Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Бурный финиш

ModernLib.Net / Детективы / Фрэнсис Дик / Бурный финиш - Чтение (Весь текст)
Автор: Фрэнсис Дик
Жанр: Детективы

 

 


Дик Фрэнсис

Бурный финиш

Глава 1

— Ты противный, избалованный сукин сын, — бросила мне сестра, и ее слова отправили меня в путь, который чудом не стоил мне жизни.

Я вспоминал ее свирепое и некрасивое лицо и по дороге на станцию, и в вагоне, полном недорешенных кроссвордов и типичного понедельничного уныния, и когда ехал по Лондону в свой горячо нелюбимый офис.

Кем-кем, а сукиным сыном я не был — епископ сочетал браком моих родителей в церкви в присутствии аристократической родни. Ну а что касается избалованности, то это уж они сами были виноваты — это было их подарком наследнику, родившемуся, так сказать, в самый последний момент. До этого в нашей семье рождались только дочери — целых пять. Мой дряхлый восьмидесятишестилетний, впавший в детство отец рассматривал меня исключительно как орудие, с помощью которого ненавидимого им моего кузена можно было лишить надежд на титул графа. Для отца я был символом, который он холил и лелеял.

Когда я появился на свет, моей матери было сорок семь, а теперь ей семьдесят три. Ее мозг явно перестал развиваться в День перемирия в 1918 году. С тех пор как я ее помню, она была совершенно безумной или эксцентричной, как выражались те, кто ей симпатизировал. Так или иначе, первое, что я успел усвоить, — возраст и ум не имеют между собой ничего общего.

Уже слишком немолодые, чтобы возиться с ребенком, они держали меня на дистанции — няньки, гувернантки, интернат, Итон. Говорят, они очень сетовали на непомерно долгие школьные каникулы.

В наших отношениях присутствовали учтивость и чувство долга, но любви не было и в помине. Они не требовали, чтобы я их любил, и я их не любил. Я вообще никого не любил. У меня не было такой привычки.

Как всегда, в офис я пришел первым. Я взял ключ у дежурного, неспешно прошел по длинному вестибюлю, в котором гулко раздавались мои шаги, потом поднялся по каменной лестнице, потом прошел по узкому длинному коридору. В самом конце его была тяжелая коричневая дверь, которую я отпер ключом. Внутри, как это принято в лондонских тесных конторах, барачную атмосферу заглушал комфорт. «Агентство „Старая Англия“. Торговля лошадьми чистокровных пород». В кабинетах справа и слева ковры, стены покрашены в белый цвет, на дверях аккуратные таблички, где черным по белому выведены фамилии хозяев. Письменные столы отличались роскошью, были обиты кожей, на стенах висели эстампы. Я еще не достиг тех степеней успеха, чтобы сидеть в подобных кабинетах.

Комната, в которой я работал вот уже шесть лет, находилась в самом конце, за справочной и буфетной. Дверь была полуоткрыта. На ней имелась табличка: «ТРАНСПОРТНЫЙ ОТДЕЛ». Три стола. С пятницы никаких изменений. Стол Кристофера завален кипой бумаг. На столе Мэгги пишущая машинка с кое-как надетым чехлом. Рядом несколько скомканных листков копирки. В вазе увядшие хризантемы, в грязной чашке — опавшие с них белые лепестки. На моем столе чисто и пусто. Я вошел, повесил пальто, сел за стол, открыл один за другим ящики и без особой цели стал поправлять и без того аккуратно уложенное содержимое.

Удостоверившись, что на моих всегда точных часах без восьми минут девять, я сделал вывод: часы на стене отстают на две минуты. После этого я уставился невидящим взглядом на календарь на зеленой стене.

«Противный, избалованный сукин сын», — сказала мне сестра.

Нет, это не так. Характер у меня вовсе не противный, настойчиво внушал я себе. Ни в коем случае.

Но в моих размышлениях не было убежденности. Я решил порвать с традицией и воздержаться от замечаний в адрес Мэгги насчет ее неряшливости.

В десять минут десятого появились Кристофер и Мэгги.

— Привет, — жизнерадостно сказал Кристофер, вешая свое пальто. — Ну что, проиграл в воскресенье?

— Проиграл, — признал я.

— Повезет в другой раз, — сказала Мэгги, вытряхивая белые лепестки хризантем из чашки на пол.

Я прикусил язык, чтобы не отпустить какой-нибудь колкости. Мэгги взяла вазу и пошла с ней в буфетную, усыпая свой путь лепестками. Потом она вернулась и пронесла вазу над моим столом так, что на нем оказался след из капель пятничного чая. Не говоря худого слова, я взял промокательную бумагу, вытер потеки и, скомкав бумагу, швырнул ее в корзину. Кристофер наблюдал за происходящим с ироническим удовольствием, глаза его весело поблескивали за толстыми стеклами очков.

— И проиграл-то всего голову, да? — осведомился он, беря в руки мяч для крикета и делая вид, что швыряет его в окно.

— Всего голову, — согласился я. — В конце концов, не все ли равно, сколько проиграть, голову или десять корпусов. Проигравший не получает призов.

— Мой дядя поставил на тебя пятерку, — сообщил Крис.

— Мне очень жаль, — сухо отозвался я.

Кристофер развернулся на одной ноге и бросил мяч — тот с грохотом врезался в стену и отскочил, оставив на ней отметину. Заметив, что я нахмурился, Крис расхохотался. К нам он пришел два месяца назад из Кембриджа. Из-за ухудшения зрения он вынужден был расстаться с крикетом, к тому же он завалил выпускные экзамены. Впрочем, он был куда жизнерадостней, чем я, не испытавший подобных ударов судьбы. Мы терпели друг друга, не более того. Я с большим трудом сходился с людьми, и с Крисом тоже дружбы не вышло — он поначалу старался установить дружеские отношения, но вскоре понял, что это пустая затея.

Вернувшись из буфетной, Мэгги уселась за стол, вынула из верхнего ящика баночку лака для ногтей и занялась маникюром. Это была крупная, уверенная в себе девица из Сурбитона, весьма злая на язык, но всегда готовая проявить сочувствие, когда шипы злоязычия вонзались в душу собеседника.

Крикетный мяч выскользнул из руки Кристофера и покатился по столу Мэгги. Пытаясь его ухватить, Кристофер сбросил на пол груду писем, а мяч опрокинул баночку с лаком, и по строкам «Мы получили ваше письмо от 14-го числа» покатились розовые капли.

— Черт! — в сердцах воскликнул Кристофер.

В комнату вошел старик Купер, ведавший страховыми делами. Увидев разгром, он изобразил на лице неудовольствие, зажал пальцами нос и протянул мне бумаги, которые принес с собой.

— Твой голубок, Генри. Приготовь к полету как можно скорее.

— Хорошо.

Уже уходя, он обернулся к Мэгги и Кристоферу и сказал:

— Почему вы оба не можете работать так же хорошо, как Генри? Он никогда не опаздывает, у него во всем полный порядок, работу он делает как следует и вовремя. Вам следовало бы брать с него пример.

Я внутренне поморщился и стал ждать ответных действий Мэгги. В понедельник с утра она бывала в отменной форме.

— Ни за что и никогда, — возразила она. — Генри — чопорное, скучное, бесполое существо. Он вообще, похоже, неодушевленный предмет.

Ну и денек сегодня!

— Но он принимает участие в скачках, — мягко возразил Кристофер.

— Если он упадет с лошади и сломает обе ноги, его будет волновать только одно: правильно ли ему наложили швы.

— Гипс, — поправил я.

— Что?

— При переломах накладывают гипс.

— Кто знает, кто знает, — рассмеялся Кристофер. — В тихом омуте под названием Генри могут вполне водиться черти.

— Это не тихий омут, а старый пруд, — буркнула Мэгги.

— Грязный и вонючий? — подсказал я.

— Нет... О господи... Извини меня, Генри, я не хотела...

— Все в порядке, — отозвался я. — Все в полном порядке. — Я поглядел на бумаги, которые принес мне Купер, и взялся за телефон.

— Генри, — с отчаянием в голосе сказала Мэгги. — Я правда не хотела...

Старик Купер укоризненно поцокал языком и удалился шаркающей походкой. Кристофер стал раскладывать свои отлакированные письма.

Я позвонил Саймону Серлу в транспортное агентство Ярдмана и сказал:

— Четыре годовалых жеребенка с аукциона в Ньюмаркете должны быть как можно скорее отправлены в Буэнос-Айрес.

— Может получиться задержка, — сказал Саймон.

— Почему?

— Мы потеряли Питерса.

— Большая небрежность с вашей стороны.

— Ха-ха-ха!

— Он вас бросил?

— Похоже, — сказал Саймон, поколебавшись.

— Как это понимать?

— Он не вернулся из последней поездки. В прошлый понедельник он не прилетел тем рейсом, на который у него был билет. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

— Может, он попал в больницу? — предположил я.

— Проверяли. И больницы, и морги, и тюрьмы. Он как в воду канул. Поскольку за ним не числится никаких правонарушений, полиция отнеслась к этому совершенно прохладно. Они говорят, что нет преступления, если человек уволился с работы без предупреждения. По их мнению, он вполне мог влюбиться и не захотеть вернуться.

— Он женат?

— Нет, — вздохнул Саймон. — Ладно, я займусь твоими годовичками, но боюсь, что даже приблизительно не могу сказать, когда мы их отправим.

— Саймон, — сказал я. — А разве нечто подобное не случалось раньше?

— Ты имеешь в виду Балларда?

— Да, он же был вашим агентом и тоже пропал.

— Да вроде бы...

— Остался в Италии? — мягко напомнил я.

На другом конце провода возникло молчание, потом я услышал:

— М-да. Как странно. Я об этом не подумал... Занятное совпадение. Ладно, я займусь твоими годовичками, — еще раз повторил он. — Я тебе позвоню.

— Если вы не можете, я обращусь к Кларксону.

— Я сделаю, что смогу, — вздохнул Саймон. — Завтра позвоню.

Я положил трубку и взялся за кипу таможенных деклараций. Время побежало, приближался час ленча. За все утро мы с Мэгги не обменялись ни единым словом, а Кристофер то и дело ругался себе под нос, работая над письмами. Когда наступил час дня, я рванул к двери так, что обогнал даже Мэгги.

Улица была залита декабрьским солнцем. Сам не зная зачем, я вскочил в автобус, вышел у Мраморной арки и медленно побрел через Гайд-парк к Серпантину. Я долго сидел там на лавочке и смотрел на солнечные блики на воде. Затем взглянул на часы и обнаружил, что уже два. Наступила половина третьего, но я по-прежнему сидел и смотрел на воду. Без четверти три ко мне обратился сторож и попросил в воду не кидать камни.

«Противный, избалованный сукин сын». Все было бы нормально, если бы сестра говорила такие вещи постоянно, но Алиса была тихим, безвредным существом. В детстве ей мыли рот мылом, если она употребляла бранные слова, и с той поры у нее не возникало желания ругаться. Это была самая младшая из моих сестер, на пятнадцать лет старше меня. Некрасивая, незамужняя, средних интеллектуальных способностей. Поменявшись ролями с родителями, она управляла домом и ими. Да и мной тоже. Причем уже давно. Я был скрытный, тихий пай-мальчик, выросший в скрытного мужчину. Я был патологически аккуратным, всегда приходил раньше всех на встречи и в манерах, почерке и сексе проявлял неукоснительную сдержанность. «Чопорное, скучное, бесполое существо». Мэгги права... Но это внешнее впечатление. То, что внутренне я уже давно был совсем другим, сбивало меня с толку и не давало покоя все больше и больше...

Я взглянул на голубое с золотыми разводами небо и подумал с тайной усмешкой, что только там я чувствую себя человеком. И еще когда участвую в стипль-чезах. Да, пожалуй, так.

* * *

Алиса ждала меня, как всегда, за завтраком. Лицо ее раскраснелось от ранней прогулки с собаками. Я почти не видел ее во время уик-энда. В субботу у меня были скачки, а в воскресенье я уехал до завтрака и вернулся поздно.

— Где ты вчера пропадал? — спросила Алиса, наливая кофе.

Я промолчал. Она, впрочем, успела привыкнуть к таким ответам.

— Мама хотела с тобой поговорить.

— О чем?

— Она пригласила Филлихоев на ленч на следующее воскресенье.

Аккуратно поедая яичницу с беконом, я невозмутимо заметил:

— Значит, эта робкая прыщавая Анджела! Пустая трата времени. Меня и дома-то не будет.

— Анджела получит в наследство полмиллиона, — совершенно серьезно заметила сестра.

— А у нас плохо с крышей.

— Мама хочет, чтобы ты женился.

— На богачке.

Сестра признала, что это так, хотя и не понимала, что в этом плохого. Финансовое положение нашей семьи ухудшалось, и родители полагали, что обменять титул на денежный мешок — неплохая сделка. Родители не понимали, что в наши дни богатые невесты слишком хорошо разбираются в жизни, чтобы взять и запросто отдать свое наследство в полное распоряжение молодому супругу.

— Мама сказала Анджеле, что ты будешь.

— Очень глупо с ее стороны.

— Генри!

— Мне не нравится Анджела, — холодно сообщил я. — И я не собираюсь быть здесь в воскресенье. Неужели вам не понятно?

— Генри, неужели ты бросишь меня одну — как мне с ними себя вести?

— Тебе следует удерживать мать от столь глупых приглашений. Анджела — уже сотая уродливая наследница, которую она приглашает к нам в дом в этом году.

— Но это нужно нам всем!

— Только не мне, — сухо возразил я. — Я не проститутка. Сестра обиделась и встала.

— Какой ты злой, — сказала она.

— И раз уж об этом зашла речь, — сказал я, — я желаю жучкам приятного аппетита. Пусть съедят всю нашу крышу. Этот чертов дом поглощает уйму денег, и, если он рухнет, все мы вздохнем с облегчением.

— Это наш дом, — привела сестра последний довод.

«Если бы дом принадлежал мне, я бы тотчас же его продал», — подумал я, но промолчал.

Неверно истолковав мое молчание, сестра попросила:

— Генри, пожалуйста, приходи на ленч с Филлихоями.

— Нет, — решительно сказал я. — В воскресенье у меня найдутся дела поважнее. Можете на меня не рассчитывать.

Внезапно сестра вышла из себя. Дрожа от гнева, она закричала:

— У меня больше нет сил выносить твое аутическое поведение! Ты противный, избалованный сукин сын!

Неужели это так, размышлял я, сидя возле Серпантина. И если так, то почему?

В три часа, когда заметно похолодало, я встал и пошел к выходу из парка. Но направился я не на Ганновер-сквер, в элегантный офис моей фирмы. Пусть недоумевают, решил я, почему всегда пунктуальный Генри не вернулся после ленча. Вместо этого я взял такси и поехал к старому, захламленному причалу. Когда я расплатился и вылез из машины, мне в нос ударил запах ила — на Темзе был отлив.

На этом причале вскоре после войны было наспех построено приземистое бетонное здание, которое кое-как поддерживалось все эти годы. Его стены были в ржавых потеках от прохудившихся водосточных труб. Их давно следовало покрасить. Прямоугольные окна с металлическими рамами были покрыты слоем сажи и копоти, а медные ручки на дверях не чистили с моего последнего визита полгода назад. Здесь не было необходимости прихорашиваться перед клиентами. Клиентов тут никто не ждал.

Я поднялся по голым каменным ступенькам лестницы, прошел через покрытую линолеумом площадку второго этажа и вошел в распахнутую дверь кабинета Саймона Серла. Он оторвался от блокнота, в котором что-то сосредоточенно рисовал, встал и двинулся мне навстречу. Он приветствовал меня крепким рукопожатием и широкой улыбкой.

Поскольку только он здоровался со мной столь радушно, с ним я бывал приветливее, чем с кем-либо еще. Впрочем, встречались мы редко и то лишь по делу и еще иногда заходили на обратном пути в пивную, где он предавался алкогольным возлияниям и дружеским излияниям, а я ограничивался порцией виски и больше помалкивал.

— Неужели ты приехал сюда специально из-за этих лошадей? — удивился он. — Я же тебе говорил...

— Нет, — перебил я его. — Я хотел узнать, не найдется ли у Ярдмана работы.

— Для кого?

— Для меня.

— Ну и ну, — только и сказал Саймон, присаживаясь на край стола и заполняя чуть не все его пространство своей массой. Это был крупный бесформенный человек тридцати пяти — сорока пяти лет, лысевший с макушки. Он отличался некоторой богемностью в одежде и широтой воззрений. — Но господи, с чего это ты? — вопросил Саймон, удивленно уставясь на меня.

Мы представляли собой разительный контраст: я в строгом черном шерстяном костюме, он в мешковатом вельветовом зеленом пиджаке.

— Хочется перемен.

— К худшему? — ухмыльнулся Саймон.

— Хочется немного повидать мир, попутешествовать.

— Хорошая идея, но неужели ты не можешь делать это с комфортом, а не сопровождая лошадей?

Как и большинство окружающих, он не сомневался, что у меня водятся деньги. Но как раз денег у меня не было. Мои доходы почти целиком состояли из зарплаты в «Англии», и совсем крохи приносила деятельность жокея-любителя — почти дилетанта. От отца я получал только стол и изъеденную жучками крышу над головой.

— Пожалуй, я не прочь попутешествовать в компании с лошадками, — равнодушно отозвался я. — Какие у меня шансы?

— Огромные, — усмехнулся Саймон. — Только попроси. Старик не посмеет тебе отказать.

Но Ярдман чуть было не отказал мне. Он никак не мог взять в толк, что я его не разыгрываю.

— Мой мальчик, подумайте хорошенько, прошу вас, — говорил он мне. — Стоит ли покидать такое прекрасное место, как агентство «Старая Англия»? Как бы вы ни старались, работа в нашей конторе не принесет вам ни власти, ни престижа. Давайте смотреть фактам в лицо.

— По правде говоря, ни власть, ни престиж меня не очень-то волнуют.

— Так говорят люди, которые получают их по наследству, — вздохнул Ярдман. — Нам же, простым смертным, трудно заставить себя презирать их.

— Я не презираю. Просто они меня не интересуют. По крайней мере, пока.

Ярдман стал медленно раскуривать сигару. Я внимательно следил за ним, пытаясь понять, что у него на уме. Поскольку он был из другого теста, нежели начальство «Старой Англии», я не очень хорошо представлял себе, как он устроен. Мне приходилось иметь дело с людьми примерно того же социального слоя, что и я сам, которые не любили изъясняться открытым текстом. Ярдман же был для меня неизведанной территорией.

Он держался покровительственно-отечески, что довольно необычно для худого человека. На крепком орлином носу его сидели очки в черной оправе. У него были впалые щеки, и, казалось, ему приходится растягивать губы, чтобы закрывать зубы и десны. Уголки рта загибались книзу, что придавало ему то недовольное, то печальное выражение. У него была едва заметная лысина и нездоровый цвет кожи, но голос и пальцы были крепкими, и, как потом выяснилось, характер тоже.

Ярдман медленно затягивался сигарой — длинной, тонкой, с крепким запахом. Глаза за стеклами очков изучали меня. Я понятия не имел, что он при этом думает.

— Ладно, — наконец сказал Ярдман. — Возьму вас, будете помогать Серлу, а там видно будет.

— Спасибо, — отозвался я, — хотя, признаться, меня больше интересовала работа Питерса.

— Питерса? — Он разинул рот, обнажив нижний ряд искусственных зубов. Потом рот закрылся, чуть ли не со щелчком. — Нет, не валяйте дурака. При чем тут работа Питерса?

— Серл говорит, он от вас ушел.

— Может, так оно и есть, но это не меняет дела.

— Я проработал пять лет в транспортной службе «Старой Англии», — спокойно произнес я, — поэтому я хорошо знаком со всеми техническими деталями. Кроме того, я всю жизнь езжу на лошадях и знаю, как за ними ухаживать. Может быть, у меня и правда плоховато с практикой, но я быстро учусь.

— Лорд Грей, — сказал Ярдман, качая головой, — вы просто не представляете, что за работу выполнял Питерс.

— Прекрасно представляю, — возразил я. — Он летал на самолетах, сопровождая лошадей. Его обязанностью было следить, чтобы в пути с ними ничего не случилось и они попадали к кому положено, чтобы они нормально проходили через таможни в пункте отправления и пункте назначения. Кроме того, в его обязанности входило забирать лошадей обратно. Это очень ответственная работа, она связана с постоянными разъездами, и я совершенно серьезно претендую на место Питерса.

— Вы не понимаете, — возразил Ярдман, — что Питерс был просто старшим конюхом, который ездил в заграничные командировки.

— Мне это известно.

Он продолжал курить, выпуская клубы дыма. Один, другой, третий. Я невозмутимо ждал.

— У вас с вашей фирмой... все в порядке?

— Вполне. Просто мне надоела бумажная работа. Причем надоела с самого первого дня.

— А как насчет ваших выступлений на скачках?

— В моем распоряжении были субботы. Кроме того, я разбивал свой трехнедельный отпуск. Они с пониманием относились к этому, и я всегда мог получить дополнительные выходные.

— Учитывая специализацию фирмы, они поступали разумно. — Ярдман рассеянно стряхивал пепел в чернильницу. — А теперь вы собираетесь бросить скачки?

— Нет.

— Могут ли ваши скаковые связи способствовать работе нашей фирмы?

— Я постараюсь, — пообещал я.

Он отвернулся и посмотрел в окно. Уровень воды в Темзе сильно понизился. На том берегу в сумерках рыжие краны походили на игрушки из детского конструктора. Тогда я никак не мог взять в толк, какие расчеты крутились в сообразительной голове Ярдмана, хотя теперь я нередко вспоминаю эти мгновения...

— По-моему, вы поступаете неразумно. Эх, молодость, молодость, — проговорил он и нацелил свой нос-клюв в мою сторону. Он пристально посмотрел на меня зеленоватыми, глубоко посаженными глазами, а потом сообщил, что получал Питерс: пятнадцать фунтов плюс три фунта на расходы за каждую поездку. Ярдман был уверен, что это заставит меня переменить решение. Так оно чуть было и не случилось.

— Сколько таких поездок выходит за неделю? — спросил я.

— Все зависит от времени года. Да вы и сами знаете. После продажи годовичков — три, во Францию — даже четыре. Иногда две. Иногда вообще никаких поездок.

— Так что, берете меня? — спросил я.

Его губы искривились — потом я понял, что это называется иронической усмешкой.

— Можете попробовать, — сказал он. — Если вам, конечно, понравится.

Глава 2

Работа состоит из того, что ты в нее вкладываешь. Три недели спустя, после Рождества, я летел в Буэнос-Айрес с двенадцатью годовичками: четыре от «Старой Англии» и восемь от других фирм. Все они были доставлены в пять часов холодным утром в аэропорт Гатвик. Серл организовал их доставку и заказал документы в транспортной компании. Когда их выгрузили из специальных автофургонов, они перешли под мое начало. Я проследил, чтобы их погрузили в самолет, оформил документы на таможне и отправился в Латинскую Америку. Со мной летели также двое конюхов, которым очень не понравилось, что место Питерса получил я. Каждый из них очень надеялся на повышение, и с точки зрения человеческих отношений эта командировка оказалась полным провалом. В остальном все прошло без осложнений. Мы прилетели в Аргентину с четырехчасовым опозданием, и машины новых хозяев уже ждали свой груз. Я опять выполнил все таможенные процедуры и проследил, чтобы каждый из пяти новых владельцев получил то, что заказывал, а также все необходимые сертификаты в придачу. На следующий день в самолет загрузили пушной товар, и в пятницу я снова был в Гатвике.

В субботу я один раз упал с лошади и один раз выиграл скачку в Сандауне. Воскресенье я провел как обычно, а в понедельник вылетел в Германию с цирковыми пони. Через две недели я валился с ног от усталости, но через месяц привык. Я приспособился к долгим перелетам, к нерегулярному питанию, к бесконечным чашкам кофе, ко сну в сидячем положении на брикетах сена на высоте десять тысяч футов. Оба конюха, Тимми и Конкер, немного поворчав, взяли себя в руки, и мы в конце концов составили неплохую, немногословную, дельную команду.

Моя семья, разумеется, пришла в ужас от моей новой работы и делала все, чтобы заставить меня отказаться от нее. Сестра взяла назад вполне заслуженные упреки, отец был убежден, что титул графа достанется кузену, ведь аэропланы — такие противоестественные и опасные устройства, а мать была в истерике от того, что подумают знакомые.

— Это же работа поденщика, — причитала она.

— Не место красит человека, а человек место, — отвечал я.

— Но что скажут Филлихои?

— А не все ли равно?

— Эта работа не для тебя, — говорила мать, заламывая руки.

— Она меня вполне устраивает. Стало быть, это работа для меня.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду совсем другое!

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, мама, и я с тобой не могу согласиться. Человек должен делать то, что ему нравится. Это главное. И совершенно неважно, как на это смотрят окружающие.

— Очень даже важно! — воскликнула она в полном отчаянии.

— Я терпел целых шесть лет, но терпению моему настал предел. И мир меняется. Кто знает, вдруг то, чем я занимаюсь, станет через год самой модной профессией. Стоит мне зазеваться, и половина моих знакомых попытается перехватить эту работу. Так или иначе, мне эта работа нравится, вот и все.

Но убедить мать было невозможно, и она могла смотреть в глаза своим знакомым, лишь делая вид, что ее сын поступил в эту контору, чтобы лучше узнать жизнь, и вообще все это было просто шуткой.

Саймон Серл тоже поначалу отнесся к этому как к шутке.

— Ты у нас не задержишься, Генри, — доверительно говорил он. — Ты как-то плохо сочетаешься с навозом. Я имею в виду твои темные костюмы с белоснежными рубашками. Одна такая командировочка — и все!

Ровно через месяц, в пятницу, я зашел к Ярдману за конвертом с жалованьем, и мы отправились с Серлом в его любимую пивную, где были цветные витражи и спертый воздух. Он грузно опустился на табуретку у бара и заказал пинту. Я заплатил и заказал полпинты себе. Саймон осушил чуть ли не всю кружку одним мастерским глотком. Слизнув языком с верхней губы остатки пены, он поинтересовался:

— Ну, как кочевая жизнь?

— Нравится, — с улыбкой отозвался я.

— Я уверен, — сказал он, дружески улыбаясь, — что ты еще не наломал дров.

— Спасибо, — отозвался я.

— Впрочем, поскольку я делаю всю черновую работу, у тебя и впрямь все должно идти нормально.

— Так и есть, — согласился я.

Саймон и правда был отличным организатором. Именно по этой причине «Англия» чаще предпочитала иметь дело с фирмой Ярдмана, а не с агентством Кларксона, гораздо более солидной организацией. Все, что делал Саймон, отличалось простотой и надежностью, и он всегда находил время проверить, правильно ли его поняли. Агенты, владельцы лошадей, представители авиакомпаний прекрасно знали, как обстоят дела и что они должны делать. Я никогда не встречал столь надежного делового партнера, как Саймон. Я и сам отличался пунктуальностью и потому восхищался его работой как настоящим творчеством.

Он уставился на меня с явным удивлением и спросил:

— Неужели ты и в командировки отправляешься в таком виде?

— В общем-то да.

— Что означает «в общем-то»?

— В самолете я надеваю вместо пиджака свитер.

— А пиджак ждет тебя на земле?

— Да.

Он рассмеялся, но в его смехе не было издевки.

— Ты странный парень, Генри, — сказал он, потребовал еще пива, недоуменно пожал плечами, когда я отказался, и снова одним глотком осушил кружку. — Почему ты такой аккуратист?

— Так безопасней.

— Безопасней? — Он поперхнулся пивом и закашлялся от смеха. — Неужели тебе не кажется, что для очень многих выступления в стипль-чезах и постоянные перелеты не являются образцом безопасного существования?

— Я не это имел в виду.

— А что же? — спросил Саймон.

Но я покачал головой и не стал вдаваться в объяснения.

— Расскажи мне лучше о Ярдмане, — попросил я.

— Что именно?

— Ну, откуда он, что он за человек и так далее.

Саймон сгорбился над кружкой и поджал губы.

— Он пришел в фирму после войны. До этого он служил сержантом в пехоте. Не знаю подробностей: никогда не спрашивал. Но он прошел весь путь снизу доверху. Тогда фирма еще не носила его имя. Хозяевами были люди по фамилии Мейхью, но они умерли, а племянники потеряли интерес к этому бизнесу, и так далее. Когда я сюда поступил, Ярдман был уже главным. Не знаю, как он этого добился, но факт остается фактом. Он, впрочем, человек способный, в этом ему не откажешь. Кстати, это он ввел авиаперевозки. Он считал, что так гораздо лучше, хотя остальные компании предпочитают транспортировку по суше и морю.

— Даже несмотря на то, что сама фирма расположена на пристани.

— Точно. Кстати, в свое время это было очень удобно. Но потом они перестали отправлять лошадей на континент на мясо.

— Ярдман тоже этим занимался?

— Да, — кивнул Серл. — Он был экспедитором, на том конце причала есть большой сарай, там мы собирали лошадей. Их обычно собирали дня за три до прихода парохода. А приходил он раз в две недели. Не могу сказать, что очень жалею о прекращении таких поставок. Много шума, много суматохи, много грязи. А прибыли, как говорил Ярдман, кот наплакал.

— Тебя не волновало, что их везут на убой?

— А чего тут переживать? Примерно так же отправляют свиней или коров. — Он допил пиво. — Никто не живет вечно. — Он весело улыбнулся и, показав на кружки, спросил: — Еще по одной?

Я отказался, а он заказал очередную кружку.

— О Питерсе что-нибудь известно? — спросил я.

— Ни звука, — покачал головой Серл.

— А его бумаги где?

— По-прежнему в конторе.

— Немножко странно.

— Кто знает, что у него было на уме, — пожал плечами Серл. — Может, он хотел от кого-то отвязаться и постарался на славу.

— И никто не поинтересовался, почему он пропал?

— Нет, никто. Ни полиция, ни обманутые им букмекеры, ни разгневанные женщины.

— Он что, поехал в Италию и исчез?

— В общем-то да. Он повез маток в Италию, в Милан, и в тот же день должен был вернуться. Но что-то случилось с самолетом — то ли с двигателем, то ли еще с чем-то, и пилот сказал, что если проработает так еще несколько часов подряд, то у него будут неприятности. Поэтому возвращение было перенесено на следующий день, но утром Питерс не появился. Они прождали его чуть ли не целый день и вернулись без него.

— И все?

— Что делать, такова жизнь с ее маленькими тайнами. А что, ты боишься, что Питерс появится и тебе придется освободить место?

— Может, и так.

— Неуживчивый он был какой-то, — задумчиво проговорил Серл. — Постоянно качал права. Постоянно спорил. Очень агрессивный человек. Вечно вступал в препирательства с заграничными таможенниками. Они небось рады-радешеньки, что теперь появился ты, — закончил Серл с улыбкой.

— Наверное, и я таким стану через год-другой, — сказал я.

— Через год-другой? — искренне удивился он. — Генри, ну я еще могу понять, что ты занял вакансию, так сказать, смеха ради, но неужели ты собираешься работать тут постоянно?

— Ты считаешь, мне куда больше к лицу респектабельная работа за письменным столом в «Старой Англии»? — иронически осведомился я.

— Да, — сказал он на полном серьезе. — Пожалуй.

— И ты тоже? — вздохнул я. — Я-то думал, хоть ты поймешь... — Я многозначительно замолчал.

— Что я пойму?

— Ну хотя бы то, что кое-кому, например, хочется, несмотря на все свое аристократическое происхождение, порвать с работой, которую прилично иметь, и начать заниматься тем, что тебе подходит. Я не могу сидеть за столом и перекладывать бумажки. Я понял это в первую же неделю работы в «Старой Англии», но остался, потому что сразу устроил скандал и потребовал самую заурядную работу. Я долго не желал признаться, что допустил ошибку, поступив в эту фирму, и пытался полюбить свое дело. Полюбить не полюбил, но по крайней мере привык, а теперь... Теперь уже я вряд ли смогу вернуться к канцелярской жизни с девяти до пяти.

— Твоему отцу за восемьдесят? — задумчиво осведомился Саймон, а когда я кивнул, продолжил: — И ты думаешь, когда он умрет, они позволят тебе развозить лошадей по всему миру? Да и сколько ты сам сможешь заниматься этим, чтобы не прослыть эксцентриком, человеком с причудами? Нравится тебе это или нет, Генри, но карабкаться по социальной лестнице вверх куда проще, чем спускаться, при этом оставаясь уважаемым членом общества.

— Значит, меня будут уважать, если я гоняю лошадей по белу свету, не вставая из-за письменного стола в «Англии», но я тотчас же потеряю это уважение, если встану из-за стола и сам окажусь в самолете?

— Именно, — рассмеялся Саймон.

— Мир рехнулся, — заключил я.

— Ты романтик, Генри, но со временем это пройдет. — Он окинул меня дружеским взглядом, допил пиво и сполз с табуретки, словно большая зеленая медуза. — Пошли, — сказал он. — Самое время пропустить еще по одной в «Голове сарацина».

На следующий день на ипподроме Ньюбери я посмотрел пять скачек с трибуны и принял участие в шестой.

Подобная бездеятельность была вынужденной. Когда мне исполнилось двадцать лет, распрядители поставили меня перед выбором: или перейти в профессионалы, или ограничиться пятьюдесятью открытыми скачками в сезон. Иными словами — не мешайте коммерции, не отбирайте хлеб с маслом у жокеев-профессионалов. Если бы профессиональные жокеи ели хлеб с маслом!

Я не перешел тогда в профессионалы по двум причинам. Во-первых, я все-таки получил слишком традиционное воспитание, а во-вторых, звезд с неба на ипподроме не хватал. Я и теперь не был королем любителей, но все же давно работал с полной нагрузкой — какую только может иметь жокей без лицензии профессионала. Большая рыба в маленьком пруду. Теперь, обретя свободу, я пожалел, что в двадцать лет не отважился стать профессионалом. Я очень любил стипль-чез и, пожалуй, смог бы кое-чего добиться, если бы все свое время уделял скачкам. Сидя на трибуне ипподрома Ньюбери, я с горечью сознавал, что сестра слишком поздно открыла мне глаза на жизнь. Мое единственное сегодняшнее выступление было в скачке «только для любителей». Поскольку на этот счет ограничений не существовало, редкая любительская скачка обходилась без меня. Я регулярно выступал на лошадях тех хозяев, которые не хотели тратиться на профессионалов, и тех, кто полагал, что их лошади имеют лучшие шансы в скачках любителей, и, наконец, тех немногих, кому нравилось, как я выступаю.

Они знали, что, если я выигрываю в любительских или открытых призах, я рассчитываю получить около десяти процентов от стоимости призового места. Поползли слухи, что Генри Грей выступает ради денег. Генри Грей — меркантильный любитель. Поскольку я отличался сдержанностью и не отличался длиной языка, мне порой платили наличными, а так как мой отец был графом Креганом, моя любительская лицензия оставалась неприкосновенной. В раздевалке я обнаружил, что, несмотря на перемены в настроении, я не в состоянии изменить раз и навсегда установленный стереотип. Вокруг меня шел веселый обмен репликами, в котором я не участвовал.

Никто, собственно, не ожидал обратного. Ко мне уже привыкли. Половина жокеев относилась к моей отстраненности как к надменному снобизму, остальные лишь пожимали плечами и говорили: «Так уж Генри устроен». Никто не проявлял враждебности, это я сам отказывался стать частью целого. Я медленно переодевался в рейтузы и камзол, слушал сочные реплики других жокеев и не знал, что сказать.

Скачку я выиграл. Довольный владелец публично похлопал меня по плечу, угостил выпивкой в баре для владельцев и членов жокей-клуба, а потом украдкой сунул мне сорок фунтов.

Я их потратил до пенса в воскресенье.

