором отношении мужественности мне не занимать, ты же знаешь. Вся моя храбрость сосредоточена в одном месте – между ног. Только вот воображение у меня слишком сильное, а сердце слабое…

Венцеслав: Знаю. Благодаря этому ты нас всех и обставил! Разве могли мы представить себе, что ты способен утомить целый бордель и при этом спасовать перед дулом ружья? А что до этой женщины, то ей нужны рыцари, всадники, крестоносцы, кто там еще?

Фридрих: Как ее имя?

Венцеслав: Ее зовут Анаэ фон Бельдт, княгиня фон Вайбург. Десять тысяч гектаров земли в Силезии, тысяча в Пруссии, сто в Вене! Нет, ну скажи, как ты себя представляешь в роли помещика-землевладельца? Ты не пожалеешь, бедный мой? Только представь себе?

Фридрих стоит, упершись лбом в стекло. За шторами занимается заря.

Фридрих: Чего мне никак не представить себе, Венцеслав, так это вот этого солнца, которое будет сверкать над землей, когда меня на ней не будет! Не представить себе всех этих женщин, все эти постели, эти зимние, летние дни, каштаны, кроличье рагу, прохладное белое вино, мои сигары, моих собак, мои шелковые рубашки, моего вороного коня, друзей и все это – без меня!.. Ах нет! Это столь несправедливо, что так и хочется выброситься из окна! Скажи, мы на каком этаже? На втором?

Венцеслав: Да. А что?

Фридрих: В калек не стреляют. (Выбрасывается из окна. Слышится грохот.)

Венцеслав (кричит): Да ты с ума сошел! Совсем рехнулся! Фридрих! Ты же мог сломать ногу! Что ты наделал? Ты же мог… (Выбегает на лестницу, бормоча.) Ведь ты и правда мог сломать ногу. Он же мог на самом деле ногу сломать! Фридрих!..

Большая кровать из первой сцены и две маленькие кровати из второй, выхваченные из темноты светом юпитеров, исчезают. Занавес поднимается, открывая большую гостиную при свете дня. Это гостиная Анаэ, сестры Корнелиуса. Гостиная оформлена в средневековом стиле: пол, выложенный каменными плитами, на стенах хлысты, ружья, множество охотничьих трофеев. Головы медведей, кабанов, волков, лис и т. п., все выглядит крайне дико. Анаэ, энергичная, воинственная, сидит боком за неким подобием письменного стола, вытянув перед собой ноги в высоких сапогах и углубившись в изучение каких-то бумаг. Позади нее безмолвной каменной глыбой возвышается доезжачий Ганс Альберт. Анаэ ворчит.

Анаэ: Рог им в бок! (Стучит кулаком по столу.) Что же это такое? Эти арендаторы насмехаются надо мной, что ли? Гроссберг – три тысячи фунтов зерна! Сколько мы получили из Гроссберга в прошлом году?

Ганс Альберт: Нет… Нет-нет, ваша милость. В Гроссберге у нас было пятнадцать тысяч фунтов.

Анаэ: Что – «нет»? Что – «пятнадцать тысяч фунтов»?

Ганс Альберт: Нет, ваша милость, ваши арендаторы над вами не насмехаются, и у нас было в Гроссберге пятнадцать тысяч фунтов зерна.

Анаэ: Что у тебя за манера отвечать?! Тогда почему ты говоришь, что они надо мной не насмехаются? В пять раз меньше зерна, чем в прошлом году?

Ганс Альберт: Ваша милость должна помнить, что она устроила скачки с препятствиями на пашнях в окрестностях Гроссберга. Несколько гектаров пахотных земель…

Анаэ: Рог им в бок! Я же совершенно забыла об этом и подозревала этих бедняг! Удвой им зимнюю порцию водки, Ганс Альберт. Ну хорошо! Что там у нас еще? Господи, как меня нервируют все эти цифры! С каким удовольствием я отдала бы это все моему братцу, когда он заявится сюда со своим пробочником в кружевах – прекрасной Аделью.

Ганс Альберт: Да. Да, ваша милость.

Анаэ: Двойное «да». Первое означает, что брат должен заняться моими делами. Второе – что моя невестка и правда похожа на пробочник?

Ганс Альберт: Разве я мог бы себе такое позволить!

Анаэ: Ха! Ха! Ха! Бедняга Корнелиус!

Снаружи слышится звонок.

Кто это звонит? А, должно быть, это пастор! Пес его дери! Опять будет клянчить на витраж для своего святого Варнавы! А мне на его святого Варнаву начхать! Он уже три года про него твердит! Ганс Альберт, все-таки впустите его, на улице минус пять.

Ганс Альберт идет открыть дверь пастору, который вбегает в крайнем возбуждении и низко кланяется Анаэ.

Пастор: Любезная фройляйн Анаэ! Ваша милость! Мне настоятельно требуется переговорить с вами. А посему я взял на себя такую вольность и без предупреждения явился раньше, чем обычно. Речь идет о деле чрезвычайной важности.

Анаэ: Знаю. Я все прекрасно знаю, господин пастор, но не умею делать два дела одновременно. Мне очень жаль.

Пастор (удивленно): Простите? Я не понимаю…

Анаэ: А вот я понимаю. Понимаю, что площадка для скачек с препятствиями стоила мне целого состояния и что в этом году ваш витраж слишком усложнил бы мое финансовое положение… Так что святому Варнаве придется подождать будущего года. Вот так! Мне очень жаль!

Пастор (просияв): Но, дорогой мой друг, речь идет вовсе не о святом Варнаве, вернее, да, конечно, немного и о нем. Вообразите, один курортник в Баден-Бадене вызвался заменить его, заменить витраж, ПОЛ-НО-СТЬЮ!

Анаэ: Поздравляю! Я очень рада! Решительно, эти курортники, эти водохлебы – настоящие мученики! Вам следовало бы заранее продавать этим стариканам нимбы…

Пастор (шокированный): Изыди, сатана! Не кощунствуйте, фройляйн Вайбург. Впрочем, знаете ли, некоторые из курортников вовсе не так уж стары. И болезни, которыми они страдают, подчас весьма романтичны.

Анаэ: Это ревматизм-то романтичен?

Пастор: Нет, но падение с лошади можно счесть романтичным.

Анаэ: Хм! Вы так считаете? С лошади надо соскакивать так же, как на нее садятся, – твердо стоя на ногах!

Пастор: Даже взяв перед этим двухметровый барьер?

Анаэ (заинтересованно): Двухметровый барьер? Черт! Кто же это? Кто этот радетель на благо святого Варнавы? О господи, господин пастор, вижу, куда вы клоните! Десять лет вы водили ко мне прекрасных юношей с тощим кошельком и таким же брюхом, охочих до чужого приданого, и вот еще один – на это раз богобоязненный акробат! Да еще и с переломанными костями в придачу!

Пастор: Фройляйн Вайбург, этому старику двадцать пять лет, он владелец необъятных угодий и звучного имени. Да и внешность у него весьма приятна. Он благороден, решителен и горит желанием увидеть вас.

Анаэ (смеясь): Да уж и правда, какой оригинал.

Пастор: Дитя мое, ради святого Варнавы, ради меня, может быть, вы все-таки согласитесь уделить ему одно мгновение и принять его? Это не для замужества, я не прошу вас о столь…

Анаэ: И на том спасибо!

Пастор: Только взглянуть.

Анаэ: Ну что же, взглянем на него! Он излечится от своего безумия, а вы, вернее, мы – успокоимся… (Хохочет.) Ха! Ха! Ради вас я даже сниму эти заляпанные грязью сапоги. Бедный мальчик! Вы уверены, что он так богат? В таком случае, чего же он хочет?

Пастор: Я уверен. Его имя Комбург. Мне думается, его и ваши родители должны были знать друг друга.

Анаэ: Комбурги из Пруссии… Да, это правда, Комбурги очень богаты! Нет, но этому-то что нужно? Клянусь святым Варнавой, рог ему в бок, мы это узнаем! Ганс Альберт, чем заранее строить постную мину относительно этого загульного кота, лучше помогите мне снять сапоги!

Она выходит с Гансом Альбертом, а пастор тем временем идет к двери и впускает Фридриха, при галстуке, перчатках, нарядного, с косым пробором и благочестивым видом. Фридрих ошалело смотрит на развешанные по стенам головы зверей…

Фридрих: Бог мой! Интересно, здесь все еще говорят на человеческом языке? Или трубят по-оленьи?

Пастор: Что? (Оглядывается по сторонам.) Ах да, правда! А я больше и не замечаю этих бедных зверушек.

Фридрих (с удрученным видом): Боже правый! Жить в окружении всей этой шерсти и стеклянных глаз! Тут и улан начал бы страдать удушьем и кошмарами, а что говорить о бедной юной девушке!..

Пастор (покашливая): Хм… Знаете ли, это скорее юная дама…

Фридрих: Но она же девица?

Пастор: Да! Да-да-да! Но, видите ли, уже довольно давно… Фройляйн фон Вайбург так же далеко за тридцать, как вам за двадцать… Вот!

Фридрих: Что ж, хорошо! Очень неплохо иметь что-то общее в возрасте, пусть даже речь идет о разных десятилетиях. А что, фройляйн фон Вайбург нет дома?

Пастор: Нет-нет, она дома! Однако, узнав о вашем приходе и заранее придя в восхищение от вашей особы, она пожелала пере… переменить прическу! Ну, вы же знаете, женщины, они такие…

Фридрих: В восхищение от моей особы?

Пастор: От вашего поведения. Я рассказал ей о вашем поступке по отношению к святому Варнаве, к моему витражу, и это весьма тронуло ее, она ведь очень благочестива… Она потому и решила принять вас.

Фридрих: Клянусь, святой отец, святой Варнава узнает, что такое настоящая благодарность… Бедное создание! Жить в этой комнате среди трофеев, добытых предками, и молиться святому Варнаве! Бедняжка! Я счастлив узнать, что она так набожна.

Пастор: Ну-у-у… Конечно, она очень набожна, по-своему, так сказать!

Фридрих (расчувствовавшись): Она вышивает? Играет на фортепьяно? Я обожаю Шопена и Шумана. И Черни тоже.

Пастор: Нет… Э-э-э… Она больше увлекается охотой… И особенно любит… Как это? Трубить в рог, вот…

Фридрих: Бедняжка! Она бежит от жизни, чтобы в лесах обрести свои девичьи мечты…

Пастор: Хм… Вы… Хм… Мне кажется, господин Комбург, ваше представление о ней несколько романтично…

Фридрих: Да, я в самом деле плохо представляю ее себе. Она видится мне высокой, хрупкой, почти прозрачной, с томным взглядом, в поблекших, чуть старомодных одеждах, сдержанна, набожна, много читает, возможно… Я видел ее лишь мельком в церкви, лицо ее было скрыто вуалью… Готов признать, что все это весьма смутно и неопределенно.

Пастор: Хм! Очень неопределенно! Боюсь, вы чуточку ошибаетесь, сын мой. На самом деле…

Фридрих (перебивая его): Только не говорите, что эта одинокая, целомудренная сирота, любящая Господа и святого Варнаву, не видящая никого, кроме ланей, эта невинная душа, ставшая предметом вожделения алчных, гнусных проходимцев, не говорите, святой отец, что ее образ не благороден и не печален!

Пастор: Ну-у-у-у… Знаете ли, она скорее весела, чем печальна…

Фридрих (решительно): И в этом я вижу лишь еще одно ее достоинство!

Пастор: Но послушайте, господин Комбург, вы такой молодой, богатый, красивый, жизнелюбивый, зачем вам надо покорять женщину вдвое старше вас, которую вы почти не видели и которая не даст вам ничего, чего не было бы у вас самого, я имею в виду в материальном отношении?

Фридрих (с достоинством): Господин пастор, мне двадцать шесть лет, и вот уже пять лет я тщетно ищу по свету преданную, нежную душу, благочестивую и трепетную. Я знаю жизнь, господин пастор, и не видел в ней ничего, кроме грязи. Скажите, вы можете назвать сотню, тысячу созданий, подобных тому, о котором мы сейчас говорим?

Пастор энергично мотает головой.

Простите меня, но если я буду иметь счастье понравиться фройляйн фон Вайбург, я заживу с ней здесь, в деревне, тихой уединенной жизнью. У меня будет супруга, о которой я смогу сказать, что уверен в том, что она верна мне так же, как и я ей. И что в этом такого удивительного, господин пастор? Я уверен, что святой Варнава даст мне на это свое согласие!

Пастор: Но мы оба согласны, оба – и я, и святой Варнава, оба, уверяю вас! Просто, мне…

Входит Анаэ, еще более рыжая и румяная, чем обычно.

Анаэ (обращаясь к Фридриху): Так это вы, сударь, желали познакомиться со мной?

Фридрих склоняется к ее руке.

Рог мне в бок, вот дело и сделано! Вы сразу уйдете или выпьете стаканчик греффа?

Фридрих (удивленно): Стаканчик чего?

Анаэ: Греффа! Это можжевеловка, я сама ее готовлю. Малость крепковата, но для улана, думаю… А вам, господин пастор, как обычно, протвейну? (Расхаживает по комнате, открывает шкафы, достает два стакана и наполняет их.) Держите!

Фридрих (пьет): У, ччччерт! (Кашляет, едва не задохнувшись.)

Анаэ: Ну да, я же сказала, что это крепко! Однако, сударь, нельзя говорить «У, ччччерт!» в присутствии священника – человека, вся жизнь, все помыслы, все речи которого направлены на славу Господа нашего, именно так! Кстати, господин Комбург, вы знаете, я ведь знавала вашего дядюшку, и тетушку тоже, мы познакомились на охоте в Лентце, в одна тысяча восемьсот… Ах, я уж и не вспомню каком году!.. А вы не припоминаете? Вы были во-о-от такой маленький! (Опускает руку к самому полу.)

Фридрих (в замешательстве): И правда. Хм, я только что в восхищении разглядывал ваши замечательные трофеи… Это ваш батюшка их… всех?..

Анаэ (возмущенно): Никоим образом! Да вы что?! Батюшка? Я сама! Всех! Я хожу на волка и на медведя, пешком, с охотничьим ножом, господин Комбург! По крайней мере, здесь. Потому что только это и есть настоящая, благородная охота!

Фридрих: Хм, и правда, это единственно достойная… достойное дело, я совершенно с вами согласен.

Анаэ: Совершенно согласны со мной?.. Не будь вы Комбург, это выглядело бы подозрительно. Представьте себе, господин аббат вот уже десять лет как взял в привычку приводить ко мне разных докучливых искателей приданого! Рог им в бок! Если солдаты его высочества принца гоняются за врагом с такой же прытью, как за добром старых дев, император не знал бы поражений в войне, попомните мое слово! Ха! Ха! Бедные мальчики! Я их быстро отвадила! Короче говоря, я не слишком доверяю протеже нашего пастора, я и к вам отнеслась с подозрением! Уж извините. Впрочем, а что вы сами, господин Комбург, делаете в Баден-Бадене среди этих жалких развалин во главе с их пастырем? Вообразите, я единственная живу в Баден-Бадене и при этом не помираю от скуки и не пью ни капли воды…

Пастор: Кстати, фройляйн Вайбург, если уж зашел такой разговор, вам пора умерить ваш пыл! Курортники вне себя, и даже господин мэр. Когда вы гоните кабана по главной улице, когда спускаете собак в Казино, когда трубите в рог спозаранку – это еще полбеды! Но ведь вы взяли моду прямо на променаде перескакивать через целые семьи, словно это барьеры на скачках! Это уже никуда не годится! Это опасно, это нехорошо, люди пугаются до смерти!

Анаэ (смеясь): Особенно большие семьи! Мне однажды привелось взять пять детей да еще и их тетушку: та и так была бледненькая, а тут, когда я пошла на второй заход, бедняжка буквально брякнулась в обморок! Ах! Ну что я могу поделать, господин пастор? Меня тошнит от этих людишек, которые приезжают сюда заранее лечить болячки, которыми будут страдать в старости!

Пока пастор говорил, Фридрих несколько сменил манеру поведения: он выпрямился, чуть распустил галстук, приняв гораздо более мужественный вид.

Фридрих (делая шаг вперед): Ну что ж! Коль скоро все мы пребываем в добром здравии, выпьем за здоровье друг друга!

Анаэ: Ваше здоровье!

Пастор: Ваше здоровье, дети мои, и за святого Варнаву!

Анаэ: Глядите-ка, я совсем про него забыла! А что, это правда, будто вы собираетесь отреставрировать его витраж, господин Комбург?

Фридрих: Чистая правда! Мне кажется, он славный малый.

Анаэ: И вы рассчитываете вот так реставрировать витражи всем славным малым в Австрии? Ваши родители скоро окажутся на соломе!

Фридрих: Нет, конечно, но я знаю, как он был близок вам в детстве, как вы его любите, как…

Анаэ: Я? Святого Варнаву?! Да кто вам наплел все это? (Оборачивается к пастору, тот густо краснеет. Подходит к нему.) Господин пастор, скажу вам правду: я всегда подозревала, что вы не настоящий священнослужитель. Да! Тем не менее вы вот уже двадцать два года священствуете в Баден-Бадене. И несмотря на «женихов», которых вы мне водите, мои сомнения начали было рассеиваться, хотя вы и продолжали носить на лице хитроватое выражение апостола-злодея, которое меня беспокоило. И что же? Что это за новые козни и хитрости, что за лжетолки? Господин Комбург, взгляните на него и ответьте мне! Вы не находите, что этот человек напоминает лжесвященника?

Фридрих (в замешательстве): Не знаю, сударыня, мне это неизвестно, признаюсь, я не часто… да, в сущности, никогда не встречал лжесвященников…

Пастор (переполошившись): Но, сударыня! Позвольте! Как можно?! Что вы такое говорите? Я знаю, что некогда допускал ошибки с претендентами, но господин Комбург-то молод, богат и набожен. Он искренен, мне так сказали – епископ наводил справки о его имуществе, – и господин Комбург желает на вас жениться, сударыня. Во всем этом нет ничего бесчестного, а я, даже если вас это удивляет, я – истинный служитель Господа, я был рукоположен в Риме, и его преосвященство может это подтвердить, я…

Анаэ (перебивая его): А зачем вам жениться на мне, сударь? Что это на вас нашло? К чему это? Я вдвое старше вас, я могла бы быть вашей матерью! Зачем вам так рисковать?

Фридрих: Рисковать? А в чем тут риск?

Анаэ: Ну как же, мы будем жить вместе, будем любить друг друга, а потом один из нас умрет, и это буду я! И кто же останется горевать в одиночестве? Вы! Вы очень неосторожны, сударь!

Фридрих: Я не подумал об этом…

Анаэ: А надо было думать! Но прежде скажите, зачем вам сейчас-то жениться на мне? Вы что, без ума от рыжих женщин?

Фридрих: Н-н-н-нет, не так чтобы, хотя мне нравится вообще-то…

Анаэ: Тогда вам что, позарез нужна девственница? Ну да, я девственница. Вернее, была, но возможно, все эти лошади мне что-то там такое нечаянно повредили…

Фридрих: Что повредили? Какие лошади? Ну, сударыня, какое это имеет значение, коль скоро вы чувствуете себя лучше?

Пауза. Пастор и Анаэ смотрят на него.

Анаэ: А вы, часом, не… не в своем уме? Вы уверены?

Фридрих: Я… я не… Надеюсь, что нет, но я… Я никогда не был слишком умен, но я хорошо воспитан. Я добр, мягок, я… я услужлив, я почитаю женщин и детей, я люблю зверушек, ну-у-у… в седле неплохо держусь, умею выкурить сигару с мужчинами любого возраста, я…

Анаэ (явно скучая): Кстати, о лошадях, это важно! Вы предпочитаете английскую езду?

Фридрих: На скачках с препятствиями – да, только так.

Анаэ: Браво! Не буду скрывать от вас, что лично я большие препятствия беру, сидя верхом.

Пастор (в ужасе): Сударыня!

Анаэ: Ну да! А вам как предпочтительнее меня видеть: мертвой в дамском седле или живой верхом?

Пастор: В дамском седле и живой, разумеется!

Анаэ: Так попробуйте сами! Возьмите на конюшне Султана, он такой покладистый, и дамское седло. Подсуньте свою сутану под единственное стремя, проскачите галопом по большой аллее и вернитесь назад без нимба! Святой Фирмен Баден-Баденский! Наш пастор ко всему прочему именуется Фирменом! (Разражается таким хохотом, что оба мужчины отшатываются.) Ха! Ха! Как я вижу, мой смех и вас взбодрил! Мой братец говорит, что от моего хохота вороны падают на лету и вянут ромашки! А еще он говорит, что от моего смеха жеребятся… Все, все, господин пастор! Больше не буду! Рог вам в бок, господин Комбург, когда разделаетесь с этими костылями, мы с вами отправимся травить волка, если вы к тому времени не оставите своих намерений ухаживать за мной. Ха! Ха! Не люблю я…

Дверь открывается. Входит Ганс Альберт.

Ганс Альберт: Ваша милость, серая кобыла начала жеребиться.

Анаэ: Что я вам говорила?! Она услышала, как я смеюсь! Серая, значит! Бог мой, прошу простить, сударь, этот жеребенок может стать самым лучшим в ее потомстве. Тысячу извинений!

Громко топая сапогами, она уходит вслед за Гансом Альбертом, оставив обоих мужчин с раскрытыми от удивления ртами.

Фридрих (завороженно): Рог мне на бок! Какая женщина! Сколько жизненной силы! А какая порода! Ах, господин пастор, я покорен! Рог мне на бок!

Пастор: «Рог в бок!» «В», а не «на».

Фридрих: Рог в бок? Как вам будет угодно, господин пастор! Мне все равно! Ради вас я могу и «Шекспир» написать через «е»! Нет, ну что за женщина!

Пастор (возведя глаза к небу): Пути Господни неисповедимы!

Раннее утро. Анаэ и Ганс Альберт в охотничьих костюмах сидят над тарелками с паштетом и сосисками.

Анаэ: Этот паштет из дроздов просто восхитителен! Может, перца многовато – для такой-то рани…

Ганс Альберт (жуя): Есть немного, да.

Анаэ (насмешливо): Но тебя это, похоже, не слишком смущает, мой верный доезжачий! Оставил бы хоть несколько крошек моему юному ухажеру: он такой худышка.

Ганс Альберт (жуя): Есть немного, да.