* * *

Я зашел в гараж еще до рассвета, завел свой маленький «Геральд», потом, стараясь не шуметь, открыл двери, и машина зашуршала шинами по аллее. Мать пригласила к нам на уик-энд еще одну состоятельную девственницу. В субботу я отвез ее с родителями в Ньюбери, подсказал верную лошадку, на которой, кстати, скакал сам, и счел, что сделал достаточно. Когда я вернусь, холодно размышлял я, их уже здесь не будет, и мои дурные манеры, выразившиеся в таком внезапном исчезновении, возможно, — если повезет — охладят их интерес ко мне.

Два с половиной часа я ехал в северном направлении и наконец оказался в Линкольншире перед воротами с вывеской. Я поставил машину в конце стоянки, вылез, потянулся и взглянул на небо. Утро было холодное, ясное, а видимость отличная. На небе ни облачка. Удовлетворенно улыбаясь, я двинулся к ряду белых строений и толкнул стеклянную дверь Фенландского авиаклуба.

Я оказался в вестибюле, из которого в разные стороны вели несколько коридоров. Была там и двойная дверь — выход на летное поле. По стенам висели карты в рамках, инструкции министерства авиации, большая карта этого района, рекомендации для летчиков, прогноз погоды, а также список участников турнира по настольному теннису. В одном конце стояло несколько деревянных столов и жестких стульев — большинство из них пустовало, — а в другом находилась конторка администрации. За ней, потягиваясь и почесывая себя между лопатками, стоял полный коротышка в свитере, примерно моего возраста. Он был с похмелья. В одной руке у него была чашка с кофе, в другой — сигарета, и он уныло отвечал молодому красавцу, появившемуся с девицей, на которую тот, похоже, хотел произвести неизгладимое впечатление:

— Я же говорил, старина, сначала позвоните. У нас сейчас нет свободных самолетов. Так что ничем не могу помочь. Но вы подождите, вдруг кто-нибудь не приедет.

Он небрежно обернулся ко мне и сказал:

— Привет, Гарри, как дела? — Так меня здесь называли.

— Очень даже неплохо, а у тебя?

— Ой, — махнул он рукой, — лучше не спрашивай, а то верну обратно весь вчерашний джин. — Он повернулся и стал изучать многочисленные листы с расписанием на стене. — Сегодня ты летишь на «Кило-Ноябре». Он там, у заправки. Снова небольшой кросс?

— Угу, — кивнул я.

— Самая погода, — сказал он и поставил птичку против строки «Г. Грей, одиночный полет».

— Лучше не бывает.

— Так, может, попозже, днем? — мрачно спросила девица.

— Никаких шансов. Все уже занято. И темнеет рано. Но завтра самолетов будет полно.

Я прошел на летное поле и зашагал в сторону заправки. Там стояло шесть одномоторных самолетов — в два ряда по три штуки. Человек в белом комбинезоне заправлял один из них через люк в верхней части левого крыла. Увидев меня, он махнул рукой и с улыбкой крикнул:

— Следующей буду заправлять твою, Гарри! Ребята над ней здорово потрудились. Говорят, что лучше ты и сам бы не отладил!

— Рад это слышать.

Он завинтил люк и, спрыгнув на землю, сказал, глядя в небо:

— Хороший денек. — Там уже кружились два маленьких самолета, а еще четыре ждали своей очереди у контрольной башни. — Далеко собрался?

— В Шотландию.

— Это же просто надувательство, — сказал он и потащил шланг к следующей машине. — Слишком легко. Надо взять на запад, пока внизу не увидишь шоссе А-1, и лети себе над ним.

— Я лечу в Ислей, — улыбнулся я. — Там дорог не будет.

— В Ислей? Это другое дело.

— Я приземлюсь, перекушу и привезу тебе букет вереска.

— Это далеко?

— Примерно двести семьдесят морских миль.

— Обратно полетишь в темноте. — Это был не столько вопрос, сколько констатация факта.

Он отвинтил крышку люка моего самолета и стал прилаживать шланг.

— Да, почти весь обратный путь полечу в темноте, — признал я.

Я выполнил привычные проверочные операции, взял свой летный комбинезон и карты из машины, сдал план полета, получил разрешение диспетчера на взлет и вскоре уже был в воздухе.

Странная штука воздух. Многим кажется, что раз он прозрачен, то и вовсе не существует. Так сказать, невидимое нереально. Но воздух — материя плотная, эластичная и оказывающая ощутимое сопротивление. Чем сильнее ты на него давишь, тем тверже он становится. Воздушные течения посильнее морских приливов-отливов, а иные небесные водовороты пострашнее пути между Сциллой и Харибдой.

Когда я впервые поднялся в воздух, попытался представить себе самолет подводной лодкой, а воздух — водой. И там и там ты поднимаешься, опускаешься, болтаешься из стороны в сторону в среде невидимой, но вполне ощутимой. Потом я решил, что, если бы наше зрение было устроено иначе, мы смогли бы отчетливо различать азот и кислород в прозрачном воздухе, а также водород и кислород в прозрачной жидкости, именуемой водой.

После этого я счел пластичность воздушной субстанции чем-то само собой разумеющимся и перестал об этом думать.

Путешествие в Ислей оказалось сплошным удовольствием. К этому времени я уже набрался опыта настолько, что вел самолет так же легко, как автомобиль. Погода была отличная, карта лежала под рукой на пустом пассажирском сиденье, маршрут был тщательно разработан, оставалось только наслаждаться полетом. Я любил пребывать в одиночестве. Особенно мне нравилось находиться одному в крошечной, шумной, трудолюбивой скорлупке с мотором, делающим двадцать пять тысяч оборотов в минуту, на высоте четыре с половиной тысячи футов над уровнем моря, в скорлупке, двигающейся со скоростью сто десять миль в час на северо-запад, в сторону моря и одного из шотландских островов.

Я без труда отыскал Ислей и настроил рацию на частоту аэродрома Порт-Элен.

— Диспетчерская аэропорта Порт-Элен, это «Гольф-Альфа-Ромео-Кило-Ноябрь», вы меня слышите?

— "Гольф-Кило-Ноябрь", добрый день, — услышал я голос с шотландским акцентом, — милости просим.

— "Кило-Ноябрь" подходит с юго-востока, дистанция пятнадцать миль. Прошу разрешения на посадку.

Получив разрешение и соответствующие инструкции, я сделал круг над летным полем, вырубил двигатель, поймал ветер и спланировал на скорости восемьдесят миль в час на посадочную полосу, после чего подрулил к диспетчерской доложить о прибытии.

Перекусив в баре, я пошел прогуляться к морю. Я так увлекся прогулкой, наслаждаясь мягким морским воздухом, что забыл нарвать вереска. Остров, казалось, дремал на солнце. Было воскресенье, и жизнь словно замерла. Тишина и спокойствие приятны, когда ты проводишь так три часа, невыносимы — когда всю жизнь.

Золото погожего дня исчезло, когда я отправился в обратный путь. Я летел в сумерках, потом — в темноте, проверяя путь, который пролетал, по компасу и радиомаякам. Я сделал короткую посадку и без приключений долетел до Линкольншира, приземлившись на знакомом аэродроме.

Как всегда в воскресенье, гостиная летного клуба, расположенная рядом с вестибюлем, была полна пилотов-любителей вроде меня. Все они наперебой обсуждали недавние полеты, горячо говорили о сваливании, штопорах, потере скорости, боковом скольжении и допустимых отклонениях от курса. Я протиснулся через толпу к бару и заказал шотландское виски с содовой. Виски приятно обжигало рот, напоминая о местах, где я недавно побывал.

Обернувшись, я обнаружил рядом с собой администратора и того рыжеволосого молодого человека, с которым он объяснялся утром. Поймав мой взгляд, администратор сказал своему спутнику:

— Вот человек, с которым есть смысл потолковать. Это наш Гарри. С виду он тихоня, но это впечатление обманчивое. В воздухе он всех их за пояс заткнет. — Администратор обвел рукой гостиную. — Да ты сам у него спроси. Гарри появился у нас точь-в-точь как ты, понятия не имея о том, как летают самолеты. И было это всего три-четыре года назад.

— Четыре, — уточнил я.

— Вот видишь. Четыре года назад. А теперь у него лицензия пилота коммерческой авиации и летных часов видимо-невидимо. А машину он может разобрать в два счета, что твой механик.

— Ну хватит, — смущенно перебил я администратора. Впрочем, молодой человек отнесся к его словам спокойно, поскольку толком не знал, о чем идет речь.

— Главное — начать, — сказал я. — А потом уже все идет как бы само собой.

— Сегодня у меня был первый урок в воздухе, — сообщил молодой человек и последующие пятнадцать минут подробно посвящал меня в детали.

Пока он изливал душу, я съел два бутерброда с ветчиной и допил виски. Он не виноват, размышлял я, слушая вполуха. Если тебе это нравилось, то уже после первого полета ты оказывался на крючке. Это и произошло с ним, а четыре года назад — со мной. Случайно проезжая мимо ворот аэроклуба, я вдруг развернулся, остановил машину и вошел, решив прокатиться на самолете. Просто так, от нечего делать.

Я навещал умирающую тетку, и настроение у меня было не из веселых.

— Разумеется, мистер Грей может полетать с инструктором, — сказали мне в аэроклубе.

Но инструктор не знал, что я просто хотел покататься и посмотреть в окно. Он стал учить меня управлять самолетом. Я провел там целый день и оставил жалованье за неделю. В следующее воскресенье я снова появился в клубе. Там я и проводил с тех пор все воскресные дни и тратил все деньги.

Рыжеволосого прервал крупный мужчина в твидовом костюме. Он протиснулся между нами и сказал:

— Гарри, я все ждал, когда ты вернешься.

— Выпьем?

— Ага.

Его звали Том Уэллс. Он был владельцем маленькой чартерной авиакомпании, которая размещалась на этом же аэродроме, и по воскресеньям он сдавал свободные самолеты клубу. Как раз на его машине я и летал в Ислей.

— Я что-нибудь сделал не так? — осведомился я.

— Не так? Господи, с чего ты взял? Просто у меня небольшая проблема, и я подумал, может, ты меня выручишь?

— Если смогу.

— У меня масса заказов на следующий уик-энд, и нет как раз одного пилота. Ты не слетаешь?

— Хорошо, — сказал я.

Мне и раньше иногда приходилось это делать.

— Ты слов на ветер не бросаешь, Гарри, — усмехнулся он. — Ну, когда мне тебе позвонить, чтобы объяснить, что к чему?

Поколебавшись, я сказал:

— Лучше я сам позвоню.

— Тогда утром в субботу.

— Договорились.

Мы выпили по одной, и он принялся удрученно рассказывать о том, как дорого теперь стоит обучение пилотов. Молодой человек, желающий выучиться водить многомоторные самолеты, должен выложить три тысячи фунтов. Только крупные авиакомпании могут себе это позволить. Они готовят своих сотрудников и, естественно, держат их при себе. Когда состарится поколение, научившееся летать во время войны в РАФ[1], маленькие фирмы окажутся в очень тяжелом положении.

— Ты странный человек, — начал он разговор, к которому подходил издалека. — У тебя есть лицензия пилота коммерческой службы, а ты толком ею не пользуешься. Почему? Почему бы тебе не бросить всю эту канцелярщину и не перейти ко мне?

Я уставился на него. Искушение было велико, но согласиться означало отказаться от стипль-чезов. На это я пойти не мог. Я медленно покачал головой и сказал, что пока не могу.

На обратном пути я размышлял над сложившейся парадоксальной ситуацией. Том Уэллс не догадывался, что именно я делаю, — он только знал, что я работаю в конторе. Я не сообщил ему, что поменял работу, и не собирался рассказывать. Он не знал, кто я и что делаю. Мне так больше нравилось. Все остальные в Фенланде знали столь же мало. Им было известно, что есть некто по имени Гарри, кто появляется по воскресеньям, и если у него есть деньги, то летает, а если нет, то работает в ангарах с механиками.

Том Уэллс предложил мне работу, потому что ценил меня, а не моего отца-графа, как Ярдман. Это мне очень нравилось. Далеко не всегда я мог вычислить, по каким мотивам мне что-то предлагали, но я понимал: если я приму предложение Тома, моя анонимность исчезнет без следа и меня окружат старые проблемы. К тому же Том может пойти на попятный, и у меня не останется того единственного дня в неделю, когда я бываю самим собой.

Дома не знали, что я стал пилотом. Я так и не сказал им об этом. Дело в том, что в день, когда я появился в аэроклубе, моя тетка скончалась, и я испытал приступ раскаяния: пока она умирала, я развлекался вовсю. Я и потом не рассказывал об этом из опасения, что родители поднимут скандал и постараются мне помешать. Вскоре я понял, до чего приятно вести две разные жизни сразу, и делал все, чтобы они не смешивались. Это было нетрудно. Я от природы отличался неразговорчивостью и не отвечал на расспросы о моих воскресных прогулках. Я держал книги по летному делу, карты, логарифмические линейки и все прочее под замком у себя в спальне. И все пока шло отлично.

Глава 3

На следующий день я познакомился с Билли. Как только Конкер и Тимми подавили приступы ярости, вызванные моим появлением, которое разрушило их планы на повышение, мы заключили негласный мирный договор. В поездках они болтали друг с другом, но не со мной — потому что я и не проявлял особого желания, но зато вполне мирно делили сандвичи, шоколад и работу. Билли же сразу дал понять, что с ним этот номер не пройдет. Для Билли классовая война была просто необходима, и на поле брани он был самый неустрашимый воин. Через пять секунд после нашего знакомства он стал точить клыки.

Знакомство состоялось в аэропорту Кембриджа в пять утра. Мы должны были переправить партию лошадей из Ньюмаркета в Шантильи под Парижем, и с погрузкой-разгрузкой и прочими формальностями день обещал выдаться тяжелым. Я поставил свою машину на стоянке и пока размышлял, как мы с Конкером и Тимми со всем этим управимся, подъехал темный «Ягуар» десятой модели, и из него вылез Ярдман. В машине были еще двое: неразличимый силуэт сзади, а на переднем сиденье Билли.

Ярдман вылез, потянулся, зевнул, поглядел на небо и наконец обратился ко мне.

— Здравствуйте, мой дорогой мальчик, — сказал он самым дружеским тоном. — Отличная погода для полетов.

— Весьма, — удивленно отозвался я.

Ярдман вообще-то не любил ни рано вставать, ни приезжать в аэропорт, чтобы пожелать нам счастливого пути.

Если возникали какие-то осложнения с документами, бывало, приезжал Серл, но не Ярдман. И все же на сей раз пожаловал он собственной персоной, в черном костюме, мешковато сидевшем на его худой фигуре. В холодном утреннем свете его пятнистое лицо выглядело особенно невыигрышно. Очки в черной оправе, как всегда, скрывали выражение его глубоко посаженных глаз. После месяца работы в его конторе и непродолжительных контактов, случавшихся несколько раз в неделю, когда я заходил за инструкциями, бумагами или зарплатой, я так и не узнал его лучше. В каком-то смысле его защитные барьеры ничем не уступали моим.

Сдерживая зевоту, он сообщил мне, что Тимми и Конкер получили отгулы и сегодня их не будет. Он привез с собой двоих конюхов, которые были только рады их заменить. Ярдман выразил надежду, что с новыми помощниками у меня не будет осложнений. Он сказал, что сам привез их, поскольку общественный транспорт не приспособлен для встреч в пять утра в аэропорту Кембриджа.

Тем временем с переднего сиденья выбрался первый пассажир.

— Билли Уоткинс, — кивнул в его сторону Ярдман.

— Доброе утро, лорд Грей, — сказал Билли, худощавый девятнадцатилетний юнец с круглыми и холодными голубыми глазами.

— Генри, — машинально отозвался я. Меня больше устраивало такое обращение, да и в нашей работе другие варианты выглядели менее естественно.

Билли холодно и с вызовом посмотрел на меня и повторил, выбрасывая слово за словом:

— Доброе утро, лорд Грей.

— Доброе утро, мистер Уоткинс.

Он сверкнул глазами и снова холодно на меня уставился. Если он надеялся сбить меня с толку и смутить, то сильно ошибся.

Ярдман с раздражением уловил возникшие трения.

— Я тебя предупреждал, Билли, — быстро начал он, замолчал и обратился ко мне: — Я надеюсь, вы не допустите, чтобы некоторая несхожесть характеров поставила под сомнение безопасность ценного груза.

— Ни в коем случае, — отрезал я.

Он улыбнулся, обнажив свои сероватые искусственные зубы. Я никак не мог понять, почему, имея средства на такую дорогую машину, как «Ягуар», Ярдман не мог раскошелиться на более естественно выглядевшие зубы. Это, безусловно, придало бы ему более респектабельный вид.

— Вот и отлично, — быстро и удовлетворенно проговорил он. — Давайте грузиться.

Тем временем из машины осторожно выбрался третий. Его большой живот был бы вполне к лицу женщине, собирающейся родить двойню. Он был облачен в незастегнутый коричневый балахон. Под балахоном виднелись рубашка-ковбойка и красные подтяжки, с трудом поддерживавшие простые темные брюки. Он был лысоват, заспан, устал и угрюм. Ему было лет пятьдесят, и он почему-то упорно старался не смотреть мне в глаза.

«Ну и команда собралась, — думал я, переводя взгляд с толстяка на Билли. — И это когда требуется максимум сноровки и проворства». Толстяк оказался совсем непригодным к работе — он обращался с лошадьми с грубостью, рожденной страхом перед ними. По распоряжению Ярдмана он выводил лошадей из фургонов, в которых их привезли, и проводил по устланному матами настилу в самолет, где мы с Билли устраивали их во временных стойлах-боксах.

Джон — так звали толстяка — был слишком тучен или трусоват, чтобы идти рядом с лошадью. Он пятился задом, таща лошадь на себя, неловко вытягивая голову. Неудивительно, что животные нервничали и отказывались идти. Ярдман подступал сзади, размахивая вилами, иногда подталкивая лошадей рукояткой. В результате лошади были перепуганы, а в таком состоянии везти их было никак нельзя.

После того как три из них, потные, лягающиеся, бешено косящие глазами, все же оказались в самолете, я вылез наружу и запротестовал:

— Пусть Джон помогает Билли, а я сам буду выводить их из фургонов и заводить в самолет. Если они прибудут в таком нервном состоянии, владельцы вряд ли захотят с нами связываться в дальнейшем. Впрочем, скорее всего, лошади разнесут самолет на куски прямо в воздухе.

Ярдман знал, что такое пару раз случалось во время авиаперевозок чистокровных лошадей. Всегда существовала опасность, что лошадь может сделаться неуправляемой даже при обычных обстоятельствах. Но пускаться в полет, когда на борту табун перепуганных лошадей, равносильно самоубийству.

Ярдман размышлял долю секунды, потом сказал:

— Ладно, поменяйтесь.

Погрузка продолжалась не так суматошно, но по-прежнему медленно. И в самолете от Джона тоже было мало толку.

Груз в самолетах следует размешать еще более тщательно, чем на корабле. Если центр тяжести окажется нарушен, самолет не сможет взлететь. Он промчится до конца взлетной полосы, а потом превратится в груду искореженного металла. Если центр тяжести сместится в воздухе, самолет накренится, примерно как корабль, только выправить крен будет куда труднее, да и спасательных шлюпок, увы, под рукой не окажется.

Для соблюдения мер безопасности лошадей надо ставить в центральной части самолета, причем для их спокойствия и удобства хвостами к хвосту самолета. Ярдман обычно пользовался самолетами среднего калибра, и там помещались по четыре пары лошадей. Они должны стоять неподвижно, и их следует размещать таким образом, чтобы к ним свободно можно было подойти. При взлете и посадке, например, приходится успокаивать их и гладить. Поэтому каждая пара помещалась в отдельный бокс — получалось четыре самостоятельных островка. По центральному проходу и вокруг боксов были проложены доски так, чтобы боксы можно было обходить кругом, имея доступ к каждой лошади.

Лошади стояли на подстилках из торфа. Вокруг каждой пары сооружался бокс из досок толщиной в полдюйма. Сначала сооружались передняя и две боковые стенки, потом туда заводилась лошадь и запиралась задней стенкой. Для прочности боксы скреплялись металлическими брусьями, а те — чеками. Всего таких брусьев на бокс приходилось три — снизу, сверху и по центру. Для дополнительной надежности боксы крепились к полу цепями. Когда погрузка завершалась, получались четыре аккуратных контейнера, из которых выглядывали только лошадиные морды, спины и хвосты. Поскольку нельзя было допустить, чтобы бокс развалился при полете, их сборка была делом ответственным и требовала времени, внимания и сноровки.

У Джона не было ни того, ни другого, ни третьего — он оказался на редкость неуклюжим: долго возился с цепями, потом потерял две чеки, и мы, так и не сумев отыскать их, стали скреплять брусья проволокой, что вряд ли спасет бокс, если упрямая лошадь начнет в нем метаться. Кончилось тем, что работали мы вдвоем с Билли, а Джон мрачно стоял и смотрел на нас, причем Билли делал все, чтобы я почувствовал всю тяжесть физического труда. Мы провозились так долго, что к тому моменту, как пилот забрался в кабину и завел моторы, три перепуганные лошади успели успокоиться. Закрывая двойные двери, через которые мы заводили лошадей, я еще раз взглянул на Ярдмана. Он стоял на асфальте, и ветер от винтов развевал его жидкие волосы, превратив голову шефа в нечто напоминающее морской анемон. Стекла его очков серебрились. Он вскинул руку в неуклюжем жесте прощания. Я в ответ тоже вскинул руку и закрыл вторую дверь, когда самолет уже начал двигаться.

Как обычно, команда самолета состояла из трех человек — командир, второй пилот и бортинженер. Бортинженер, с которым я совершал все предыдущие поездки, охотно варил кофе, всегда был готов погладить лошадь, и пользы от него было куда больше, чем от Джона.

Полет был относительно недолгим, дул попутный ветер, но все равно мы опоздали примерно на час. Когда мы приземлились, французы подкатили к самолету настил, а я открыл дверь изнутри. Первое, что я увидел, — три неулыбчивые физиономии таможенных чиновников. Самым тщательным образом они сверили лошадей со списком — сначала со своим, потом с нашим. Каждая лошадь была подробно описана — масть и все характерные приметы, — и таможенники скрупулезно выискивали на лошадях все звездочки, чулки и прочее, дабы не допустить попытки всучить новому владельцу какую-нибудь клячу вместо скакуна-красавца, за которого тот заплатил большие деньги. Франция была в этом смысле самой недоверчивой и привередливой страной.

Удостоверившись, что на сей раз все обошлось без обмана, старший таможенник вежливо вернул мне документы и разрешил разгрузку.

За новоприбывшими лошадьми были присланы четыре автобокса от французских скаковых конюшен. Водители, привыкшие к задержкам, стояли плотной группкой и жевали зубочистки. Я спустился по настилу, подошел к ним и сообщил, в каком порядке будут выгружаться лошади. Хотя по-французски я изъяснялся не блестяще, мне был хорошо знаком скаковой лексикон — за шесть лет работы в «Старой Англии» я часто имел дело с французскими владельцами и потому знал все французские термины не хуже английских. Один из водителей подогнал свой фургон и собственноручно ввел в него гнедую кобылу. Он дружески похлопал ее по крупу и, пока я отвязывал вторую лошадь, пристроил ее в фургон и стал отъезжать. Другие водители приехали с конюхами: так обычно делается, когда надо забрать несколько лошадей. Билли выводил лошадей, а я с Джоном — фактически в одиночку — стал разбирать боксы в самолете. Джон ронял брусья, спотыкался о замки, прищемлял пальцы цепями. Из-за большого живота он не мог выполнять никакой работы, где надо было нагибаться. «Причина, по которой Ярдман пользуется его услугами, — великая тайна», — раздраженно размышлял я.

Предполагалось, что обратно мы повезем четырех лошадей, но разгрузка закончилась, а груз так и не прибыл. Когда прошло еще полчаса, я отправился в здание аэропорта и позвонил одному из тренеров, имевших отношение к перевозке. Он подтвердил, что от него должны были поступить две четырехлетки, купленные англичанами для стипль-чезов, но в аэропорту они появятся лишь в три часа. В извещении, которое он получил от фирмы Ярдмана, черным по белому значилось — пятнадцать ноль-ноль. Второй тренер сказал то же самое. Я не стал звонить третьему — похоже, и он получил такое же уведомление. Либо Саймон, либо его машинистка ошиблись, и вместо ноля появилась цифра «пять». Новость была малоприятной: это означало разгрузку в конце дня, когда мы совсем выбьемся из сил. Но неприятности только начинались. Подойдя к самолету, я увидел, что Билли и Джон оживленно препираются. Я не успел понять, о чем они спорят, потому что оба сразу замолчали при моем приближении. Джон сердито пнул ногой настил, а Билли окинул меня наглым взглядом.

— В чем дело? — спросил я.

Билли поджал губы, давая понять, что это не мое дело, однако после внутренней борьбы все же решил ответить.

— У него болит голова, — сказал он, кивая в сторону Джона. — От шума.

Болит голова? Может, так оно и есть, но это все равно не объясняло ни мрачности, ни неуклюжести, ни беспомощности толстяка, да и спора с Билли тоже. Также, вдруг с удивлением подумал я, это не объясняет, почему за всю поездку он не сказал мне ни единого слова. Но поскольку переспрашивать, в надежде получить более подробные объяснения, было бессмысленно, я только пожал плечами и решил не обращать на него внимания.

— Садитесь в самолет, — сказал я. — Произошло недоразумение, и мы заберем французских лошадей в другой раз.

— ... — отозвался Билли. Он произнес это ругательство так спокойно, что я с интересом подумал, как же он говорит, когда сердится.

— Я сказал, мы улетаем, — сухо заметил я, — и давайте больше не будем об этом.

Джон мрачно и неохотно стал подниматься. За ним Билли. Я выждал некоторое время и пошел за ними. Дистанция между нами носила явно символический характер, не без сарказма отметил я.

Работники аэропорта убрали помост, летчики, вернувшись из кафе, тоже заняли свои места, и мы полетели назад в Кембридж. Во время полета мы сидели на брикетах сена на значительном расстоянии друг от друга. Джон уперся локтями в колени и уронил голову на руки, а Билли смотрел вдаль, на облачное небо.

Доски и брусья, ранее составлявшие боксы, теперь лежали плашмя на торфяных подушках, и самолет казался большим и пустым. Грохот усилился, и мне даже стало жалко Джона. Фирма, которой принадлежал самолет, быстро приспосабливала его для самых разных перевозок. Цепи на полу использовались и для крепления пассажирских сидений, и для боксов с животными. Самолет мог везти шестьдесят туристов в один день и партию свиней или коров в другой. Только перед очередным рейсом сиденья снимались или устанавливались и выметался соответствующий сор — солома и навоз в одном случае и пачки из-под сигарет и пакеты с блевотиной в другом.

Навоз нельзя было выгребать на иностранной территории. В соответствии с карантинными инструкциями его полагалось везти назад в Англию. Как ни странно, вдруг пришло мне в голову, торфяные подушки никогда не воняли. Даже теперь, когда в самолете не было лошадей и запаха конского пота. Правда, самолет не был герметизирован, в него попадал свежий воздух и пахло в нем не так, как в конюшне, даже после солнечного дня.

В Кембридже первым у самолета оказался веселый, не утомленный работой акцизный чиновник, пришедший разобраться с лошадьми. Он залез в самолет, как только к нему приставили трап, что-то грубо сказал командиру и затем перешел из кабины пилота в салон.

— Что вы сделали с лошадками? — удивленно спросил он, озирая голые стены. — Сбросили в Ла-Манш?

Я объяснил, в чем дело.

— Черт, — буркнул он. — А я-то хотел уйти пораньше. Ну а что вы купили во Франции?

Джон промолчал, я покачал головой, а Билли сказал агрессивным тоном:

— У нас не было ни одной свободной минуты, чтобы отойти от самолета.

Таможенник в своем темно-синем костюме весело покосился на меня. Похоже, он уже имел дело с Билли.

— Ладно, — сказал он. — Еще увидимся. — Открыв двойные двери, он помахал рукой служителям, катившим трап-настил, и, как только тот был приставлен, весело сошел по нему и зашагал к зданию аэропорта.

Поскольку мы прилетели по расписанию и благодаря отсутствию лошадей, с которыми мы провозились бы при разгрузке, мы с Джоном и Билли последовали за ним, чтобы перекусить. Я сел за один столик, а Джон и Билли демонстративно выбрали другой, как можно дальше от меня. Но если Билли таким образом собирался меня задеть, то он просчитался. Я был рад, что меня оставили в покое.

* * *

Наконец прибыли лошади, и мы быстро погрузили их в самолет. Затем я вошел в аэропорт, уладил с таможней все формальности на вывоз лошадей, оторвал пилотов от четвертой чашки кофе, и мы снова взмыли в чистое зимнее небо, перелетели через серый Ла-Манш и приземлились во Франции. Снова нас приветствовали те же таможенники, самым тщательным образом проверили груз и дали добро. Мы выгрузили лошадей и проследили, как их грузят в автофургоны, дабы удостовериться, что они отбыли к своим новым владельцам. На сей раз четырехлетки оказались на месте, и мы сразу же занялись их погрузкой.

Поскольку лошадей было всего четыре, надо было наладить два бокса — работа, на сей раз показавшаяся мне достаточно утомительной. Вклад Джона в четвертый рейс состоял в том, что он навесил сетки с сеном для четвероногих пассажиров, но и здесь он выказал удивительную медлительность и неуклюжесть.

Когда лошади спокойно устроились в боксах, мирно жуя сено, мы отправились в здание аэропорта. Впереди Джон с Билли, я сзади. Единственное слово, которое я услышал, когда они спускались из самолета, было «пиво».

Маленькая техническая неувязка с документами в одном из кабинетов привела к задержке. К таким неувязкам и задержкам я уже успел привыкнуть. Поездка без задержек — это вообще большой подарок судьбы. Когда ты везешь, скажем, двадцать лошадей, то стоит возникнуть каким-то вопросам в связи с одной из них, и рейс может отложиться на несколько часов. Как правило, дело бывает не столько в лошадях, сколько в том, заплатила ли фирма данному аэропорту за самолет или рейс. Обычно рейс задерживался до тех пор, пока не производилась оплата. Препирательства порой принимали такой ожесточенный характер, что просто хотелось выпрыгнуть в окно. Я очень гордился умением сдерживать себя, когда все вокруг бушевали и винили меня во всем. Киплинг остался бы мною доволен.

На сей раз возникла проблема страховки, которую я не в силах был разрешить. Дело было в том, что одна из лошадей недавно при перевозке попала в автокатастрофу, получила небольшую травму, и ее хозяин потребовал от компании выплаты соответствующей суммы. Компания не хотела платить и не давала разрешения на то, чтобы лошадь покидала Францию. Я сказал, что лошадь продана, и осведомился, вправе ли страховая компания помешать продаже. Никто не мог ответить на этот вопрос, и начались бесконечные телефонные переговоры.

Я был очень недоволен — спорная лошадь находилась в одном из передних боксов, и, если ее так и не выпустят, нам придется разбирать два задних бокса, выгружать лошадей и только после этого начать разборку ее бокса. Учитывая, что Билли и Джон к тому времени сильно накачались пивом, потрудиться мне предстояло крепко. Лошади стоили тысячи фунтов, конюхи и фургоны уже давно уехали. «Кому мне оставить их, чьей заботе поручить, если все-таки их отправка не состоится», — удрученно размышлял я.

Первый пилот был страшно недоволен и заявил, что если мы в ближайшее время не вылетим, то нам придется заночевать во Франции. Либо мы вернемся в Кембридж к шести, либо он вообще не полетит, так как его рабочее время заканчивается. Я передал эту информацию чиновникам, но получил в ответ лишь пожимание плечами. Первый пилот выругался и сказал, что до без двадцати пять он пьет кофе, а потом уезжает в Париж. Мне же придется нанимать другого пилота, поскольку он отработал максимум и по закону имеет право на двое суток отдыха.

Мрачно глядя в окно на осиротевший самолет с ценным грузом, я проклинал сложившуюся ситуацию. Если нам придется здесь ночевать, то я буду спать вместе с лошадьми. Появятся новые яркие впечатления, думал я с мрачным юмором. Поступайте в фирму Ярдмана, и вы объездите весь мир с полным дискомфортом!

Вскоре, однако, страховая компания сменила гнев на милость и разрешила вылет. Я схватил бумаги, рассыпаясь в благодарностях, кинулся за пилотом, потом за Билли. Тот сидел за кружкой пива, причем далеко не первой.

— Найдите Джона, — коротко сказал я. — Через десять минут мы вылетаем.

— Сами найдите, — сказал он с насмешливым удовольствием в голосе. — Если, конечно, сможете.

— Где он?

— На пути в Париж. — Билли спокойно прихлебнул пива. — У него там какая-то шлюха. Сказал, что вернется завтра, пассажирским рейсом. Такие вот пироги!

С точки зрения дела отсутствие Джона мало что меняло, и мне было решительно все равно, готов он платить за обратную дорогу сам или нет. Вольному воля. Как и все мы, он был при паспорте. Мой уже помялся и обтрепался от постоянного пользования. Мы предъявляли паспорта в секции паспортного контроля для пассажиров. Предъявляли их мельком, как заурядные пропуска, а не важные документы, и, надо сказать, чиновники не чинили нам препятствий. Они спокойно относились к тем, кто был связан с авиакомпаниями. Один летчик рассказывал мне, что однажды забыл свой паспорт в гостинице в Мадриде и целых три недели без помех летал по всему свету, пока наконец не вернул себе этот документ.

— Через десять минут вылет, — спокойно напомнил я Билли. — Через пятнадцать вы полетите за свой счет.

Билли посмотрел на меня своими круглыми глазами, потом поднял кружку и вылил пиво мне под ноги. На полу образовалась желтая лужица с пеной по краям.

— Зря добро переводите, — заметил я. — Ну, вы летите или нет?

Он не пошевелился. Было бы наивно с моей стороны предполагать, что он кротко встанет и пойдет за мной. Но поскольку в мои намерения не входило устраивать с ним стычку, я повернулся и пошел к самолету. Как я и предполагал, вскоре появился Билли. Впрочем, чтобы подчеркнуть свою независимость, он сделал это в самый последний момент. Когда он поднялся в самолет, двигатель уже работал, и, как только мы закрыли двери, машина начала выруливать на взлетную полосу.

Как обычно, во время взлета и посадки Билли стоял и держал головы двух лошадей. То же самое проделывал я с другой парой. Самолет был теперь полупустой, и я думал, что Билли постарается устроиться подальше от меня. Но одиннадцать часов существования без присмотра Ярдмана и выпитое в аэропорту пиво сделали свое дело. Экипаж был в кабине, а Джон в гостях, у своей шлюхи.

Я был в полном распоряжении Билли.

И Билли решил не упускать удобного случая.

Глава 4

— Такие, как ты, вообще не должны жить, — сказал он с очаровательной прямотой. Ему пришлось, правда, сказать это очень громко из-за шума моторов.

Я сидел на брикете сена, прислонившись спиной к задней стенке салона, и глядел на него. Он стоял в трех шагах от меня, широко расставив ноги, чтобы не потерять равновесия.

— А такие, как ты, стало быть, соль земли? — осведомился я.

Он сделал шаг в мою сторону, и тут самолет угодил в воздушную яму. Машину тряхнуло, и Билли полетел на пол, упав на бок. Шипя от злости, словно это я сбил его с ног, он поднялся на колено и, приблизив свое лицо почти вплотную к моему, сказал:

— ...твою мать.

Вблизи я еще раз убедился, насколько он молод. Кожа у него была гладкая, как у ребенка, длинные густые ресницы окаймляли бледно-голубые пронзительные глаза. Русые волосы слегка завивались на затылке. Спереди он был подстрижен коротко, сзади — длиннее. У него были мягкие полные губы, прямой нос. Удивительно бесполое лицо — слишком гладкое для мужчины, слишком грубое для женщины. В нем не было мощи, рождаемой мужским личностным началом, но в то же время в его теле бушевала какая-то первобытная дикая сила. Достаточно было заглянуть ему в глаза, чтобы это почувствовать. Я ощутил какое-то странное леденящее шевеление в животе и в то же время понял, что расположения Билли добиться невозможно, сколько бы старания, теплоты и рассудительности я ни выказывал.