Анаэ (возмущенно): Что я делаю?! Куда лезу?! Ну, во всяком случае, он весьма сносно держится в седле. Ты его вчера видел? А позавчера? Хорошая посадка, спина прямая, ноги крепкие… Да, хорошие ноги, просто отличные. Ты не находишь?

Ганс Альберт: Ммм…

Анаэ (раздраженно): Я сказала, чтобы ты оставил ему паштета, рог тебе в бок! (Вырывает у него из рук тарелку.) Отлично держится в седле! Надо будет поздравить господина пастора. Его последний претендент сидел на лошади, как куль с мукой… Помнишь? Ну-ка, ну-ка, ну-ка…

Входит Фридрих, очень элегантный, но немного сонный.

Наконец-то… Я уже начала беспокоиться!

Фридрих (целуя ей руку): Что значит «наконец-то»? На церковной колокольне еще не пробило пяти часов…

Анаэ: А на нашей пробило! Фон Бельдтам сам Бог отзванивает время. Я шучу, Ганс Альберт, шучу: это не богохульство! (Обращаясь к Фридриху.) Зато он съел почти весь предназначавшийся вам паштет из дроздов… (Сует ему тарелку. Фридрих подскакивает.)

Фридрих (рассеянно): Нет-нет-нет, я уже выпил чаю в гостинице. А если бы это было и богохульство, дорогая Анаэ, невелика важность!

Анаэ: Что? Вы ни Бога, ни черта не боитесь?..

Фридрих: Я позже с ними познакомлюсь, тогда же, когда и со смертью…

Анаэ: Вас и смерть не пугает?

Фридрих: Смерть? Это неприятное односложное слово из шести букв? Нет! До встречи с вами она была единственным моим кумиром, единственной, за кем я волочился, однако…

Анаэ: Что ж, мне нравятся бесстрашные молодые люди! Занятный вы человек, господин Комбург! Итак! Сегодня мы отправляемся охотиться на четвероногого, так что будьте довольны! Ради вашего третьего выхода вам даруется право на матерую волчицу.

Ганс Альберт и Анаэ встают на цыпочки и хором воют.

У-у-у-у-у-у-у-у!

Фридрих отскакивает назад.

Так-то, милостивый государь. (Щиплет его за ухо, отчего он снова подскакивает на месте.) Сегодня мы будем травить великую баден-баденскую волчицу.

Фридрих (делано смеясь): Волчицу! Что за волчица такая?

Анаэ (нацепляя на себя охотничью амуницию, назидательно): Обычно волчица – это не что иное, как самка волка, господин Комбург, но такой свирепой и матерой, как эта, здесь не видели последние полвека! Ну как? Хватит у вас духу сойтись с ней один на один или погнать ее?

Фридрих (бледнея от возмущения): Рог ей на бок! Вы в этом сомневаетесь?

Анаэ: Не злитесь! И кстати, не «на бок», а «в бок»! Рог ей в бок!

Фридрих: Я не злюсь, но мне приходится сдерживаться, это верно.

Анаэ: Тем более что я хотела попросить у вас иного мужества. Хватит ли у вас духу, господин Комбург, упустить ее?

Фридрих (с возмущенным видом): Как? Что? Мне? Упустить волчицу? Мне, Фридриху фон Комбургу, лейтенанту саксонских гусар? Вы шутите?

Анаэ: Не злитесь! Ганс Альберт, я так и знала, что он разозлится. Я прошу вас упустить ее только сегодня, но очень скоро мы ее прикончим, обещаю вам.

Фридрих (с облегчением): Так, значит, все же упустить? Бедная волчица! Ха-ха-ха! Да как же так?!

Анаэ: Мы как-нибудь пойдем на нее пешком, мой друг, с большим тридцатисантиметровым охотничьим ножом. Ведь эта бедная зверушка имеет метр в холке и весит девяносто кило, представляете?

Фридрих (потрясенный): Метр в холке! Ну уж! Вас обманули! Люди вечно преувеличивают!

Анаэ: Это да, но тут я ее сама видела: я трижды наблюдала за ней в подзорную трубу. Что же до тех людей, которые видели ее собственными глазами, да еще и вблизи, увы, они больше никогда не смогут ее описать! (Осеняет себя крестным знамением, Ганс Альберт следует ее примеру.)

Фридрих: А вообще-то… Вообще, это не так уж и много – метр в холке. Это будет… Это будет… Так… (Опускает руку к полу.)

Анаэ (поднимая его руку повыше): Ах! Какой же вы пессимист! Это будет так.

Фридрих отшатывается.

Ну да! Вот, например, вы знаете, какой у Ганса Альберта рост в холке? Ну, то есть в загривке.

Ганс Альберт покорно наклоняет голову. Анаэ кладет руку ему на загривок.

Когда он стоит на задних лапах, его рост составляет метр шестьдесят семь! А на всех четырех – не больше метра!

Ганс Альберт (обращаясь к Фридриху): На карачках, господин граф, во мне девяносто три сантиметра… На четвереньках то есть.

Анаэ: Погоди! Откуда ты знаешь? Кто это тебя измерял на четвереньках-то? Хотя… чего только не бывает! Давай еще раз! Видите?

Ганс Альберт встает на четвереньки, Анаэ измеряет его деревянным метром, показывает Фридриху.

Видите? А теперь, мой любезный Фридрих, представьте себе Ганса Альберта, покрытого густой шерстью, между ужасных острых желтых зубов виднеется красный язык, из пасти вырывается зловонное дыхание, глаза налиты кровью и желчью! Представляете?!

Фридрих (содрогаясь): Боже мой, сударыня, не слишком ли сейчас ранний час для таких видений? А вы, слышите, Ганс Альберт? Не пытайтесь меня напугать! Волосатый вы или нет, ничего у вас не выйдет!

Ганс Альберт (в изумлении): А? Что? Как?

Анаэ (хохочет): Ах, ну разве этот пригожий, богатый и любезный юноша еще и не забавен?

Ганс Альберт (вставая с четверенек, обиженно): Не вижу ничего смешного!

Анаэ: Ты никогда ничего не видишь… На четвереньках! Ну что? Мы идем на охоту, господа?

Фридрих (встревоженно): Если я правильно понял… нам надо будет отказаться от этой великолепной добычи? Это будет первый раз, когда злодей, будь он четвероног или двуног… э-э-э… ускользнет по моей же воле от моего справедливого возмездия!

Анаэ: Знаю, что вам это будет нелегко, сударь, но что уж тут поделать? Я пообещала моим подданным, простите, моим крестьянам, взять их с собой на эту волчицу. Эта дрянь сожрала у них в один присест троих самцов, потом одну самку, а потом еще и шестерых грудных детенышей. Я говорю о двуногих – о моих крестьянах! Эти люди ужасно злы на нее, на волчицу то есть, и это понятно. Сегодня наша единственная задача – найти ее и сделать так, чтобы она нас не заметила. Я поклялась, что разделю с ними радость победы!

Фридрих (ободрившись): Значит, ату ее! Ату ее! Не будем ее трогать! И эту жертву я принесу вашим прекрасным глазам, сударыня!

Они медленно выходят из комнаты. Слева слышится топот удаляющейся кавалькады, затем справа – приближающейся. На колокольне вдали звонят пять часов. Входят барон Корнелиус, его жена Адель, за ними пастор.

Пастор: Ау! Ау! Фройляйн Вайбург!

Корнелиус: Это еще что за имя?

Пастор: Фройляйн Вайбург приняла имя и титул вашей матушки полгода назад, господин граф[2]. После того как Корнелиус фон Бельдт получил рогатиной в морду.

Корнелиус: Что? Что такое вы говорите?

Пастор: Ах да, простите великодушно, господин граф, ваша сестрица последние месяцы звала Корнелиусом фон Бельдтом огромного медведя, который разорял ульи с пчелами и пожирал мед. Она говорила, что его храбрость, его упрямство, а также профиль неудержимо напоминают ей вас. (Пастор пояснительным жестом обводит рукой вокруг своего лица и снова извиняется.) Так вот, короче, когда она убила его рогатиной или рапирой, уж не знаю чем, она решила поменять имя на Вайбург, но я уверен, что это временно.

Корнелиус: Бедная сестра! Вы слышали это, Адель? (Повторяет жест пастора.) Медвежья морда! У меня! Ну и ну, лестное сравнение! Вы не находите, что это не слишком лестно для нас, нет?

Адель: Да, конечно. Но если среди родственников сходство встречается часто, оно совсем не обязательно для супругов, друг мой. Так что, следуя логике, у меня нет медвежьей морды! Впрочем, как я вижу, ваша сестрица по-прежнему погружена в охоту, купается в крови – во всей этой дикости, как обычно.

Корнелиус: Охота бывает разная, дорогая женушка, и самая дикая не обязательно груба!

Пастор: Тсс! Тсс! Тсс! Не начинайте, мои агнцы! Овечки Христовы…

Адель (перебивая его): Кстати, об овечках. Странно, но, как только я сюда попадаю, мне сразу хочется блеять. Думаю, овечки недолго заживаются здесь – в этом краю и в этом имении…

Корнелиус: Напротив! У Анаэ они доживают до глубоких седин. Да, а что это за новый ухажер у моей сестрицы, господин аббат? Это опять благодаря вам он путается у нее в юбках?

Адель: В юбках? Вы хотите сказать, в сапогах, да?

Корнелиус: Результат один и тот же. Ну так что же?

Пастор: Нет-нет, господин граф, этот бросился туда сам! А ведь он богат, очень богат! Он из саксонских Комбургов!

Корнелиус: Комбург? Мне это что-то напоминает… Комбург?

Адель: Ну да, конечно, тот высокий юноша, брюнет, с матовой кожей, кудрявый, у него еще одна прядка…

Корнелиус: Хватит! Забудьте все эти прелести, душа моя! Он был на костылях, господин пастор?

Пастор: Да, действительно, когда только приехал.

Корнелиус: Ага, значит, это он! Несчастный! Несчастный парень. Встретимся с ним через десять дней.

Пастор: Встретимся? Но, господин граф, этот юноша еще не заплатил за витраж! То есть я хотел сказать… этот юноша хочет жениться на вашей сестре!

Корнелиус: Зачем? Он ведь богат? Комбурги…

Пастор: Очень богат! Мы проверяли.

Корнелиус: Ну так что же? Может, этот бедняга не в своем уме?

Адель: Не всегда!

Корнелиус: А вот и нет! Напротив! Всегда, каждый раз он ведет себя как умалишенный!

Адель: Невежа!

Пастор: Но я ничего не понимаю в вашей перебранке, дети мои! Что мне…

Корнелиус (перебивая его): В любом случае его стоит пожалеть. Из огня да в полымя! Откуда ему было знать, бедняге, что моя сестрица начнет перебирать и сортировать наши титулы и фамилии! Бедный мальчик: поехал укрепить свои косточки, чтобы почти сразу сложить их вперемешку в погребальную урну, а перед этим еще и отдал остатки здоровья и жизни моей же сестрице. Вот это не везет, так не везет! Ужасно не повезло этому юноше! А что же сестрица?

Пастор: Что, простите? Ваша сестрица?

Корнелиус: Ну… Она… довольна?

Пастор: Счастлива, господин граф!

Адель (поджав губы): Еще бы! Кто мог такого ожидать!