Он начал довольно кротко.

— Такие, как ты, — проорал он, — думают, что им принадлежит мир! Слюнтяи из чертова Итона!

Я промолчал. Он придвинул свое искаженное гримасой презрения лицо ближе.

— Думаешь небось, что ты что-то особенное, да? Ты и твои паршивые предки.

— Ничего в них особенного нет! — прокричал я ему в ухо.

— В ком?

— В моих паршивых предках.

У Билли отсутствовало чувство юмора. Он никак не отреагировал на мои слова.

— Да и ты, кажется, родился не из желудя, — спокойно напомнил я. — У тебя предков столько же, сколько и у меня.

Билли встал и отступил на шаг.

— Правильно, — сказал он. — Давай смейся над теми, кто ниже тебя.

Я тоже встал и, покачав головой, пошел проверить лошадей. Я терпеть не мог бессмысленных споров даже в спокойном тоне, а уж когда приходилось напрягать голосовые связки — и подавно. Все четыре наших пассажира спокойно стояли в боксах, пожевывая сено. Я похлопал их по шеям, удостоверился, что они в порядке, и уже подумывал, не пойти ли мне в кабину пилота, чтобы сменить общество на более дружеское, как передо мной опять возник Билли.

— Эй! — крикнул он, махая мне одной рукой и показывая другой в хвост самолета. — Погляди-ка, что там?

На лице его была тревога.

Я протиснулся между стеной самолета и боксом и оказался рядом с Билли. Как только я подошел к нему, тревога на его лице перешла в злобу.

— Ты только посмотри, — повторил он и ударил меня кулаком в живот.

За время весьма вялой академической карьеры в Итоне если к чему-то я и проявил талант, так это к боксу. Потом я перестал тренироваться, но за эти восемь лет все защитные рефлексы прекрасно сохранились. Неожиданный удар Билли не застал меня врасплох, я успел увернуться и потому лишил его шанса добить меня вторым ударом в челюсть или ребром ладони по затылку. Вместо этого он сам получил неплохой удар по ребрам. Он был удивлен, но это его не остановило. Скорее наоборот, подхлестнуло. Он, похоже, даже обрадовался.

Самолет в воздухе — не самое удобное место для боксерских поединков. Пол нашего самолета был весь в тросах для крепления боксов и сидений, и потому оставалось только гадать, кто из нас первый споткнется о них и полетит на пол. Впрочем, гадать долго не пришлось. Уворачиваясь от руки противника, пытавшейся схватить меня за горло, я потерял равновесие и грохнулся навзничь. Билли упал на меня, ухмыляясь от злой радости, больно прижимая меня к креплениям на полу и впиваясь локтями в мои ребра. Мне было больно, а ему от этого приятно. Я попытался сделать так, чтобы Билли сам оказался внизу и попробовал, как сладко лежать на тросах. Но он отпрянул, как кошка, и, когда я поднимался, уже был готов ударить меня ногой. Удар пришелся мне по бедру, и я сделал ответный выпад, целя ему в голову. Он коротким движением парировал мой удар и заработал кулаками быстро, сильно и без соблюдения правил честного боя. Но улыбочка слетела с его физиономии, когда выяснилось, что он получает все обратно с процентами.

Внутренне благодарный Билли за то, что он не выхватил нож или велосипедную цепь, я хладнокровно отбивался, прекрасно сознавая, что даже победа в этом поединке мало что мне принесет. Если Билли проиграет тому, кого он презирает, это только усилит его ненависть.

В конце концов я победил, если тут вообще можно говорить о победе, да и то потому, что Билли до этого пил пиво, а я нет. Мне удалось ударить его изо всех сил в живот повыше пупка, отчего он отлетел к заднему боксу, рыгнул и упал на колени. Я ухватил его за запястье и завернул ему руку за спину.

— Ну а теперь. Билли, слушай меня внимательно, — сказал я, тяжело дыша. — Я не вижу смысла с тобой драться, но если ты меня опять вынудишь, пеняй на себя. Можешь забыть, что я сын графа. Принимай меня за того, кто я есть на самом деле. — Я дернул его руку вверх и добавил: — Не такой уж я маменькин сынок, верно?

Он промолчал, потому что, возможно, боролся с тошнотой. Я тряхнул его, поставил на ноги, толкнул по направлению к сортиру в хвосте, отворил дверь и пихнул туда. Поскольку запор был изнутри, я не мог проконтролировать его там, но по звукам, доносившимся через открытую дверь, я понимал, что он пока что спешить с выходом не будет.

У меня самого ныло и ломило все тело — и от его ударов, и от контактов с разнообразными металлическими предметами, в том числе на полу. Я обессиленно опустился на брикет и стал потирать ушибленные места. Потом вдруг понял: что-то явно не так. На лице у меня не было никаких следов драки. Я ударился головой о металлический брус бокса, и чуть выше уха у меня набухала шишка, что верно, то верно. Но теперь я отчетливо вспомнил, что Билли ни разу и не подумал ударить меня по лицу.

Удивительная расчетливость для человека, охваченного приступом неудержимой ярости! Обычно в таких случаях нападающий горит желанием «набить морду». Билли же как раз очень старался, чтобы этого не произошло. Я не мог взять в толк почему, хотя и думал об этом остаток пути до Кембриджа.

Мы приземлились уже в потемках. В салоне зажегся свет. Веселый таможенник вошел в самолет, огляделся и, удивленно подняв брови, осведомился, где мои помощники.

— Билли вон там, — кивнул я в сторону сортира, — а Джон задержался во Франции. Обещал вернуться завтра.

— Ясно, — сказал он, небрежно проглядев документы, и буркнул: — Порядок, — а потом добавил: — Что-нибудь покупали?

Я отрицательно покачал головой, он весело присвистнул, помог мне открыть двойные двери и, как только подкатили трап, стал спускаться.

Билли заперся в уборной и не собирался вылезать. Поэтому мне пришлось призвать на помощь водителей автофургонов, приехавших за лошадьми. Разгружать было легче, чем грузить, но тело у меня ныло от синяков, и я был просто счастлив, когда выгрузка закончилась. Водитель вывел последнюю лошадь, невзрачную гнедую кобылку, очень похожую на ту, которую мы сегодня доставили во Францию, хотя у этой была другая попона. Но это, разумеется, не могла быть опять та же лошадь. Кому придет в голову возить одну и ту же лошадь туда и обратно? Я отвернулся и стал складывать части боксов, со вздохом подумав, что Билли мог бы оказаться и не таким активным, и забыл о случившемся.

На следующий день я зашел в контору и пригласил Саймона на ленч в пивную. Мы устроились за стойкой, и он привычно сгорбился над своей кружкой, очень напоминая верблюда на водопое.

— Так-то лучше, — сказал он, когда пива в кружке сильно поубавилось. — Ну как вчерашний перелет?

— Все в порядке.

Он задумчиво посмотрел на меня и спросил:

— Ты часом не падал с лошади в субботу?

— Нет, наоборот — выиграл, а что?

— Как-то скованно двигаешься.

— Ты бы поглядел на другого парня, — улыбнулся я в ответ.

Лицо Саймона расплылось в понимающей улыбке. Он усмехнулся:

— Я, кажется, уже поглядел. У Билли под глазом хороший фонарь.

— Ты его уже видел? — удивленно спросил я.

— Да, — кивнул Саймон. — Он побывал у нас утром. Общался с Ярдманом.

— Излагал свою версию?

— А что случилось-то? — поинтересовался Саймон.

— Билли полез в драку, — ответил я, пожимая плечами. — Ему очень не нравится мое происхождение. Абсурд какой-то. Мы не выбираем себе родителей.

— Ты к этому слишком серьезно относишься, — заметил Саймон, заказывая еще кружку.

Я покачал головой в ответ на его приглашение повторить и сказал:

— А как бы ты себя чувствовал, если бы был вынужден сталкиваться с этим изо дня в день? Если бы к тебе относились как к негодяю, болвану или завидному жениху? — Я, конечно, преувеличивал, но не слишком.

— Последнее как раз не так уж плохо, — улыбнулся Саймон.

— Половина лондонских мамаш пытаются тебя заарканить, — мрачно продолжал я, — а твоя собственная их только поддерживает.

— Невелико горе! — отозвался Саймон, решительно отказывавшийся увидеть в этом что-либо плохое.

— Им нужен не я, а мое имя. Титул. А остальные именно из-за этого титула и желают моей смерти.

— Ну, таких, как Билли, немного.

— А французы в конце восемнадцатого века? А русские в тысяча девятьсот семнадцатом? Они как раз были такими же, как Билли.

— Англичане любят свою аристократию.

— Ничего подобного! Они, правда, не собираются ликвидировать ее как класс, но только потому, что из-за аристократов хроника светских скандалов получается еще пикантнее. Но они делают все, чтобы лишить аристократию малейшего влияния. Для них мы только курьез, анахронизм, старомодные болваны. Они убеждают в этом всех вокруг, чтобы обезвредить нас, чтобы никто и не думал принимать нас всерьез. Взять хотя бы сегодняшнее отношение англичан к палате лордов. Да и тебе кажется смешным, что я устроился на эту вот работу, хотя ты совсем не удивился бы, если бы мой отец был фермером, учителем или владельцем пивной. Но я живу в сегодняшней Англии, а не в туманном прошлом. Я не анахронизм. Я Генри Грей, родившийся точно так же, как и все остальные. Я появился в этом мире и хочу жить, как все люди. Я хочу жить нормальной жизнью, а не призрачной жизнью бездельника, от которого требуется только одно: родить наследника, чего так жаждут мои родители.

— Когда получишь титул, можешь от него отречься, — спокойно сказал Саймон. Он заметил на стойке булавку и, машинально подобрав ее, воткнул себе в лацкан. За ним водилась такая странная привычка, из-за чего он был утыкан булавками, словно портной.

— Могу, но не отрекусь, — отозвался я. — Единственно, ради чего такое следовало бы сделать, — это если ты хочешь баллотироваться в палату общин, но мне это ни к чему. Я не политик. Отречение из-за других причин — это капитуляция. Я хочу, чтобы окружающие поняли: граф такой же человек, как и все остальные, и имеет с ними равные права.

— Но если ты преуспеешь, то все будут говорить, что дело в титуле, а не в таланте, — заметил Саймон.

— Верно, но есть парочка принцев, несколько сыновей герцогов и я... мы живем похожей жизнью. Я думаю, если мы не сдадимся, в конце концов к нам будут относиться как к личностям, а не как к носителям титулов. Еще пива хочешь?

— Очень хочу, — усмехнулся Саймон и добавил: — Первый раз слышу, чтобы ты так много говорил.

— Это все из-за Билли. Не обращай внимания.

— Это будет не так-то просто сделать.

— Знаешь, какая странная вещь случилась? Я весь в синяках, но на лице у меня ни царапинки.

Саймон подумал, отпил пива и сказал:

— Если бы он тебя разукрасил, у него были бы неприятности.

— Скорее всего.

— Ты не расскажешь об этом Ярдману?

— Нет.

— А почему?

Я пожал плечами и сказал:

— Может, потому, что Ярдман ждал чего-нибудь такого. Он отнесся очень иронически к моей просьбе дать мне работу. Он, похоже, догадывался, что рано или поздно я столкнусь с Билли. А вчера он не сомневался, что Билли мне задаст. Он даже по-своему меня предупредил.

— Что ты станешь делать?

— Ничего.

— А если еще раз придется лететь вместе с Билли? Ведь такое вполне может случиться.

— Может. Но тут уж все зависит от него. Я ему сказал это открытым текстом. Я никому ничего не скажу, как не сказал вчера. Но спускать ему такое не собираюсь. Полезет — получит сдачи. И уж из-за него я с работы не уйду.

— А на вид ты такой тихий и кроткий. — Саймон криво улыбнулся, уставясь в опять опустевшую кружку. — Похоже, — добавил он меланхолично, почти печально, — что кое-кто в фирме Ярдмана сильно ошибся на твой счет, Генри.

Я пытался заставить его объяснить, что он имел в виду, но из этого ничего не вышло.

До четверга поездок не было, и в среду я отправился на скачки. Мне предложили выступить в скачке молодых лошадей, и на сей раз отказ мне стоил особых усилий.

— Не могу, — сказал я, сделав все, чтобы мой отказ не был сочтен за грубость. — Я имею право участвовать в пятидесяти профессиональных скачках за сезон, а мне еще предстоит выступать в Челтенхеме и Уитбреде. Если я буду выступать сейчас, придется отказаться от больших призов. Но все равно спасибо за приглашение.

Мой собеседник понимающе кивнул и поспешил на поиски кого-нибудь другого. С немалым неудовольствием я наблюдал через два часа, как его лошадь с большим отрывом выиграла скачку. Зато в виде утешения меня вскоре остановил грузный человек с проницательным лицом. Мы были знакомы весьма отдаленно, и я лишь знал, что это отец одного из неплохих жокеев-любителей. Отец и сын владели полудюжиной скаковых лошадей, которых они заявляли только в любительских скачках, добиваясь неприлично высоких результатов. Но в тот день мистер Текери, крупный фермер из Шропшира, выказывал признаки нерешительности и беспокойства.

— Послушайте, — начал он, с ходу беря быка за рога. — Я человек прямой. А потому спрашиваю: что бы вы сказали, если бы я предложил вам выступать на всех моих лошадях до конца сезона?

Я был очень удивлен и забормотал:

— Я, конечно, с удовольствием... Но что с Джулианом? Он не расшибся?

Мистер Текери покачал головой:

— Падать он не падал, но у него желтуха. И в сильной форме. Бедняга выбыл на несколько месяцев. У нас в этом году отличные лошади, и Джулиан не хочет, чтобы они из-за него простаивали без дела. Он и предложил вас.

— Очень любезно с его стороны, — отозвался я. — Я с удовольствием. Когда буду свободен.

— Вот и отлично. — Поколебавшись, он продолжил: — И еще один вопрос. Джулиан просил передать вам — как насчет десяти процентов от стоимости приза?

— Спасибо, — сказал я. — Десять процентов меня устраивают.

Текери улыбнулся. По его тяжелому лицу побежали морщинки, отчего он помолодел лет на десять.

— Честно говоря, это Джулиан настоял, — признался он. — Он сказал: Генри парень что надо, и я вижу, он прав. Джулиан сказал: Генри не пьет. Генри не треплет языком, делает свое дело хорошо и рассчитывает, что ему за это заплатят. Генри — профессионал в душе. Кстати, мне надо оплачивать ваши расходы?

— Нет, — сказал я. — Десяти процентов призовых сумм будет достаточно.

— Отлично. — Он протянул мне руку, и я ее пожал.

— Жаль, что Джулиан подхватил желтуху, — сказал я. Мистер Текери скривил губы:

— Джулиан сказал, что если вы выразите такое сожаление, согласившись на наше предложение, то проявите неискренность.

— Тонкая мысль, — отозвался я. — Тогда передайте ему вот что. Пусть поскорее встает с постели, садится в седло и получает рецидив.

* * *

На следующий день я вылетел в Нью-Йорк.

Вместе с Билли.

В наших отношениях был такой же мороз, какой стоял за окном авиалайнера. Ярдман, подумал я, не проявил рассудительности, отправив нас вдвоем в двухдневную командировку.

Холодный взгляд больших голубых глаз Билли портили синяки от моих ударов. Билли явно держался осторожнее, чем во время командировки во Францию. На сей раз он оставил примитивные подначки, но всякий раз, обращаясь ко мне, заканчивал фразу словами «лорд Грей», что звучало в его устах как оскорбление.

На сей раз он не бросился на меня с кулаками, но, когда я прикреплял трос, он уронил мне на руку железный брус. Я злобно посмотрел вверх, сжимая левой рукой ушибленные четыре пальца правой, и натолкнулся на его взгляд. Он смотрел на меня с вызовом и с насмешливым любопытством, интересуясь, как я на это отреагирую.

Если бы брус уронил кто-то другой, я решил бы, что это произошло случайно, но поскольку это сделал Билли, я не сомневался, что ни о какой случайности речи быть не может. Однако поездка только начиналась, да и груз был слишком ценным, чтобы рисковать им из-за личных амбиций, на что, похоже, Билли и рассчитывал.

Когда он увидел, что я не собираюсь предпринимать ответных шагов, по крайней мере сейчас, он довольно кивнул и с холодной улыбочкой стал прилаживать брус на место.

Погрузка закончилась, и самолет взлетел. На пальцах у меня чуть пониже ногтей проступили красные полосы, и боль давала о себе знать до самой Америки.

В этот раз мы везли сразу двенадцать лошадей, и, кроме нас с Билли, летели глухой конюх от Ярдмана и человек, сопровождавший одну определенную лошадь. Владельцы иногда посылали с трудными или особенно ценными лошадьми своих конюхов, и Тимми и Конкер объяснили мне, что таких помощников можно только приветствовать.

Эта лошадь путешествовала из Норвегии. Проведя ночь в Англии, она снова отправилась в путь. Конечным пунктом была Виргиния. Новый владелец оплатил дорогу норвежскому конюху, чтобы с его приобретением ничего не случилось. Покупка явно не стоила такой опеки, размышлял я, поглядывая на лошадь и проверяя ее соседку. Вялая кобылка со слабой шеей, с мохнатыми щетками, что заставляло заподозрить среди ее предков упряжных лошадей, да и угловатые коленки никак не указывали на резвость.

Норвежские лошади давно утратили славу лихих скакунов, хотя скачки как спорт изобрели именно викинги. Они расставляли всевозможные ценные предметы на разных расстояниях от места старта. Затем лошади выстраивались в ряд, и скачка начиналась. Чем дальше находился предмет от старта, тем выше была его ценность, и потому каждый наездник мог заранее решить, на что способен его скакун, что в нем преобладает: резвость или выносливость. Ошибка в расчете означала, что наездник останется вообще без приза. В Норвегии тысячу двести лет назад быстрая выносливая лошадь стоила целое состояние. Но длинноногие гладкошерстные потомки тех косматых пони не очень котировались в сегодняшнем чистокровном коневодстве.

Похоже, размышлял я, американец заплатил за долгое путешествие такого невзрачного коня исключительно из сентиментальных соображений.

Я спросил у пожилого норвежского конюха, все ли в порядке, и он ответил на ломаном английском, что он вполне доволен. Он остался сидеть на брикете сена, безучастно глядя перед собой, а я стал обходить лошадей.

Лошади мирно жевали и не подозревали, что несутся в вышине со скоростью шестьсот миль в час. Ощущение скорости пропадает, если ничего не мелькает за окном.

Без приключений мы совершили посадку в аэропорту Кеннеди, где в самолет поднялся жующий резинку таможенный чиновник с тремя помощниками. Говорил он медленно, через слово вставляя «э-э», но документы и лошадей осмотрел очень придирчиво. Наконец мы могли начать разгрузку. Прежде чем ступить на американскую землю, все лошади должны были пройти через площадку с дезинфицирующим средством, и, проводя через нее лошадей, я услышал, как таможенник спросил у норвежца, есть ли у него разрешение на работу, на что тот ответил, что приехал не работать, а отдохнуть две недели благодаря любезности нового владельца. Я и сам оказался в Америке впервые и позавидовал норвежцу с его двухнедельными каникулами. Из-за пятичасовой разницы во времени сейчас было шесть часов по местному времени, а поскольку мы отправлялись назад в шесть утра, то у меня оставалось на Нью-Йорк девять часов. И хотя организм мой уже был готов отключиться, я не собирался тратить эти часы на сон.

Единственно неприятным было то, что мне не хотелось начинать новый рабочий день со слипающимися глазами. Билли зевал не меньше моего, сооружая очередной бокс, и только пожилой Альф успел отдохнуть. Поскольку он почти ничего не слышал, даже если кричать ему в ухо, мы трудились в полном молчании, словно роботы, погрузившись каждый в свои мысли, далекие друг от друга, как полюса магнитов. Одинаковые полюса отталкиваются, разные притягиваются. Мы с Билли были два холодных Северных полюса.

Обратно мы возвращались с полным грузом, как это было заведено у Ярдмана. Он не любил порожних рейсов, особенно межконтинентальных. Поэтому он не ленился обзванивать клиентов, чтобы обеспечить полную загрузку. Владельцев это устраивало — в таком случае Ярдман предоставлял им скидку. Тимми и Конкер не одобряли этой практики, и теперь я понял почему. Человеческий организм не любит фокусов со временем. Но где-то над Атлантикой мою сонливость и усталость как рукой сняло. Я впервые столкнулся с лошадью, разбушевавшейся в полете.

Старый Альф потряс меня за плечо, и, увидев в его глазах испуг, я мигом вскочил на ноги и поспешил туда, куда он показывал, — в переднюю часть салона.

Во втором от начала боксе увесистый трехлетний жеребец разломал свой хомут и теперь стоял в деревянной клетке, не сдерживаемый ничем. Его передние ноги были связаны, но он методично бил задними. Он был весь в мыле и время от времени тревожно ржал. Его сосед, прижавшись к краю бокса, пугливо закатывал глаза, стараясь не попасть под копыта буяна. Доски дрожали, дребезжали и начали трескаться, еще несколько ударов — и все сооружение рухнет.

Рядом со мной возник второй пилот. Нервно теребя меня за рукав, он прокричал:

— Капитан говорит, что не может вести самолет, когда лошадь так прыгает! Он говорит, что надо заставить ее стоять спокойно, иначе нарушается баланс.

— А как ее заставишь?

— Это ваша проблема, — отозвался он. — И бога ради, сделайте что-нибудь поскорее!

Задняя часть бокса уже была разломана. Цепи, правда, удерживали ее части на месте, но через минуту-другую все может развалиться. Тогда мы окажемся один на один с обезумевшим животным, и стоит ему заехать копытом в иллюминатор, герметизация нарушится и нам всем настанет конец.

— У вас на борту есть шприц и снотворное?

— Нет. Обычно мы выполняем пассажирские рейсы. Почему вы не захватили?

Не было инструкций, предусматривающих наличие всего этого при перевозках животных. Это, конечно, упущение, но рассуждать об этом было поздно.

— У нас в аптечке есть транквилизаторы, — сказал второй пилот, но я покачал головой.

— Не пойдет. Они непредсказуемы. Могут успокоить, а могут, наоборот, возбудить, — сказал я и подумал, что, возможно, жеребец взбесился как раз от неправильной дозы. С лошадьми часто получается наоборот, к тому же просто невозможно сделать инъекцию из обычного шприца взбесившейся лошади.

— Принесите нож, — сказал я. — Или что-нибудь длинное и острое. И поскорее.

Второй пилот повернулся и, спотыкаясь, побежал по проходу. Между тем жеребец окончательно выломал заднюю стенку. Затем развернулся и просунул голову между двух брусьев, пытаясь высвободиться. В его глазах была паника.

Билли вытащил из-за пазухи револьвер и дрожащей рукой стал целиться в голову жеребца.

— Не валяй дурака! — крикнул я. — Мы на высоте тридцать тысяч футов!

В этот момент появился второй пилот с хлебным ножом-пилкой в руках. Увидев револьвер, он чуть не упал в обморок.

— Н-не н-надо, — пробормотал он. — Н-не н-надо.

Зрачки Билли расширились. Он не видел и не слышал ничего. Он впился взором в жеребца, готовый пустить в ход оружие, которое могло убить всех нас.

Жеребец выбил чеку, скреплявшую брусья, и, протиснувшись между ними, вырвался на свободу, словно поток, прорвавший плотину. Я сделал шаг вперед и ударил его ножом туда, где голова переходила в шею. Каким-то чудом я угодил в сонную артерию. Отбежать я не успел.

Жеребец обрушился на меня, закатывая глаза, обливаясь кровью и тщетно пытаясь снова встать на ноги. Его грива забивалась мне в рот и лезла в глаза, его туша придавила меня к полу. Вздымающиеся бока жеребца словно делали мне искусственное дыхание, как в каком-то кошмарном сне. Он никак не мог подняться, постепенно его судороги ослабли, и он затих.

Тогда подошел второй пилот, схватил меня под мышки и выволок из-под поверженного животного. Кровь продолжала хлестать из его раны, растекаясь алыми ручейками по доскам пола. Альф распотрошил один из брикетов сена и стал забрасывать лужи. Сено тотчас же превратилось в бурую промокшую массу. Я не знал, сколько пинт крови в жеребце, но из этого, похоже, она вышла вся до капли.

Моя одежда намокла, от сладковатого запаха стала подступать тошнота. Шатаясь, я добрался до уборной, стащил с себя все, что на мне было, и стал отмываться. Я непрерывно дрожал.

Кто-то бесцеремонно распахнул дверь. Это был второй пилот. Он протянул мне брюки и свитер. Похоже, они были из его гардероба.

— Подарок фирмы, — сказал он.

Я кивнул в знак благодарности, оделся и пошел назад, успокаивая по пути прочих наших четвероногих пассажиров.

Второй пилот тем временем препирался с Билли насчет револьвера. Билли утверждал, что пуля не пробьет металлическую стенку. Пилот ругался и кричал, что нельзя так рисковать: мол, мог быть рикошет в стекла иллюминаторов. Меня же интересовало другое: почему Билли носит при себе заряженный револьвер так, словно это обычный бумажник?

Глава 5

Вернувшись домой, я рухнул в кровать и заснул как убитый. Утром я проспал и еле успел в Кемптон, где проводились скачки любителей. Я подумал, что достойным завершением этой недели будет падение с той дохлятины, на которой я опрометчиво согласился выступать. И хотя я неверно рассчитал момент, когда мой жеребенок прыгал через последнюю канаву, я не упал исключительно потому, что вцепился в жеребца, словно пиявка: уж очень не хотелось грохнуться на землю.

И хотя я удержался в седле, мой скакун, и без того не имевший особых шансов, вовсе потерял интерес к скачке. Я трусцой подъехал на нем к его склочному хозяину, который решил, что победа упущена из-за меня, о чем он и не преминул мне сообщить. Поскольку он превосходил моего отца на несколько земляничных листьев[2], то считал, что имеет право свободно изливать свою желчь. Я слушал, как он выражает сомнения в моей способности проехать и в телеге, и думал, как же он обращается с жокеями-профессионалами.

Отец Джулиана Текери, проходивший мимо, услышал обрывки его монолога, и на лице его выразилось крайнее удивление. Когда я вышел из комнаты для взвешивания, он подошел ко мне со списком лошадей, которых собирался заявить на скачки, и мы отправились обсуждать его в бар. Текери купил мне лимонад, мы сели за дальний столик, и он разложил на нем бумаги. Я понял, что постоянные успехи его лошадей были неслучайны: он был очень толковым специалистом.

— Почему вы не хотите стать тренером-профессионалом? — спросил я.

— Слишком хлопотно, — улыбнулся он в ответ. — Сейчас если я ошибаюсь, то это мое личное дело. Не надо перед кем-то извиняться, обещать исправиться, не надо бояться, что владельцы могут в одночасье забрать своих лошадей, не надо беспокоиться, что они месяцами не платят мне жалованье.

— Вы знаете все подводные камни, — сухо заметил я.

— Тренерская работа не приносит прибыли, — отозвался Текери. — Я обычно не несу убытков, иногда что-то даже зарабатываю. Но учтите, у меня еще есть ферма. Большая часть накладных расходов увязывается с доходами по ферме. Ума не приложу, как тренеры сводят концы с концами. Либо у них должен быть солидный начальный капитал, либо ферма, как у меня, либо они играют в тотализатор, иначе они ничего не заработают.

— И все же они не меняют профессию, — сказал я. — И разъезжают в больших шикарных машинах. Стало быть, дела у них идут не так скверно.

Мой собеседник покачал головой и допил виски.

— Они хорошие актеры. Умеют прикидываться веселыми, беззаботными и преуспевающими, а у порога их караулят кредиторы. Ну да ладно, — сказал Текери, сложил бумаги и сунул их в карман. — Как вы думаете, вам удастся взять в следующий четверг выходной и поехать в Стрэтфорд?

— Думаю, что да.

— Отлично. Там, значит, и встретимся.

Мы встали. Кто-то оставил на соседнем столике «Ивнинг стандард», и я мимоходом взглянул на газету. Затем я остановился и подошел посмотреть внимательнее. «Гибель потенциального дербиста» — гласил заголовок внизу первой страницы. В ней коротко сообщалось о том, что жеребец Борнео, записанный в дерби, погиб во время перелета из Соединенных Штатов, и тем самым все пари, связанные с его участием, отменяются.

Я улыбнулся про себя. Судя по отсутствию ярких подробностей и эмоциональных эпитетов, к публикации имел отношение скорее тренер, ожидавший Борнео, чем журналисты, учуявшие сенсацию. Ни один журналист, который видел или хотя бы слышал о мясорубке в самолете, не изложил бы факты столь сухо. Но останки жеребца быстро убрали, я сам помог вымыть салон, и «любоваться» теперь было уже нечем. Борнео оказался отлично застрахован, ветврач подписал акт о том, что ликвидация жеребца продиктована необходимостью, мое имя написали с ошибкой — Грэй, и оставалось надеяться, что везение, а также умение Ярдмана выходить из подобных ситуаций позволят быстро исчерпать инцидент.

— Дорогой мой, — поспешно сказал он мне, когда его вызвали в аэропорт. — Нам вовсе ни к чему, чтобы лошади теряли голову, когда мы их перевозим, и потому вряд ли стоит трубить об этом происшествии во все трубы.

— Ни к чему, — согласился я, больше имея в виду свое собственное спокойствие, нежели репутацию его фирмы.

— М-да, печальный инцидент, — сказал Ярдман, пожал плечами и вздохнул с явным облегчением.

— Мне следует иметь при себе шприц...

— Да, я об этом позабочусь.

«Я тебе об этом напомню», — думал я, стоя в уютном баре ипподрома Кемптона, но по-прежнему ощущая на себе тяжесть тела умирающего жеребца. Мне казалось, я снова в крови Борнео. За двадцать четыре часа эти воспоминания еще не успели стереться из сознания, но я взял себя в руки, выбросил все из головы и пошел с отцом Джулиана смотреть скачку, в которой красиво победил один из наших конкурентов.

В субботу вечером я выказал максимум учтивости к очередной маминой юной гостье, хотя и проявил немало ухищрений, чтобы не остаться с ней один на один. В воскресенье же на рассвете я взял курс на север, в Линкольншир.

Когда я приехал в Фенландский аэроклуб, Том Уэллс стоял на площадке перед ангаром и лично проверял свои машины. Накануне утром он позвонил мне и сообщил, что я должен доставить в Глазго трех бизнесменов, которые собираются играть там в гольф. Я должен был лететь на «Ацтеке» и выполнять все пожелания клиентов. Это были солидные клиенты, и Том не хотел их потерять.

— Привет, Гарри, — сказал он, когда я к нему подошел. — Я даю тебе «Квебек Браво». Ты наметил маршрут?

Я кивнул.

— На борту есть шотландское виски и шампанское, если они забудут свою выпивку, — сказал Том. — Забираешь их в Ковентри и потом доставляешь туда же. Они могут задержаться в Глазго, так что в случае чего — извини.

— Игра в гольф с большим призом, — отозвался я.

На это Уэллс только хмыкнул, а потом сказал:

— Гольф — это алиби. Они крупные магнаты и любят обмениваться деловыми соображениями в тихой обстановке. Они попросили, чтобы пилотом был человек, который умеет держать язык за зубами, а стало быть, это ты. Я знаю тебя четыре года, и если за это время ты хоть раз о чем-то или о ком-то посплетничал, то я, значит, старший помощник младшего бензозаправщика.

— Что не соответствует действительности.

— Вот именно. — Он улыбнулся спокойной, уверенной улыбкой человека, который сам полетал, знал фрахтовое дело как свои пять пальцев и спокойно, без шума и суеты, управляет своей фирмой. Когда-то он служил в военной авиации, летал на бомбардировщике, влюбился в самолеты, а потом, как и многие его сверстники, оказался демобилизованным, когда в армии пошли сокращения. В послевоенные годы было слишком много безработных летчиков и слишком мало вакансий, но Том Уэллс был упорен, целеустремлен, надежен и везуч. Ему удалось превратиться из второго пилота небольшой авиакомпании в одного из ее руководителей, а затем с помощью самолетостроительной фирмы организовать свое собственное дело.

— Позвони, когда будешь вылетать из Глениглза, — сказал мне Том. — Я сам буду тебя принимать в контрольной башне.

— Надеюсь тебя не задержать.

— Ты у меня не последний, — улыбнулся Том. — Джо Уилкинс доставит три супружеские пары, они проводили уик-энд в Ле-Туке. Похоже, прилетят на рассвете.

Я забрал трех солидных бизнесменов точно по расписанию, и мы полетели в Шотландию. На пути туда они пили припасенное Томом виски и говорили о дивидендах, нераспределенной прибыли, непредвиденных задолженностях и прочих малоинтересных материях. Затем они перешли на проблемы экспорта и особенностей европейского рынка. Они дискутировали о том, является ли одна целая семьдесят пять сотых процента реальным стимулом или нет. По крайней мере, ничего другого я понять не мог.

По работе в «Старой Англии» я знал, что одна целая семьдесят пять сотых процента — это премия, которую предприниматель мог получить с правительства за экспорт. Магнаты вели речь о станках и безалкогольных напитках, но то же самое относилось к чистокровному коневодству. Так, если фирма продавала за границу жеребца за двадцать тысяч фунтов, то получала не только эту сумму от покупателя, но и одну целую семьдесят пять сотых процента, то есть триста семьдесят пять фунтов, от правительства — морковка перед экспортером-ослом. Премия. Поглаживание по головке за помощь национальной экономике. Это, конечно, заставляло племенные фермы предпочитать иностранных покупателей. Впрочем, с чистокровными лошадьми все было проще — они не нуждались в последующей рекламе, причем на многих языках, а это, говорили мои пассажиры, приводило к тому, что овчинка не стоила выделки. Затем они перешли на проблему налогов, и я вовсе утратил нить беседы, тем более что впереди появились низкие облака, а я по просьбе пассажиров летел на высоте три тысячи футов, чтобы они могли любоваться пейзажем.

Я стал забирать вверх — во избежание столкновений нужно было лететь на определенных высотах в зависимости от избранного курса. В моем случае при курсе на северо-запад я мог выбирать: четыре тысячи пятьсот, шесть тысяч пятьсот, восемь тысяч пятьсот и так далее.

Один из пассажиров поинтересовался, почему мы набираем высоту, а заодно спросил мою фамилию.

— Грей, — отозвался я.

— Так куда же мы летим, Грей, на Марс?

— Высокие горы, низкие облака, — улыбнувшись, пояснил я.

— Боже! — воскликнул самый грузный и пожилой из магнатов, похлопывая меня по плечу. — Я бы дорого дал за такую лаконичность на наших совещаниях.

Они были в хорошей форме: и наслаждались отдыхом, и не теряли времени зря. Аромат виски заглушал все остальные, обычные для маленького самолета запахи, потом я почуял запах дорогой сигары. Мои пассажиры со вкусом путешествовали, знали толк в полетах, и, дабы поддержать репутацию Тома, да и свою собственную, я аккуратно приземлился в Глениглзе, посадив самолет, как пушинку.

Они поиграли в гольф, выпили и закусили, а потом повторили программу. Я совершил прогулку в горы, а после ленча взял номер в отеле и лег спать. День складывался удачно.

В половине одиннадцатого мне позвонил администратор и сказал, что пассажиры готовы лететь обратно. Вылетели мы в одиннадцать.

Бизнесмены, сытые и опьяневшие, тихо толковали — уже не о деле, а о жизни. Старший жаловался на сложности в связи с покупкой виллы на Коста-дель-Соль: британское правительство установило потолок в две тысячи фунтов на расходы, связанные с пребыванием за границей, а на две тысячи, жаловался он, не купить даже кранов для ванн на вилле. Человек, сидевший у меня за спиной, спросил, где можно нанять приличную яхту на Эгейском море, и его друзья дали ему исчерпывающую информацию. Третий сказал, что его жена уже два месяца в Гштадте и пора бы ей вернуться — на Пасху они собрались в Нассау. Слушая их разговоры, я почувствовал себя жалким нищим.