Корнелиус: А вас это задевает, а? Только подумать – вы и моя сестра кормитесь из одной кормушки! Ха! Ха! Ха! Но куда же они оба подевались?

Пастор: Они уехали вместе с Гансом Альбертом, доезжачим, выслеживать великую баден-баденскую волчицу. (Встает на цыпочки и воет.) У-у-у-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у-у! (Потом внезапно замолкает, смутившись.)

Корнелиус и Адель смотрят на него.

Пастор (покашливая): Гм! Да, это она так воет… Волчица…

Корнелиус: Я так и думал. Волки редко пищат! Черт! Ну и положеньице! Моя собственная сестра, не успев обвенчаться, станет вдовой!

Пастор: Как? Почему?

Корнелиус: Я вызвал этого юношу на дуэль: представьте себе, он согрешил.

Пастор: Бог милостив к грешникам!

Корнелиус: Сразу видно, что вы не женаты, господин пастор! Ведь так?

Пастор: Нет, конечно! Что за странный вопрос, господин фон Бельдт? Католическая церковь и его святейшество Папа Римский для служителей…

Корнелиус: Хорошо-хорошо! Вот и не женитесь! Храните свой целибат!

Пастор: Разве у меня есть выбор, господин граф? Я настаиваю на том факте, что для нашего ордена безбрачие обязательно! Знайте, что…

Корнелиус (в бешенстве): Не знаю и знать не хочу! Плевать мне на это! Идите спать. Адель, думаю, для нас в этом доме найдется охапка соломы и место на полу! Приличные условия здесь положены только четвероногим.

Он быстро выходит. Адель остается в комнате.

Адель: Господин аббат, а этот юноша говорил вам что-нибудь обо мне?

Пастор (тихо): Нет, сударыня! Не тревожьтесь, он…

Адель: Почему я должна тревожиться? Что бы там ни было, скажу вам, святой отец, это такая возвышенная душа!

Пастор: Это несомненно, да, он очень славный! Святой Варнава…

Адель (не слушая его): И поверьте мне, романтические чувства в наше время еще не умерли!

Пастор (смущенно): Дитя мое, я вас не понимаю.

Адель: Неважно. Неважно! Я завтра же приду исповедоваться!

Пастор (в панике): Нет! Нет! Умоляю, госпожа графиня! В прошлый раз…

Она выходит вон. Он бежит следом.

Те же декорации. Чуть более позднее утро. Супруги в ночных рубашках и халатах зевают и покашливают в той же гостиной. Он раскладывает пасьянс, она ходит взад-вперед.

Адель: Бог мой, который час? Мы что, спали всего три часа? Вы когда-нибудь видели, Корнелиус, чтобы охота продолжалась так долго? Как вы думаете, не могло с ними приключиться какое-то несчастье из-за этой волчицы?

Корнелиус: Как бы не так! Ганса Альберта одного хватит на прокорм трем волчицам! А он за мою сестру даст себя сожрать не задумываясь! Меня больше волнует вот это… (Смеется, показывая на карты.) Я боюсь, что у меня на этот раз не сойдется!

Адель: Так передвиньте эту трефовую девятку вон туда… Вы даже пасьянс толком разложить не умеете!

Корнелиус: Оставьте в покое мои карты! Зато вы все умеете разложить, и не только пасьянсы! Чего я боюсь, учитывая время и дождь, так это что им пришлось где-то спрятаться, укрыться и что…

Адель: Что – «что»?

Корнелиус: Что на этот раз между ног у моей сестры окажется нечто совсем иное, нежели охотничий конь! Вот чего я боюсь и на что, впрочем, надеюсь, ибо это должно благотворно сказаться на ее нраве!

Адель (презрительно): Какая низость! Всегда одни низости! Решительно…

Корнелиус: Как вы это сегодня назвали? Низостью? Но она не лишена вкуса, а? Только не говорите, что вы не согласны!

Адель: Хватит. Это не смешно, переменим тему. Вы по-прежнему намерены убить этого бедного юношу?

Корнелиус: Да нет же, нет, дорогая Адель! Коли он так дорог моей сестре, я не стану стрелять в него.

Адель: Ах, как камень с души!

Корнелиус: Вам следовало бы испытать другие чувства! Вы должны бы, наоборот, быть уязвлены тем, что я приношу супружескую ревность в жертву братской любви. (Пауза. Он перебирает карты.) Слышите? Что это? Лошадь? Две? Три? Похоже, баден-баденской волчице не удалось сегодня закусить?

Дверь открывается. Ганс Альберт и Анаэ входят, поддерживая Фридриха, который находится в полуобморочном состоянии.

Анаэ: О боже, братец! Корнелиус, помогите нам. Осторожно! Этот юноша – мой друг, он очень дорог мне, уверяю вас. Здравствуйте, дорогая Адель! Положим его сюда.

Фридриха укладывают на диван.

Корнелиус (склонившись над ним): Он! Это он!

Анаэ: Он? Да кто же? Этот человек только что чуть не погиб за меня, Корнил… Корнелиус!

Корнелиус: Ах, да не называйте меня Корнилом! Ни при каких обстоятельствах! Не называйте меня Корнилом! Мне не восемь лет, да и вам тоже!

Анаэ: Да, правда, простите. Представьте себе, милый братец, этот юноша хочет на мне жениться. А ведь он очень богат! Он хорошего рода, благочестив и так далее и тому подобное, кроме того, он хорош собой, когда не такой бледный… Ох! Ганс Альберт, дайте-ка сюда греффа!

Ганс-Альберт достает из шкафа можжевеловку и дает выпить Фридриху. Тот содрогается и заходится кашлем.

Вот! Так-то лучше!

Фридрих (открывая глаза): Где я?

Анаэ: В безопасности! Среди своих!

Фридрих: Среди своих? Да? (Замечает Корнелиуса, вскрикивает и снова падает без чувств.)

Анаэ (с удивлением): Можно подумать, что на него так действует ваш вид, Корнелиус, или ваш, Адель?

Корнелиус: Нет, она тут ни при чем, впрочем, и я тоже. Этому юноше нечего опасаться. Я его НЕ ЗНАЮ. (Наклоняется к Фридриху и орет тому в самое ухо.) Я НИКОГДА ЕГО НЕ ВИДЕЛ!

Фридрих моргает.

Анаэ: Рог вам в бок, а кто говорит, что вы его знаете? Ладно, сядем, и я расскажу вам, что произошло. Поехали мы, значит, и долго гонялись за волчицей безо всякого толку, несмотря на Фридриха, который скакал как сумасшедший. Никогда такого не видела: взад-вперед, взад-вперед, и все галопом! Мы уже собрались возвращаться и были совсем близко от дома, у Лебяжьего пруда, в безопасности, как нам казалось. Мы спешились, Ганс Альберт стал поить лошадей, а мы с Фридрихом принялись… Что с вами, Адель, вы простыли?

Адель: Вовсе нет. Меня знобит от усталости.

Анаэ: Итак, он стал говорить мне о своих чувствах. Кстати… (Поворачивается к брату и шепчет.) Знаете, Корнелиус, вы никогда мне об этом не говорили, но это восхитительно!

Корнелиус: Что?

Анаэ: Флирт, ласки, поцелуи… Все такое…

Корнелиус: Я не говорил вам об этом, потому… потому что не мне было вам об этом говорить. Это должна…

Анаэ: Да, знаю, это должна была сделать наша матушка, но она умерла. Одним словом, мы с ним стояли, прислонившись к стволу березы…

Адель: Боже мой!

Анаэ: Милая Адель, ступайте же лягте в постель, если вам нездоровится!.. К стволу березы, как вдруг на тропинке, сверху… Подождите, я сейчас покажу вам, чтобы было понятнее… (Берет стулья и расставляет их парами по гостиной, воссоздавая сцену.) Вот! Тут – Ганс Альберт с лошадьми… (Ставит три стула.) Тут – тропинка, тут – овраг, тут – ясень и мы с Фридрихом. (Ставит [рядом с собой какой-то предмет].) И вдруг между нами и поляной – налитые кровью глаза! Кабан-одиночка! А мы прижаты к оврагу…

Корнелиус (со знанием дела): Крупный?

Анаэ: Мммм! Четверть тонны!

Фридрих, приоткрыв глаза, оборачивается к ним, садится на диване и слушает.

Ганс Альберт – по ту сторону. А у нас даже нет оружия! Кабан разъярен, может быть из-за моих рыжих волос или еще бог знает почему, опустил рыло, вздыбил холку, роет землю, переминается с ноги на ногу, пыхтит, представляете?

Фридрих закатывает глаза и снова откидывается назад.

Адель (в ужасе): Бедный мальчик! Вы же убиваете его своими жуткими описаниями!

Анаэ: Оставьте! Оставьте! С ним все будет хорошо.

Корнелиус: Ну, дальше-дальше! Что же кабан?

Анаэ: Кабан брызжет слюной, но пока только смотрит на нас. И тут этого юношу, который, сам того не зная, до сих пор стоял на коленях между мной и им, удивляет неподвижность моего взгляда и невнимание, с которым я слушаю его горячие речи, он оборачивается и видит кабана.

Адель склоняется над [Фридрихом, который] побледнел еще больше.

Корнелиус (в возбуждении): И тогда зверь бросается на вас, черт побери! Или не бросается?

Анаэ: Погодите! Погодите! Этот юноша высвобождается из моих объятий. Разумеется, он мог бы встать, топнуть ногой, повертеть в воздухе курткой, чтобы попытаться переключить внимание зверя на себя. (Двигает стулом.) Но я была совсем рядом, а значит, таким образом зверь мог убить нас обоих – просто затоптать!

Корнелиус (в возбуждении): Это точно, еще бы, да! Махать курткой в такой ситуации – это либо в овраг, либо всмятку!

Анаэ: И что, вы думаете, он делает? Он вскакивает на ноги, но тут же делает вид, что спотыкается, и ложится у моих ног, между мной и зверем.

Корнелиус: Черт побери! Это же надо! Разлегся перед зверюгой?

Анаэ: Именно. Лежит, не шелохнется, ни один мускул, ни одна ресница не дрогнет, как бы без чувств. Зверь подходит, обнюхивает его, толкает рылом, ищет, чем бы поживиться, и, разочаровавшись, разворачивается и убегает. А он все не двигается, лежит, весь как на ладони, такой уязвимый. Так проходит добрых две минуты, а?

Ганс Альберт: По крайней мере одна добрая минута – это точно.

Анаэ: Затем он поднимается, и мы уезжаем. Однако чувствительность и воображение этого юного рыцаря столь же пылки, как и его душа. Когда на обратном пути я рассказала ему, в каком состоянии оказался наш бедный покойный братец, после того как вот эта тварь выпустила ему кишки… (Показывает на висящую на стене кабанью голову.)

Корнелиус: Не эта, а вон та, сестрица!

Анаэ: Нет, эта.

Корнелиус: Да говорю вам, та…

Анаэ: А я говорю вам – эта. Я круглый год живу среди этих зверей и прекрасно знаю их и их историю.

Корнелиус (посмеиваясь): Они что, сами вам их рассказывают на ночь, свои истории?

Анаэ: Какой вы глупый, Корнил! Вот вам! (С силой несколько раз ударяет его кулаком по плечу.)

Корнелиус (в бешенстве): Не называйте меня Корнилом ни при каких обстоятельствах! (Дергает ее за волосы.)