Мы благополучно приземлились в Ковентри. Они попрощались со мной за руку, поблагодарили за хороший полет, зевая, выбрались из самолета и двинулись, поеживаясь от прохлады, к ожидавшему их «Роллс-Ройсу».

Я же совершил небольшой перелет до Фенланда. Том, как и обещал, находился на контрольно-диспетчерском пункте, чтобы обеспечить мое приземление. Он крикнул мне из окна, чтобы я шел к нему. В ожидании самолета из Ле-Туке он угостил меня кофе из термоса. Самолет должен был прилететь через час — раньше, чем предполагалось. Похоже, клиентам сильно не везло, и компания решила уносить ноги, пока окончательно не проигралась.

— С твоими порядок? — спросил меня Том.

— Они вроде бы довольны, — сказал я, занося детали полета в его журнал, а потом переписывая в собственный.

— Ты, наверное, хочешь вместо платы летные часы, а? — спросил он.

— Как ты догадался? — улыбнулся я в ответ.

— Почему бы тебе не перейти ко мне на постоянную работу?

Я положил ручку, скрестил руки на затылке и откинулся на деревянную спинку стула.

— Еще рано. Может, годика через три-четыре.

— Ты мне нужен сейчас. «Нужен». Приятное слово.

— Не знаю... Надо еще подумать.

— Ну, это уже кое-что. — Том взъерошил редеющие волосы и провел руками по лицу. Он устал. — Сандвич не желаешь?

Я взял один. Ветчина с французской горчицей. Ветчину делала жена Тома, мастерица на все руки. Это вам не еда из столовой. Приготовленная с пивом, сочная, толсто нарезанная ветчина была восхитительной. Мы ели молча, попивая крепкий горячий кофе.

За стеклянными стенами контрольного пункта небо стало черным. Облака скрывали звезды. Ветер крепчал, давление падало. Холодало. Похоже, надвигалась непогода.

Том проверил свои приборы, нахмурился и, откинувшись на спинку стула, стал вертеть в руке карандаш.

— Все правильно предсказали. Завтра будет снег.

Я сочувственно хмыкнул. Снег означал отмену полетов и брешь в его доходах.

— Что поделаешь, февраль, — вздохнул Том.

Я согласно кивнул, думая, отложат ли из-за снега скачки в Стрэтфорде в четверг. Интересно, насколько погода мешает планам Ярдмана? И еще я подумал о том, что Дженни Уэллс варит хороший кофе, а Том — нормальный, разумный человек. Спокойные, обычные размышления.

Я не знал, что провожу последний спокойный вечер.

* * *

Когда на следующее утро в восемь мы вылетали из Гатвика, небо было оранжево-серым, еще не просыпавшийся снег висел в тучах, как икра в лягушачьем брюхе. Уходя от надвигающейся непогоды, мы везли в Милан восемь маток. К моему облегчению, Тимми и Конкер вернулись к работе, но, судя по тому, что я от них услышал, каникулы не принесли им радости. Я слышал, как Конкер, маленький человечек, отец семи хулиганов, жаловался, что все эти дни только готовил и мыл посуду, пока его жена валялась в постели якобы с гриппом. Тимми выразил свое сочувствие характерным для него громким фырканьем. У этого коренастого черноволосого валлийца были бесконечные катары верхних дыхательных путей, он очень страдал от них, и все вокруг тоже. Из-за носоглотки, упрямо повторял он после очередного приступа кашля и харканья, он бросил работу шахтера, хотя это было потомственной профессией. Февральские каникулы, по его убеждению, действительно принесли мало радости.

— И какой же у вас отпуск? — спросил я, налаживая трос.

— Одна неделя в два месяца, — отозвался Конкер. — Черт, не говорите только, что вы не поинтересовались этим, когда нанимались на работу.

— Увы, не поинтересовался.

— Значит, из вас выжмут все соки, — серьезно сказал Конкер. — Когда нанимаешься на работу, надо четко оговаривать все: зарплату, сверхурочные, оплаченный отпуск, премии, пенсионные и все такое прочее. Если ты не будешь защищать свои права, никто этого за тебя не сделает. Тут профсоюза нет, разве что профсоюз сельскохозяйственных рабочих, если он вас устраивает — меня лично нет. Старик Ярдман ничего не делает даром, учтите. Если хотите иметь отпуск, оговорите это с ним, а то не получите ни одного свободного денечка. Я точно говорю.

— Спасибо... Надо будет поговорить.

— Имейте в виду, — добавил Тимми в своей мягкой валлийской манере. — У нас бывают и другие выходные. Мистер Ярдман не заставляет делать больше двух перелетов в неделю, что правда, то правда. Разве что ты сам готов лететь.

— Ясно, — отозвался я. — А если вы не хотите лететь, то летят Билли и Альф, так?

— В общем-то да, — сказал Тимми, закрепив окончательно брусья бокса и вытерев руки о штаны.

Я вспомнил, как Саймон говорил, что мой предшественник Питерс очень любил качать права. Похоже, своим антиэксплуататорским пылом Конкер заразился именно от него. На самом деле я понимал, что у них со свободным временем дело обстоит очень даже неплохо. Разумеется, доставка груза туда и обратно за один день означала часов двенадцать работы, но две такие поездки за семь дней вовсе не были каторгой. Интереса ради я стал подсчитывать, сколько я работаю в неделю, и никак не выходило больше сорока часов. «Они сами не понимают, как им повезло», — подумал я с усмешкой и помахал рукой работникам, чтобы они убрали трап.

В самолете было шумно и тесно. Проходы вокруг боксов были такими узкими, что двоим никак было не разминуться. Кроме того, передвигаться взад и вперед можно было, лишь согнувшись в три погибели. Самолет, как правило, выполнял пассажирские рейсы, и справа и слева имелись низкие полки для багажа. Полки, правда, откидывались, но задвижки плохо их держали, и потому гораздо проще было оставлять их опушенными, чем рисковать в любой момент получить полкой по голове. В сочетании с цепями, протянувшимися во все стороны на высоте лодыжек, это создавало самые плохие условия работы за всю мою недолгую карьеру. Но Конкер, как ни странно, не жаловался. Похоже, ему не случалось летать с Питерсом на «ДС-4».

После взлета, убедившись, что лошади в порядке и не волнуются, мы отправились выпить кофе. Бортинженер, высокий худой человек, имевший привычку, задавая вопрос, быстро поднимать и опускать бровь, разливал кофе в пластмассовые стаканчики. Он уже наполнил два, на которых фломастером было выведено: «Патрик» и «Боб», и отнес их в кабину командиру и второму пилоту. Затем, спросив наши имена, написал их на стаканчиках.

— У нас их не такой большой запас, чтобы каждый раз выбрасывать, — пояснил он, протягивая мне стаканчик с надписью: «Генри». — Сахар? — Он вынул мешок с двумя фунтами гранулированного сахарного песка и красную пластмассовую ложку. — Я знаю, как вы пьете кофе. Командир тоже пьет с сахаром.

Мы пили горячую коричневую жидкость. Кофе там и не пахло, но если принять во внимание, что этот неизвестный напиток утолял жажду, было неплохо.

Вокруг все дребезжало от вибрации и рева моторов, кофе плескался в стаканчиках. Бортинженер осторожно прихлебывал из стаканчика с надписью: «Майк».

— Хороший груз везете, — заметил он. — Будущих мамаш, значит?

Конкер, Тимми и я одновременно кивнули.

— Они итальянские?

Теперь мы одновременно покачали головами. Ну просто номер на эстраде.

— Откуда они?

— Английские матки, которых будут спаривать с итальянскими производителями, — пустился в пояснения Конкер, который одно время работал на племенном заводе и был бы просто счастлив, если бы одна из кобыл преждевременно ожеребилась прямо в самолете.

— Хватит меня разыгрывать, — сказал бортинженер.

— Я правду говорю, — возразил Конкер. — Им придется жеребиться на том заводе, где им предстоит следующая случка.

— Почему это? — Бровь механика снова задергалась.

— Потому что период беременности у лошадей — одиннадцать месяцев. А кобыла приносит жеребенка раз в год, так? Стало быть, остаются всего четыре недели между родами и зачатием, верно?! Ну а четырехнедельного жеребенка нельзя ташить по холоду за сотни миль. Стало быть, там, где кобыла рожает одного, она и зачинает другого, понятно?

— Понятно, — сказал бортинженер. — Вполне понятно.

— Эта вот, — сказал Конкер, указывая на красивую коричневую шелковистую голову в переднем боксе — из-за общей тесноты она была чуть ли не над нами, — эта вот отправляется на случку с Мольведо.

— Откуда ты знаешь? — спросил бортинженер.

— Мне сказал шофер, который ее привез.

Появился второй пилот и сказал, что командир корабля просит налить еще кофе.

— Уже! Это не человек, а танкер какой-то! — Бортинженер подлил еще кофе в стакан, помеченный: «Патрик».

— Вы не отнесете? — попросил второй пилот, протягивая мне стакан. — А то у меня тут одно важное дело. — Согнувшись, он проскочил под носом любопытной будущей супруги Мольведо и двинулся, переступая через тросы, к уборной.

Я отнес дымящийся кофе в кабину пилота. Командир в белоснежной рубашке и без пиджака, несмотря на мороз за бортом, вяло протянул руку за стаканом и поблагодарил кивком. Я на секунду задержался, оглядывая приборы, а он жестом пригласил меня придвинуться к нему — грохот стоял такой, что заглушал все слова.

— Вы начальник над лошадьми?

— Да.

— Хотите присесть? — Он показал на пустое кресло второго пилота.

— С удовольствием.

Он изобразил рукой «добро пожаловать», и я скользнул в удобное пилотское кресло рядом с ним. Кабина была тесная, учитывая, сколько в ней всего находилось, а также старая и обшарпанная. Но я почувствовал себя в ней как дома.

Я с интересом осматривал приборы. Мне никогда не приходилось водить четырехмоторные самолеты по той простой причине, что в Фенланде имелись только одно— и двухмоторные. Даже маленькие двухмоторные машины вроде «Ацтека», на котором я на днях летал в Глениглз, стоили дорого — летный час обходился в тридцать пять фунтов. Я сильно сомневался, что накоплю достаточно денег, чтобы поднять в воздух большую машину, даже если у меня появится необходимый для этого опыт. Да и вообще, один человек не может просто так взять и взмыть в небо на настоящем авиалайнере. Тем не менее я был рад пополнить свой запас знаний.

Патрик жестом велел мне надеть наушники с микрофоном, висевшие на полукруглом штурвале. Я надел, и он начал объяснять, для чего все эти диски и приборы. Это был первый летчик за все время моей работы у Ярдмана, который взял на себя труд рассказать мне, что к чему. Я слушал, благодарно кивал и не говорил, что большая часть того, что он объясняет, мне давно и хорошо известна.

Патрик был крупным мужчиной лет тридцати, с прямыми рыжеватыми волосами, театрально торчавшими утиными хвостиками на затылке, и светло-янтарными глазами, как у кошки. Уголки его губ загибались кверху, отчего на его лице постоянно было нечто напоминающее улыбку, даже когда он и не думал улыбаться. Казалось, все в мире его радовало, и зло было раз и навсегда побеждено. В дальнейшем я имел возможность убедиться, что это первое впечатление не было обманчивым. Патрик верил в добро, даже когда зло смотрело на него в упор. У него была ни на чем не основанная вера в хорошее в человеке, словно у инспектора по делам досрочно освобожденных. Но в те первые полчаса я лишь понял, что Патрик — спокойный, внимательный, уверенный в себе и надежный пилот. Он настроился на частоту радиомаяка в Дьепе, попутно объясняя мне, что делает, потом принял сводку погоды и взял курс на Париж.

— Мы долетим до Средиземного моря и пойдем вдоль побережья, — пояснил он мне. — Над Альпами большая облачность, и нет смысла лететь напрямик. Самолет не герметизирован, и мы не можем идти на большой высоте. В принципе, мы не должны превышать десять тысяч футов, хотя и четырнадцать ничего, если у вас нормальное сердце. Но в такую погоду и четырнадцати может оказаться недостаточно, поэтому придется сделать крюк.

Я одобрительно кивнул, а он взглянул второй раз за десять минут, как работает антиобледенитель, и сказал:

— Наша птичка может лететь, только если льда на ней не больше, чем четверть тонны. А антиобледенители на прошлой неделе пришлось ремонтировать. — И с улыбкой добавил: — Но теперь порядок. Я проверял их раз шесть, и они работают как положено.

Он отломил банан из связки за приборной доской и очистил его. Затем спокойно приоткрыл окно на несколько дюймов и выкинул кожуру. Я одобрительно усмехнулся. Патрик мне нравился.

Вернулся второй пилот. Я уступил ему место и до конца полета оставался с лошадьми.

Францию мы миновали без приключений. Долетев до Дижона, повернули на юг и полетели над долиной реки Роны. У Сен-Тропеза свернули на восток, а над Альбенгой — на север и совершили посадку в миланском аэропорту Мальпенса ровно через четыре часа после вылета из Гатвика.

В Италии было холодно. Когда двери отворились и нас обдало ледяным воздухом — температура снаружи была градусов на тридцать ниже, — мы увидели, как работники в голубом стали подкатывать роскошный трап, а от здания аэропорта к нам направились три таможенника. Они поднялись по трапу, и старший из них сказал что-то по-итальянски.

— Non parlo italiano[3], — произнес я единственную известную мне фразу на этом языке, от которой было мало толку.

— Non importa[4], — сказал он, взяв у меня документы маток, и двое его помощников стали переходить от лошади к лошади, вслух произнося описание каждой из них.

Все было в порядке. Таможенник вернул мне документы с вежливым поклоном и увел за собой две свои тени. Снова мы занялись привычной выгрузкой четвероногого товара в автофургоны, причем Конкер вовсю суетился вокруг кобылы, спешившей к Мольведо.

В нашем распоряжении был час до погрузки аналогичных пассажиров, путешествующих в обратном направлении с теми же целями, и мы с Тимми и Конкером отправились в здание аэропорта, чтобы поесть. У дверей нас встретил Патрик, выглядевший весьма официально в синем кителе с золотыми шевронами и погонами.

— Сегодня мы обратно не полетим, — сказал он, — так что вы, ребята, можете не торопиться.

— А в чем дело? — спросил Тимми, громко сопя.

— Снежная буря. Не успели мы вылететь, как начался такой снегопад, словно прорвали перину. Засыпало весь юг Англии, и над Ла-Маншем то же самое. Давление так упало, что барометр зашкаливает. Короче, инструкции — оставаться здесь.

— Ох уж эти макароны, — философски заметил Конкер. — От них в животе беспорядок.

Он и Тимми отправились подкрепиться, а Патрик показал мне, откуда я могу дать телеграмму Ярдману и хозяевам лошадей, чтобы сообщить о задержке. Затем мы вернулись к самолету. Патрик забрал свою сумку, а я завернул обратно прибывшую партию итальянских кобыл. Когда я закончил все свои дела, Патрик помог мне запереть двойные двери, после чего мы прошли по разобранным боксам через салон и спустились по лесенке возле кабины.

— Где ты собираешься ночевать? — спросил меня Патрик.

— В отеле, наверное.

— Если хочешь, поехали со мной. Когда я застреваю в Милане, то ночую в одной семье, у них комната на двоих.

Как всегда, я испытывал сильное желание побыть одному, но, вспомнив, что я даже толком не в состоянии заказать по-итальянски номер в отеле и из развлечений могу рассчитывать лишь на осмотр памятников архитектуры, поблагодарил и принял предложение.

— Тебе у них понравится, — уверил меня Патрик.

Мы прошли ярдов двести молча, затем он спросил:

— Правда, что ты виконт?

— Я «Боинг».

Он хмыкнул и добавил:

— Если быть точным, то этот маленький валлиец назвал тебя «чертов виконт».

— Для тебя это существенно, виконт я или нет?

— Абсолютно несущественно.

— Тогда все в порядке.

— Так ты виконт?

— В общем, да.

Через стеклянные двери мы вошли в аэропорт. Это было просторное помещение с каменным полом и стеклянными стенами.

Вдоль одной из стен тянулся прилавок с разными товарами, в основном сувенирами. Они были и в витринах, и на полках по всей стене. Там были шелковые галстуки, куклы в национальных костюмах, книги, открытки с местными видами. Хозяйничала здесь высокая темноволосая девушка в темном платье. При виде Патрика лицо ее засветилось.

— Привет, Патрик! — крикнула она. — Как дела?

Он ответил ей по-итальянски, а затем, словно поразмыслив, махнул мне рукой.

— Габриэлла... Генри, — представил он нас, а потом что-то спросил ее по-итальянски.

Она пристально посмотрела на меня и ответила:

— Si, Henry anche[5].

— Ну и договорились, — сказал Патрик.

— Ты хочешь сказать, что мы остановимся у Габриэллы? — осведомился я.

Он напрягся:

— Ты возражаешь?

Я посмотрел на Габриэллу, а она — на меня.

— Я думаю, что это слишком прекрасно, чтобы быть правдой, — ответил я.

Только через десять минут, в течение которых она трещала с Патриком, я вдруг осознал, что не говорю по-итальянски, а единственное английское слово, которое знает Габриэлла, это «хэлло».

Глава 6

Это было как вспышка молнии! Между двумя ударами сердца мне вдруг стало ясно, что имели в виду лирические поэты всех времен и народов. Я наконец понял, почему римлянин Антоний забыл всякую гордость, увидев Клеопатру, почему троянец Парис похитил Елену, что и вызвало десятилетнюю войну, почему Леандр утонул, в очередной раз переплывая Дарданеллы, чтобы увидеть Геро. Удаленность от дома, необычность и загадочность ситуации — все это делало свое дело. В соседку, например, так не влюбишься. С другой стороны, это никак не объясняло, почему любовь подступила ко мне именно сейчас, почему именно эта девушка заставила так играть мою кровь. Я стоял на холодном камне, испытывая такое чувство, словно меня поразила молния. Мир покачнулся, а воздух заискрился. Февральский серый денек стал ослепительно ярким, и все из-за девушки, которая продавала сувениры туристам.

Как ни странно, с ней случилось то же самое. Возможно, все дело в том, что любовь поразила нас одновременно. Точно сказать не могу. Но я увидел, как ее глаза заблестели, как она повеселела, решил, что все это в мою честь. Мои сдержанные манеры и русые волосы редко приводили девушек в восторг, и поскольку я никогда не ставил себе цели производить на них неизгладимое впечатление, тем реже мне это удавалось. Даже те, кто хотел выйти замуж за мой титул, порой были не прочь зевнуть в моем присутствии. Что сделало реакцию Габриэллы вдвойне неотразимой.

— Господи! — весело воскликнул Патрик, когда она не ответила на дважды повторенный им вопрос. — Может, вы перестанете таращиться друг на друга?

— Габриэлла, — сказал я.

— Si?

— Габриэлла...

Патрик засмеялся и сказал:

— Ну, так вы далеко не уйдете.

— Paries francais? — тревожно осведомилась Габриэлла.

— Говоришь по-французски? — перевел Патрик.

— Да, — сказал я с облегчением и засмеялся. — Более или менее.

Поскольку мы были избавлены от необходимости соблюдать стилистические тонкости французского диалога, а также зная наперед, что рано или поздно мы все равно этим закончим, мы сразу перешли на «ты». Патрик немного послушал нас, рассмеялся и сообщил на трех языках, что мы психи.

Что я стал психом, на этот счет сомнений не было. Патрик прекрасно выдержал наше безумие — мы сидели в ресторанчике, и он рассказывал мне о Габриэлле и ее семье. Из-за нашего столика было видно, как она передвигается вдоль длинного прилавка, продавая безделушки. Она вся состояла из выпуклостей и округлостей, и это, по контрасту с плоскими бедрами, плоскими животами и плоской грудью многих дебютанток, гостивших у нас по уик-эндам, согревало, как костер в снежную ночь. Ее овальное бледное лицо напоминало мне портреты художников Средневековья — тот же тип лица, сохранившийся за многие столетия. Лицо ее, за исключением тех моментов, когда она улыбалась, оставалось таким невозмутимо-спокойным, что могло даже показаться недружелюбным.

После того как она смутила нескольких застенчивых покупателей своей отстраненной манерой держаться, мне показалось, что работа продавщицы ей не по характеру, и я поведал о своей гипотезе Патрику.

— Согласен, — сказал он, — но для тех, кто занимается контрабандой, нет места для работы лучше, чем аэропорт.

— Контрабандой? — удивился я.

— Именно, — повторил он, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Не может быть! Она контрабандистка?

— Как и я, — с улыбкой добавил Патрик.

Я ошарашенно уставился в чашку и пробормотал:

— Вы не соответствуете моим представлениям о контрабандистах.

— Что ты, Генри. Я лишь один из многих, кто доставляет товар Габриэлле.

— Что же это за товар? — медленно спросил я, боясь ответа.

Патрик запустил руку во внутренний карман пиджака, вытащил флакон высотой в пять дюймов и протянул его мне. На этикетке было написано: «200 таблеток аспирина ВР». Флакон коричневого стекла был полон таблеток. Я отвинтил крышку, вынул вату и вытряхнул несколько на ладонь.

— Только не принимай, — улыбнулся Патрик, — тебе от них пользы не будет.

— Это не аспирин? — спросил я, убирая таблетки обратно и снова завинчивая крышечку.

— Нет.

— А что же?

— Противозачаточные пилюли.

— Что-что?!

— Италия — страна католическая, — напомнил Патрик, — и потому такие таблетки здесь не купишь. Но итальянским женщинам не хочется постоянно работать на ниве воспроизводства. А эти таблетки позволяют избегать последствий пылкой любви, так что самые дотошные мужья не заподозрят неладного.

— Господи боже! — только и сказал я.

— Жена моего брата собирает их дома, в Англии, у подруг, и, когда у нее накапливается бутылочка, я передаю ее Габриэлле, а она уже двигает товар дальше. Мне точно известно, что этим же занимаются по крайней мере еще четверо летчиков и великое множество стюардесс. Габриэлла сама говорила, что не проходит дня, чтобы не поступала очередная партия товара.

— Ты их продаешь? — спросил я.

— Нет, конечно! — с возмущением фыркнул Патрик, чем весьма меня порадовал. — И Габриэлла тоже. Это помощь, которую женщины одной страны оказывают женщинам другой. Моя невестка и ее знакомые собирают посылки от чистого сердца. Они не могут взять в толк, почему женщина обязана рожать, если не хочет этого. Ведь это же непосильный труд.

— Я никогда об этом не задумывался.

— Потому что у тебя нет сестры, которая за шесть лет родила шестерых детей и превратилась в инвалида, когда забеременела в седьмой раз.

— Сестра Габриэллы?

Патрик кивнул:

— Ну да, потому-то она и попросила таблетки. А потом спрос стал расти... — Он положил бутылочку обратно в карман и спросил не без вызова: — Ну, что скажешь?

— Вот это девушка! — воскликнул я.

Уголки рта Патрика поползли вверх.

— Ты оправдал бы ее, даже если бы она украла бриллианты английской короны, верно?

— Конечно, — медленно ответил я.

Лицо его вдруг сделалось совершенно серьезным, и он задумчиво сказал:

— Я о таком только слышал. Но вижу впервые. Черт, вам даже не надо говорить друг с другом. Хорошо еще, что вы вообще можете говорить...

Он был прав. Габриэлла сказала, что, если нас застанут за разговором, у нее будут неприятности, поэтому я три раза приобретал подарки для ее отца, матери и сестры, подолгу выбирая каждый из них. Всякий раз Габриэлла говорила и смотрела на меня с меняющимся выражением удивления, радости и испуга на лице, словно и для нее любовь с первого взгляда, увлечение совершенно незнакомым человеком оказались чем-то неодолимым и даже пугающим.

— Мне нравится вот это.

— Шесть тысяч лир.

— Как дорого!

— А вот эта вещь подешевле.

— Покажите мне что-нибудь еще.

Мы начали общение, тщательно подбирая французские слова, словно читали диалоги из школьного учебника, но позже, днем, когда Габриэлла закрыла свою лавку и вместе со мной и Патриком прошла через стеклянные двери служебного выхода, мы уже объяснялись достаточно свободно.

Мы уехали из аэропорта на такси, и, как только машина тронулась, Патрик передал ей флакон.

Лучше всех из нас троих знал французский я, потом Габриэлла, потом Патрик, но зато по-итальянски он говорил прекрасно, так что мы втроем всегда могли найти способ выразить то, что хотели.

Габриэлла поблагодарила его за флакон, ослепительно улыбнулась и спросила, все ли таблетки одинаковые. Патрик кивнул и пояснил, что это — подарок от женщин, мужья которых — военные летчики, находящиеся на трехмесячной стажировке за границей. Из большой кожаной сумки, которую Габриэлла носила через плечо, она извлекла полосатую оберточную бумагу из своего сувенирного киоска, а также большой пакет конфет. И конфеты, и флакон она умело завернула в круглый сверток, только на верхушке торчали уголки, словно листья ананаса. Сверток она ловко обвязала липкой лентой.

Машина остановилась на довольно бедной улице перед обшарпанным домом с верандой. Габриэлла вылезла, я хотел последовать за ней, но Патрик жестом велел мне оставаться на месте.

— Она живет не здесь, — пояснил он. — Она только отдаст конфетки.

Габриэлла между тем заговорила с молодой изможденной женщиной в черном платье, отчего лицо ее казалось особенно бледным. Я никогда не видел таких страшных варикозных вен — словно сине-черные черви, они покрывали ее ноги. Рядом с ней были двое маленьких детишек, еще двое маячили в дверях дома, но она не была беременна и на руках у нее не было младенца. Взгляд, которым она одарила Габриэллу, принимая сверток, был красноречивее всяких словоизлияний. Дети знали, что в свертке сладости. Они стали неистово скакать и прыгать, пытаясь достать сверток, а мать держала его высоко над головой. Мы отъехали, а она двинулась к дому, весело смеясь.

— Ну что ж, — сказал Патрик, отворачиваясь от окна. — Надо показать Генри Милан.

Начало темнеть. Было холодно, но не нам с Габриэллой. Я бы не заметил, даже если бы пошел град. Они с Патриком провели меня по Пьяца-дель-Дуомо, чтобы я мог полюбоваться огромным готическим собором и Палаццо Реале, а потом мы прошли по стеклянной галерее на Пьяца-дель-Скала посмотреть на знаменитый оперный театр. Габриэлла сказала, что это второй по величине оперный театр в Европе и вмещает три тысячи шестьсот человек.

— А где же самый большой? — спросил Патрик.

— В Неаполе, — улыбнулась Габриэлла. — Стало быть, тоже в Италии.

— Но зато в Милане, кажется, самый большой собор? — спросил Патрик, явно поддразнивая ее.

— Нет, — рассмеялась Габриэлла, отчего на щеках у нее появились ямочки. — В Риме.

— Удивительно расточительный народ эти итальянцы, все у них на широкую ногу, — сказал Патрик.

— Мы правили миром, когда вы еще ходили в шкурах, — отпарировала Габриэлла.

— Италия — самая красивая страна во всем мире, а Милан — ее жемчужина, — отозвался Патрик.

— Патрик, ты очень глуп, — нежно сказала Габриэлла. Но она и впрямь гордилась своим городом и до обеда успела поведать мне, что в Милане живут полтора миллиона человек, что в нем множество театров, музеев, музыкальных и художественных школ, а кроме того, Милан — главный промышленный город Италии, где производится все, что угодно: ткани, бумага, электровозы, автомашины, самолеты.

Мы поужинали в маленьком, уютно освещенном ресторанчике, который подозрительно напоминал итальянские ресторанчики Лондона, только ароматы здесь были приятнее и изысканнее.

Я толком даже не заметил, что именно ел. Габриэлла выбрала для всех троих какую-то телятину. Еда была прекрасной, как и все в этот вечер. Мы выпили две бутылки местного красного вина, которое слегка пощипывало язык, и множество маленьких чашечек кофе. Я понял, что именно разговор на другом языке позволил мне освободиться от своего привычного "я". Другая культура, чужое небо — все это позволяло избавиться от застарелых комплексов. Это упрощало очень многое, но не делало происходящее менее реальным. Мой язык избавился от пут, но то, что я говорил, вовсе не было бессмысленным, слова шли от моего истинного, глубинного "я". В тот вечер в Милане я понял, что такое радость, и уже хотя бы за одно это я был благодарен Габриэлле.

Мы говорили час за часом. Сначала о том, что мы видели и делали в этот день, затем о самих себе, о нашем детстве. Затем о фильмах Феллини, о путешествиях. Потом разговор пошел концентрическими кругами — о религии, о наших надеждах, о том, что такое сегодняшний мир. Ни в одном из нас не было реформаторского зуда, хотя очень многое вокруг хотелось бы видеть другим. Но в наши дни вера не сдвигает горы. Она, по словам Патрика, вязнет в работе комитетов и комиссий, а святые прежних лет сейчас заклеймены как психопаты.

— Ну разве можно представить, чтобы сегодня французская армия пошла за девицей, у которой бывают видения? — говорил Патрик. — Нет, конечно же.

Он был прав. Такое просто исключено.

— Психология, — продолжал Патрик, янтарные глаза которого блестели от выпитого вина и свечей, — это гибель для храбрецов.

— Я тебя не понимаю, — сказала Габриэлла.

— Это относится к мужчинам, а не к женщинам, — пояснил он. — В наши дни считается глупостью подвергать свою жизнь риску, если этого можно избежать. Господи, лучший способ погубить нацию — это внушить молодежи, что глупо рисковать своей жизнью. И не просто глупо, а опасно.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Габриэлла.

— А ты спроси Генри. Он тебе объяснит, зачем он рискует свернуть себе шею, садясь на скаковую лошадь. Спроси, зачем он это делает.

— Зачем? — полушутливо-полусерьезно обратилась ко мне Габриэлла, и в глазах ее замерцали звездочки.

— Мне так нравится, — отозвался я. — Не так скучно жить.

Патрик покачал головой:

— Будь осторожен, дружище. В наши дни опасно открыто в этом признаваться. А то, чего доброго, тебе припишут мазохистский комплекс вины.

— Ты так думаешь? — улыбнулся я.

— Да, и ничего смешного тут нет. Напротив, все гораздо серьезнее, чем кажется. Насмешники так преуспели, что в наши дни лучше уж говорить, что ты трус. Ты вовсе можешь им и не быть на самом деле, но лучше им прикидываться, чтобы доказать свою нормальность. Какая еще нация в мире станет открыто утверждать в прессе, по телевидению и на приемах, официальных и неофициальных, что трусость — это норма, а мужество — отклонение? Всегда, во все времена, молодые люди должны были доказывать свою храбрость, у нас же их учат выжидать, добиваться безопасного существования. Но храбрость все равно гнездится в человеческой натуре, и ее просто так не подавить — как и сексуальные импульсы. Поэтому если объявить храбрость чем-то незаконным, закрыть ей нормальные каналы, она вырвется где-то в другом месте в искаженном виде, и, по-моему, именно этим мы обязаны росту преступности. Если общество объявляет дурным способность получать удовольствие от риска, стоит ли жаловаться, что в конце концов рискуют действительно дурные люди.

Это он уже не мог выразить по-французски. Он перешел на английский, а когда Габриэлла запротестовала, пересказал ей все по-итальянски.

— Господи, — удивленно сказала она. — Но кто из мужчин признается, что он трус? И кому это будет приятно про себя услышать? Мужчина должен охотиться и защищать семью.

— Назад в пещеры? — осведомился я.

— Инстинкты в нас все те же, — сказал Патрик. — Изначально правильные.

— И еще он должен уметь любить, — сказала Габриэлла.

— Это верно, — с жаром согласился я.

— Если ты рискуешь головой, это мне нравится, — сказала она. — Если ты рискуешь ради меня, мне это нравится еще больше.

— Так говорить не стоит, — улыбнулся Патрик, — ибо этому могут найти какое-нибудь нехорошее объяснение.

Мы рассмеялись. Подали кофе, и разговор перешел на итальянских девушек, а также различия между их желаниями и возможностями. Габриэлла сказала, что разрыв потихоньку сокращается, но что лично ей проще, поскольку она сирота и родители на нее не давят. Затем мы стали обсуждать все «за» и «против» совместного житья с родителями взрослых детей. Мы сошлись на том, что у каждого из нас есть все, что надо: у Габриэллы — свобода, у Патрика — овдовевшая мать, которая во всем ему потакает, а у меня — бесплатный кров и стол.

Патрик удивленно поглядел на меня, когда я это сказал, и уже открыл рот, чтобы выдать мой секрет Габриэлле, но я быстро сказал:

— Не надо ей говорить, кто я.

— Ты ей понравишься еще больше.

— Все равно не надо.

Он заколебался, рассказать ей или нет, но все же, к моему немалому облегчению, решил промолчать. Когда Габриэлла поинтересовалась, о чем мы переговаривались, он сказал, что речь шла о том, кто будет платить по счету. Мы поделили расходы пополам, но и расплатившись, не торопились уходить. Мы еще посидели и поговорили. Речь зашла о верности — сначала в личном, затем в политическом плане.

В Милане, по словам Габриэллы, было много коммунистов, а, по ее мнению, католик-коммунист — это такая же нелепость, как араб, который хочет, чтобы его страной правил Израиль.

— Интересно, кому они будут верны, если, скажем, Россия оккупирует Италию? — полюбопытствовал Патрик.

— Это не так-то просто, — усмехнулся я. — Им придется пройти через Австрию, Германию, Швейцарию, да и Альпы — хорошая преграда.

Габриэлла покачала головой и сказала:

— Коммунисты начинаются в Триесте.

Эти слова и рассмешили, и слегка огорчили меня: я вспомнил своего непреклонного отца с его фразой: «Аравия начинается в Кале».

— Ну конечно, — задумчиво ответил Патрик. — Коммунисты уже на пороге.

— Не беда! — весело воскликнула Габриэлла. — В Югославии тоже высокие горы, и оттуда русские вряд ли придут.

— На сей раз вторжение будет не военным, — подал я голос. — Теперь все решают деньги и технологии. Так что британским, французским и итальянским коммунистам вряд ли придется ломать голову, на чью сторону вставать.

— И поэтому они смогут с чистой совестью продолжать заниматься своей подрывной деятельностью, — весело закончил Патрик.

— Давайте не будем об этом беспокоиться, — сказал я, наблюдая за силуэтом Габриэллы на стене — прядь волос упала ей на щеку. — По крайней мере, сегодня.

— Вряд ли нас это коснется, — согласился Патрик. — Но если мы не двинемся домой, сестра Габриэллы запрет дверь.

Мы вышли на улицу, но не успели сделать и десяти шагов, как Патрик спохватился, что оставил свою сумку, и быстро скрылся в ресторане. Я повернулся к Габриэлле, а она — ко мне. Уличные фонари отразились в ее глазах, а серьезно сжатые губы тронула улыбка. Не надо было ничего говорить. Все было ясно и так. Я осторожно обнял ее, но она качнулась, словно ее толкнули изо всех сил. Меня тоже вдруг словно ударили, во мне забушевали такие неодолимые и первобытные силы, что стало страшно. Неужели возможность просто дотронуться до девушки, пусть даже желанной, привела меня в такое смятение? И это случилось не где-нибудь, а на главной улице города Милана! Габриэлла уронила голову мне на плечо, и я так и застыл, касаясь щекой ее волос, пока не появился Патрик с сумкой. Улыбаясь, он молча развернул Габриэллу лицом к себе, взял под руку и коротко сказал:

— Пошли. Если будете так стоять, вас арестуют.

Она посмотрела на него, потом засмеялась и сказала:

— Сама не понимаю, что на меня нашло. Что это?

— Боги, — сказал ироническим тоном Патрик. — Или химия. Сама решай, что именно.

— Безумие какое-то!

— Это точно.

Он потянул ее за собой. Я сделал над собой усилие, обрел способность переставлять ноги и двинулся за ними следом. Габриэлла взяла и меня под руку, и так втроем мы прошли примерно с полторы мили. Постепенно наш безумный порыв угас, мы снова стали нормально разговаривать и, когда оказались у двери дома ее сестры, хихикали как ни в чем не бывало.