Анаэ: О боже! Что за грубиян! Говорю вам – эта! (Со всей силы лупит его по ребрам.)

Адель: Хватит! Перестаньте! Не устраивайте тут драку! (Берет руку Анаэ и соединяет ее с рукой Фридриха.)

Та же гостиная месяц спустя. Десять часов утра, весна. Фридрих фон Комбург, бледный, в шелковом халате, полулежит в шезлонге. С победным видом входит Анаэ в охотничьих сапогах и шляпе. Выглядит она лучше прежнего. Она наклоняется к Фридриху, вернее, бросается на него.

Анаэ: Ах вот он, вот он! Мой серенький волчок, мой лисенок, мой бельчонок! Ну какой же он миленький, какой хорошенький! (Осыпает Фридриха поцелуями, но он не шелохнется.) Вы принимали утром ваши лекарства, Фридрих? А в полдень гоголь-моголь с портвейном не забудете принять, а? Если я еще не вернусь?

Фридрих: Конечно, дорогая, конечно!

Анаэ: Вам надо поправляться, мой дорогой, мой прекрасный супруг! Я уезжаю, но у меня тяжело на душе, и это все из-за вас, с тех пор как вы показали мне иные игры, иные скачки, благословленные Господом и самой Венерой! Ах! Фридрих, я стольким вам обязана! Как могла я так долго жить без мужчины – без вас! Как мне наверстать упущенное время?

Фридрих: Мы стараемся, как можем, дорогая!

Анаэ (с любовью в голосе): Знаю, милый! Знаю! Но временами вы чувствуете себя раздавленным, разве нет? Обессиленным, измученным – ведь так?

Фридрих (робко): Ну-у-у-у, разве что чуть-чуть, иногда, на рассвете, я… конечно… э-э-э-э…

Анаэ: Нет! Нет! Все время! Какая ответственность для юноши! Разбудить огонь, сокрытый под золой, раздуть яркое пламя там, где прежде все было так тускло!

Фридрих: Тускло… Тускло… Тускло…

Анаэ: Кроме волос, конечно! Они пылали еще до вашего появления. Они ждали вас, мой супруг, мой пылкий любовник, мой спаситель, мой распутник, мой… мой…

Фридрих: Да-да-да-да! Да… э-э-э-э-э… то есть… это, Анаэ… А что, если нам попробовать по утрам немного поспать, чуть-чуть, например, где-то между пятью и восемью часами? Ну, знаете, просто поспать? Закрыть глаза и спать! Спать!

Анаэ: Спать? Мне? Как я могу спать, когда ваша чернокудрая голова покоится на соседней подушке?! Когда это сильное тело, такое дерзкое, горячее, полное жизни, необузданной мужской силы, лежит рядом! Спать?!

Фридрих: Конечно-конечно… Но вот только… я… я боюсь… как бы мне не утратить эту силу, любимая. Я похудел! Пощупайте: одни ребра!

Анаэ: Покажите! Покажите мне! (Хватает его поперек туловища, но Фридрих пытается вырваться.)

Фридрих: Ну, в общем, они торчат… Того и гляди проткнут мне [кожу] и…

Анаэ: А мне сердце! О эти ребра! Пронзая твое тело, они пронзят и мое сердце!

Фридрих: Понимаете, они еще и болят, и мне трудно дышать. Когда я скачу верхом, у меня даже кружится голова: перед глазами какие-то огни, и…

Анаэ: Я тоже вижу их в ваших глазах, мой волчонок! Ну а пока съешьте гоголя-моголя с портвейном. Я еду на ферму Фоссенкхерт, это в десяти лье отсюда.

Фридрих: В десяти лье? Правда?

Анаэ: Ну да, в десяти! Но не тревожьтесь: я загоню десять лошадей, чтобы поспеть обратно к обеду.

Фридрих: Нет-нет, не надо… Будьте осторожны, любимая. Не спешите, поклянитесь, что не будете скакать слишком быстро!

Анаэ: Хорошо! Я поеду потихоньку. И если я не успею присоединиться к вам за столом, то разделю с вами послеобеденный сон, хорошо? (Громко хохочет.)

Фридрих: Знаете, возможно, мой друг Венцеслав приедет из Вены, и мы… мы… то есть я… я хочу показать ему имение, аббатство… и…

Анаэ (направляясь к выходу и посылая ему воздушные поцелуи): Все, что вам будет угодно!

Она выходит. Фридрих берет газету, в изнеможении прикрывает ею лицо и глубоко вздыхает. Снаружи слышны голоса, затем радостный возглас Анаэ.

Коня! Скорее! Я спешу!!!

Фридрих снова закрывает глаза, потом, пошатываясь, идет выпить стаканчик греффа. Затем снова ложится и погружается в полусон. Входит Венцеслав, за ним пастор. Венцеслав оторопело смотрит на трофеи, замечает Фридриха и склоняется над ним.

Венцеслав (обращаясь к пастору): Он помолодел и в то же время постарел.

Пастор (тоже шепотом): Это от счастья, сын мой.

Венцеслав: Я рад снова повидаться со стариной Фридрихом и, конечно же, познакомиться с его супругой.

Пастор: О, это очаровательная женщина. Они обожают друг друга. И не расстаются ни на минуту. Уверяю вас, чувства, которым все мы являемся свидетелями, прекрасны, да! Куда ни глянь, везде встречаешь проявления самой возвышенной супружеской любви.

Венцеслав (с удивлением): Вот как?

Пастор: Именно!

Венцеслав: Что ж, тем лучше! Ну-ка, дружище Фридрих, сейчас я с тобой сыграю шутку. (Кладет голову Фридриху на плечо и шепчет тонким голоском.) Фридрих, супруг мой, мой гордый жеребчик, твоя женушка, твоя подруженька вернулась к тебе в целости и сохранности!

Фридрих буквально подскакивает, протирая глаза.

Фридрих: А? Что? Уже? Не может быть! О господи! Десять лье! Двадцать лье! Ах! Это ты, Венцеслав! Ну наконец-то! Это ты, мой дорогой, мой славный, мой добрый верный друг! Прижми меня к своим эполетам, помнишь, как мы это делали? Крепко, по-мужски, помнишь? А наши кровати? Узкие, совершенно раздельные? А рукопожатия на Рождество? А рукопашные схватки во время учений? И как все нам отдавали честь, вот так: р-р-р-раз! За три метра! Два! Да, вот она, военная жизнь, старина! Добрый день, святой отец!

Пастор: О да! Военная жизнь столь же мужественна, сколь и бесчеловечна!

Фридрих (ностальгически): Бесчеловечна? (Усмехается.) Эхх!.. А помнишь нашу квартиру, Венцеслав?

Венцеслав (обращаясь к пастору): Честно говоря, квартирка была паршивая, рядом с казармой, спальня с двумя складными кроватями да гостиная два на четыре метра, с корабельным столом, да уж…

Фридрих: И вдобавок ко всему хозяйка – до чего ж строгая! Мещанка-пуританка, просто не-у-мо-ли-ма-я! Помнишь, Венцеслав? Чтобы никаких женщин в комнатах, ни даже юбки на лестнице! Святая, просто святая…

Венцеслав (оторопев): Да уж, кошмарная зануда!

Пастор: Ах! Что за воспоминания! Армейская дружба! Славные, славные юноши! Какие незабываемые узы связывают этих молодых людей!

Фридрих: О да! О да, святой отец, о да!

Долгая пауза. Венцеслав и пастор смущенно молчат.

Венцеслав: Ну что ты там говорил, Фридрих? Вроде бы ты хотел меня угостить?

Фридрих: Прости! Вот! Ты обязательно должен попробовать греффа, местной можжевеловки. Это просто восхитительно! Ты ведь любишь разные диковинные напитки! Господин пастор, как насчет капельки греффа? Портвейна больше нет! Ну выпейте же, выпейте!

Пастор (вставая и пытаясь ускользнуть): Спасибо! Спасибо, не стоит! Мне надо еще повидать кое-кого в людской. Я должен идти! Прошу прощения…

Фридрих (мрачно, наливая Венцеславу большой стакан): Держи, ты же любитель крепкой выпивки!

Венцеслав: Спасибо. (Пьет, задыхается.) У, ччч-черт! Ччччерт! Силы небесные… Уффф… Уффф… Да что… Да что же это такое?! Из чего это сделано?

Фридрих: Довольно пикантно, правда? Это из моченого можжевельника.

Венцеслав: Силы небесные! И ты пьешь это каждый день? На глазах у этих?.. (Показывает на чучела.) Да, думаю, ночи тебе кажутся длинноватыми, как, впрочем, и дни!

Фридрих не отвечает. Отвернувшись, он раскачивает на кончике ноги домашнюю туфлю.

Ты тут очень скучаешь?

Фридрих (внезапно приходя в бешенство): Скучаю? Если б я только мог соскучиться!

Венцеслав: Но послушай, ты же отлично устроился! Как я понимаю, здесь тебе не надо строить из себя героя! Твоя жена благочестива? Тебе не надо тягаться силами с ее любовниками, так? Так что же?

Фридрих не отвечает.

Ну говори же, что происходит? Можешь ты мне сказать, а?! Что ты трус, я уже знаю! А еще что? Ты несчастлив?

Фридрих (разражаясь рыданиями): Нет, я не несчастлив… Я загнан, как лошадь, просто загнан!

Венцеслав (в панике): Ну перестань, перестань же! Не пугай меня! Ты болен? Что с тобой? У тебя что, бессилие? Ты утратил мужскую силу?

Фридрих: Если бы! Для тебя, если трус, так уж сразу и бессилие! Так вот нет, совсем наоборот! Совсем! Ах, если бы это было так! Если бы только это было так!

Венцеслав: Ну, тогда дай подумать… Твоя жена не хочет? Белый брак? Она навязала тебе белый, фиктивный брак? Так?

Фридрих (кричит): Да нет же, нет! Прекрати молоть чепуху! Нет! Что за бред, Венцеслав? Белый брак! Как же, белый! Если бы! Малиновый! Не брак, а целая радуга! Он не просто цветной, мой брак, он разноцветный! Пестрый в крапинку! Ха! Ха! Белый брак! Хорошенькое дело! (Громко, истерически хохочет.)

Венцеслав: Ничего не понимаю, старина! Да успокойся ты, ради бога! Ты меня пугаешь! В конце концов, можно же и развестись. Такое тоже случается.

Фридрих: Развестись? Да Корнелиус меня убьет! И потом, я люблю ее, люблю Анаэ, мою Нане! Нет! Зачем мне разводиться?

Венцеслав: Тогда объяснись нормально! С меня, знаешь ли, уже хватит! Ты вызываешь меня сюда, говоришь, что это срочно, а когда я приезжаю, изливаешь на меня весь этот бред! Ну что, что? Хватит! Ты трус, ладно, но, как видно, еще и сумасшедший!

Фридрих: Да нет же, нет! Я не сумасшедший! Давай садись-ка сюда, а я лягу. Представь себе: Анаэ, моей жене, сорок пять или сорок восемь лет, я точно не знаю, она кокетничает, говорит то так, то этак…

Венцеслав (игриво): Ах вот как?

Фридрих (твердо): Да! Когда я женился на ней, она тем не менее была девственницей.

Венцеслав (машинально): Тем не менее?

Фридрих: Несмотря на свои сорок пять или сорок восемь лет!

Венцеслав (присвистнув): Ишь ты! Да уж, значит, и такое еще случается.

Фридрих: Да, случается, и даже случилось со мной! Итак, Анаэ была девственницей и ничего не знала о любви, о своем теле, о своем темпераменте, о мужчинах – ничего!

Венцеслав (зачарованно): Ясно! Ясно!

Фридрих: Нет, не ясно! Ничего тебе не ясно! Ладно… Целыми днями она скакала верхом, охотилась, играла с этим кретином пастором (между нами, тот еще вор). И ничего не знала о… Девственница, одним словом!

Венцеслав: Ну да, ты уже говорил! Хорошо. Я понял.

Фридрих (доверительно): Ну, теперь она уже, конечно, другая!

Венцеслав: Еще бы! Надеюсь!

Фридрих: Это еще ладно!

Венцеслав: Ну да, это еще ладно! Ну и как она отнеслась к этому?

Фридрих (мрачно): Хорошо!

Венцеслав: Браво, дружище! Похоже, чем позже…

Фридрих (перебивает его): Очень хорошо! Она отнеслась к этому очень даже хорошо!

Венцеслав: Ну так тем лучше! Поздравляю! А что…

Фридрих (снова перебивает): Она отнеслась к этому прекрасно! Она так хорошо отнеслась к этому, что теперь только об этом и думает!

Венцеслав (игриво): О-о-о-о-о!

Фридрих: Послушай, не смейся. Она перестала отличать одну лошадь от другой! Ей все равно, на какой кляче скакать! И на прогулке она не выискивает больше взглядом кабанов, ланей или волков…

Венцеслав (показывая на стены): Ну, возможно, она считает, что у нее уже есть все, что нужно! Зачем тебе надо, чтобы она носилась за новыми образчиками местной фауны?..

Фридрих (переходя на крик): Но раньше она только этим и жила! ТОЛЬКО ЭТИМ! Ее люди перестали ее узнавать! Доезжачие на грани депрессии!

Венцеслав (рассудительно): Потому что теперь она живет только тобой! Разве это не чудесно? Тебе-то она хоть чуть-чуть нравится? Ты мне говорил как-то… что в этом смысле кто, когда, какая юбка – для тебя не имеет значения…

Фридрих: Да, конечно. Она недурна собой, от нее пахнет травой… но мне не о чем жалеть в этом смысле, мне не надо наверстывать тридцать упущенных лет, прожитых в чистоте и непорочности, понимаешь?

Венцеслав (разражаясь безумным хохотом): Да уж, правда! Ты и непорочность… Наш полковой жеребец! А теперь ты выбиваешься из сил! Интересная у тебя жизнь, Фридрих! (Смеется.)

Фридрих: Смейся, смейся…

Венцеслав: А что, слабая женщина и бравый улан! Только не говори…

Открывается дверь, и входит растрепанная и раскрасневшаяся Анаэ.

Анаэ: Дьявольщина! Фридрих, я сломала стремя, пришлось вернуться! Ах, сударь! Вы, должно быть, Венцеслав, друг моего супруга?

Венцеслав в крайнем изумлении целует ей руку.

Прошу прощения за такой прием, но мне надо ехать. Я поднялась лишь затем, чтобы поцеловать моего птенчика! Как вы его находите? Правда бледненький? Ты съел свой гоголь-моголь? А я, пожалуй, выпью капельку греффа! (Хватает бутылку, подносит ее к губам и, запрокинув голову, делает три-четыре глотка не моргнув глазом.) Хорошо согревает! Надеюсь, Фридрих угостил вас! Мой птенчик! (Бросается к шезлонгу Фридриха и страстно целует его в губы.)

Венцеслав тем временем в смущении отводит взгляд, потом снова смотрит на целующихся, потом снова отводит глаза, снова смотрит. Наконец он покашливает.

Анаэ (улыбаясь): Ах, простите, я совсем забыла о вас! Любовь! Ах, любовь! Вы женаты, господин фон Лютцен? Нет? Мне жаль вас! (Снова делает глоток из бутылки.)

Венцеслав (зачарованно): Я… Нет, я не женат, сударыня… Но… тем не менее мне известно – конечно, как холостяку – кое-что… Прелести любви…

Анаэ: Вот как? Это, должно быть, вовсе не плохо для человека спокойного и одинокого – такая постоянная возможность выбирать!.. Столько людей на планете… Какой выбор! Какое богатство! Фридрих, может быть, сходим вместе выбрать комнату для твоего друга, чтобы устроить его поудобнее? А Венцеслав пока спокойно отдохнет здесь вместе с греффом?

Фридрих смотрит на нее остановившимся взглядом, затем падает в кресло.

Боже мой! Боже мой! Он без чувств! Помогите!

Венцеслав бросается к ней и приподнимает Фридриха.

Венцеслав: Бедняга!

Анаэ: Я провожу его в спальню и уложу в постель. Я тотчас вернусь, господин фон Лютцен, подождите меня, мне надо с вами переговорить. Прошу прощения… Прошу прощения…

Она уходит. Венцеслав, оставшись один, ходит взад-вперед по гостиной, время от времени выпивая стаканчик греффа. Он строит гримасы чучелам, среди которых есть новая огромная кабанья голова, под которой, прямо над камином, прибита табличка.

Венцеслав (останавливается и читает вслух): «Семнадцатого ноября тысяча восемьсот девяносто седьмого года Фридрих фон Комбург встал безоружный между мной и своей будущей женой Анаэ, в ту пору фон Вормус»[3]. (Отступает на шаг, вставляет в глаз монокль, затем вынимает, протирает, снова вставляет и читает.) «Фридрих фон Комбург… фон Вормус». Ну и ну! Что он такое мог придумать, этот болван?

Венцеслав смеется, пожимает плечами, дергает за усы медвежью голову, насвистывает, не замечая вошедшую Анаэ. Та стоит на пороге, наблюдая за ним, затем свистит. Венцеслав вздрагивает от неожиданности.

Анаэ: Эй!

Венцеслав: О-о-о-о-о! Прошу прощения, сударыня, вы меня напугали! Вы давно вернулись? Я хочу сказать, сюда? Вы видели, как я дергал за усы медведя? Прошу меня извинить…

Анаэ: Я сама только что оторвалась от усов Фридриха, если можно так выразиться!.. Он в постели! И его прекрасные черные усики уныло свисают по сторонам печального рта! Ах, как он меня беспокоит! Как беспокоит! (Сжимает руками голову.)

Венцеслав (смягчившись, растроганно): Ну что вы, ничего страшного, стоит ли заранее так расстраиваться, ну же!

Анаэ (взрываясь): Рог мне в бок! Рог мне в бок! Конечно, черт побери! С чего бы это мне расстраиваться и хныкать из-за этого парня!

Услышав «Рог мне в бок!», Венцеслав подскакивает.

Как по-вашему, что с ним? Что с вашим другом? Он болел когда-нибудь при вас? Вы видели его таким? А? Говорите!

Венцеслав (испуганно): А? Что? Нет! Нет, черт побери! Нет! Нет, не стоит о нем беспокоиться. У него железное здоровье! Просто железное! И всегда такое было!

Анаэ (угрожающе): Да?

Венцеслав (с уверенностью): Да! Именно так! Бронзовое! Здоровье бронзовое! Даже не железное – чистая бронза!

Анаэ (снова удрученно): Так что же с ним тогда? Что с моим мышонком? С моим бедненьким, моим любименьким? Почему вечерами он падает с кровати, словно с больничной койки? Его хватает всего на две-три потасовки – и точка, конец. Я говорю с вами начистоту, Венцеслав. Думаю, между людьми разного пола такие беседы возможны, не правда ли? Мы можем себе это позволить, рог нам в бок! Кому еще говорить всю правду днем, как не тем, перед кем ночью раздеваешься донага? А? Так что же с ним, с моим бедным жеребеночком, с моим рыцареночком, с моим смуглым мышонком? (Взрываясь.) Что с ним, я вас спрашиваю, рог вам в бок?!

Венцеслав (в панике): Ничего! Ничего! С ним ничего! С вашим мышонком все хорошо, ну, может, ноги у него сейчас чуточку заплетаются, но это довольно часто случается с молодыми мыша… с молодыми мужьями… Переизбыток счастья, чувственное пресыщение… э-э-э-э… производят иногда… э-э-э-э…

Анаэ: Что же? Что?

Венцеслав: А?

Анаэ: Что, по-вашему, производит переизбыток счастья?

Венцеслав: Ну, это сказывается на силе… Э-э-э-э… Особи мужского пола чувствуют себя иногда без рук без ног, и, как ни странно, совсем наоборот, обратно пропорционально, так сказать, бывает с женщинами, которые…

Анаэ: Которые что?

Венцеслав (внезапно вскипая): Ну, знаете ли! Я глубоко опечален, сударыня, и так же глубоко сожалею, что вашей матушки нет больше с нами, чтобы просветить вас, но я не считаю себя обязанным заменять ее! (Гордо топает ногой, удивляясь собственной дерзости.)

Анаэ (задумчиво): Вы правы, рог мне в бок! Надо дать ему передышку, чтобы он выбрался из постели, надо позволить ему распоряжаться своим временем и перестать набрасываться на него с поцелуями – всегда и везде, на каждом шагу!

Венцеслав (в восхищении): Конечно! Именно! Именно так! Надо дать ему покой!

Анаэ: Заметьте, я уже сделала немало уступок!

Венцеслав: Вот как?

Анаэ: Конечно! Через месяц после свадьбы, когда я заметила, что две-три потасовки… Мне нравится это слово – «потасовка», а вам?

Венцеслав: Да. Очень! Это… Это так… выразительно!

Анаэ: И точно! Иногда… Так о чем это я? Ах да! Так вот, когда я увидела, что две, три или четыре ежедневные потасовки стали утомлять моего маленького лентяя, то решила перенести боевые действия в другое место!

Венцеслав: Я… Прошу прощения… Но эти образы меня… сбивают! Что вы хотели сказать, я имею в виду, конкретнее, сударыня?

Анаэ: Анаэ! Куда уж конкретнее! По-моему, и так все ясно! Ну же! Это проще простого! Поскольку Фридрих совершенно измотался, а я не имела намерений прекращать столь запоздалое и столь плодотворное обучение, я огляделась по сторонам! В моих имениях и среди арендаторов есть немало крепких, сильных парней, которых я знала еще детьми и которые, не ломаясь, доказали мне, что уже выросли! Хи-хи-хи! Черт подери! Извините! Прошу прощения, рог мне в бок! Короче говоря, в наших краях нет недостатка в красивых самцах, отлично соструганных матушкой-природой!

Венцеслав (потрясенный): Ах вот как! Ну да! О! Ну да! Конечно-конечно… Да…

Анаэ: Ну да! И потому мне не совсем нравится, что Фридрих, когда я скрепя сердце оставляю его в покое на два-три часа в день, отправляясь на конные пробежки, которые утомляют меня одну, так вот, мне совсем не нравится, что Фридрих встречает меня по возвращении лиловой физиономией и ведет себя как какой-то архиепископ!

Венцеслав (закрыв глаза): Да… Конечно-конечно!