Лизабетта, сестра Габриэллы, была лет на десять старше ее и полнее, хотя у нее была такая же гладкая смуглая кожа и прекрасные темные глаза. Ее муж Джулио, полнеющий и лысеющий мужчина лет сорока с усами и мешками под глазами, кое-как выбрался из кресла, когда мы вошли в гостиную, и приветствовал нас со сдержанным радушием.

Ни он, ни Лизабетта не говорили ни по-английски, ни по-французски, и потому, пока женщины варили кофе, а Патрик беседовал с Джулио, я с любопытством оглядывал дом Габриэллы. У ее сестры была удобная квартира с четырьмя спальнями в недавно выстроенном доме-башне. Она была обставлена в самом современном стиле. Полы были из какого-то камня, под ними проходили трубы отопления. Ковров не было. На окнах висели не занавески, а жалюзи. Все это выглядело мрачновато, но я напомнил себе, что летом в Милане настоящее пекло, и квартира специально спланирована так, чтобы она не превращалась в духовку.

Время от времени в комнату входили и выходили дети, я вспомнил, что, по словам Патрика, их должно быть семеро: четверо мальчиков и трое девочек. Несмотря на то, что была уже полночь, никто из них, похоже, не собирался ложиться спать. Они явно ждали Патрика и теперь возились вокруг нею, словно котята.

Когда Лизабетта стала разливать кофе, а дети начали передавать чашки, Джулио что-то спросил у Патрика про меня.

— Он спрашивает, чем ты занимаешься, — перевел Патрик.

— Скажи ему, что я присматриваю за лошадьми.

— И все?

— И все.

Джулио спокойно выслушал это и задал еще какой-то вопрос.

Патрик опять перевел:

— Он хочет знать, сколько ты зарабатываешь.

— За поездку в Милан я получаю пятую часть того, что получаешь ты.

— Ему это вряд ли понравится.

— Я тоже не в восторге...

Патрик рассмеялся. Когда он перевел ответ, Джулио скорчил кислую гримасу.

Мы с Патриком заняли комнату, в которой обычно спали двое мальчишек, но теперь им пришлось переехать к двум своим братьям. Габриэлла жила в комнате с двумя старшими девочками, а младшая спала в комнате родителей. Наша комната была усеяна игрушками, на полу то здесь, то там валялись башмаки и сброшенная одежда, а простыни на кроватях были смяты. Как опытный путешественник, Патрик запасся пижамой, тапочками, умывальными принадлежностями, а также свежей рубашкой. Я с завистью оглядывал это великолепие, укоряя себя за недогадливость.

— Почему ты не сказал им, что ты виконт? — услышал я из темноты голос Патрика.

— Это не имеет никакого значения.

— Для Джулио это как раз имеет очень даже большое значение.

— Тем меньше оснований сообщать ему об этом.

— Не понимаю, почему ты так это скрываешь.

— А ты попробуй говорить направо и налево, что твой отец граф, и увидишь, что из этого получится.

— Я был бы просто счастлив. Все бы кланялись и улыбались, не зная, как услужить. Я был бы всюду желанным гостем и лучшим другом.

— Но ты бы сомневался, за что тебя любят: за титул или личные качества.

— Я бы не сомневался ни секунды.

— Ну и многих старших конюхов ты приводил сюда до этого? — вкрадчиво осведомился я.

Патрик вздохнул и промолчал.

— И предложил бы ты мне переночевать здесь, если бы Тимми держал свой длинный язык за зубами?

Снова молчание.

— Напомни, чтобы я дал тебе утром по физиономии, — сказал я.

Но до утра было еще далеко. Я никак не мог заснуть. Кровать Габриэллы была в футе от меня — через стену. Я лежал, снедаемый таким желанием, о котором ранее не мог и мечтать. Я лежал, обливаясь потом, испытывая терзания — не только душевные, но и телесные. И это холодный и сдержанный Генри Грей, горестно размышлял я. Лежит в детской кровати в чужом городе и кусает себе локти, готовый зарыдать в голос. Можно было, конечно, посмеяться над этой страстью, я, собственно, так и сделал, но это не помогло. Я пролежал всю ночь напролет, думая о Габриэлле и мечтая заснуть, чтобы увидеть ее во сне.

Она пожелала мне спокойной ночи и поцеловала на прощание при Патрике, Лизабетте и детях, одобрительно взиравших на это, отступила на шаг, давая мне пройти, — иначе, как тогда после ресторана, малейшее соприкосновение вызвало бы землетрясение. Но как раз этого в переполненной квартире следовало избегать.

Когда мы утром вставали, Патрик молча протянул мне бритву.

— Ты уж извини, — сказал я.

— Нет, ты прав. Я бы вряд ли пригласил тебя с собой, если бы этот валлиец не проговорился...

— Я знаю. — Я надел рубашку и стал застегивать рукава.

— Но все равно я бы не позвал тебя, если бы не понял, что ты настоящий человек...

В удивлении я повернулся к нему.

— Тебе, Генри, не хватает уверенности в себе. Ты очень даже нравишься людям. Ты, а не твой титул. Например, мне. И Габриэлле.

— Большинство придерживается другого мнения, — отозвался я, натягивая носки.

— Просто ты не предоставляешь им возможности получше разглядеть, какой ты на самом деле.

Произведя этот разящий наповал выстрел, он вышел из дверей, на ходу натягивая свой капитанский мундир.

Утро было сырое, серое. Мы ехали в аэропорт молча. У Габриэллы под глазами были темные тени, и она не смотрела на меня, хотя я ничем ее не обидел. Она обращалась исключительно к Патрику и по-итальянски, а он, кротко улыбаясь, отвечал ей на том же языке. Когда мы приехали, она попросила меня не подходить и не говорить с ней у киоска и удалилась разве что не бегом, а я не пытался ее остановить. Погрузка лошадей должна была занять не один час, и, несмотря ни на что, я собирался еще повидаться с ней.

Все утро я провел в аэропорту с Тимми и Конкером, а часов в двенадцать появился улыбающийся Патрик и сказал, что мне повезло из-за глубокого снега. Гатвик практически не принимал самолетов, и все второстепенные грузовые рейсы откладывались по крайней мере еще на день.

— Позвони хозяевам еще раз и скажи, что привезешь маток завтра часов в восемь. Если позволит погода, — закончил Патрик.

Габриэлла выслушала эти новости с таким восторгом, что я воспарил духом в небеса. Я не сразу осмелился задать следующий вопрос, но она мне помогла, осведомившись:

— Ты хорошо спал эту ночь?

— Я вообще не спал.

Она вздохнула и, зарумянившись, призналась:

— Я тоже.

— Возможно, — осторожно начал я, — если бы мы провели эту ночь вместе, мы бы спали лучше.

— Генри! — рассмеялась она. — А где?

На этот вопрос оказалось трудно ответить, потому что от отеля она отказалась: ночевать там она не собиралась, ей было нужно до полуночи вернуться домой. Она не могла пропасть на всю ночь.

— Нужно соблюдать приличия, — сказала она.

В результате мы оказались в нашем самолете. Мы устроили себе неплохое гнездышко из одеял, которые я взял в багажном отделении.

Там нас никто не мог потревожить, и мы прекрасно провели вечер, выяснив, к своему великому облегчению, что прекрасно подходим друг другу.

Лежа в моих объятиях, Габриэлла призналась, что у нее уже был любовник, о чем, впрочем, я и так догадался, но что она никак не может привыкнуть заниматься любовью не в кровати. Почувствовав, как заколыхалась моя грудь, она подняла голову и стала всматриваться в мое лицо в бликах лунного света.

— Ты почему смеешься? — спросила она.

— Просто я никогда не делал этого в кровати.

— А где же?

— На траве.

— Генри! Это английский обычай?

— Только летом.

Она улыбнулась и, довольная услышанным, снова положила голову мне на плечо. Я же погладил ее волосы и подумал: до чего же она цельная натура и как не похожа на тех полупьяных нимфеток, с которыми я блуждал по садовым дорожкам после званых обедов. Никогда больше не прикоснусь к ним, внушал я себе. Ни за что и никогда.

— Сегодня утром мне было так стыдно, — призналась Габриэлла, — стыдно того, о чем я думала всю прошлую ночь.

— В этом нет ничего стыдного.

— Похоть — один из семи смертных грехов.

— Но любовь — добродетель.

— Трудно отделить одно от другого. Вот сегодня мы как поступили: грешно или добродетельно?

Впрочем, Габриэллу не очень пугала перспектива оказаться грешницей.

— Мы поступили естественно.

— Тогда, значит, мы согрешили.

Она повернулась в моих объятиях, ее лицо оказалось рядом с моим, глаза ее сверкнули в лунном свете, зубы ласково впились в мое плечо.

— Какой ты соленый, — прошептала она.

Я погладил ее живот и почувствовал, как он напрягся. От этого у меня по позвоночнику пробежала дрожь, и я подумал, что ничто не придает больше сил, чем понимание, что кто-то тебя любит. Я поцеловал ее, на что Габриэлла отозвалась долгим мягким вздохом, неожиданно перешедшим в смех.

— Грех, — сказала она со смехом, — это прекрасно.

Мы вернулись к ее сестре и проспали всю ночь как убитые, опять разделенные тонкой стеной. Утром, заспанная, в халате, с растрепанными волосами, она сварила кофе нам с Патриком.

— Ты еще приедешь? — спросила Габриэлла, подавая мне чашку.

— Обязательно, — отозвался я.

Она понимала, что я отвечал всерьез. Она поцеловала меня, потом Патрика.

— За то, что ты нас познакомил, — объявила она ему. Когда мы ехали в такси в аэропорт, Патрик спросил:

— А почему ты с ней не остался? Ты ведь мог это сделать.

Я помолчал и заговорил, лишь когда такси выехало на шоссе, ведущее в аэропорт:

— А ты бы остался?

— Нет. Но у меня ведь работа...

— И у меня тоже. Я тоже не хочу ее терять. Может, правда, совсем по другим соображениям.

— Это, конечно, не мое дело, — отозвался Патрик, — но я за тебя рад.

Мы погрузили итальянских маток и доставили их в Англию без задержек. Я следил за ними во время полета и думал о Габриэлле с любовью и без привычных волнений, ибо она сказала мне с усмешкой:

— Плох тот контрабандист, который не может проглотить товар.

Глава 7

Скачки в Стрэтфорде были отменены из-за снега, но я не огорчался, поскольку Ярдман запланировал еще одну поездку, причем предупредил меня о ней в самый последний момент. Он сказал, что надо отправить семь трехлеток во Францию. Впрочем, у самолета их оказалось восемь.

Я опоздал в аэропорт, потому что на заснеженной дороге занесло грузовик, который загородил проезд, и, когда я наконец прибыл, все лошади были уже там. Водители фургонов стояли, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться, и громко меня бранили. Билли — на сей раз лошадей сопровождал он, а не Тимми и Конкер — стоял, засунув руки в карманы, с застывшей презрительной ухмылочкой на губах, наслаждаясь неудовольствием, которое я на себя навлек. Разумеется, он и не подумал начать погрузку без меня.

Грузили лошадей мы втроем — я, Билли и старый глухой Альф. Мы работали в угрюмом молчании. Был там и четвертый конюх, невзрачный человечек с большими усами, но он сопровождал лишь одну лошадь знаменитого конезавода и опекал только ее, не оказывая нам никакого содействия. Во время полета он сидел возле своей протеже, охраняя ее от невидимой опасности. Билли уронил щепоть торфа в мою чашку, а потом, наливая себе, пронес чашку у меня над головой и как бы ненароком пролил мне на голову кофе, наполовину состоявший из сахара. Остаток пути я провел в туалете, неуклюже пытаясь смыть липкую гадость и обещая себе расправиться с Билли, как только на руках у меня не будет такого ценного груза.

Во время разгрузки я обратил внимание на одну невзрачную гнедую кобылку. Она явно не была трехлеткой и походила на ту, которую мы недавно возили во Францию. И очень напоминала ту, что мы вернули в Англию в тот же день. Три очень похожие гнедые кобылы? А что, впрочем, удивительного? Всякое бывает. Тем более что ни у одной из них не было особых отличительных черт.

В Париже четвертый конюх нас оставил. Он сказал, что ему поручено доставить кобылу до места назначения, а оттуда забрать жеребца, приобретенного его заводом. Мы должны были доставить его в Англию на следующей неделе.

В следующий вторник мы так и поступили. Жеребец был невысокий, с большим крупом, пламенным взором и бешено вращавшимся хвостом. Когда мы его грузили в самолет, он пронзительно ржал, и на сей раз его усатый проводник оказался при деле.

Среди наших пассажиров снова оказалась невзрачная гнедая кобылка. Я подошел к боксу и стал внимательно разглядывать ее, как вдруг Билли подкрался сзади и ударил меня что было сил концом цепи. Я повернулся быстрее, чем он предполагал, и дважды пнул его в бедро. Его губы исказила гримаса боли, и он взмахнул рукой, отчего цепь взметнулась, словно разъяренная змея. Мне удалось увернуться, отступив в проход между боксами. Цепь хлестнула об угол бокса, за которым я прятался, а я быстро ретировался, направившись к кабине бортинженера. Возможно, такое бегство выглядело не очень красиво, но в данных обстоятельствах это был наиболее благоразумный выход. Остаток пути я провел в обществе бортинженера за кофе.

В ту ночь я много думал, и мне не понравились некоторые выводы.

* * *

Утром я долго караулил у конторы Ярдмана и наконец поймал Саймона, когда он вышел, чтобы перекусить.

— Откуда ты возник? — улыбаясь, спросил он. — Ну что, погреемся в «Ангеле»?

Я кивнул, и мы зашагали по тающим остаткам недавно выпавшего снега. Мы шли, выдыхая клубы пара. День был туманный, пасмурный, холодный — под стать моему настроению.

Саймон толкнул дверь с витражом и вошел в пивную. Уселся на свою любимую табуретку у стойки, распахнул потрепанный вельветовый пиджак и потребовал от услужливого бармена горячей воды с ромом и лимоном — по стакану каждому из нас.

В старинном кирпичном очаге работал электрический камин. Пульсирующий свет его искусственных углей освещал широко улыбающуюся физиономию моего спутника. Его глаза светились дружелюбием.

Как мало у меня друзей.

— Так что же случилось? — спросил он, прихлебывая свой дымящийся напиток. — Сегодня ты что-то больно тихий.

Некоторое время я поглядывал на фальшивые угли. Дальше откладывать я не мог.

— Я все знаю, — сказал я. — Знаю про гнедую кобылу.

Саймон поставил стакан, рука его не дрожала, но улыбку как ветром сдуло.

— Какую кобылу? — спросил он.

Я не ответил. Молчание тянулось до бесконечности.

— Что ты хочешь этим сказать? — наконец спросил Саймон.

— В течение двух недель я дважды возил одну и ту же кобылу во Францию и обратно. Одну и ту же.

— Ты что-то перепутал.

— Нет.

Возникла пауза. Потом Саймон повторил, но без убеждения в голосе:

— Ты что-то перепутал.

— Я заметил ее еще в тот день, когда она утром полетела во Францию, а вечером обратно в Англию. Я заинтересовался ею в прошлый четверг, когда она совершила такой же перелет. Я понял, что это одна и та же кобыла, вчера, когда она вернулась.

— Ты же много летал. Неужели ты можешь запомнить всех лошадей, с какими имел дело?

— Я разбираюсь в лошадях, — коротко сказал я.

— Очень уж ты шустрый, — сказал он скорее себе, чем мне. — Очень уж ты шустрый.

— Нет, — покачал я головой. — Это не я шустрый, а ты. Тебе не следовало посылать ее так часто, тогда бы я не понял, что к чему.

— Ну и что? — вдруг встрепенулся он, отчего его грузное тело пошло какими-то складками. — Что с того, что одна кобыла несколько раз съездила туда и обратно? И при чем тут я?

— Я могу не объяснять тебе того, что тебе и так известно.

— Генри, — подался он вперед, — я знаю то, что знаю, но я не знаю, что ты тут напридумывал. Тебе в голову что-то такое взбрело, и я хотел бы знать, что именно.

— Милое маленькое мошенничество, — вздохнул я. — Простое симпатичное жульничество. Все легче легкого. И несколько сотен фунтов прибыли от очередного ее перелета.

Я смотрел, как из моего стакана поднимается пар, и жалел, что пришел сюда.

Саймон молча смотрел на меня и ждал, когда я все скажу ему открытым текстом.

— Ну что ж, слушай. Вы продаете кобылу вашему соучастнику во Франции, который переводит вам деньги, и ваш банк удостоверяет получение перевода. Вы подаете бумаги в правительственные инстанции, что одна гнедая кобыла была продана за границу за энную сумму франков, — это часть коневодческого бизнеса. Благодарное правительство выплачивает вам премию в один и три четверти процента. Тем временем вы переправляете кобылу обратно, а потом начинаете все сначала. И деньги тоже переправляются наличными.

Саймон сидел, окаменев на своей табуретке и тупо глядя на меня.

— Вам нужно только одно — неплохой капитал, с которого бы один и три четверти процента были приличной суммой, иначе нет смысла рисковать. Скажем, двадцать тысяч фунтов. И тогда ваша прибыль за очередную прогулку кобылы будет равна тремстам пятидесяти фунтам. Если она будет так кататься хотя бы раз в месяц, это означает двадцатипроцентную и не облагаемую налогами прибыль ежегодно. То есть четыре тысячи фунтов. Разумеется, тут не обойтись без определенных накладных расходов, но все же...

— Генри! — тихо и глухо произнес Саймон.

— Это не крупная афера, — сказал я, — но вполне надежная. И без тебя, Саймон, тут не обойтись — все дело в том, кто и как заполняет разные бланки, а у Ярдмана это делаешь ты. Если бы на твоем месте оказался посторонний человек, за лошадь пришлось бы всякий раз платить — за ее доставку самолетом туда и обратно, а это сделало бы операцию неприбыльной. Это возможно, лишь когда лошадь может кататься бесплатно. Ты вносишь ее в опись груза, но в официальных документах фирмы это отсутствует. Она отправляется в путь всякий раз, когда есть свободное место. Прошлый раз Ярдман сказал мне, что полетит семь трехлеток, а полетело восемь, и восьмой была как раз гнедая кобыла. В тот день, когда мы сделали две поездки, когда привезли ее утром, а забрали днем, лошади, которых мы должны были доставить обратно, задержались не случайно. Даже вы не решились привезти кобылу и тотчас же отправить ее обратно. Поэтому ты якобы допустил ошибку, указав, что тренеры должны доставить лошадей не в десять, а в пятнадцать часов, — тем более любопытно, что ты никогда не совершаешь ошибок. Твоя пунктуальность просто фантастична, и никому в голову не придет проверять что-либо за тобой.

— Как ты это вычислил? — глухо спросил Саймон.

— Я же раньше работал в «Старой Англии», — напомнил я. — Я заполнял такие же формы, что и ты. Я же тебе их и посылал, когда работал в транспортном отделе, но я не знал про эту премию. О ней я услышал десять дней назад из разговора трех бизнесменов. А потом, когда стал размышлять, зачем надо было возить туда и обратно одну и ту же кобылу, я вдруг сразу все понял. Что-то щелкнуло, и все стало ясно.

— Щелкнуло, — тупо повторил он.

— Ну да, — кивнул я. — И главное, никаких характерных примет. Если бы ты посылал ее под ее собственным именем, все сразу бы обнаружилось. Я бы первый это заметил. Но ты просматривал регистр и выбирал кобыл примерно того же возраста и масти и заполнял на них документы. Британские таможенники подтверждали факт экспорта этих лошадей, а французские — их импорта. Все очень просто. Никому и в голову не приходило проверить у владельцев, продавали ли они этих лошадей на самом деле или нет. С какой стати? Ну а для того, чтобы вернуть кобылу, ты проделывал такой же фокус с французским регистром, только тут приходилось действовать аккуратнее — нельзя было импортировать слишком дорогих кобыл, ведь фирма имеет право свободно потратить за границей лишь две тысячи фунтов стерлингов в год. Все, что превышает эту сумму, означает особое разбирательство, чего вы никак не могли допустить.

— Разложил все по полочкам, — мрачно заключил Саймон.

— Я думал об этом всю ночь.

— Кому же ты собираешься пожаловаться?

Я неловко отвел глаза, уставился в пространство.

— Ярдману?

Я молчал.

— Полиции?

Я посмотрел на фальшивые угли. Я бы никому не сказал, если бы не...

— Неужели тебе было так необходимо, чтобы Билли не давал мне житья?

— Генри! — обиженно воскликнул Саймон. Он был безутешен. — Я и в мыслях этого не держал. Как ты мог такое подумать?

Я судорожно сглотнул и сказал:

— Билли принимал участие во всех перелетах с кобылой. И кроме, пожалуй, первого, не давал мне ни минуты покоя. Один раз он набросился на меня с кулаками, второй раз облил сладким кофе, а вчера, когда я стал разглядывать кобылу, ударил цепью. Он делал это не потому, что невзлюбил меня. По крайней мере, это не главная причина. Это был, так сказать, отвлекающий маневр, попытка не дать мне разобраться в лошадях. Потому-то он ни разу не ударил меня по лицу. Он дрался не из ненависти, а из деловых соображений.

— Генри, уверяю тебя, это не так. — Саймон явно был расстроен. — Я бы не допустил, чтобы с тобой что-то случилось.

Он протянул руку к стакану и сделал приличный глоток. Пар от напитка уже не шел. И ром, и дружба остыли.

— Ладно, не гляди на меня так, — наконец сказал он, зябко ежась и снова отпивая из стакана. — С кобылой ты все вычислил верно. Господь мне судья, но Билли на тебя я не напускал. Я и сам терпеть его не могу. Это жуткий подонок. Уверяю тебя, что бы он там ни делал, все это по собственной инициативе. Такая уж у него мерзкая натура.

Я пристально смотрел на него, искренне желая поверить и чувствуя, что сваляю дурака, если позволю ему меня убедить.

— Послушай, — сказал он, подаваясь вперед, — скажи, вот ты бы его на меня напустил?

— Нет.

— Ну вот и я нет.

Наступила долгая пауза.

— Что ты делаешь с деньгами? — спросил я.

— Расплачиваюсь с долгами, — сказал он, поколебавшись. — Тотализатор, сам понимаешь...

Но я покачал головой:

— Ты на скачках не играешь!

— Играю.

— Нет.

— Ты просто не знаешь.

— Прекрасно знаю, — устало отозвался я. — Скачки тебя не интересуют. Ты никогда не пытался получить у меня сведения о тех, кто может выиграть. Ты даже не спрашивал, какие у меня самого шансы. И не говори, что наделал карточных долгов, — тоже не поверю. Ведь если ты наделал такие долги, что вынужден воровать, чтобы расплатиться с ними, ты бы играл и в карты, и на тотализаторе, и на чем угодно. Это как болезнь.

— Воровать — слишком крепкое слово, — сказал он, поморщившись, потом взял мой нетронутый стакан и залпом осушил его. — Ярдман пенсии платить не станет, — добавил он.

Я попытался представить его будущее, его скудную пенсию в старости. У меня хоть есть остатки состояния Креганов, что и говорить, деньги небольшие, но можно покупать машины и выпивку. У Саймона же — лишь то, что он сумеет скопить.

— Деньги держишь в банке? — спросил я.

— Треть, — признался он. — Другую треть берет мой двоюродный брат, который держит кобылу и привозит ее в аэропорт. А остаток — у того парня, что помогает нам во Франции. Когда я придумал этот план, они-то и достали деньги. У меня со средствами было плохо.

— Выходит, ты не так уж много зарабатываешь, — сказал я, — учитывая риск.

— Удваиваю себе зарплату, — пояснил Саймон. — Причем без вычетов. У нас две лошади, и в общей сложности набегает пятнадцать поездок в год.

— Вторую я тоже видел?

— Да. Она слетала туда и обратно.

— Один раз?

— Один раз.

— А как вы доставляете деньги во Францию?

— Вкладываем в газеты. В еженедельники «Хорс энд хаунд», например.

— Фунты?

— Да. У нашего партнера во Франции есть человек, который обменивает их на франки.

— Это же риск — посылать деньги по почте.

— Пока еще мы ничего не потеряли.

— И как давно вы этим занимаетесь?

— С тех пор как ввели эту премию.

Наступила еще одна долгая пауза. Саймон вертел в руках пустой стакан. Он вовсе не походил на негодяя. Я же задал себе вопрос: не ханжество ли требовать от друзей безукоризненной честности? Я все еще рассматривал его как друга и не мог поверить, что он специально платил Билли за то, чтобы тот задал мне жару. Нет, конечно, Билли просто ненавидел меня за мою родословную. Но с этим вполне можно жить.

— Ну, так что же ты собираешься предпринять? — спросил Саймон.

И я, и он прекрасно знали, что, если начнется расследование, его песенка будет спета: в разных банках и правительственных учреждениях осталось слишком много его следов, и тюрьмы ему не миновать.

Я слез с табуретки и, выпрямившись, покачал головой.

— Ничего, — сказал я неуверенно.

— При условии, что мы завяжем?

— Не знаю...

Он судорожно улыбнулся и сказал:

— Ладно, Генри, мы договоримся.

Мы вышли из пивной и снова зашагали по слякоти. Но теперь все переменилось. Доверия между нами не было и в помине. Он, похоже, думал и гадал, сдержу ли я слово и буду ли помалкивать, а я знал, и мне было от этого противно, что он будет заниматься мошенничеством независимо от обещаний. Конечно, гнедая кобыла больше путешествовать не будет, но у них имелась вторая лошадь, которую я так и не вычислил. Если действовать аккуратно, из этой операции еще можно выжать неплохую сумму, а Саймон был человек аккуратный.

...Расписание полетов в его последнем варианте не включало никаких командировок в Милан до следующей среды. Впрочем, и других поездок запланировано не было, кроме двух морских перевозок — мы посылали кому-то пони для игры в поло, но это ко мне отношения не имело. Я постучал в дверь Ярдмана, зашел и спросил, не могу ли я взять выходные на остаток недели. Как говорил Конкер, надо отстаивать свои права.

— Значит, у нас только в среду Милан, — задумчиво проговорил Ярдман. — Ну, разумеется, мой дорогой мальчик, разумеется. Гуляйте. Но вдруг возникнет что-то срочное? Я надеюсь, вы не будете возражать, если тогда я к вам обращусь?

— Нет, конечно.

— Превосходно, превосходно. — Он сверкнул стеклами очков, повернув голову к окну. На его лице натянулась кожа, и возникло нечто вроде улыбки — улыбки скелета. — Значит, вам все еще не надоела эта работа?

— Нет, что вы, — вежливо отозвался я.

— Очень хорошо, даже очень хорошо. Я должен со своей стороны заметить, что вы неплохо справляетесь, очень даже неплохо. На вас можно положиться. Это вне всякого сомнения.

— Благодарю вас, мистер Ярдман... — Я не был уверен, что внутренне он не подсмеивался надо мной. Интересно, когда же он поймет, что я не отношусь к этой работе как к большой шутке, каковой полагают ее все остальные.

Я написал письмо Габриэлле, где сообщил о своем приезде в следующую среду, и поехал домой, попеременно думая то о ней, то о Саймоне, чередуя приятные мысли с неприятными.

Дома я нашел записку с просьбой позвонить отцу Джулиана Текери, что я и сделал. Мистер Текери сообщил, что прогноз погоды благоприятный и, похоже, в субботу скачки состоятся. Он планировал заявить неплохую лошадку в Уэзерби и хотел знать, не соглашусь ли я на ней выступить.

— Согласен, — сказал я. — С удовольствием.

— Вот и отлично! Она прекрасная кобылка, настоящий боец. В ней и силенок и резвости хватит, чтобы обойти очень даже многих! И прыгучесть у нее в порядке.

— В Уэзерби высокие барьеры, — хмыкнул я.

— Она их слопает, — с жаром сказал Текери. — Она в хорошей форме. Мы устроили ей пробный галоп на одну милю и думали — выдохнется, потому что из-за снега она долго не работала, но и в конце она неслась, как паровоз. Перерыв пошел ей на пользу.

— Приятно это слышать, — отозвался я.

— Лошадка что надо, — сказал мой собеседник. — Увидимся перед первой скачкой в весовой. Договорились?

Я сказал, что увидимся, и был рад возможности на законном основании убраться из дома, так как заметил письмо от Филлихоев, где они сообщали, что с удовольствием снова посетят наш дом на уик-энд. Увидев меня с письмом в руках, ко мне подошла моя сестра Алиса.

— В субботу я выступаю на ипподроме Уэзерби, — предупредил я ее, решив перехватить инициативу.

— Но в воскресенье... — начала было она.

— Нет, дорогая Алиса, — перебил я сестру. — У меня нет ни малейшего намерения жениться на Анджеле Филлихой, и потому нет смысла с ней встречаться. Разве мы не договорились, что мама не должна отлавливать для меня невест?

— Но, Генри, ты же должен на ком-то жениться... — возразила сестра.

— Я не останусь холостяком, можешь не беспокоиться.

— Ну, раз уж ты едешь на север, в Уэзерби, — сказала Алиса, — то, может, заглянешь к Луизе и немножко ее подбодришь?

— Подбодрить Луизу? — переспросил я.

Луиза, еще одна моя сестра, старше Алисы, жила в Шотландии, причем от нее до Уэзерби было примерно столько же, сколько от Уэзерби до нашего дома. Но не успел я продолжить, как Алиса сердито буркнула:

— Я же сказала тебе это вчера вечером. Разве ты не слышал?

— Боюсь, что нет, — сказал я. Похоже, я размышлял о гнедой кобыле и не расслышал.

— Луизе сделали операцию. Сегодня ее выписывают из больницы, и ей придется провести в постели еще недели две-три.

— А что с ней? — спросил я Алису, но она либо и сама не знала, либо не пожелала мне сказать. Я плохо знал Луизу, почувствовал, что в каком-то смысле ее общество все равно лучше общества Анджелы Филлихой, и потому согласился ее навестить.

Поскольку путь после скачек предстоял долгий, я решил приехать в Йоркшир в пятницу вечером и спокойно провести там субботнее утро. Поэтому я выехал на север после ленча и по обычаю решил завернуть в Фенланд.

Тотчас же меня за рукав ухватил Том Уэллс.

— Ну, Гарри, на ловца и зверь бежит. Ты-то мне и нужен. Как насчет небольшого полета завтра? Двух тренеров и жокея из Ньюмаркета в Уэзерби, а?

— Извини, Том, — рассмеялся я, — не могу. Я заехал, чтобы отменить свой полет в воскресенье. Нужно навестить больную сестру, а она живет в Шотландии. Я как раз туда еду.

— Черт! — выругался он. — А ты не можешь отменить поездку?

— Боюсь, что нет.

— Можешь слетать в воскресенье на самолете, а? Бесплатно!

— Правда, не могу, — рассмеялся я.

— Что ж, придется отказать тренерам, очень жаль.

— Мне тоже. Нехорошо получается.

— Да уж, хорошего мало. Пойдем выпьем кофе.

Мы с час просидели в кафе, попили кофе, поговорили о самолетах, а потом я продолжил свой путь в Уэзерби, размышляя, что моя жизнь стала походить на цирковой номер: отныне мне придется изворачиваться, чтобы совмещать скачки, полеты, поездки с лошадьми и Габриэллу.

В Уэзерби проблески солнца сочетались с сильным ветром, но скаковая дорожка оказалась на удивление неплохой после недавнего снега. Кобыла Текери вполне соответствовала его описанию: мощная, гнедая, решительно никому не желающая уступать. Первые два барьера она взяла довольно осторожно, поскольку долго не выступала, но затем к ней быстро вернулась уверенность. Я давно не получал такого удовольствия от скачки. У барьеров кобыла обходилась без моей помощи, и лишь когда она не совсем точно рассчитывала дистанцию для прыжка, мне приходилось ее поправлять — и это не вызывало у нее никакого протеста. Когда она вышла на финишную прямую, сил в ней было не меньше, чем на старте. Без особых понуканий она начала обходить четырех лошадей, шедших перед нами. Последний барьер она преодолела удачно, хотя чуть клюнула носом при приземлении, но затем, не сбиваясь с хорошего галопа, устремилась вдогонку за лидером. Мы обогнали его у самого финишного столба, испытав пьянящее чувство красивой победы.

— Неплохо! — сказал отец Джулиана. — Очень даже неплохо! — И он вручил мне заклеенный конверт, который без тени суеверия заготовил заранее.

Поскольку мне предстояло еще преодолеть триста пятьдесят миль, я вскоре после скачки уехал. Северные дороги были пустынными, и я довольно быстро оказался в Шотландии.

Моя сестра Луиза жила в огромном аристократическом особняке возле Элгина — дом был такой же большой, как и наш, и так же плохо отапливался. В свое время она порадовала родителей, удачно выйдя замуж, но лишь после женитьбы обнаружила, что муж удивительно скуп. Учитывая ее нынешние расходы, ей было бы куда уютнее в коттедже на две семьи в Пекеме. Когда я был маленьким, она дарила мне на Рождество эврименовские издания классики. Теперь подарки прекратились. Но, даже учитывая все это, когда я утром навестил ее, — а приехал я вечером, когда она уже легла спать, — было ясно, что кое-что от прежней Луизы уцелело. Мы смотрели друг на друга, как незнакомцы. Мы не виделись семь лет, и она выглядела гораздо старше своих сорока трех. Но глаза ее были ясными, а улыбка радостной.

— Генри, братец... Как я рада...

Я поверил — и тоже обрадовался. Внезапно визит перестал быть тяжкой обузой. Я провел с ней весь день. Рассматривал старые фотографии, играл в китайские шашки, которым она в свое время меня научила, и слушал ее рассказы о троих сыновьях, сейчас находившихся в школе-интернате, и о том, какая была плохая тетеревиная охота этой зимой, и о том, как ей хотелось бы побывать в Лондоне после десятилетнего перерыва. Она просила меня о маленьких услугах, поясняя, что дорогой Джеймс будет недоволен, если она снова обратится к нему, а у служанок и так хлопот полон рот. Я приносил разные предметы, упаковал посылку, убрал комнату, наполнил горячей водой грелку и нашел пропавшую зубную пасту. После этого она попросила меня, раз уж я так любезен, разобрать ее аптечку.

В аптечке лекарств хватило бы на самую настоящую аптеку. Сестра с удовлетворением отметила, что половина лекарств ей уже ни к чему. Она разобрала коробочки и флакончики на две кучки и попросила меня одну отправить в мусорную корзину. Послушно взяв пригоршню коробочек, на одной из них я заметил надпись: «Коновид» с пояснением, для чего эти таблетки предназначены. Я не сразу сообразил, что это, но, поняв, выудил коробочку из корзины и заглянул внутрь. Там в фольге были еще таблетки. Я разорвал квадратик и посмотрел на розовую пилюлю.

— Тебе они больше не нужны? — спросил я у Луизы.

— Конечно, нет. После операции они мне ни к чему.

— Ясно. А можно я их возьму?

— А тебе-то они для чего?

— Не будь наивной, Луиза...

— У тебя завелась подружка! — рассмеялась Луиза. — Ну тогда, конечно, бери их на здоровье. У меня где-то есть полная коробка. Может, в верхнем ящике... Да и в ванной должны быть еще таблетки...

Я набрал таблеток и наполнил ими доверху большой коричневый флакон примерно тех же размеров, что тогда привез Патрик. На флаконе был ярлык с указанием, как использовать пенициллиновую микстуру при детских ангинах. Луиза с интересом смотрела, как я тщательно вымыл флакон, высушил его перед электрическим камином, а потом наполнил таблетками и, прежде чем завинтить крышку, заткнул ватой.

— Женишься? — спросила она. Точь-в-точь как Алиса.

— Не знаю. — Я поставил на место приведенный в порядок ящик с лекарствами и добавил: — Только не говори маме.

* * *

Наконец настала среда. Я приехал в Гатвик за час до прибытия первой лошади. Даже появление Билли и Альфа не испортило мне настроения. Мы погрузили лошадей без осложнений и быстрее обычного, тем более что два конезавода прислали своих конюхов, и те на сей раз были рады нам помочь.