Анаэ (принимая внезапно озабоченный вид): Вы же ничего не скажете моему бездельничку? Он такой трепетный, такой нежный, такой игривый! А ловкий какой! Между нами говоря, я очень рада, что в начале обучения была окружена его неустанными заботами: все же он горожанин, чистых кровей, с подобающими его званию манерами! Эти егеря хоть и горячи, но у них нет ни воображения, ни тонкости, ни… Как бы это выразиться? Выдумки! А Фридриху удалось разбудить мою выдумку! Ах, плутишка! Прелестный плутишка!

Пауза. Венцеслав, потеряв дар речи, не отрываясь смотрит на кабана, побежденного Фридрихом.

Анаэ (вздыхая): Что же делать? А что вы думаете о гоголе-моголе? Как вы считаете, господин фон Лютцен, может гоголь-моголь с портвейном поставить мужчину на ноги? Дорогой Венцеслав, я знаю, что злоупотребляю вашим временем, вашим дружеским расположением и особенно вашим терпением. Сколько раз, увы, приходилось вам слушать подобные рассказы из уст ваших приятельниц? Сколько раз приходилось терпеть одни и те же песни? Унылое, однообразное пение растерянной женщины?

Венцеслав: Откровенно говоря, сударыня, никогда не приходилось! То есть настолько растерянной – никогда!

Анаэ: Приятно слышать! Так что же?

Венцеслав (вставая, твердо): Так вот, сударыня, на вашем месте, если бы я обладал вашим состоянием, я купил бы дом в Вене и начал бы принимать вместе с мужем. Он снова оказался бы в привычной для него атмосфере своей военной молодости, и его силы восстановились бы. Да и вы нашли бы себе в Вене тысячу мышат, тысячу крепких мужчин, к тому же культурных и с выдумкой!

Анаэ: Вена! Вена! Я думала об этом… Заманчиво. Очень, очень заманчиво. (Пауза.) А она большая, Вена?

Венцеслав: Верхом ее можно объехать за четыре часа.

Анаэ: Нет… Я имела в виду – население?

Венцеслав (лукаво): Население?.. Ну, мужское население, думаю, тысяч пятьсот душ, что-то около того…

Анаэ (устремив пылающий взор вдаль): Пятьсот тысяч! (Повторяет.) Пятьсот тысяч!..

Вена, 19** год. Гостиная, примыкающая к бальному залу, где Анаэ принимает узкий круг близких друзей. Обстановка представляет собой причудливую смесь атласа и дорогой красивой мебели, среди которой выделяются рояль и оленья голова, висящая на стене рядом с головой единорога. Все это выглядит странновато, но не безобразно.

Вечер бала. На стенах горят канделябры, доносятся звуки приготовления к ужину, звон посуды. В кресле сидит Адель в вечернем туалете. Тут же Корнелиус во фраке. Они ждут. Адель приняла возвышенный вид (очень возвышенный), в руке у нее веер, которым она обмахивается то медленно и томно, то с совершенно устрашающей скоростью, словно это не веер, а автомобильный стеклоочиститель. Корнелиус с довольным, слегка ехидным видом ходит взад-вперед по комнате, разглядывая все словно в первый раз.

Корнелиус (потряхивая подхватом портьеры): Да уж, они не поскупились – моя сестрица и ее муженек! Дворец просто великолепен, и бал, по всему видать, будет под стать! Сюда съедется вся Вена, ты знаешь? Прекрасный способ сразу войти в общество – закатить такой бал!

Адель (нервно обмахиваясь веером): Это третий! Они устраивают уже третий бал!

Корнелиус: Третий? Не может быть! Когда же они успели?

Адель: Два вы пропустили с вашей охотой.

Корнелиус: Честное слово, жаль, потому как выглядит это многообещающе! К тому же наши голубки, похоже, совершенно счастливы, даже странно, ну, в общем… все хорошо! Ты не находишь, что эта картина просто восхитительна? Нет, посмотри, вот эта, левее…

Адель, с гневно поднятой головой, быстро обмахивается, не отвечая ни слова.

Нет? Жаль. Я голоден как волк, а ты? Надо было перекусить фазаньим паштетом, прежде чем ехать сюда.

Адель (обмахиваясь со скоростью двести километров в час): Я прошу прекратить ваши грубости, Корнелиус фон Бельдт!

Корнелиус: Какие грубости? Голод – это грубость? Или вы имеете в виду фазаний паштет? Ну, это уже немного чересчур!

Адель (леденея от ярости): Чересчур… Чересчур – это что вы говорите мне «ты», Корнелиус! Вы даже не замечаете, но, вернувшись с охоты, вы «тыкаете» мне на каждом шагу.

Корнелиус (удивленно): Что ты говоришь? Правда?

Адель: Да! Вы мне «тыкаете»!

Корнелиус (неосознанно): О, прошу прощения! Прошу прощения! Это по привычке…

Адель: Ах по привычке? Конечно – по привычке! Привычка! Привычка к чему? К кому привычка? Во всяком случае, не ко мне! Да будет вам известно, что мы с вами обращаемся друг к другу на «вы» уже двенадцать лет.

Корнелиус (с досадой): Вот именно, Адель! Двенадцать лет! Черт… Двенадцать лет! Это была борьба! Борьба с привычкой! Долой эту декадентскую привычку! Я действительно устал, Адель, я в отчаянии от того, что мне приходится говорить вам «вы». Правда, поневоле. Женаты мы все же или нет?

Адель: Действительно, Корнелиус, мы все же женаты, уже двенадцать лет, и я спрашиваю себя, не эта ли привычка так утомила вас, не она ли приводит вас в такое отчаяние, что вы, прихватив совершенно ненужные вам ружье и собаку, бросаетесь не в леса, а в объятия другой женщины, которая, не колеблясь, говорит вам «ты»!

Корнелиус: Черт побери! Что вы еще напридумываете?

Адель: Дайте мне договорить, Корнелиус фон Бельдт! Что вы меня безбожно обманываете, что своими грязными сапогами вы растоптали белоснежный флердоранж нашей свадьбы, что выставили меня на посмешище всему городу – все это я вынесу до конца, до вашего освобождения, но до тех пор попрошу не приносить в мой дом грубых привычек, вульгарных манер и непристойностей, которых вы набираетесь у вашей любовницы! Ваша сестра – вот кто оценит ваши гнусности…

Корнелиус: Замолчите! Не стоит употреблять слов, природы и значения которых вы не знаете!

Адель: Зато она прекрасно знает деревенские нравы и их природу, друг мой. Уж ваша сестрица церемоний не разводит, куда там! Она отдается прямо в карете и не гнушается даже кучером, если его хозяин запаздывает.

Корнелиус (раздосадованный): Вы преувеличиваете! Преувеличиваете! Анаэ никогда не гордилась нашим родом, что я могу поделать? В конце концов, я ей не муж, а всего лишь брат, и мне нечего ей сказать!

Адель: И слава богу! Потому что, если бы вам вздумалось убивать всех любовников вашей сестрицы, как вы когда-то убивали тех, кого считали моими, вся Вена облачилась бы в траур! Она превратилась бы в город амазонок, где не отыскалось бы и пары мужских сапог! Ах! Какой позор! Какой позор!

Корнелиус: А вам, случайно, не завидно, моя дорогая? Может быть, вы завидуете ее добыче?

Адель: Я? Завидую? Мой дорогой Корнелиус, сцапать у себя в гостиной мужчину, затащить его к себе в постель, сорвать с него там ботинки, гетры и все остальное… силком – вы знаете? – может любая. Мужчины – такие трусы! Каждый до ужаса боится показаться наивным простачком или святым Иосифом! Они даже не сопротивляются. Впрочем, как им, бедным, сопротивляться такой необузданной силе, какой обладает ваша сестрица, прелестная Анаэ?

Корнелиус (задумчиво): Да, правда, об этом уже болтают! Но чем все это время занимается наш славный Фридрих? Он что, страдает бессилием? Вы думаете, что он бессилен? О, простите, Адель, вы должны это знать наверняка!

Адель (сухо): Не время сейчас! Не время для этих шуточек! Да будет вам известно, что ваш зять вовсе не бессилен, отнюдь. Ваша сестрица устраивает с ним «потасовки» (как она это называет) по два-три раза в день. И да будет вам известно еще, что он от этого в восторге!

Корнелиус (восхищенно): Ччччерт! Ай да Анаэ! Два-три раза в день! Скажи, пожалуйста, а он и правда отчаянный парень, этот зятек! Ай да Анаэ! Два-три раза в день! Мне, как брату, конечно, трудно судить о… Но что же она тогда?.. Почему?..

Адель: Ваша сестра все время твердит – причем при всех – о лучших годах жизни, которые она потратила впустую, бездумно предаваясь охоте и скачкам, и которые ей теперь хочется наверстать любой ценой! Я говорила вам, Корнелиус, над нами смеется вся Вена, мы опозорены и скоро навлечем на себя гнев императорского двора, попомните мои слова!

Корнелиус: Я поговорю с Анаэ! Где она? Где они оба? Насколько я знаю, хозяева дома должны быть готовы раньше гостей! Или слуги не предупредили их о нашем приезде?

Адель: Слуги тут ни при чем! Они все на месте, стоят на лестнице, как обычно, и не выглядят ни растерянными, ни всклокоченными, ни помятыми, ни покрасневшими, а это означает, что эти несчастные спокойны и что ваша сестрица одевается у себя в будуаре.

Корнелиус: Но все это очень странно! А Фридрих? Вы думаете, он ничего не знает?

Адель: Бедный мальчик! Естественно, он ничего не знает! Вам же прекрасно известно, что мужья обо всем узнают последними! Да и кто отважится открыть ему глаза, когда он ходит с таким влюбленным видом? О боже, молчите! Вот они!

Входит Анаэ в малиновом вечернем платье. Румяная, как всегда, она сильно накрашена и очень весела; громкий голос, сияющий взгляд, вся горит оживлением. Следом за ней – Фридрих в черном фраке. Он очень красив и тоже выглядит довольным, хотя показывает это не так откровенно.

Анаэ (целуя их): Дорогие мои! Братец мой! Простите! Простите за это опоздание! Клянусь, я не задержалась в лесу! И в Лидо тоже! Я вернулась верхом, моя кобыла мчалась, будто и у нее огонь в заднице!

Адель (ехидно): Почему «и у нее»?

Анаэ (простодушно): Да потому что и у меня такое же чувство! Этот город приводит меня в восторг! Я готова отплясывать, как цыганка! Никогда не чувствовала себя так прекрасно! И Фридрих тоже! Правда, мой мышонок? Вам не кажется, что он выглядит лучше, чем в Баден-Бадене? Явно посвежел, шельмец этакий! А вы как поживаете? О! Адель! Какая вы красавица! Просто неописуемая! Да-да! Эти пастельные краски просто божественно идут к вашим глазам и волосам! Так бы и съела вас! Ну поцелуйте же меня! (Горячо целует Адель, на лице которой на мгновение читается испуг.) Знаешь, Корнелиус, я всегда говорила, что ты просто счастливчик: такая красавица жена!

Корнелиус: Знаю! Знаю! А ты? Думаешь Фридриху с тобой не повезло?

Фридрих: Еще как повезло, дорогой друг! И поверьте, я полностью осознаю это! В Вене нет мужчины счастливее меня. (Берет Анаэ за руку и порывисто целует. Супруги переглядываются.)

Анаэ: Боже мой, мне же надо пойти проверить, как расставлены столы, цветы – все эти приготовления! А то я совсем ничем не занимаюсь! Ничем! Несмотря на уроки Адель, которая просто сокровище, сокровище! Корнелиус, пойдем посмотрим вместе, ты мне поможешь! А вы, Адель? Может быть, тоже пойдете? Мы вместе все проверим, все устроим…

Анаэ величественно выплывает из комнаты, за ней – Корнелиус и Адель, не переставая переговариваться между собой. Фридрих остается один, берет из шкатулки на столе сигару и задумчиво прикуривает, чему-то улыбаясь про себя. Входит Венцеслав, тоже во фраке, со скучающим видом.

Венцеслав: Фридрих! А я тебя искал, старина! Знаешь, три недели охоты с эрцгерцогом и твоим шурином в роли обер-егермейстера – это было чудесно! Твой Корнелиус – замечательный стрелок!

Фридрих: Мой Корнелиус! Мой Корнелиус! Заметь, я его теперь даже люблю!

Венцеслав: Ну, ты доволен венской жизнью? А Анаэ? С Анаэ все хорошо? (Выглядит смущенным, видно, что чего-то недоговаривает.)

Фридрих: Ну да, все прекрасно.

Венцеслав: Ну что ж, тем лучше! Это… Это очень, очень хорошо.

Фридрих (смеясь): Заметь, я чудом спасся, в последний момент проскользнул под воротами. Ну, ты, естественно, в курсе.

Венцеслав (с облегчением): Ну да, я… Мне просто не хотелось тебе об этом говорить, но…

Фридрих: Отчего же? Знаешь, я действительно выше этого, дорогой мой. Не забывай, что во мне течет английская кровь…

Венцеслав (заинтригованный): Английская кровь?

Фридрих: Ну да! Я на четверть англичанин! Да я, верно, уже говорил тебе: по бабушке! Но это так, скорее занимательно, знаешь ли. Ах да, должен сказать, что венцы не менее услужливы, чем баден-баденские крестьяне… Особенно забавно, когда они заговаривают со мной. Благодаря Анаэ и Корнелиусу, я тут слыву таким отчаянным безумцем, горячей головой, что, говоря со мной, мужчины стучат зубами от страха! Не знаю уж, какие из них больше боятся: те, кто уже побывал в потасовке с Анаэ и трясется от страха, что я об этом узнаю, или те, кто еще не побывал и знает, что этого не миновать!

Венцеслав (со смущенным восхищением): Интересно… Должно быть, это интересно – быть рогоносцем, знать об этом, да еще и так часто…

Фридрих: Да, надо сказать, что Анаэ скорости не сбавляет! Что меня беспокоит, так это ее жуткая неосмотрительность, понимаешь? Она буквально виснет у них на шее и так иногда увлекается, что не слышит, когда я прихожу! А для меня это просто невыносимо: я все время должен ухищряться! Я уж и кашляю, и спотыкаюсь, и путаюсь в ковре, и что есть мочи зову ее по имени, прежде чем войти, и все равно постоянно боюсь застать ее с кем-нибудь в слишком недвусмысленной позе! Представляешь?

Венцеслав: Ну и?..

Фридрих: Ну что, если бы такое произошло у меня на глазах, мне уж точно пришлось бы драться! Вот было бы неприятно! Только подумай! Нет, что ни говори, а роль рогоносца не проста: мне приходится проявлять осмотрительность за двоих. Да что там – за троих!

Венцеслав: Нет, все же это удивительная история! Ты самый молодой, самый красивый, самый…

Фридрих: Самый, самый, но при этом, Венцеслав, и самый холодный! И этого достаточно, чтобы все оставалось как есть. Вот! Впрочем, другим мужчинам она принадлежит лишь телом, душой же она только моя! Смешно! Как вспомню, что сам был таким же с женщинами! Ну а ты как поживаешь?

Венцеслав: Со мной происходит нечто ужасное. Здесь мой старший кузен, наследник дедушкиного состояния, глава всей нашей фамилии, князь через три «К»! Ты его знаешь?

Фридрих: Через три «К»?

Венцеслав: Конрад фон Кликкенберг. Первое «К» – «Конрад», второе – «Клик», третье – «кенберг».

Фридрих: Очень интересно!

Венцеслав: От него зависит и мое наследство! Семья прислала его сюда ко мне, в Вену, с весьма строгими инструкциями! Он ни разу в жизни не покидал Пруссии, то есть своего имения.

Фридрих: Ну и что?

Венцеслав: Он чахоточник, девственник и поэт!

Фридрих: Поэт! Вот это неприятность!

Венцеслав: Он хотел поехать в Линк изучать поэзию. В тридцать пять лет – изучать поэзию! Стыд какой! В конце концов он приехал сюда, но я должен позаботиться об остальном.

Фридрих: Чахоточник – ну, это лечится, девственник – это пройдет, а вот поэт… Да уж!.. Скажи, а что, это входит в моду – оставаться девственниками?

Венцеслав: В любом случае этой моде трудно было бы следовать. Я взял его с собой на охоту, Конрада этого, так он стреляет так, что того и гляди подстрелит кого-нибудь, только не дичь. Я отвез его к мадам Флоранс (кстати, девочки тебя крепко целуют и очень скучают без тебя), так он надулся! Весь вечер прокашлял у граммофона, а потом сказал, что девицы не обращали на него внимания, потому что он девственник. Фридрих, помоги мне, умоляю! Помоги!

Снаружи раздается крик: «Венцеслав! Венцеслав!»

(Обращаясь к Фридриху.) Ну вот! Явился! Он должен уехать отсюда в Дюссельдорф мужчиной и с румянцем на щеках. Не забудь: ты обещал мне помочь. Его надо куда-нибудь пристроить. Я обязательно должен получить обратно Лютцен! Ты помнишь Лютцен, наше имение? Помнишь наши летние похождения?

Фридрих: Еще бы! Сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе, Венцеслав, но…

Входит Конрад, рыжеволосый, оживленный, взволнованный. Ему тридцать пять лет, и взгляд у него мрачный и трагический.

Венцеслав: Фридрих, позволь представить тебе моего родственника, князя Конрада фон Кликкенберга, который…

Конрад (перебивая его): Через три «К».

Венцеслав: Да, через три «К»… Который приехал на несколько дней в Вену. Конрад, позволь представить тебе моего лучшего друга, графа Фридриха фон Комбурга.

Фридрих (учтиво кланяясь): Приветствую, князь. Счастлив видеть вас у себя дома.

Конрад: Я тоже, сударь. Но было бы еще лучше, если бы мы оставили все эти «князь», «граф»! Кто мы есть? Всего лишь люди, человеки, и разве «человек» – не самое прекрасное слово?

Венцеслав: Неужели ты хочешь, чтобы мы весь вечер называли друг друга «человек»? А, человек?

Конрад: Почему бы и нет? Тебе известно слово прекраснее?

Фридрих (любезно): Женщина!

Конрад: Вы правы, сударь. Хотя я и не слишком хорошо знаю представительниц этого пола.

Фридрих: Можете поверить мне на слово, сударь.

Венцеслав (обращаясь к Конраду, со смехом): Так ты что, собираешься приглашать на танец советницу Хёлиг или Адель, невестку Фридриха, говоря: «Женщина, пойдемте потанцуем!»? Получишь звонкую оплеуху, дружок! Замечательно!

Конрад (строго): Неужели ты думаешь, что я буду топтаться по паркету со стадом истеричек?

Венцеслав (строго): Прошу заметить, что ты говоришь о гостьях моего друга Фридриха!

Фридрих (с олимпийским спокойствием): Оставь, оставь, Венцеслав! Он несомненно недалек от истины, но мне это, в сущности, ничуть не досаждает.

Венцеслав: Что?

Фридрих: Ничуть не досаждает – не досаждает ничуть.

Конрад (Венцеславу): Да, дорогой кузен, день, когда ты заговоришь на более-менее приличном языке, наступит не завтра!

Венцеслав: Во всяком случае, кое-что я все же понимаю. И когда на охоте загонщик кричит: «Стреляй вверх!» – лично я не начинаю палить прямо перед собой! Мазила! Я же говорю: мазила!

Конрад (обращаясь к Фридриху, с досадой): Простите, сударь! Я действительно ошибся и выстрелил прямо перед собой, лишив жизни некоего господина по имени барон Гётц. Такая неприятность!

Фридрих (любезно): И она, похоже, до сих пор не дает вам покоя… Забудем все это. Я вижу, вы любуетесь этим роялем, князь… Простите! Сударь! Человек! Вы любите музыку?

Конрад: Страстно, сударь, как бы смешно это ни выглядело. Но мне представляется, что эта вещь стоит здесь для украшения, в декоративных целях…

Фридрих: Э-э-э-э-э… Действительно… я не…

Венцеслав (прерывает его): Ты шутишь, дружище? Жена Фридриха Анаэ – замечательная музыкантша, одна из лучших при дворе. Правда, Фридрих?

Фридрих (оторопев): Но… э-э-э… это… это немного слишком смело сказано…

Венцеслав (торжествуя): Единственное, что может тебя огорчить, Конрад, так это то, что она на публике никогда – никогда и ни за что – не желает ни играть, ни даже разговаривать о том, что она любит. Она говорит, что литературу, живопись, музыку нельзя выразить словами. И тем не менее в этом городе ты обретешь родственную душу!

Фридрих (угрожающе-весело): Вижу-вижу, куда ты клонишь, Венцеслав!

Венцеслав (невинно): Я? О чем ты?

Конрад: Насколько я понимаю, объектом сей перемолвки являюсь я? Могу я осведомиться… э-э-э-э… по какому праву?

Фридрих: Ну, разумеется, по праву дружбы, сударь! По праву дружбы! Я уверен, что моя жена, натура благородная и гордая и притом большая оригиналка, сумеет вас понять!

Конрад: Во всяком случае, ваша супруга, сударь, совершенно права, что не желает говорить попусту! Что можно сказать после Баха? Мне представляется, что ваша жена должна предпочитать музыку подобного рода!

Он садится за рояль и наигрывает сентиментальный вальс. Входит Анаэ.

Анаэ: Кто это тут бренчит на рояле, рог мне в бок?

Фридрих: Дорогая, позволь представить тебе князя… о, простите… Конрада фон Кликкенберга, родственника Венцеслава.

Конрад склоняется над рукой Анаэ.

Анаэ (улыбаясь): Здравствуйте, молодой человек! Друзья Венцеслава – мои друзья, особенно если они не князья, не герцоги и не графы. Рог мне в бок, я столько раз допускала кошмарные ошибки, мой бедный Фридрих, что теперь просто боюсь. Однажды я назвала оберкамергера казначеем, а обращаясь к епископу, сказала «фройляйн». У него была такая свежая мордашка, да еще и сутана фиолетовая, как платье, вот у меня в голове что-то и помутилось.

Фридрих (улыбаясь): Ого! Фиолетовая?! Да это был сам кардинал! Думаю, мне пора идти. Вы извините меня, господа? Мой ангел, я вас жду. (Выходит.)

Анаэ: Бедняжка! Сколько я ему еще доставлю хлопот с этими именитыми гостями. Представьте же себе, сударь, мое облегчение, когда я вдруг обнаружила гостя без титулов, без привилегий, без церемоний.