Появился и Саймон с какими-то понадобившимися в последний момент бумагами. Он осторожно вручил их мне в офисе авиакомпании, услугами которой мы пользовались, и сказал:

— Доброе утро, Генри.

— Доброе утро.

Прорехи в наших взаимоотношениях трудно было залатать в половине восьмого утра в присутствии зевающих летчиков и служащих фирмы. Я взял бумаги, кивнул и, поколебавшись, пошел к самолету, который должен был доставить меня в Милан.

За моей спиной послышались шаги. Кто-то подбежал и взял меня за рукав.

— Лорд Грей, вас к телефону, это срочно.

Я взял трубку, выслушал звонившего и, сказав: «Да, конечно», медленно положил ее. Я знал, что на моем лице появилась гримаса боли.

— Что случилось? — спросил Саймон.

— Мой отец... он умер ночью. Его только что обнаружили...

В офисе воцарилось ошеломленное молчание. Саймон смотрел на меня с большим сочувствием:

— Мне очень жаль...

Я сразу же отозвался с привычными для наших прежних отношений интонациями:

— Мне надо ехать домой.

— Конечно-конечно.

— Но лошади погружены и, кроме Билли...

— Я поеду. — Саймон показал свой паспорт.

Это было лучшее решение. Я вынул из кармана флакончик, написал на нем черной шариковой ручкой: «Габриэлла Барзини, сувенирный киоск, аэропорт Мальпенса» и сказал:

— Ты не передашь это девушке, которая продает сувениры в киоске в аэропорту? Скажи также, что я не смог приехать и обо всем напишу в письме.

— Передам, — кивнул Саймон.

— Не забудешь?

Он улыбнулся своей обычной улыбкой.

— Конечно, нет, Генри! Я обязательно передам и твои слова, и этот флакон.

Мы обменялись рукопожатием, и, пройдя через паспортный контроль, Саймон зашагал по бетону к самолету, потом стал в него карабкаться. Я смотрел, как закрываются двери и как отправляется в путь самолет, который везет моего друга, мою работу, мой сувенир, но не меня.

Саймон Серл полетел в Италию вместо меня, но обратно не вернулся.

Глава 8

Я узнал об этом только через неделю. Когда я появился в фирме на пристани, сразу отправился в кабинет Саймона. Там было пусто.

Юная секретарша в соседней комнате в ответ на мой вопрос, где мистер Серл, ответила, что его сегодня нет, а когда будет и будет ли вообще, не известно ни ей, ни кому-то еще.

— То есть как?

— А вот так. Его нет уже неделю, и мы понятия не имеем, куда он делся.

Расстроенный, я двинулся к Ярдману и постучал в его дверь.

— Входите.

Я вошел. Он стоял у открытого окна и смотрел, как буксиры тащат баржи вверх по Темзе. Финский сухогруз, появившийся во время прилива, совершал маневры, продвигаясь к кранам, напоминавшим самоделки из детского конструктора. В воздухе висели гудки пароходов, шум и грохот докерных работ. Прилив нес мусор от нижних доков к Вестминстерскому дворцу. Увидев меня, Ярдман закрыл окно и двинулся ко мне, раскинув руки в стороны.

— Мой мальчик, — сказал он, стиснув мне руку, — мои самые искренние соболезнования в связи с вашей утратой.

— Благодарю вас, — смущенно отозвался я. — Вы очень любезны. Вы не знаете, где Саймон Серл?

— Мистер Серл? — Ярдман так вскинул брови, что они показались над верхушками очков в черной оправе.

— Секретарша сказала, что его нет уже неделю.

— Это верно, — нахмурился Ярдман. — Мистер Серл по причинам, понятным одному ему, предпочел остаться в Италии. Скорее всего, он принял это решение в тот день, когда полетел в Милан вместо вас.

— Но почему? — удивился я.

— Понятия не имею. Это крайне неудобно для всех нас. Теперь мне приходится выполнять его работу. По крайней мере, пока я не получу от него известий. — Ярдман покачал головой. — Но, как я полагаю, наши беды вас более не тревожат. Я думаю, вы захотите забрать свои документы. — И с кривой иронической улыбкой он протянул руку к селектору.

— Вы меня увольняете? — спросил я.

Его рука повисла в воздухе.

— Мой мальчик, мне просто в голову не пришло, что вы можете захотеть остаться.

— Тем не менее это так.

Он поколебался, вздохнул и сказал:

— Ну что ж, не хотелось мне этого говорить, но без Серла и вас агентству пришлось отказаться от многих заказов, а мы не можем себе этого позволить. Никоим образом. А потому, если бы вы поработали, пока я не получу известий от Серла или не найду ему замену, я был бы вам признателен. Весьма признателен.

Если он говорил именно то, что думал, я решил воспользоваться моментом.

— В таком случае мог бы я взять отгул на три дня через две недели? В Челтенхеме разыгрывается Золотой кубок, и мне надо там выступать.

Он кивнул и сказал:

— Назовите точные даты, и я не буду назначать на них перевозки.

Я сразу же сообщил, в какие дни буду занят, и отправился в кабинет Саймона, размышляя на ходу, что с Ярдманом удивительно легко ладить, что бы мне ни подумалось о нем поначалу, особенно в первую встречу.

На стене кабинета Саймона висело расписание перелетов. Следующий был во вторник, в Нью-Йорк. Три доставки на прошлой и этой неделе были вычеркнуты, что, как сказал Ярдман, и стало ударом для фирмы. Фирма была слишком маленькой, чтобы выдержать потерю постоянных клиентов. Ярдман подтвердил по телефону, что поездка во вторник не отменяется, и в его голосе звучало такое удовлетворение, что я понял: он уже собирался отменить и ее, когда вдруг появился я. Я сказал, что получу все необходимые бумаги в понедельник и буду в Гатвике точно в назначенное время во вторник утром. Это означало длинный уик-энд и четкое осознание того, как я его проведу. С удовольствием я покинул мрачных родственников, послал телеграмму Габриэлле, взял билет на дневной рейс «Алиталии» и полетел в Милан.

Три недели и три дня разлуки ничего не изменили. Может, я и позабыл какие-то черточки ее лица, может, ее нос казался чуточку длиннее, чем я думал, а выражение лица более серьезным, но при виде Габриэллы мое сердце снова учащенно забилось. Сначала в ее взгляде мелькнула тревога — а вдруг я изменил к ней отношение? Но когда она убедилась, что это не так, то засияла.

— Я получила телеграмму, — сказала она, — и поменялась с одной из наших девочек. Мне не придется работать в магазине ни в субботу, ни в воскресенье. — Она помялась и, покраснев, добавила: — Я упаковала сумку и сказала сестре, что проведу пару дней у подруги под Генуей.

— Габриэлла! — воскликнул я.

— Я поступила неправильно? — тревожно спросила Габриэлла.

— Ты поступила великолепно, — отозвался я, полагая, что нас ожидают отдельные мелкие неудобства днем и необходимость спать по разные стороны стены ночью. — Это так прекрасно, что просто даже не верится.

Затем мы отправились на станцию, сели в поезд и, следуя принципу лгать не больше, чем того требует необходимость, отправились в Геную. Мы заказали себе по номеру в большом безликом отеле, полном занятых своими делами бизнесменов. Оказалось, что наши номера на одном этаже — через четыре двери.

Когда мы сели за столик уютного ресторанчика, Габриэлла сказала:

— Все это очень грустно, Генри... Я про твоего отца.

— Да... — Ее искреннее сочувствие заставило меня ощутить себя обманщиком.

Я и раньше пытался прочувствовать утрату, но пришел к выводу, что наиболее сильные эмоции, связанные с отцом, — резкая неприязнь к его титулу. Я предпочитал, чтобы ко мне относились не как к лорду Грею, а как к самостоятельной личности. Но родственники и семейные адвокаты явно решили, что я, конечно же, успел перебеситься и теперь стану вести подобающий аристократу образ жизни. Его смерть, так сказать, предвещала мой крах.

— Я так обрадовалась твоему письму, — между тем говорила Габриэлла. — Я ведь страшно испугалась, когда ты не прилетел с лошадьми. Я решила, что ты передумал насчет меня.

— Разве Саймон ничего тебе не объяснил?

— Кто такой Саймон?

— Большой, полный, лысеющий человек. Он полетел вместо меня. Обещал все тебе передать и еще отдать флакон, — тут я улыбнулся, — флакон с пилюлями.

— Так они, значит, от тебя?

— Тебе передал их Саймон. Похоже, он просто ничего не смог тебе объяснить, потому что не говорит по-итальянски. Я забыл предупредить его, чтобы он говорил по-французски.

Но Габриэлла покачала головой и сказала:

— Флакон мне передал кто-то из летчиков. Сказал, что обнаружил его в туалете и решил передать мне — вдруг это я его оставила. Высокий человек в форме. Я его до этого уже встречала, но никакого полного, лысого Саймона не было.

— Значит, Саймон и не пытался с тобой объясниться?

— Нет, — покачала головой Габриэлла. — Я видела много высоких, полных и лысых пассажиров, но они ко мне не подходили.

— Ну как же, такой добродушный человек с мягким взглядом, — подсказал я. — Он ходит в жутком и старом зеленом вельветовом пиджаке, и в лацкан у него понатыканы булавки. У него привычка их всюду подбирать.

Но Габриэлла снова покачала головой:

— Такого не видела.

Саймон обещал передать флакон и мое послание Габриэлле, но не выполнил обещания и бесследно исчез. Мне не хотелось особенно приставать к Ярдману, чтобы выяснить, куда все-таки делся Саймон, — слишком активные поиски могли бы привести к обнаружению аферы с премией за импорт, а я смутно подозревал, что именно из-за этого Саймон и решил не возвращаться. Но даже если он принял такое решение под влиянием эмоций, он все равно выполнил бы данное мне обещание и увидел Габриэллу. Но, может, искусственно оживленная дружба не простирается так далеко?

— Что с тобой? — тревожно спросила меня Габриэлла. Я пояснил причину моих мрачных дум.

— Ты за него переживаешь?

— Он достаточно взрослый человек и сам понимает, что к чему, — отозвался я, но тут на меня нахлынуло воспоминание о том, что Питерс и Баллард тоже не вернулись — именно из Милана.

— Завтра утром ты поедешь назад в Милан и отыщешь его, — сказала Габриэлла.

— Но я же не говорю по-итальянски.

— Тебе, разумеется, не обойтись без переводчика. А переводчиком у тебя буду я.

— Лучшего переводчика и быть не может, — рассмеялся я.

Беззаботно болтая, мы дошли до отеля.

— Ну как таблетки? — спросил я.

— Отлично. Я дала их жене булочника. Обычно она работает нормально, но стоит ей забеременеть, и ее начинает тошнить от одного вида теста. Булочник очень сердится, потому что ему приходится нанимать помощника. Он плохой католик, — рассмеялась Габриэлла. — Он выпекает для меня огромный кремовый торт, когда я приношу таблетки.

В отеле никто не проявлял к нам ни малейшего интереса. Я прошел прямо в халате к ее номеру и постучал. Она открыла мне тоже в халате и, впустив, заперла за мной дверь.

— Если бы моя сестра увидела нас, с ней случился бы припадок.

— Если хочешь, я могу уйти.

— Неужели сможешь? — спросила Габриэлла, обнимая меня.

— Мне это будет нелегко...

— Я не требую твоего ухода.

Я поцеловал ее и сказал:

— Боюсь, теперь это и вовсе невозможно.

— Я согласна, — сказала Габриэлла и радостно вздохнула. — Раз так, давай получать от общения удовольствие.

За этим дело не стало.

Утром мы поехали обратно в Милан. Мы сидели в вагоне и украдкой держались за руки, словно этот контакт мог удержать воспоминания ночи.

Я и не представлял, как приятно держать за руку девушку. Я словно включился в электрическую цепь — теплую, приятную и все же находящуюся под высоким напряжением.

Мы были вместе, и это радовало. В остальном нас ожидали разочарования. Мы так и не напали на след Саймона.

— Не мог же он раствориться, — сердито буркнул я, когда мы вышли на холод из очередной больницы. И здесь нас тоже ожидала неудача, хотя местный персонал потратил немало времени, чтобы проверить, не поступал ли к ним кто-то соответствующий нашим описаниям за последние десять дней.

— Где же еще нам его искать? — грустно спросила меня Габриэлла. В ее голосе и осанке чувствовалась усталость. Она весь день держалась молодцом — постоянно переводила мои вопросы и полученные на них отрицательные ответы. Она держалась спокойно и по-деловому, и не ее вина, что мы так ничего и не узнали. Мы побывали в полиции, в государственных учреждениях, в похоронных бюро. Мы обзвонили все миланские отели — он не останавливался ни в одном.

— Может, порасспросить таксистов в аэропорту? — наконец предложил я Габриэлле.

— Но их так много. Кто запомнит человека, прилетевшего уже много дней назад?

— У него не было багажа, — в очередной раз повторил я стандартную фразу. — Он и сам не подозревал, что отправится в Милан. Он не мог спланировать это заранее. У него нет итальянских денег, он не говорит по-итальянски. Куда он направился? Что предпринял?

Габриэлла удрученно покачала головой. Ответа не было.

Мы сели на трамвай и поехали на вокзал. До поезда было еще полчаса, и мы стали расспрашивать тамошних служащих о Саймоне. Безрезультатно.

Уже в полночь мы пришли во вчерашний ресторанчик поужинать и только там сумели позабыть усталость и горечь неудач. Мы не нашли Саймона, но эти совместные поиски лишь укрепили наши с Габриэллой отношения.

Когда мы возвращались в отель, она тяжело опиралась на мою руку. У нее совсем не было сил.

— Как я тебя утомил, — тревожно заметил я, но Габриэлла только улыбнулась.

— Ты и не подозреваешь, какая от тебя исходит энергия.

— Энергия? — удивленно переспросил я.

— Ну да.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Внешне ты не производишь впечатление энергичного человека. Ты спокойный и действуешь плавно, словно хорошо отлаженная машина. Без лишних усилий. Без судорожных рывков. Без сбоев. А внутри что-то вроде генератора. Он постоянно рождает энергию. Я весь день от тебя заряжалась.

— Это тебе кажется, — рассмеялся я.

— Нет, нет, я говорю правду.

Я покачал головой. Во мне никаких генераторов не было. Я был самый обычный, не совсем удачливый человек, и то, что ей казалось хорошо функционирующей машиной, было лишь аккуратностью.

Габриэлла уже засыпала, когда я пришел к ней в номер. Я запер за собой дверь и забрался к ней в постель. Она сделала усилие, чтобы стряхнуть сон.

— Спи спокойно, — сказал я, легонько целуя ее. — Утро вечера мудренее.

Она довольно улыбнулась и свернулась калачиком в моих объятиях. Я лежал, баюкал ее, гладил ее теплое, мягкое тело. Голова Габриэллы покоилась у меня на груди, волосы лезли в рот, и меня вдруг охватило острое до боли желание защитить ее от всего плохого и разделить с ней все, что у меня было. Да, Генри Грей, с удивлением думал я, оказывается, ты всерьез двинулся неизведанными путями любви.

В воскресенье утром мы отправились бродить по Генуе — беседовали о пустяках, смотрели по сторонам, взирая на груды кожаных изделий в магазинах под сводами галерей. Днем мы самым невероятным образом попали на футбол: Габриэлла оказалась заядлой болельщицей.

В воскресенье вечером мы легли спать рано, потому что как сказала Габриэлла, нам придется вставать в шесть, чтобы ей не опоздать на работу. Но в ту ночь она так крепко прижималась ко мне, словно это было последнее наше свидание, а когда я поцеловал ее, щека Габриэллы оказалась мокрой от слез.

— Ну что ты плачешь? — сказал я, вытирая их пальцем. — Не надо.

— Я сама не знаю, в чем дело, — усмехнулась Габриэлла. — Наш мир — грустное место. Да и красота как динамит. Что-то внутри тебя взрывается. А наружу выходит слезами.

Я был безмерно тронут. Я не заслужил этих слез. Я стал пристыженно вытирать их и понял, почему люди говорят, что любовь причиняет боль, почему Купидона изображали с луком и стрелами. Любовь и впрямь пронзает сердца.

Лишь когда на следующий день мы сели в ранний поезд на Милан, Габриэлла впервые заговорила о деньгах. По ее смущению я понимал, что она боится меня обидеть.

— Я скоро верну тебе деньги за отель, — сказала она, пытаясь говорить спокойно, хотя это и стоило ей некоторых усилий. Когда мы спускались вниз, я сунул ей в руку банкноты. Она не хотела, чтобы я платил за нее при всех, а у самой Габриэллы таких денег не было.

— Ни в коем случае, — сказал я.

— Просто отель оказался куда дороже, чем я думала...

— В больших отелях на тебя обращают меньше внимания, — рассмеялся я.

— И все же...

— Нет.

— Но ты же не много зарабатываешь. Ты не можешь позволить платить за все — за отель, за поезд, за обеды...

— Я заработал деньги, когда выиграл скачку.

— И тебе этого хватило на все?

— Я выиграю еще одну скачку, и будет порядок.

— Джулио не нравится, что ты возишь лошадей, — сказала Габриэлла со вздохом. — Он говорит, что если бы ты был хорошим жокеем, то занимался бы этим все время.

— А что делает Джулио?

— Работает в налоговом управлении.

— А! — улыбнулся я. — Ну, может, ему станет легче, если он узнает, что мой отец оставил мне достаточно денег, чтобы я мог тебя навещать, — по крайней мере, когда я их получу.

— Я не буду ему этого говорить. Он судит людей по тому, сколько у них денег.

— Ты хочешь выйти за богатого человека?

— Но не для того, чтобы доставить удовольствие Джулио.

— А кому же? Себе?

— Пусть он будет не богатый, но и не бедный тоже. Я не хочу ломать голову, как купить детям башмаки.

Я погладил ее пальцы и сказал:

— Пожалуй, мне придется выучить итальянский.

— А что, английский — трудный язык? — блеснула она улыбкой. — Можешь попрактиковаться со мной. Если ты будешь меня часто навещать. Если не станешь откладывать деньги отца на черный день.

— Думаю, нам хватит, — сказал я, с улыбкой глядя в ее темные глаза. — По крайней мере, на башмаки детям.

* * *

На следующий день я отправился с лошадьми в Нью-Йорк, несмотря на неистовые протесты семьи. В доме по-прежнему жили мои родственники, в том числе три старших злоязычных сестры, и они не стеснялись открыто выражать свою точку зрения. Я выдерживал осаду во время ленча. Общее мнение сводилось к тому, что мое отсутствие на уик-энде — это плохо, но желание продолжать работу в фирме Ярдмана выглядит просто скандально. Мама была в истерике и в слезах, Алиса — в гневе.

— Обдумай свое поведение, — чуть не хором вещали они.

Я обдумал — и через три часа после возвращения из Милана отправился к Ярдману, а потом в Гатвик.

Мама снова затронула тему моей женитьбы на богатой наследнице. Я не стал сообщать ей, что, по сути дела, помолвлен с бедной итальянской девицей, которая работает в магазинчике сувениров в аэропорту Милана, занимается контрабандой противозачаточных таблеток и не говорит по-английски. Я решил, что сейчас это будет несколько неуместно.

Полет в общем-то прошел нормально. Мне помогали Тимми и Конкер, а также пара конюхов, сопровождавших четырех чистокровных лошадей из «Старой Англии».

Работа у нас шла споро. Но в Нью-Йорке мы задержались на тридцать шесть часов из-за неполадок в двигателе, и когда мы наконец приземлились в Гатвике и я позвонил Ярдману, он попросил меня подождать там новой партии маток, которая должна была прибыть днем.

— Куда на сей раз? — осведомился я.

— Снова в Нью-Йорк, — быстро ответил он. — Можете отпустить Тимми и Конкера. Я сам приеду с бумагами и привезу Билли и еще двоих вам в помощь.

— Мистер Ярдман, — сказал я. — Если Билли попытается устроить драку или каким-то образом попробует меня задеть, мои отношения с вашей фирмой заканчиваются по приземлении самолета в Нью-Йорке. Я не стану разгружать лошадей и снимаю с себя всякую ответственность за них.

Ответом мне было короткое удивленное молчание. Ярдман не мог позволить себе расстаться со мной в нынешних неопределенных обстоятельствах.

— Мой мальчик, — наконец отозвался он со вздохом, — я вовсе не хочу, чтобы у вас были осложнения. Я поговорю с Билли. Он порой не очень соображает, что делает. Я напомню ему, что его шуточки нравятся далеко не всем.

— Буду вам очень признателен, — отозвался я не без иронии, услышав, как он трактует поведение Билли.

Что бы там Ярдман ни сказал Билли, это сработало. Билли был угрюм, ни в чем не шел навстречу и при случае давал понять, как он ко мне относится, но впервые я закончил наш совместный полет без единого синяка или царапины.

В самолете я присел рядом с Альфом и стал расспрашивать его о последней командировке Саймона в Милан. Это было непросто, ибо бедняга был глух как пробка.

— Мистер Серл не сказал, куда он собирается? — кричал я.

— А?

После десяти выстрелов мне удалось пробить брешь, и Альф кивнул:

— Он летел в Милан с нами.

— Понятно, а куда он собирался потом?

— А?

— Куда потом собирался?

— Не знаю, он не вернулся.

— А он не говорил, куда собирается?

Молчание. Я снова прокричал вопрос.

— Нет. Мне не говорил. Может, Билли знает. Он с ним о чем-то переговаривался, понимаете?

Я понимал. В первую очередь я понимал, что нет смысла больше расспрашивать Альфа. Билли тоже можно было не беспокоить. Если он что-то и знал про Саймона, то наверняка уже рассказал Ярдману. Если, конечно, Саймон не попросил его держать язык за зубами. Но Саймон, кажется, недолюбливал Билли и вряд ли доверил бы ему свою тайну.

— Куда отправился мистер Серл, когда самолет приземлился?

Я совершенно охрип, когда Альф наконец ответил:

— Он был с Билли и остальными. Я пошел вперед выпить пива. Билли сказал, что они подойдут. Но так и не подошли.

— Никто не подошел?

Кроме Билли и Саймона, в Милан летели еще двое конюхов с конезавода.

Наконец Альф покачал головой:

— Нет, я выпил пиво и вернулся к самолету. Там уже никого не было. И я тогда сел перекусить.

Я оставил расспросы, потому что мои голосовые связки могли вот-вот сорваться.

На обратном пути у нас появился помощник в лице очень бледного и очень толстого типа, который не знал, что делать с руками, и все время потирал их о галифе для верховой езды, словно надеясь отыскать в них карманы. Формально он сопровождал лошадь-двухлетку, но я сделал вывод, что, скорее всего, это какой-то родственник тренера или владельца, который просто таким образом экономит на билете. Я не стал выяснять, кто он такой на самом деле, потому что поездка выдалась трудной и обратную дорогу я в основном проспал. Альфу даже пришлось расталкивать меня, когда мы подлетели к Гатвику. Зевая, я взялся за разгрузку. Было уже воскресное утро, и, чувствуя необычайную усталость, я поехал прямо домой, мечтая завалиться в кровать.

Дома меня ждало письмо от Габриэллы. Я стал подниматься к себе, читая его на ходу.

Она писала, что расспросила всех таксистов и водителей автобусов в аэропорту, не случилось ли им везти высокого полного толстяка, у которого не было вещей и который не знал ни слова по-итальянски. Никто не мог припомнить ничего подобного. Кроме того, она навела справки во всех агентствах по найму машин с отделениями в аэропорту Мальпенса, но и они не имели дела с Саймоном. Она проверила списки пассажиров всех авиалиний в день, когда Саймон прибыл в Милан, и за несколько последующих дней, но он нигде не значился. Я лежал в горячей ванне и думал, надо ли мне продолжать его искать. Если призвать на помощь профессионалов, даже частных детективов, то они начнут раскапывать причины его исчезновения в Англии и скоро их отыщут. Ордер на арест Саймона вовсе не входил в мои планы. Это послужит для него лишней причиной оставаться в бегах. Возможно, он и не хотел, чтобы его могли отыскать, — иначе он бы не исчез так внезапно и уже давно дал бы о себе знать. А вдруг с ним что-то случилось? Хотя я не мог взять в толк, что именно. Собственно, я вообще не подумал бы об этом, если бы не исчезновения Питерса и Балларда.

У Саймона были партнеры в его афере. Его двоюродный брат и человек во Франции. Возможно, следует спросить у них, не давал ли о себе знать Саймон. Но это невозможно, размышлял я, ведь мне неизвестны их имена. У Саймона была старая тетка где-то здесь, в Англии, но я и фамилии ее не знал. Все это оказалось для меня слишком сложным — я уже засыпал в ванне.

На следующий день в девять тридцать я появился в конторе на причале. Я пришел забрать свое жалованье за прошлую неделю и посмотреть расписание на следующую. Ярдман сдержал обещание. В дни скачек в Челтенхеме командировок не было. Сегодняшняя доставка шести цирковых лошадей в Испанию была помечена большим знаком вопроса. К счастью, поездка в Милан, запланированная на пятницу, — надо было везти маток — никаких вопросительных знаков не имела.

Когда я зашел к Ярдману, тот сообщил, что доставка цирковых лошадей откладывается на следующую неделю, поскольку дрессировщик обнаружил, что по гороскопу эта неделя у него неблагоприятна для путешествий. Ярдман не скрывал своего отвращения к астрологии, которая только мешает работе.

— Значит, в пятницу Милан, — сказал он, вертя в руке карандаш. — Я и сам бы слетал, если бы удалось вырваться. Очень не вовремя Серл нас оставил. Я дал объявление о вакансии. Не знаю... В общем, если получится, я обязательно слетаю в Милан пообщаться с нашими контрагентами. Такие поездки только идут на пользу делу. Я всегда посещаю страны, в которые мы экспортируем товар. Хотя бы раз в год.

Я кивнул. Конечно, делу от этого только польза.

— Вы не спросите у наших контрагентов, не видели ли они Саймона после того, как он доставил в Милан лошадей?

Ярдмана это удивило, кожа натянулась на его худом лице.

— Спросить, конечно, спрошу. Но сильно сомневаюсь, что он посвятил их в свои планы, раз уж не счел необходимым проинформировать меня.

— Спросите на всякий случай, — сказал я.

— Спрошу, конечно, — отозвался Ярдман. — Почему бы не спросить.

Я поднялся на второй этаж, вошел в кабинет Саймона, сел в его кресло, выглянул из его окна. Кабинет располагался точно над ярдмановским, и из него открывался почти такой же вид на реку, только чуть сверху. Вот бы жить здесь, вдруг подумалось мне. Я любил вид кораблей, шум доков, запахи реки, вечную суету. Все просто — мне нравился процесс движения.

Финский сухогруз уже отошел от причала напротив, и на его место стало пристраиваться судно поменьше. На мачте обвис флаг — красные и белые горизонтальные полосы, голубой треугольник с белой звездой. Я поглядел на карту флагов на стене. Пуэрто-Рико. Н-да, век живи — век учись. Мне стало интересно, что означали три флага пониже. Я взял книгу — морской международный код — и стал перелистывать страницы. «Иду на разгрузку». Я закрыл книгу, покрутил пальцами, посмотрел на полицейский катер, шедший со скоростью двадцать узлов против течения, и решил, что Темза — скоростная магистраль.

Затем я позвонил по телефону в Фенланд, чтобы заказать себе самолет на воскресенье.

— Два часа устраивает? — услышал я в трубке.

— Вполне, — отозвался я. — Большое спасибо.

— Погодите, Гарри. Мистер Уэллс сказал, что, если вы позвоните, он хотел бы вам что-то сказать.

— Хорошо, — ответил я и после нескольких щелчков услышал голос Тома:

— Гарри, послушай, что там у тебя за работа?

— Я... я работаю в транспортном агентстве.

— Да брось ты его, переходи ко мне, я буду тебе платить больше!

Он был взволнован и даже обеспокоен, не то что раньше, когда приглашал меня спокойно, чуть ли не равнодушно.

— Что у тебя в воздухе? — спросил я.

— Все, кроме моих самолетов. Я подписал отличный контракт с автомобильной фирмой в Ковентри. Они хотят, чтобы я возил их инженеров, служащих, техников, коммерсантов... У них завод в Ланкашире, а филиалы по всей Европе. Их не устраивает прежний авиаперевозчик. Они прислали мне три самолета, и я должен ухаживать за ними и держать в боевой готовности, а когда возникнет необходимость, поднять их в воздух. Пилоты мои.

— Неплохо, — сказал я. — В чем же дело?

— В том, что я не хочу потерять клиента, не успев его обслужить. Мало того, что я не могу найти свободных пилотов высокого класса, так еще один из моих летчиков на прошлой неделе поехал в отпуск кататься на лыжах и сломал ногу, осел безмозглый. Ну, что ты на это скажешь?

— Все не так просто, — промямлил я.

— Что мешает?

— Если мы увидимся в воскресенье, то все обговорим.

— Самолеты прибудут в конце месяца, — сердито сказал Том, — то есть через две недели.

— Если сможешь, найми кого-то еще.

— Если смогу... А если не смогу? — Том был удручен.

— Даже не знаю. Ну, один день в неделю я могу летать... но и тогда...

— Что «но и тогда»?

— Но и тогда будут проблемы.

— Все это ерунда по сравнению с моими проблемами, Гарри. Ну ничего, в воскресенье я тебя уломаю.

У всех проблемы, даже у тех, кто преуспевает. Чем выше берешь, тем сложнее проблемы. Я набрал номер авиакомпании, где работал Патрик. Мне ответил их офис в Гатвике. Я спросил, как мне найти Патрика.

— Вам повезло. Он сейчас как раз в офисе. Кто спрашивает?

— Генри Грей из транспортной фирмы Ярдмана.

После недолгого ожидания в трубке раздался голос Патрика:

— Привет! Как дела? Как Габриэлла?

— Она в порядке. Все остальное куда сложнее. Ты не можешь оказать мне услугу?

— Говори, что там у тебя.

— Ты не мог бы узнать, кто водил самолет с нашими лошадьми в Милан две недели назад? А также кто был вторым пилотом и бортинженером? И еще узнай, не могу ли я с ними переговорить.

— Неприятности? — спросил Патрик.

— Не для вашей фирмы. Просто один из наших не вернулся из командировки. Вот я и хотел бы навести справки: может, члены экипажа что-либо знают. Вдруг он с кем-то поделился своими планами. Его работа у нас остается несделанной, и нам бы хотелось понять, как быть дальше.

— Ясно. Не вешай трубку. Значит, две недели назад?

— Так точно.

Он отсутствовал несколько минут. Краны на противоположном берегу занялись пароходом из Пуэрто-Рико. Я зевнул.

— Генри, я все выяснил. Командир корабля — Джон Кайл, второй пилот — Дж. Л. Ролингс, бортинженер — В. Н. Брид. Сейчас, правда, их нет, они полетели в Аравию, повезли горы багажа после визита одного из тамошних эмиров. Он привез в Лондон шесть жен, и все они прошлись по магазинам.

— Святое дело, — отозвался я. — А когда они вернутся?

Патрик проконсультировался с кем-то и ответил:

— Вроде бы в среду. В четверг у них выходной, а в пятницу они снова летят в Аравию.

— Опять повезут обновки, — буркнул я. — Ни в среду, ни в четверг я до них не доберусь. Я выступаю на скачках в Челтенхеме. Но если ты скажешь мне их телефоны, я бы мог позвонить им в среду вечером.

— Джон Кайл, — проговорил Патрик, — любит поиграть на скачках.

— Думаешь, он может поехать в Челтенхем?

— Вполне возможно, если он не занят чем-то другим.

— Я могу дать ему пропуск и провести как члена клуба, и других тоже, если они захотят.

— Это будет неплохо. Значит, так. Завтра у меня два полета в Голландию. Скорее всего, я увижу их в среду, если все пойдет по расписанию. Я объясню им, что тебя интересует, и перезвоню. Если они смогут, ты встретишься с ними в Челтенхеме, если нет — позвонишь вечером. Ну как?

— Отлично. В Челтенхеме я остановлюсь в отеле «Квинз».

— Понятно. Кстати, в пятницу я везу лошадей в Милан. Это твоя контора, насколько я понимаю?

— Моя, моя. Вернее, то, что от нее осталось.

Я положил трубку и, откинувшись в кресле Саймона, стал обозревать предметы на его письменном столе, задумчиво грызя ноготь.

Телефон, подносик с карандашами, блокнот, плошка со скрепками и булавками. Никаких ниточек, никаких следов. Затем медленно и методично я обшарил его ящики. В основном они были заполнены бланками на экспорт лошадей. Никаких личных вещей там не оказалось. Отвертка, желудочные таблетки, пара зеленых носков и пластмассовая коробка с этикеткой: «Запасные ключи». Вот и все. Ни писем, ни счетов, никаких личных бумаг.

Я открыл коробку с ключами. Там их было десятка два. Наследство многих лет. Ключики от чемоданов, тяжелый железный ключ, ключи от машины. Я пошевелил груду пальцем. Ключ от английского замка. Это был дубликат без номера. Ключ потемнел от времени, но не стерся от употребления. Я задумчиво постучал им по столу, решив, что попытка, в конце концов, не пытка.

Глава 9

Я узнал домашний адрес Саймона через секретаршу, разыскавшую его страховую карточку. Это был убогий многоквартирный дом на окраине района Сент-Джонз-Вудз. Трава на пятнистом газоне была некошеной, отчего и без того уродливое здание казалось поставленным прямо на сельском лугу. Я прошел через заляпанные стеклянные двери, поднялся по не отличавшейся опрятностью лестнице и остановился перед дешевой зеленой дверью, на которой белели две пластиковые цифры, составлявшие число 15.

Ключ от английского замка проник в скважину с таким скрежетом, словно им никогда не пользовались, но я приложил усилие, и дверь отворилась. На полу за дверью оказалась кипа газет и журналов в фут высотой. Когда я толкнул дверь, гора развалилась, и я, обойдя рассыпанную периодику, вступил в квартиру, закрыв за собой дверь.

Квартира состояла из крошечной прихожей, маленькой спальни, убогих кухоньки, ванной и небольшой гостиной. В квартире преобладал бордовый цвет. Вся мебель, казалось, была куплена во второразрядном комиссионном магазине. Обстановка, в принципе, была достаточно гармоничной, но желанный эффект все же не достигался — не столько из-за отсутствия вкуса, сколько из-за отсутствия воображения. Саймон потратил не много времени на обустройство своего жилья, и в результате все получилось очень угрюмо. В квартире было холодно, стоял нежилой запах. В кухне на сушилке немытые и заплесневелые тарелки, в спальне на кровати скомканные простыни. В ванной тазик с пеной для бритья, по краям образовалась твердая засохшая корка. Бедняга Саймон, грустно думал я. Ни жены, ни женского тепла. Неудивительно, что он любил пивные. Одна стена была уставлена книжными полками. Самым новым и роскошным предметом в квартире была стереофоническая радиола. Телевизора не было, на стенах тусклого кофейного цвета никаких картин. Возле потрепанного кресла так, чтобы всегда можно было дотянуться рукой, стоял ящик с бутылками пива.

Бродя по квартире, я вдруг понял, что я здесь впервые — и это лишний раз говорит о том, кто я такой. Я даже не знал, где и как живет крупный, снисходительный, нечестный человек, которого я считал своим единственным другом. Я не бывал у него и никогда не приглашал к себе. Даже когда мне хотелось дружить, я не знал, как это сделать. Внутри себя я ощущал холод, пустоту, какая была сейчас в квартире Саймона. Габриэлла была где-то далеко-далеко.

Я подобрал с пола газеты, отнес в гостиную и там рассортировал. Всего оказалось шестнадцать номеров ежедневных изданий, три воскресных, три номера «Хорс энд хаунд», три «Спортинг лайф» и один выпуск «Стол энд стейбл». Письма в коричневых жестких конвертах не сулили никаких сенсаций, и я без колебаний стал открывать их все. Ни от соучастника во Франции, ни от кузена сообщений не оказалось. Лишь одно на синей бумаге, написанное черными, остроконечными буквами, носило личный характер. Письмо начиналось с обращения «Дорогой Саймон...», содержало благодарность за подарок ко дню рождения и было подписано: «Любящая тебя тетя Эдна». В углу был написан адрес: «Беркшир, Портерс-Грин, Ист-роуд, Гарден-Коттеджес, 3». Телефон указан не был.

* * *

Письменного стола в квартире не было. Саймон держал все свои бумаги и счета разложенными по папкам в верхнем ящике обшарпанного комода в спальне, но даже если там и были фамилия и адрес его кузена, я никак не мог их узнать. Рядом лежал свернутый в трубку и завернутый в коричневую бумагу номер «Хорс энд хаунд», готовый к отправке. Я взял упаковку и стал вертеть в руках. Адреса не было. Бумага была прочной, и, хотя я очень аккуратно работал перочинным ножом, когда разрезал упаковку, у нее был такой вид, словно ее жевал тигр. Я потряс журнал. Ничего не произошло. Лишь когда я стал просматривать его страницу за страницей, обнаружил деньги — пятифунтовые купюры, прикрепленные липкой лентой. Всего их было шестьдесят, причем старыми бумажками. Я снова свернул журнал в трубочку и спрятал его в ящик. Потом подобрал куски обертки и отнес их в мусорное ведро. Я представлял себе, как Саймон один-одинешенек сидит в гостиной, слушает проигрыватель и вечер за вечером вкладывает в журнал деньги, дабы обеспечить себе спокойную старость.

* * *

Портерс-Грин оказался большим поселком, раскинувшим свои щупальца в разные стороны. На окраинах вовсю шло строительство. Ист-роуд оказалась новой улицей, а Гарден-Коттеджес, номер 3 — одним из стандартных муниципальных домиков для престарелых. Домик номер 3 был еще сравнительно новым и чистеньким, но под окном на клумбе величиной с коврик для ванной ничего не росло. Дом был выкрашен в желтый цвет, занавески на окне были розовые, а на пороге стояла бутылка с молоком.

Я позвонил, занавески на окне зашевелились, и на меня глянули скорбные глаза на бледном лице. Старуха махнула рукой, как бы прогоняя меня, поэтому я еще раз позвонил.

Послышались шаги.

— Уходите, — сказала она, — мне ничего не нужно.

— Я не собираюсь ничего продавать, — поспешил успокоить ее я. — Я друг Саймона, вашего племянника Саймона Серла.

— Кто вы? Я вас не знаю.

— Я Генри Грей. Я работаю с Саймоном в фирме Ярдмана. Разрешите мне войти в дом. Отсюда очень трудно говорить, и ваши соседи начнут любопытствовать, что тут такое происходит.

Действительно, в окнах окружающих коттеджей уже показались головы, и это возымело эффект. Хозяйка отперла мне дверь и жестом пригласила войти.

Ее маленький домик был забит мебелью, которую она, похоже, перевезла сюда из прежнего, более просторного жилища, и все свободное пространство было забито бессмысленными безделушками массового производства. Ближе всего ко мне находилась черная шкатулка из ракушек с надписью: «Сувенир из Брайтона». Рядом с ней фарфоровый ослик нес корзиночки иммортелей. Стены были увешаны фотографиями, между которыми были деревянные таблички с выжженными пословицами. Первой мне бросилась в глаза: «Мотовство хуже, чем воровство», а потом я прочитал: «Береги пенсы, и фунты сберегут тебя».

Полная тетка Саймона вовсю скрипела корсетом и сипела носом. От нее пахло ментоловыми пастилками от кашля.

— Его здесь нет, — пояснила она. — Он вообще-то живет в Лондоне.

Помявшись, я стал рассказывать ей, как Саймон улетел в командировку и не вернулся.

— Я решил узнать, а вдруг он вам написал. Послал открытку или что-то в этом роде, — пояснил я.

— Напишет. Обязательно напишет, — тетка несколько раз кивнула. — Он всегда так поступает и непременно привозит мне какой-нибудь сувенир. Он очень заботливый племянник.

— Но пока вы от него ничего не получали?

— Не получала. Но скоро получу.

— Если получите, то дайте мне, пожалуйста, знать. А то он не поставил нас в известность, и мистер Ярдман собирается дать объявление о вакансии.

— О господи! — обеспокоенно воскликнула она. — Но с ним ничего не случилось?

— Думаю, что нет, но вы мне все-таки дайте знать.

— Конечно-конечно. Господи, что он задумал?

Я и сам хотел знать, что он задумал, и спросил, не знает ли она фамилию и адрес его кузена.

Она тотчас же удовлетворила мое любопытство:

— Это сын моей бедной покойной сестры. Но он человек с характером. У нас с ним сложные отношения, не то что с Саймоном. Саймон проводил у меня много времени в детстве, когда у меня был магазин в поселке. Он никогда не забывает про мой день рождения и всегда что-нибудь дарит. — Она гордо обвела взглядом свои владения. — У меня ведь только пенсия по старости, ну и кое-какие сбережения, и лишь Саймон меня не забывает. У меня есть еще две дочери, но одна вышла замуж и уехала в Канаду, а у другой и своих хлопот хватает. Последние три года Саймон дарил мне на день рождения по сто фунтов. Ну, что вы на это скажете?

«Просто великолепно. Триста фунтов денег налогоплательщиков. Метод Робин Гуда».

— Значит, вы мне дадите знать? — повторил я, поворачиваясь, чтобы уйти.

Она, скрипя корсетом, обогнала меня и открыла дверь на улицу. В прихожей висели другие таблички с потускневшими нравоучениями. «Подберешь булавку с пола — будешь ты богатым скоро, если ж на полу оставишь — жалким нищим, значит, станешь».

Вот откуда, выходит, у Саймона страсть к подбиранию булавок, подумал я. Это ему запомнилось с детства. Умирать в нищете он явно не хотел.

Кузен-соучастник имел ферму в Эссексе, недалеко от Кембриджского аэропорта, но до Гатвика далековато. Мне, впрочем, сразу стало ясно, что на его помощь рассчитывать не приходится.

— Ну да, — ворчал он, — ты, значит, тот самый сукин сын, что расстроил нам все дело? Вот что я тебе скажу: больше не суй свой нос, куда не просят, и держись от нас подальше. А где теперь Саймон, не твоего ума дело.

— Если, на ваш взгляд, мне следует обратиться в полицию, — кротко заметил я, — то мне, конечно, ничего другого не остается...

Его и без того красное лицо сделалось и совсем багровым. Крупный багроволицый человек в хаки и резиновых сапогах заполнял собой все пространство небольшого дворика. В нем боролись желание послать меня куда подальше и боязнь последствий, если я туда отправлюсь. В конце концов победило благоразумие.

— Ну ладно. Я не знаю, где он. Я не вру. Он не сказал мне, что едет, и я не знаю, когда он вернется.

Я уныло отправился домой в Бедфордшир. Величие старого дома постепенно надвигалось на меня, пока я медленно подъезжал к особняку по длинной аллее. История в камне. Родовое гнездо Креганов. Граф на графе. Жили тут с тех времен, когда один пират привез испанское золото королеве Бесс. Теперь не стало моего отца, и мне нужно было лишь войти туда и почувствовать тяжесть фамильных цепей.

Я затормозил перед домом и, вместо того чтобы, как обычно, проехать к гаражу, стал оглядывать то, что унаследовал. Что и говорить, в массивном фасаде с колоннами и фонтаном, в каменных ступенях, с двух сторон поднимавшихся ко входу, была своя красота. Но несмотря на внешнюю внушительность, жучки ели крышу, в длинных коридорах гуляли сквозняки, кухни были в подвале, а двадцать спален истлевали в прах. Только мультимиллионер мог позволить себе содержать особняк как подобает, заполняя его слугами и гостями, ну а я после всех поминальных торжеств вряд ли сумею отыскать хотя бы ящик шампанского — прожорливая толпа выпила столько, что на эти деньги можно было бы содержать дом не один месяц...

Конечно, есть возможность открыть его для публики, если бы я обладал определенным складом характера. Но для такого любителя одиночества, как я, это означало сплошные муки. Стать рабом замка? Еще одна человеческая жертва на алтарь традиций? Нет, от одной мысли об этом у меня падало настроение. Поскольку вряд ли мне будет позволено снести гнездо предков, оставалось лишь уповать на Национальный фонд. Они могли организовать посещение туристов и разрешить матери жить здесь до самой кончины.

Мать обычно пользовалась парадным входом, а мы с Алисой проезжали дальше и входили со стороны гаража. Но в этот раз я оставил свою машину перед главным входом и стал подниматься по ступенькам. Поднявшись, я оперся о балюстраду и стал оглядывать притихшие поля и голые деревья, на которых набухали почки. Собственно, по-настоящему мне это все не принадлежало. Это словно палочка в эстафете, которую все передают друг другу, владея ею лишь на одном отрезке дистанции. Ну что ж, я, похоже, буду последним бегуном. Я сойду с дистанции и просто брошу эту палочку. Мой сын, если он у меня когда-нибудь родится, пусть меня простит.

Я открыл тяжелую дверь и вошел в сумрачный дом. Я, Генри Грей, потомок пиратов, воинов, путешественников, строителей империи, отец которого был награжден за доблесть в битве на Сомме. И вот я, наименее заметный из них, собираюсь прервать эту линию. Я вдруг почувствовал легкий приступ досады — это во мне заговорила их кровь, но досада быстро прошла. Если они и могли мне что-то передать, то это уже было в моих генах. Я нес в себе их наследство, и дом был мне уже ни к чему.

* * *

В Челтенхем приехали не только Джон Кайл и бортинженер, но и Патрик.

— А я здесь раньше никогда не был, — сказал Патрик, и его желтые глаза и рыжеватые волосы заиграли, заискрились на мартовском солнце. — Эти двое — фанатики скачек, — пояснил он. — А я просто приехал за компанию.

— Правильно сделал, — сказал я, пожимая руки его спутникам.

Джон Кайл был крупным, начинающим лысеть мужчиной. Его бортинженер, высокий и постарше, держал в руках три скаковых листка и еще программку.

— Я в-вижу, — говорил он, не стесняясь своего заикания и глядя в один из листков, — что в-вы выиграли вчера Большой приз. М-молодец.

— Спасибо, — отозвался я. — Мне немного повезло. Я бы не пришел первым, если бы Век не упал на последнем барьере.

— Тут т-так и н-написано, — с обезоруживающей прямотой согласился он.

Патрик рассмеялся и спросил меня:

— Где ты сегодня выступаешь?

— В Золотом кубке и в Кубке вызова.

— Спуск и Багор, — подсказал бортинженер.

— Буду играть тебя, — сказал Патрик.

— Играть Спуска — все равно что выбросить деньги коту под хвост, — серьезно сообщил бортинженер.

— Большое спасибо, — не без иронии отозвался я.

— В программе все наперекосяк... никакой логики, — пояснил он.

— Как ты сам-то расцениваешь свои шансы? — спросил Патрик.

— Невысоко. Раньше на Спуске выступал сын хозяина, но у него желтуха.

— Л-лучше н-не играть, — буркнул бортинженер.

— Что же ты так горюешь? — подал голос Кайл. — Не хочешь — не играй.

— Ну а как насчет Багра? — улыбнулся я.

Бортинженер возвел глаза к небу, но ответа там не получил.

— Б-багор, — заметил он, — может и выиграть. По крайней мере, останешься при деньгах.

— Буду играть обоих, — твердо сказал Патрик.

— Ну что ж, все понятно. Спасибо, что приехали, — сказал я летчикам, — и еще вам персональное спасибо, — обратился я к бортинженеру, — за то, что передали флакон девушке из магазина сувениров.

— Ф-флакон? — Бортинженер был явно удивлен. — Не за что. Но как вы узнали?

— Она сказала мне, что ей передал его высокий летчик.

— Я нашел флакон возле умывальника в сортире. Я решил, почему бы мне не передать его ей, раз я все равно шел в ту сторону. Н-не знаю, как этот ф-флакон туда п-попал, но на нем было ее имя.

— Саймон должен был передать его от меня, — пояснил я.

— П-понятно.

— Там были... — ухмыльнулся Патрик.

— Они самые, — перебил его я.

— Значит, он не собирался на аэровокзал, — отрезал Патрик. — Он оставил флакон специально, чтобы ей кто-нибудь его передал, и смылся прямо оттуда.

— Похоже, — согласился я.

— С этой части аэродрома можно очень легко уйти незамеченным.

— Там нет забора, только кустарник, и если пойти по дороге, которая ведет от разгрузочной зоны, — по ней часто ездят фургоны с лошадьми, — то никто тебя не остановит. Похоже, потому-то он так незаметно и исчез.

— Судя по всему, так оно и было, — вздохнул я.

— Но это вовсе не объясняет, почему он сбежал, — продолжал Патрик.

— У него были неприятности, — сказал я после паузы.

— Неприятности? — переспросил Кайл.

— Над ним нависли тучи. Из-за того, что мне случилось кое-что обнаружить. Может, поэтому он и исчез. А я хотел разыскать его и сказать, что ему ничто не угрожает.

— Значит, он как бы на твоей совести, — подытожил Патрик.

— В известном смысле.

Я повел их на ленч и сидел, глядя, как они едят.

— А ты ничего не будешь есть? — спросил Патрик.

— Нет, — сказал я. — Если грохнешься на сытый желудок, будет очень неприятно.

— И как часто вы падаете? — осведомился Кайл, разрезая кусок холодного ростбифа.

— В среднем раз в двенадцать скачек. Но вообще-то как когда. Я не подсчитывал.

— А когда это случилось в последний раз?

— Позавчера.

— И тебя это не тревожит? — спросил Патрик, тряся солонкой над тарелкой. — Перспектива упасть.

— Да в общем-то нет. Во-первых, об этом никогда не думаешь. Во-вторых, большинство падений — пустяковые, отделываешься синяком. Иногда ты просто соскальзываешь с лошади, и все.

— Но иногда ломаете себе кости, — сухо сказал Кайл.

— Это случается редко, — покачал я головой.

Патрик рассмеялся, а я передал ему масло и спросил:

— Мне скоро надо идти одеваться. Не могли бы мы сейчас поговорить о том вашем полете в Милан?

— Прошу, — сказал Кайл, — задавайте вопросы. Что вас интересует?

— Все, что, на ваш взгляд, было примечательным во время полета и после приземления.

— Боюсь, от меня будет мало толку, — смущенно отвечал Кайл. — В основном я просидел в кабине и только один раз вышел в сортир. Ваш человек сидел на одном из сидений, что были устроены сзади, — три пары.

Я кивнул. Сиденья прикрепил я сам, когда мы закончили грузить лошадей. Обычно для них всегда оставалось немного места, и они были все же удобнее, чем брикеты сена.

— Он был один?

— Нет, рядом с ним сидел молодой человек. Ваш друг Серл сидел у окна. Это я запомнил, потому что молодой человек выставил ноги в проход и не подумал пошевелиться, когда я проходил мимо.

— Это Билли, — кивнул я.

— Когда я вышел, то спросил, как они, и сообщил, что через полчаса садимся. Молодой человек сказал: «Спасибо, папаша» — так, словно я ему надоел до смерти, а когда я возвращался, он опять даже не подумал убрать ноги. Не могу сказать, что я воспылал к нему любовью.

— Вы меня удивляете, — иронически отозвался я. — А Саймон что-нибудь сказал?

Кайл замялся:

— Вообще-то это было почти три недели назад, я уже плохо помню. Вроде ничего такого.

— А вы что-нибудь запомнили? — обратился я к бортинженеру.

Тот, работая челюстями, покачал головой и, проглотив кусок, отхлебнул пива.

— В-в-вряд ли от меня б-будет много т-т-толку. Но сперва мы с ним даже разговорились. В кухне. Он сказал, ч-ч-что полетел в последний м-м-момент, вместо вас. — Бортинженер положил в рот ложку салата и, не смущаясь, заговорил с набитым ртом. Прямой, уверенный в себе человек. — Он с-сказал, что вы с-снег на вершине вулкана. Я ответил, ч-ч-что в этом нет смысла, но он воз-з-зразил, что это ед-динственный способ в-вас описать.

Патрик пробормотал, не поднимая головы от тарелки:

— В скорлупе ореха.

— Это мало что проясняет, — сказал я. — Он ничего не говорил о том, что собирается делать в Милане или куда направляется дальше?

Бортинженер покачал головой:

— Он г-говорил, что собирается лететь обратно с нами днем. Это я хорошо п-помню.

— Но мы полетели не сразу, — заметил Кайл.

— Правда? — удивленно переспросил я. — Первый раз об этом слышу.

— Мы должны были лететь сразу, но, когда они погрузили лошадей, выяснилось, что на первых двух нет документов. Им пришлось выгружать всю партию, и делали они это очень медленно — их было всего двое. Но когда они разобрались с бумагами, я сказал, что грузить поздно. Мое летное время кончилось.

— Им надо было раньше проверить бумаги, — сказал я.

— Да, но они не проверили.

— Значит, их было всего двое, — сказал я, нахмурясь.

— Да, один молодой — его вроде звали Билли, так? А второй — не ваш друг Саймон, а глухой старик.

— Альф, — сказал я. — Его зовут Альф. А как насчет еще двух конюхов? Которые летели от своего конного завода?

— Насколько я слышал от старика, эти двое сопровождали лошадей до места назначения где-то на юге страны.

Я обдумал услышанное. Саймон, похоже, и не собирался возвращаться, и дело было вовсе не в неожиданной ночевке.

— Вы не заметили, куда направился Саймон, когда вы приземлились? — спросил я без особой надежды.

Летчики покачали головами:

— Мы вышли из самолета еще до него.

Я понимающе кивнул. Летчикам не надо было разгружать лошадей и объясняться с таможней.

Летчики тоже покивали головами в знак понимания моих проблем. Официант принес им сыр и осведомился, не желают ли они кофе.

Я встал из-за стола.

— Увидимся позже, — сказал я. — Например, после пятой скачки, у весовой. Когда я переоденусь.

Я отправился переодеваться и быстро облачился в сине-красный камзол — цвета мистера Текери. До этого я никогда не выступал в Золотом кубке и, хотя в общем-то был согласен с оценкой моих шансов бортинженером, все же не мог сдержать волнения от того, что участвовал в главной скачке сезона. Все остальные жокеи были профессионалами, причем тщательно подобранными, да и лошади выглядели посильнее моей, и все же во рту у меня пересохло, а сердце гулко колотилось.

Я подозревал, что мистер Текери записал Спуска в Золотой кубок не столько из желания его завоевать, сколько чтобы позволить себе удовольствие поучаствовать в столь престижном соревновании, и его поведение на параде подтвердило мою догадку. Он был в отличном настроении и, в отличие от тех, кто связывал со скачками большие надежды, совсем не волновался.

— Джулиан передает привет, — сказал он, широко улыбаясь и крепко пожимая мне руку. — Он будет смотреть скачки по телевизору.

Телевидение! Существовала опасность, что кто-то из Фенланда тоже будет смотреть скачки по телевизору, хотя никто из них, насколько я мог знать, не увлекался этим видом спорта. Но, как обычно, на всякий случай я повернулся спиной к камерам.

— Только не опозорьте меня, — сказал мистер Текери. — Единственная просьба — не опозорьте старика.

— Вы могли бы нанять профессионала, — заметил я.

— В общем-то да, конечно. Но, признаться, я бы хотел, чтобы все тут знали, что именно вы скачете на моих лошадях.

— Обоюдовыгодное соглашение, — заметил я.

— В общем-то да, — сказал мистер Текери.

Я взобрался на его лошадь, выехал на парад, потом направился к месту старта. Восьмилетний гнедой жеребец выиграл в этой же примерно компании лишь один раз, и то благодаря большому гандикапу, но теперь все лошади несли одинаковый вес. Но Спуск был явно в форме, и шаг у него был упругий. Как большинство лошадей, Спуск радовался весеннему воздуху и солнцу, да и у меня заметно повысилось настроение. В конце концов, полного фиаско, кажется, не будет.

Мы выстроились в линию, и, когда был дан старт, Спуск полетел к первому препятствию, словно паровоз. Поскольку ему победить было не легче, чем снеговику не растаять в аду, я решил доставить удовольствие мистеру Текери и бросил Спуска вперед. Пусть старик насладится лидерством своей лошади. Оказавшись во главе скачки, Спуск чуть поостыл, но не оставил стремления оторваться от остальных, и в результате мы опережали элитных соперников на протяжении двух с половиной из трех с четвертью миль.

Согласно отчетам, Спуск раньше никогда не возглавлял скачку, но, судя по тому, как охотно он это делал, он в душе был лидером. Похоже, осторожность и расчет — совсем не его добродетели. Когда его сдерживали для решающего броска, он просто терял интерес к борьбе и переставал стараться.

Перед предпоследним барьером нас стали настигать, а перед последним впереди уже оказались трое, но Спуск чисто взял и это препятствие и, по-бойцовски прижав уши, рванул к финишу. Спуск остался четвертым среди восьми участников, и ему удалось опередить несколько очень сильных соперников. Я был доволен и результатом, и самой скачкой, равно как и мистер Текери.

— Черт возьми! — воскликнул он, сияя улыбкой. — Это его лучшее выступление!

— Он любит лидировать.

— Выходит, что так. Раньше мы не пробовали пускать его вперед со старта.

Мистера Текери окружила стайка женщин. Они наперебой стали поздравлять его, а я, взяв седло, отправился в весовую. Надо было переодеться для следующей скачки. На сей раз владельцем моей лошади был старый Земляничный Лист. Он не преминул заметить, что мне не к лицу участвовать в скачках три недели спустя после смерти отца, но, к счастью, не заменил меня другим жокеем. Дело в том, что он предпочитал обходиться без услуг жокеев-профессионалов, если только имел возможность бесплатно шпынять сыновей своих знакомых. Багор был его лучшей лошадью, и удовольствие от победы на нем с лихвой окупило бы все упреки и оскорбления, которые я получил от Земляничного Листа за проигрыши на прочих его скакунах. К несчастью, в тот день на Багра нашлась управа в виде жеребца из Ирландии, обошедшего его на полкорпуса, и я получил обычный нагоняй. Старый Земляничный Лист не умел проигрывать.

В конце концов, челтенхемские скачки прошли успешно, размышлял я, переодеваясь. Первое, второе, четвертое место, одно падение и один раз без призового места. Причем четвертое место в Золотом кубке! Очень даже неплохой результат! Вряд ли мне скоро удастся его улучшить.

Летчики ждали меня на улице. Мы посмотрели вместе последнюю скачку, и я предложил довезти их на моей машине до вокзала, чтобы они не опоздали на лондонский поезд, который был последним.

Благодаря расчетам бортинженера они выиграли и пребывали в отличном настроении.

— Теперь я понял, почему ты так любишь скачки, — сказал Патрик. — Отличный вид спорта. Я еще приду.

— Отлично, — сказал я, притормозив у станции. — Значит, завтра увидимся.

— Первая остановка — Милан, — усмехнулся Патрик.

— А мы опять в Аравию, — грустно молвил Кайл, закрывая дверцу.

Они поблагодарили меня и двинулись к вокзалу. Перед моей машиной оказался пешеход, и, пока я ждал, когда он пройдет, до меня донеслись слова бортинженера:

— С-странное д-дело... Даже забываешь, что он лорд.

Я тревожно поглядел в их сторону. Патрик обернулся, увидел выражение моего лица, понял, что я услышал эту реплику, и рассмеялся. В ответ я иронически улыбнулся и уехал, размышляя о том, что я очень ценю таких людей, как он, в обществе которых можно забыть о своем происхождении.

Глава 10

Огонь не может гореть без воздуха. Оказавшись в замкнутом пространстве, он быстро гаснет. Случившееся напоминало огонь в запертой комнате. Ничего не случилось бы, если бы я не принялся разыскивать Саймона. Но я вышел на его след, и словно распахнулась дверь, отчего огонь вспыхнул с новой силой.

В пятницу, на следующий день после розыгрыша Золотого кубка, стояла отличная погода. Метеосводка, вывешенная на стене офиса фирмы Патрика, предвещала ясное небо над всей Европой и область высокого давления над Францией. В ближайшие двадцать четыре часа никаких изменений не предвиделось. Кто-то похлопал меня по плечу — и я увидел, что это Патрик. Он подошел и стал вчитываться в метеосводку из-за моей спины.

— Тихий, спокойный полет, — сказал он. — Не погода, а конфетка.

— Опять этот допотопный «ДС-4», — сказал я, выглядывая из окна на самолет, стоявший на площадке.

— Надежный старый автобус.

— И страшно неудобный.

— Ты скоро вступишь в авиационный профсоюз, — улыбнулся Патрик, — и начнешь отстаивать наши права.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — согласился я.

Он осмотрел меня снизу доверху и сказал:

— Ты мне напоминаешь Фанни Креддок.

— Это еще кто?

— Женщина на телевидении, она готовит разные блюда в вечернем платье.

— А! — Я окинул взглядом свой аккуратный черный костюм, черный галстук, белую рубашку. Рядом со мной стояла сумка, без которой я теперь не летал, в ней были черный свитер с высоким воротом, в котором я работал, и плечики для костюма. Аккуратность — въедливая привычка, с ней нельзя расстаться просто так, даже когда она не особенно уместна. — Но и ты не неряха, — отозвался я.

В синей с золотом форме Патрик выглядел весьма внушительно, и его обычно добродушное лицо излучало уверенность. Прекрасно действует на нервных пассажиров, размышлял я. Врожденное убеждение, что, если строго придерживаться правил, все будет в порядке. Роковое заблуждение.

— Восемь туда, восемь обратно? — спросил меня Патрик.

— Туда восемь, обратно четыре. Все матки.

— Вот-вот ожеребятся?

— Надеюсь, не в самое ближайшее время.

— Будем надеяться. — Он стал обсуждать план полета с кем-то из представителей фирмы. — Ты, наверное, надеешься, что мы в Милане заночуем, а? — снова обратился он ко мне.

— Ну да.

— Все в твоих руках.

— Как это?

— Погрузи лошадей, потом потеряй документы на первую. Помнишь, Кайл рассказывал, что, когда они стали заново выгружать и загружать лошадей, лететь уже было поздно.

— Гениальная идея, — рассмеялся я. — Так и поступим.

Отворилась дверь, на пороге возник Ярдман, а с ним ворвалась волна холодного воздуха, какой бывает только утром в половине седьмого.

— Все готово? — спросил он, излучая бодрую утреннюю деловитость.

— Лошадей пока нет, — мягко отозвался я. — Еще не приехали.

— Да? — Он затворил за собой дверь, пройдя в офис поставил свой портфель на пол и стал потирать худые руки. — Их должны были привезти в шесть. — Он нахмурился, поглядел на Патрика и спросил: — Вы с нами летите?

— Я.

— Что это будет за перелет?

— Погода отличная, — сказал Патрик. — Все должно пройти без осложнений.

— Отлично. — Ярдман удовлетворенно кивнул.

Он придвинул стул, сел, положил на колени и открыл портфель с сопроводительными документами, поскольку собирался сам проверить, все ли в них в порядке, а я лениво думал о Габриэлле, прислонясь к стене офиса.

Работа в нем шла обычным чередом, несмотря на раннее утро. Режим от девяти до пяти к этой фирме не имел никакого отношения. Как обычно, кто-то из летчиков отсыпался: один — на раскладушке за барьером, на который облокотился Патрик, второй — на составленных вместе низких буфетах, третий — просто под столом, за которым сидел Ярдман. Все они были завернуты в одеяло с головой и лежали так неподвижно, что поначалу даже не бросались в глаза. Их совершенно не тревожили приходы и уходы, телефонные звонки, стук пишущих машинок, и даже когда Ярдман нечаянно задел ногой спавшего под столом, тот не пошевелился.

За окном возник первый фургон. Он подкатил к стоявшему в ожидании груза самолету. Я отделился от стены, прогнал из головы Габриэллу и тронул Ярдмана за рукав.

— Они приехали, — объявил я.

Он оторвался от бумаг и взглянул в окно.

— Отлично, мой мальчик, вот список. С этими шестью полный порядок, их можно загружать. А вот с этими надо еще разобраться со страховкой. — Он стал рыться в портфеле в поисках нужной бумаги.

Я взял список и пошел к самолету. Я надеялся увидеть Тимми и Конкера, живущих недалеко от конезавода, с которого как раз прибыли лошади. Но оказалось, что опять я лечу с Билли и Альфом. Они прибыли с Ярдманом и сидели в самолете на сложенных частях бокса, уплетая сандвичи. С ними сидел третий человек в брюках для верховой езды и твидовом пиджаке на размер меньше, чем требовалось. На голове у него была зеленая кепка. Он даже не посмотрел на меня.

— Лошади приехали, — объявил я.

Билли с наглым выражением лица промолчал. Альфа я тронул за рукав и показал на иллюминатор. Он увидел фургоны, философски кивнул и стал заворачивать в бумагу оставшиеся сандвичи. Я спустился по настилу, зная, что Билли и не подумает выполнить мои указания, если я буду стоять и ждать.

Шоферы пояснили, что из-за дорожных работ им пришлось сделать крюк. Скорее всего, они сделали его через кафе. Конюхи, прибывшие с матками, стали помогать нам грузить лошадей. Человек по имени Джон, приехавший с Билли и Альфом, вел себя достаточно отстраненно, но вшестером мы поставили рекорд скорости при погрузке с участием Билли. Я решил, что он оставил меня в покое исключительно потому, что Ярдман был рядом и я мог в случае чего пожаловаться.

Ярдман уладил формальности с последними двумя лошадьми, и мы стали грузить и их. Затем отправились в отдел паспортного контроля аэропорта, где усталый чиновник взял наши потрепанные паспорта, просмотрел их и вернул. На моем было по-прежнему «мистер Грей», ибо именно этот вариант я избрал, заполняя заявление, и менять на «лорд Грей» не торопился.

— Четыре конюха и вы, — спросил чиновник Ярдмана, — так?

— Так, — отозвался Ярдман и с трудом подавил зевок. Он не любил рано вставать.

Мимо нас, извиваясь, словно змея, пошла вереница утомленных пассажиров с дешевого ночного рейса.

— О'кей, — сказал чиновник, вяло оглядев туристов, и вернулся в свою будочку.

Далеко не все бывают в лучшей форме до завтрака. К самолету Ярдман шел вместе со мной.

— Я договорился о ленче с нашими тамошними партнерами, мой мальчик, — сообщил Ярдман. — Вы знаете, что такое деловые ленчи. Они тянутся часами. Боюсь, вам придется немного погулять по аэропорту. Я надеюсь, вы не очень утомитесь от такой прогулки.

— Прогулка — вещь полезная, — неискренне сказал я. — Чем дольше окажется ленч, тем лучше.

Пьяный Билли ничуть не хуже, чем Билли трезвый, и к тому же я не собирался торчать в аэропорту и любоваться как он накачивается пивом.

Патрик и его команда были у самолета в состоянии боевой готовности. Они уже все проверили. Грузовик с аккумуляторами уже стоял у носа самолета, и от него тянулись провода.

Мы с Ярдманом поднялись вслед за Билли, Альфом и Джоном в самолет по заднему трапу, а Патрик со вторым пилотом Бобом и бортинженером Майком забрались в кабину по переднему; работники аэропорта откатили оба трапа, затем, разъединив на секции трап-настил, убрали и его. Когда я закрывал двойные двери, ближний левый пропеллер стал медленно вращаться, затем взревел, и самолет завибрировал. Момент, когда начинали работать двигатели, всегда приводил меня в хорошее настроение, и я пошел проверять лошадей, улыбаясь вовсю.

Патрик вывел самолет на рулежную дорожку, потом свернул на площадку для предстартовой проверки двигателей. Корпус самолета сотрясался, и тормоза еле удерживали его, когда Патрик запустил двигатель на полную мощность. Держа за хомут двух лошадей, я машинально проделывал в уме последние проверочные операции, между тем Патрик убавил мощность, снял самолет с тормоза и повел его на единственную большую взлетную полосу Гатвика. Снова взревели двигатели, и самолет побежал по дорожке со скоростью сто с лишним миль в час, отчего людей и лошадей бросило назад. Мы взлетели точно по расписанию, и самолет, описав в воздухе большой полукруг, набрал высоту и двинулся в сторону Ла-Манша на радиомаяк в Дьепе.

Жеребые кобылы отнеслись ко всему этому с полным спокойствием, и, убедившись, что с ними все в порядке, я двинулся на кухню, наклоняясь, чтобы не стукнуться о багажные полки, и переступая через крепежные цепи. Бортинженер Майк уже наливал кофе в стаканчики и красным фломастером писал наши имена.

— Все в порядке? — спросил он меня, вскидывая и опуская брови.

Когда я ответил утвердительно, он написал: «Генри», «Боб», «Патрик» и спросил у меня имена остальных. После чего «мистер Я.», «Билли», «Джон» и «Альф» пополнили шеренгу. Он налил кофе в стаканчики для членов экипажа потом мне, и я понес кофе Патрику и Бобу, а Майк вышел спросить остальных, не желают ли они утолить жажду.

После полумрака салона в кабине пилотов было ослепительно светло от восходящего солнца. Оба пилота были в темных очках. Патрик снял свой мундир и принялся за первый банан из традиционной связки. Рядом с ним лежала карта полета — с кружочками, обозначавшими радиомаяки, а между ними были закрашенные голубым пространства, разрешенные для полетов. Боб отодрал ватку от пореза на щеке. Снова выступила кровь, и он выругался, но что именно он сказал, я не услышал из-за шума мотора. Оба пилота были экипированы наушниками с микрофоном на стальной изогнутой ленте. Они переговаривались через передатчик, встроенный в штурвал, поскольку нормальное общение в таком грохоте было исключено. Улыбнувшись и жестами поблагодарив за кофе, они снова целиком сосредоточились на своей работе. Я постоял немного, а потом ушел. Завернув на кухню, я захватил оттуда стаканчик, помеченный «Генри», прошел в салон, сел на брикет сена и глянул в иллюминатор. Там уже показался берег Франции. Мы миновали Дьеп и взяли курс на Париж. День как день, полет как полет. Но в конечном пункте — Габриэлла.

Каждые полчаса я ходил проверять кобыл, но они оказались послушными и держались в самолете как бывалые путешественницы. Обычно лошади в полете не выказывают особого аппетита, но две кобылы лениво жевали сено, а одна, сзади, прямо-таки уплетала его за обе щеки.

Я начал отвязывать опустевшую сетку, чтобы положить в нее еще сена, как вдруг за моей спиной раздался голос:

— Я сам.

Я обернулся. Это был Билли.

— Ты? — Удивление и ирония утонули в реве моторов.

Он кивнул, потом отпихнул меня с дороги и сам отвязал сетку. Я с удивлением наблюдал, как он отошел с ней в правый проход и стал доверху набивать свежим сеном. Затем он подошел к боксу и снова повесил сетку на место, крепко-накрепко привязав тесемки. Молча он протолкнулся мимо меня, обдав ледяным презрением, светившимся в его глазах-прожекторах, и плюхнулся на одно из сидений в хвосте, словно давая выход накопившейся злости.

Сразу за ним сидели Ярдман и Джон. Ярдман сурово покосился на Билли, хотя, по-моему, он должен был погладить его по головке и наградить орденом за самообладание.

Потом Ярдман перевел взгляд с Билли на меня, и на его лице заиграла неуверенная улыбка.

— Когда прилетаем? — крикнул он мне.

— Через полчаса.

Он повернул голову к окну, а я посмотрел на Джона. Тот спал. Его кепка съехала на затылок, а руки безжизненно лежали на коленях. Пока я смотрел на него, он вдруг открыл глаза, и его лицевые мускулы, до того расслабленные, напряглись. Я видел его впервые, и тем не менее у меня возникло странное ощущение, что мы знакомы. Впрочем, это ощущение длилось лишь секунду, потому что Билли, вставая с места и проходя мимо меня, воспользовался тем, что Ярдман смотрит в окно, и сильно лягнул меня, угодив по лодыжке. Я повернулся и, резко махнув ногой, с удовлетворением отметил, что каблук попал ему по голени. В один прекрасный день, размышлял я, улыбаясь про себя и продвигаясь по самолету, Билли это надоест. Раз и навсегда.

Четырехчасовой перелет от Гатвика до аэропорта Мальпенса оказался легким. Я стоял, держал за хомуты кобылиц и смотрел, как красно-белые строения в конце аэропорта увеличиваются в размерах. Мы шли на посадку, Патрик выровнял самолет в двадцати футах от посадочной полосы на скорости сто десять миль в час. Легкий толчок — и самолет приземлился с максимально выпущенными закрылками и с предельно допустимой скоростью. Кобылы даже не вздрогнули. Высший пилотаж.

В самолет поднялись таможенник и два его помощника. Ярдман вынул из портфеля сопроводительные бумаги. Проверка прошла без осложнений: быстро, но тщательно. Таможенник с легким поклоном вернул бумаги Ярдману и разрешил выгрузку.

Ярдман на всякий случай решил не присутствовать при этой процедуре, отговорившись тем, что ему надо посмотреть, не встречают ли его в аэропорту партнеры. Поскольку было лишь половина двенадцатого и до ленча далековато, это казалось сомнительным, но тем не менее Ярдман, поблескивая очками, деловито спустился по настилу, и его худощавая фигура стала удаляться. Экипаж высадился по трапу и последовал за ним. К самолету подкатила большая автоцистерна «Шелл», и трое в белых комбинезонах начали заправку самолета.

Мы выгрузили лошадей из самолета и загнали в поджидавшие их автофургоны в рекордное время. Билли явно хотел не меньше моего скорее разделаться с этим делом. Уже через полчаса после приземления я переоделся — снял свитер, надел пиджак и, распахнув стеклянную дверь, вошел в здание аэровокзала. Я стоял и смотрел на Габриэллу. Она продавала куклу в национальном платье, показывала покупателю ее юбки — верхнюю и нижнюю, лицо ее оставалось сурово-сосредоточенным. Тяжелая черная прядь волос упала ей на лоб, когда она наклонилась над прилавком и тихо покачала головой в ответ на слова бортинженера Майка, который и был покупателем. При виде Габриэллы у меня защемило сердце. Я не мог представить, как через три часа улечу назад. Вдруг, словно ощутив на себе мой взгляд, Габриэлла подняла голову, увидела меня, и лицо ее осветилось широкой, радостной улыбкой.

Майка явно удивила такая перемена, и он обернулся, чтобы понять причину.

— Генри! — воскликнула Габриэлла, в ее голосе прозвучала радость. — Привет, дорогой.

— "Дорогой"? — удивился Майк, и его брови прыгнули вверх и вниз.

— С недавних пор я удвоила свой английский запас слов, — пояснила мне Габриэлла по-французски. — Теперь я знаю два слова.

— И самые важные, надо заметить.

— Эй, Генри, — воскликнул Майк, — если ты умеешь с ней объясняться, то спроси насчет куклы! У моей старшей дочери завтра день рождения, и она начала собирать такие вот штучки, но я понятия не имею, понравится ей эта кукла или нет.

— Сколько ей?

— Двенадцать.

Я объяснил ситуацию Габриэлле, и она, кивнув, тотчас же достала другую куклу, с более симпатичным личиком и ярче одетую. Она завернула ее, а Майк стал отсчитывать лиры. Как и у Патрика, его бумажник был набит валютой разных стран, и он усыпал прилавок немецкими марками, прежде чем нашел то, что хотел. Кое-как собрав свои купюры, он поблагодарил Габриэллу на примитивном французском, сунул сверток под мышку и отправился в ресторан на втором этаже. В самолете нас обычно кормили упакованными ленчами, но Майк и Боб предпочитали обильные и неторопливые трапезы на земле.

Я же вернулся к Габриэлле и попытался утолить мой собственный голод долгим взглядом и прикосновением к ее руке. По ее ответной реакции я понял, что для нее самой это было нечто вроде чашки риса для голодающего из Индии.

— Лошади прибывают в два тридцать. Тогда и начнется погрузка. После этого я, наверное, смогу вырваться ненадолго, если мой босс задержится на ленче.

Габриэлла со вздохом поглядела на часы. Десять минут первого.

— Через двадцать минут у меня перерыв на час. Пожалуй, устрою-ка я перерыв на два часа. — Она повернулась к девушке в соседнем магазинчике "дьюти-фри[6]". После недолгих переговоров она весело объявила: — Я отработаю за Джулию лишний час в конце, а она заменит меня днем.

Я поклонился в знак благодарности сменщице, на что та ответила быстрой белозубой улыбкой, показавшейся особенно ослепительной на мрачноватом фоне винных полок.

— Хочешь перекусим вон там? — спросил я, показывая туда, куда удалились Майк и Боб, но Габриэлла покачала головой:

— Слишком людно. Меня здесь все знают. Лучше съездить в Милан, если у тебя есть время.

— Если лошади приедут раньше, пусть подождут.

— Вот именно! — одобрительно кивнула она, и уголки ее рта поползли вверх.

Тут в зал хлынула толпа прибывших пассажиров, и они стали толкаться у прилавка Габриэллы. Я отошел к бару-кафетерию в другом конце зала и решил переждать там эти двадцать минут. За одним из столиков в одиночестве сидел Ярдман.

Он жестом пригласил меня присоединиться, чего я не сделал бы по своей воле, и порекомендовал, чтобы я заказал, как и он, двойной джин с тоником.

— Я лучше выпью кофе.

— Как вам будет угодно, мой мальчик, — махнул он рукой.

Я неторопливо осматривал просторное помещение аэровокзала: стекло, полированное дерево, длинная терраса. По одной стороне рядом с кондитерским прилавком тянулась стойка, где подавали кофе, пиво, молоко и джин. Дальше, за одним из столиков, тесной группкой спиной ко мне сидели с кружками пива Билли, Альф и Джон. «Два с половиной часа такого отдыха, — подумал я, — и у нас будет веселенькое возвращение».

— Ваши партнеры не приехали? — спросил я Ярдмана.

— Задержались, — вздохнул он в ответ. — Но должны подъехать к часу.

— Вот и хорошо, — сказал я, имея в виду свои собственные проблемы. — Вы не забудете спросить их насчет Саймона?

— Саймона?

— Ну да, насчет Саймона Серла.

— Ах да, Серл. Разумеется, мой мальчик, спрошу.

Из служебной двери вышел Патрик, поздоровался с Габриэллой через головы покупателей и подошел к нам.

— Выпить не желаете? — спросил его Ярдман, указывая на свой стакан.

Он лишь хотел проявить учтивость, но Патрик возмущенно фыркнул:

— Нет, конечно.

— Почему?

— Я думал, вы знаете. Нам запрещается летать, если хотя бы за восемь часов до этого мы принимали алкоголь.

— Восемь часов? — удивленно протянул Ярдман.

— Да, а после хорошей вечеринки — сутки, лучше двое.

— Я этого не знал, — растерянно произнес Ярдман.

— Распоряжение министерства авиации, — пояснил Патрик. — А вот кофе выпью.

Когда официантка принесла кофе, он бросил туда четыре кусочка сахара и стал мешать кофе ложечкой.

— Мне вчера понравилось на скачках, — сказал он, улыбаясь одними янтарными глазами. — Я опять пойду. Ты когда скачешь в следующий раз?

— Завтра.

— Тогда не выберусь. А когда еще?

Я посмотрел на Ярдмана и сказал:

— Это зависит от того, когда у меня командировки.

— Вчера я ездил в Челтенхем, — обратился Патрик к Ярдману с присущей ему открытостью, — и представляете, наш Генри пришел четвертым в Золотом кубке. Очень интересное зрелище!

— Так вы хорошо знакомы? — спросил Ярдман.

Его глубоко посаженные глаза не были видны за стеклами очков. Косо проникавшие лучи солнца высвечивали каждое пятнышко на его желтоватых щеках. Я по-прежнему не испытывал к нему никаких определенных чувств: ни привязанности, ни неприязни. Работать с ним было просто, он вел себя достаточно дружелюбно, но оставался для меня загадкой.

— Да, мы знакомы, — сказал Патрик. — Мы познакомились в одном из полетов.

— Понятно.

К нам подошла Габриэлла. Поверх темного форменного платья она надела замшевое пальто. На ногах у нее были черные лакированные туфли без каблуков, а в руке сумочка. Аккуратная, собранная, самостоятельная девушка, почти красавица, которая относилась к работе всерьез, а к мужчинам — как к развлечению.

Когда она подошла, я встал и, пытаясь подавить странное чувство гордости, представил ее Ярдману. Он вежливо улыбнулся и заговорил с ней по-итальянски, что стало для меня сюрпризом.

Патрик начал переводить, шепча мне в ухо:

— Он говорит, что был в Италии во время войны, — что с его стороны бестактно, потому что ее дед погиб, отражая наступление союзников в Сицилии.

— Тогда ее еще не было на свете, — возразил я.

— Верно, — улыбнулся Патрик. — Впрочем, она настроена к Англии вполне дружески.

— Мисс Барзини сказала мне, что вы везете ее в Милан на ленч, — сказал мне Ярдман.

— Если вы не возражаете, — отозвался я. — Я вернусь к половине третьего, когда прибудут матки.

— Я ничего не имею против, — кротко отозвался он. — А куда вы хотите поехать?

— "Тратториа Романа", — быстро отозвался я. Именно там мы с Патриком и Габриэллой обедали в первый вечер.

— Отлично, а то я очень проголодалась, — сказала Габриэлла, пожала руку Ярдману и помахала рукой Патрику: — Ариведерчи!

Мы пошли по залу, держась за руки. Я обернулся один раз. Патрик и Ярдман смотрели нам вслед. Оба они улыбались.

Глава 11

Когда дело дошло до еды, ни у одного из нас не оказалось аппетита. Мы кое-как доели лазанью и стали пить кофе. Нам нужно было только находиться рядом. Мы мало говорили, но, видно прочитав мои непристойные мысли, Габриэлла сказала вдруг, что мы не можем поехать к ее сестре, потому что она дома и несколько ее детей тоже.

— Этого-то я и боялся, — криво улыбнулся я.

— Придется все отложить до следующего раза.

— Увы! — Мы оба одновременно вздохнули и рассмеялись.

Чуть позже, попивая горячий кофе, Габриэлла спросила:

— А сколько таблеток было во флаконе, который ты послал мне с Саймоном Серлом?

— Не знаю. Я не считал, но флакон был на три четверти полон.

— Мне тоже так показалось, — сказала Габриэлла со вздохом. — Мне вчера позвонила жена булочника и попросила достать еще. Она сказала, что дно флакона было набито бумагой, но мне кажется, она просто раздала таблетки подругам, а теперь жалеет.

— Никакой бумаги во флаконе не было. Только вата сверху.

— Я тоже так подумала, — Габриэлла горестно поморщилась. — Лучше бы она сразу сказала мне правду.

Я резко поднялся и сказал:

— Пошли. Оставь кофе.

— В чем дело? — удивилась Габриэлла.

— Я хочу взглянуть на флакон.

— Да она же наверняка его выбросила, — удивленно сказала Габриэлла.

— Надеюсь, что она все-таки этого не сделала, — сказал я, быстро расплачиваясь. — Если во флаконе оказалась бумага, то положить ее туда мог только Саймон.

— Да? Ты думаешь, это серьезно?

— Он полагал, что таблетки для тебя. Он не предполагал, что они предназначены кому-то еще. И я забыл напомнить ему, что ты не понимаешь по-английски. Может, он решил так: когда у тебя кончатся таблетки, ты увидишь бумагу и прочитаешь, что там написано. Не знаю. Так или иначе, надо ее найти. Это след Саймона.

Мы выскочили из ресторана, поймали такси и отправились к булочнику. Жена его была полная, добродушная и выглядела лет на пятьдесят, хотя на самом деле ей, скорее всего, было тридцать пять. Ее приветливая улыбка сменилась выражением тревоги, когда Габриэлла объясняла ей, зачем мы приехали. Потом она широко развела руками.

— Флакон в мусорном баке, — сказала Габриэлла. — Она выбросила его сегодня утром.

— Надо поискать. Спроси, могу ли я это сделать.

Две женщины обменялись какими-то репликами, потом Габриэлла сказала:

— Она говорит, что ты запачкаешь свой прекрасный костюм.

— Габриэлла...

— Еще она говорит, что англичане — все сумасшедшие, но ты можешь поискать.

На заднем дворе стояли три мусорных бака, два, к счастью, пустые, а один полный. Мы его перевернули, и я стал разгребать вонючие отбросы рукояткой метлы. Коричневый флакончик был там, под мокрыми кофейными отходами и остатками лапши. Габриэлла подняла его и вытерла куском газеты, а я погрузил отходы обратно в бак и подмел двор.

— Бумага не вылезает, — сообщила Габриэлла. Отвинтив крышечку, она пыталась подцепить ее пальцем.

Я обернул бутылочку газетой, положил на землю и ударил лопатой. Габриэлла присела на корточки и смотрела, как я выбираю из осколков бумагу, а также то, что там оказалось, кроме этого.

Я медленно выпрямился, держа в руке трофеи. Обрывок бумаги — верхняя часть фирменного бланка Ярдмана. Банкнот неизвестной страны и несколько травинок сена.

Обрывок бумаги и купюра были пришпилены булавкой, а травинки оказались между ними.

— Что за чепуха? — произнесла Габриэлла.

— Ты не знаешь, что это за валюта? — спросил я, показывая ей купюру.

Оглядев ее с двух сторон, она сказала:

— Югославская. Сто динаров.

— И сколько же это?

— Примерно пять тысяч сто лир.

Три фунта. Клочок бумаги. Сено. И все было запрятано во флакон. Габриэлла взяла у меня из рук бумажки и отцепила булавку.

— Что все это значит? — спросила она.

— Понятия не имею, послание в бутылке, но что оно значит?

— В бумаге какие-то дырочки, — сообщила Габриэлла.

— Это от булавки.

— Нет, их гораздо больше. Смотри. — Она подняла бумажку. Красные печатные буквы бланка гласили: «АГЕНТСТВО ЯРДМАНА. ТРАНСПОРТИРОВКА ГРУЗОВ». Клочок был размером шесть дюймов на два. Я посмотрел его на свет.

Саймон наколол булавкой пять букв. «ЛЮДЕЙ». Меня обдало жаром.

— Что все это значит? — спросила Габриэлла.

— Посмотри, как он наколол буквы — получается: «АГЕНТСТВО ЯРДМАНА. ТРАНСПОРТИРОВКА ЛЮДЕЙ».

Моя интонация явно ее напугала. Она, похоже, что-то почувствовала.

— Но как все это понимать?

— У Саймона не было карандаша, — мрачно отозвался я, избегая объяснений. Только булавки в лацкане пиджака. Записка в бутылке, которую наконец выбросило волной на берег. — Надо подумать, — сказал я. — Надо все хорошенько вспомнить.

Мы уселись на пустые ящики, сваленные в углу двора. Я уставился на побеленную стену дома.

— Расскажи, в чем дело, — попросила Габриэлла. — У тебя такой вид...

— Билли... Билли устраивает дымовую завесу.

— Кто это такой?

— Конюх. Или, по крайней мере, прикидывается конюхом. Всякий раз, когда он летал, на борту был человек, который обратно не возвращался.

— Саймон? — недоверчиво протянула Габриэлла.

— Сейчас я не о Саймоне, хотя и с ним на борту был Билли. Люди, которые путешествовали под видом конюхов, назад не возвращались. Я не помню их лиц, потому что Билли делал все, чтобы у меня не было возможности с ними пообщаться.

— Что же он делал?

— Много чего. Оскорблял меня и... — Я замолчал, пытаясь припомнить этих попутчиков. — Первый раз, когда я летел с Билли, с нами был толстяк по имени Джон. По крайней мере, так мне его представили. От него не было никакого толку. Он понятия не имел, как обращаться с лошадьми. В тот день мы дважды летали во Францию. Похоже, Джон собирался остаться там уже после первого прилета. Я видел, как они горячо спорили с Билли, и тот, видно, заставил его слетать еще раз. Когда Джон согласился лететь обратно, Билли вылил пиво мне на ноги, чтобы я думал об этом, а не о Джоне. А во второй раз он и вовсе устроил со мной потасовку.

— Но кто был этот Джон?

— Понятия не имею, — покачал я головой.

— А остальные?

— Потом мы вместе летали в Нью-Йорк. С нами был конюх с какой-то норвежской лошадью-полукровкой. Он якобы не говорил по-английски. Официально он летел в Америку на две недели, но кто знает, сколько он там пробыл. В тот раз Билли уронил мне на руку железный брус, чтобы я думал об отбитых пальцах, а не о норвежцах.

— Ты в этом уверен? — нахмурилась Габриэлла.

— Ну да. Я и раньше думал, что Билли делает это не просто так, а с какой-то целью. Только я неправильно понял его цель. — Я помолчал и снова заговорил: — Как-то мы летели во Францию с человеком с большими пушистыми усами, а потом, недели через две, мы летели уже из Франции с человеком с такими же большими пушистыми усами. Усы были одни и те же, но вот люди, пожалуй, могли быть разными.

— А что тогда отмочил Билли?

— На пути туда вылил мне на голову сладкий кофе, и почти всю дорогу я отмывался в уборной. А на обратном пути он огрел меня цепью, и я большую часть пути просидел у бортинженера, чтобы избежать настоящей драки.

— Больше ничего не случилось? — спросила Габриэлла, грустно глядя на меня.

Я покачал головой:

— На прошлой неделе я летел в Нью-Йорк. Я заявил Ярдману, что, если Билли посмеет хоть пальцем меня тронуть, я тут же увольняюсь. Туда мы летели нормально. Но на обратном пути с нами летел человек, который явно не имел никакого отношения к лошадям. На нем была одежда для верховой езды, но он чувствовал себя в ней крайне неуютно. Я подумал, что он родственник кого-то из хозяев лошадей и просто решил бесплатно пересечь Атлантику. Но я мало с ним разговаривал, потому что почти всю дорогу в самолете проспал. Десять часов. Я редко так устаю, но я тогда решил, что это, возможно, потому, что за шесть дней я четвертый раз лечу через Атлантику.

— А может, тебе подсунули таблетку? — предположила Габриэлла.

— Не исключено. Вскоре после взлета Альф принес мне кофе. В одном из боксов был нервный жеребенок, и я пытался его успокоить. Не исключено...

— А кто такой Альф?

— Глухой конюх, который всегда летает с Билли.

— Так ты думаешь, тебе подложили в кофе снотворное?

— Все может быть. Я и потом все время хотел спать. Даже дома заснул в ванной.

— Все это очень серьезно, — сказала Габриэлла.

— И сегодня с нами чужой человек. Его тоже зовут Джон. Вроде бы я вижу его впервые, и все-таки... Я стал смотреть на него, пытаясь понять, где же мы могли встречаться. Но тут появился Билли и ударил меня по ноге. Я ответил ему тем же, но после этого перестал думать на эту тему.

— Ну а теперь что ты думаешь?

— Во-первых, у него странные для конюха руки. У конюхов руки грубые, обветренные — им приходится мыть лошадей в любую погоду и выполнять другую тяжелую работу. У него же руки гладкие, с хорошо подстриженными ногтями.

Габриэлла взяла меня за руку и провела пальчиками по тем местам, где стали образовываться мозоли после тоге, как я оставил канцелярскую работу.

— Значит, они вовсе не похожи на твои, да?

— Не похожи, но дело в другом. В выражении его лица. Я смотрел на него, как раз когда он вдруг проснулся. Я помню этот момент, несмотря на Билли. Меня поразило выражение его лица. Как бы тебе его описать... О! — воскликнул я, смеясь над собственной недогадливостью. — Ну конечно. Он учился в той же школе, что и я.

— Значит, вы знакомы? Вы знали друг друга по школе?

— Нет, он постарше. Он окончил ее лет на пять раньше меня. Но взгляд... Именно так смотрели ученики — не самые симпатичные, те, кто был свято убежден, что они подарок человечеству, а все остальные — на много ступеней ниже. Он из таких. И уж явно не конюх. Он держался так, словно его грубая одежда была оскорблением его достоинства.

— Но ты же не носишь одежду конюха, — возразила Габриэлла, — значит, и он мог одеться, как считал нужным. Это же необязательно.

— Не совсем так. Альф носит брюки для верховой езды, Билли — джинсы. Двое других конюхов, Тимми и Конкер, носят бриджи — в них удобно работать. Это своего рода форма. Никто не заподозрит неладное, если человек, прибывающий с партией лошадей, одет как конюх.

— Это верно.

— И с паспортами никакой мороки. Обрати внимание, как просто я к тебе сегодня вышел — через служебный выход. Если ты работаешь с авиакомпанией, то в аэропортах, особенно маленьких, к тебе не будет никаких придирок. В большинстве из них ты просто проходишь через грузовое отделение и на тебя никто не обращает никакого внимания. У американцев наибольшие строгости, но и они привыкли к нам.

— Но все-таки ваши паспорта проверяют, — возразила Габриэлла.

Я вытащил свой паспорт, утративший свою безукоризненную чистоту за последние три месяца и порядком помятый.

— Видишь, он истрепался больше от того, что я ношу его в кармане, но в нем не так уж много штампов. Да, конечно, вот американская виза. Но в Милане мне поставили штамп, лишь когда я прилетел обычным пассажирским рейсом. Во Франции мне ни разу не ставили штамп, хотя я там успел побывать много раз. Разумеется, в паспорт заглядывали, но очень бегло. В общем-то, при таких условиях можно кататься и с поддельным паспортом и лаже вообще без паспорта. Один летчик рассказывал мне, что как-то три недели летал по всему белому свету вообще без паспорта, и ничего, сошло...

— Люди, работающие в авиакомпаниях, просто рехнулись бы, если бы им устраивали такую же проверку паспортов, как и всем остальным, — сказала Габриэлла.

— Да, обычно в этом нет необходимости. И вообще, не так-то просто прокатиться в один конец, даже в качестве работника фирмы. Просто невозможно, если у тебя нет связей. Если кому-то вдруг захотелось без помех прокатиться в другую страну, ему будет трудно попасть на борт самолета, который везет лошадей. Но если транспортное агентство или кто-то из его сотрудников готовы организовать нелегальный экспорт людей, наряду с лошадьми, тогда все делается проще простого.

— Но что это за люди?

— Ну, Билли, конечно, вряд ли рекламирует свою деятельность в газетах, но в клиентах у него явно нет недостатка.

— Мошенники? — спросила Габриэлла.

Я повертел в руках банкнот, потом былинки.

— Почему вдруг сено? — в свою очередь, задал я вопрос.

— Может, он нашел деньги в сене, — сказала Габриэлла, пожимая плечами.

— Ну конечно! — воскликнул я. — Ты абсолютно права! В сетках для сена, куда и не думают заглядывать таможенники. Может, они переправляют контрабандой не только людей, но и валюту?

Я рассказал Габриэлле, как Билли наполнил вместо меня сетку с сеном и как это меня тогда поразило.

— Но, Генри, милый, я не понимаю совсем другого. Почему тебя не удивили все эти пакости Билли? Мне бы это показалось очень странным. Я бы устроила большой шум... — Габриэлла говорила с удивлением и огорчением в голосе.

— Я просто решил, что все это из-за того, что я...

— Ты — что? — не поняла она.

— Потому что я принадлежу, — продолжил я с улыбкой, — к тому слою общества, который он хотел бы истребить.

— Генри! Что это за слой?

— Как тебе сказать... Ну, у вас в Италии и по сей день есть графы и графини...

— А ты что... граф?

— Вроде бы. Да, граф.

— Вроде бы граф, — неуверенно отозвалась она, готовая рассмеяться шутке, подозревая, что я ее разыгрываю.

— Поведение Билли по отношению ко мне не удивило меня, потому что я знал: он ненавидит меня лютой ненавистью за мой титул.

— Тогда все становится на свои места. — Габриэлла ухитрилась одновременно и улыбнуться, и нахмуриться, отчего сделалась очаровательной. — Но если ты граф, то почему, скажи на милость, ты возишься с лошадьми?

— А ты сама попробуй мне это объяснить.

Она внимательно на меня посмотрела, потом обняла за шею и, прижавшись щекой к щеке, прошептала:

— Тебе недостаточно иметь титул. Тебе надо... Надо доказать миру, что ты... — Она порылась в своем французском запасе слов и сказала: — Что ты... настоящий!

Я издал глубокий вздох, в котором смешались любовь и облегчение, и поцеловал ее туда, где над ухом свисала темная прядь.

— Моя жена будет графиней, — сказал я. — Как тебе это?

— Пожалуй, я могла бы это вынести.

— А меня? Меня ты могла бы выносить? Всю жизнь?

— Да. Я люблю тебя, — прошептала она мне в ухо. — Только, Генри...

— Да? «Только» — что?

— Оставайся и дальше настоящим. Ты не перестанешь быть настоящим?

— Нет, — грустно сказал я.

Она отступила на шаг, мотая головой:

— Я сказала глупость. Даже если я так быстро усомнилась, это значит, что тебе постоянно приходится что-то доказывать остальным.

— Постоянно, — согласился я.

— И все же тебе не следует заходить так далеко. — Сердце у меня вдруг защемило. — Тебе вовсе нет необходимости делать мне предложение.

У меня екнуло сердце.

— Далеко не всем делают предложения на заднем дворе пекарни у помойки, — пробормотала Габриэлла. Ее губы задрожали и растянулись в кривую улыбку, от которой у меня внутри все содрогнулось.

— Милая... — сказал я.

— Генри, — сказала она, — меня просто распирает от счастья.

Я поцеловал ее, и меня охватило, похоже, такое же чувство, что и Габриэллу. Прошло еще полминуты, и наваждение кончилось. Я вспомнил о Саймоне.

— Что такое? — спросила Габриэлла, увидев, что я вдруг выпрямился.

— Время...

— А!

— И Саймон...

— Мне страшно за него, — прошептала Габриэлла.

— Мне тоже.

Она взяла листок у меня из рук и посмотрела на него.

— Мы делаем все, чтобы не сказать правды — что все это означает.

— Да, — тихо согласился я.

— Вот и скажи, пожалуйста, сам.

— Это была та весточка, которую он мог оставить. Причем единственным способом. — Я замолчал и пристально посмотрел в ее серьезные глаза. После секундной паузы я закончил: — Его больше нет в живых.

— Может, он попал в тюрьму, — растерянно сказала Габриэлла.

Я покачал головой:

— Саймон уже третий, кто вот так исчез. Был некто Баллард, организовывавший транспортировку лошадей отсюда, потом Питерс — у него была как раз моя работа. Теперь они оба исчезли. Баллард пропал год назад. Они как в воду канули.

— Этот Билли... — медленно начала Габриэлла.

— Этот Билли, — продолжил я, — молод, жесток и носит под мышкой заряженный револьвер.

— Пожалуйста, не возвращайся с ними.

— Я в безопасности — пока я буду помалкивать. — Я забрал у Габриэллы отчаянное послание Саймона, скрепил булавкой банкнот и записку, собрал былинки сена и положил все это в бумажник. — Я вернусь в Англию и там разберусь, к кому мне следует обратиться.

— В полицию, — сказала Габриэлла.

— Не уверен.

Я вспомнил о югославской купюре и о словах Габриэллы, сказанных ею в первый наш вечер вместе: «Коммунисты начинаются в Триесте». У меня было чувство человека, ненароком оступившегося и угодившего в кротовую нору, где он обнаружил целую тайную сеть подземных ходов. Было маловероятно, что те, с кем меня свела судьба, были самыми заурядными мошенниками. Это были курьеры, агенты... и бог знает, на кого они могли работать. Удивительно, что я так близко соприкоснулся с людьми, о существовании которых только догадывался, но тем не менее и не надеялся увидеть воочию. Впрочем, соседи Питера и Хелен Крогер в Кранли-Драйв, наверное, тоже были бы сильно удивлены.

— Билли, скорее всего, уже выгрузил то, что доставил в сетке, — сказал я, — хотя я, конечно, вернусь и...

— Нет, — горячо перебила меня Габриэлла. — Не ищи. Именно это, наверное, и сделал Саймон. Обнаружил деньги. А Билли увидел.

— Наверное, так оно и случилось. А в тот раз полетели еще двое конюхов, которых я ранее не встречал. Где-то в полете Саймон обнаружил то, на что я не обращал внимания. Как это случилось, что он потом сделал? Может, потому, что там оказался один лишний человек, может, потому, что Билли не удалось отвлечь его внимание теми способами, что сработали в моем случае, а может, из-за их личных взаимоотношений, о чем мне не было известно. Так или иначе, Саймон понял, чем занимается Билли, и Билли это тоже понял. Саймон, наверное, вспомнил в конце полета, что Баллард и Питерс исчезли безвозвратно и что у него нет возможности посадить Билли, юного подонка с револьвером, в тюрьму. Саймон смог улучить несколько минут в туалете. Карандаша под рукой не оказалось. Только булавки и флакон, который я вручил ему в офисе авиакомпании. Флакон с именем Габриэллы, о существовании которой Билли и не подозревал. Таблетки — в унитаз! Банкнот и бумажку со странным посланием — во флакон. Сделал это и ушел навсегда!

— Только, пожалуйста, не копайся в сене, — еще раз повторила Габриэлла.

— Нет, нет, — согласился я. — Лучше пусть это сделает официальное лицо в следующий раз, когда полетит Билли.

Габриэлла облегченно вздохнула:

— Мне бы очень не хотелось, чтобы ты исчез.

— Этого не будет, — успокоил ее я. — Большую часть пути я проведу в обществе Патрика и человека, который купил куклу. А потом, когда мы прилетим, я тебе позвоню, чтобы ты не волновалась. Устраивает?

— Это будет здорово, — отозвалась Габриэлла. — Я сразу перестану волноваться.

— Лучше и не начинай, — сказал я. — Все будет отлично. Боги Древнего Рима, наверное, хохотали до упаду, слушая наши рассуждения.

Глава 12

Мы прошли через булочную и оказались на улице. Я понял, что придется очень постараться, чтобы не опоздать.

— Нам надо взять такси, — сказал я.

Габриэлла покачала головой:

— Здесь его не поймать. Лучше доехать на трамвае до центра, а там уже сесть в такси.

— Ладно, — согласился я. — Трамвай или такси — неважно. Поедем на том, что придет раньше.

Трамваи ходили по большому проспекту, на который выходил этот тихий переулок. Мы прибавили ходу.

— Я и не подозревала, что уже так поздно, — сказала Габриэлла, увидев уличные часы, обе стрелки которых показывали на северо-восток.

— И эти еще отстают, — сказал я. — Сейчас четверть.

На проспекте показался длинный зелено-кремовый трамвай.

— Бежим! — крикнула Габриэлла. — Остановка за углом. Надо успеть.

Мы побежали, держась за руки. До угла оставалось шагов десять, не больше.

Внезапно Габриэлла вскрикнула и споткнулась. Я дернул ее за руку, она прижалась ко мне. Вдруг я почувствовал острую боль в боку. Мы оба упали на мостовую — я первым, чтобы уберечь ее от удара.

Двое-трое прохожих остановились, стали помогать нам подняться. Но Габриэлла лежала неподвижно. Я увидел маленькую дырочку на спине ее пальто, почти по центру. Цепенея, я опустился на колени рядом с ней. Затем я засунул левую руку внутрь пиджака, дотронулся до пылающего правого бока, а когда снова вынул руку, она была вся в крови.

— Нет, — только и произнес я. — Нет...

Склонившись над Габриэллой, я перевернул ее на спину, взял на руки. Глаза ее были открыты. Они остановились на мне.

— Генри, — прошептала она. — Я... не могу дышать.

Вокруг нас уже собралась небольшая толпа. Я отчаянно вглядывался в их озадаченные лица.

— Доктор, — сказал я. — Медико! — Нет, это кажется, по-испански.

— Si, si, — сказал мальчик, стоявший у моего локтя. — Undottore[7].

В толпе возникли шевеление и переговоры. Я понял только одно слово «Inglese», англичанин, говорили они, и я кивнул. Я осторожно распахнул коричневое замшевое пальто Габриэллы. В правой части была большая рваная дыра с темными краями. Черное платье было мокрым от крови. Я неистово замахал рукой, чтобы собравшиеся отошли, и они в самом деле отодвинулись на шаг.

Женщина, по виду мать семейства, вытащила из сумочки ножницы и присела с другого бока Габриэллы. Жестом она попросила меня снова распахнуть пальто девушки и, когда я это сделал, стала разрезать ей платье. Она действовала очень осторожно, и все же Габриэлла зашевелилась в моих объятиях и приглушенно застонала.

— Тише, любимая, — сказал я. — Все будет хорошо.

— Генри... — прошептала она и закрыла глаза.

С разрывающимся сердцем я держал ее на руках, а женщина, споро работая ножницами, наконец вырезала большой кусок ее платья. Когда она увидела, что там, под платьем, ее крупное лицо исполнилось сочувствием, и она покачала головой.

— Signore, mi displace molto, — обратилась она ко мне. — Molto[8].

Из верхнего кармана пиджака я извлек чистый белый платок, вывернул его на другую сторону и прикрыл им страшную рану. На выходе пуля раздробила ребро, и его осколки виднелись в кровоточащем отверстии под грудью. У белого лифчика снизу появилась красная кайма. Я снова прикрыл Габриэллу пальто, чтобы она не замерзла. Я с ужасом думал, что она может умереть до появления доктора.

Возле нас появился карабинер в начищенных сапогах и зеленоватых защитных брюках, но я сильно сомневался, что заговорил бы с ним, даже если бы он знал по-английски. Собравшиеся начали ему что-то тихо говорить, и он оставил меня в покое.

Габриэлла снова открыла глаза. Лицо ее было серым и в испарине от страшной боли.

— Генри...

— Я здесь.

— Не могу дышать...

Я слегка приподнял ее так, что она оказалась в полусидячем положении, опираясь на мою руку и колено. Но это движение отняло у нее слишком много сил. Лицо ее стало еще бледнее. Из открытого рта вырывалось учащенное дыхание.

— Не бросай меня...

— Нет, милая, не брошу, — сказал я. — Тише...

— Что случилось?

— В тебя стреляли.

— Стреляли? — Это ее не удивило. — Билли?

— Не знаю, я не видел. Не говори ничего. Скоро будет доктор.

— Генри... — Силы оставляли ее, кожа приобрела мертвенный оттенок. — Генри, я тебя люблю.

Она снова закрыла глаза, но сознания не потеряла. Левая рука Габриэллы судорожно подергивалась, страдальческие морщины на лице сделались глубже.

Я бы отдал все на свете, чтобы она опять стала здоровой, чтобы ее отпустила боль.

Прибыл доктор. Он был молод и потому еще не забыл, чему его учили. У него были густые черные волосы и худые ловкие руки. Только это мне в нем и запомнилось.

Он склонился над Габриэллой, быстро заглянул под мой платок и обернулся к полицейскому.

Я услышал слова «auto ambulanza» и «pallotta»[9]. Собравшиеся наперебой сообщали необходимую информацию.

Молодой врач снова опустился на колено и пощупал пульс Габриэллы. Она приоткрыла глаза.

— Генри.

— Я здесь. Молчи.

— М-м...

Молодой врач сказал ей что-то утешающим тоном, она слабо ответила: «Si». Он раскрыл свой чемоданчик и ловко собрал шприц для инъекции, затем проделал дырку в ее чулке, протер кожу спиртом и сделал укол в бедро. Снова пощупал пульс и сказал что-то успокаивающее. Я видел, что он ее ободряет, но меня это мало утешало.

Вскоре Габриэлла открыла глаза пошире, и на ее влажном лице появилась судорожная улыбка.

— Лучше, — сказала она еле слышно.

Но она на глазах теряла дыхание, и никаких улучшений я не заметил, разве что, возможно, боль немного утихла.

— Ну и хорошо, — улыбнулся я в ответ. — Тебя отвезут в больницу, и все будет в порядке.

Габриэлла еле заметно кивнула. Врач по-прежнему держал ее руку, следил за пульсом по часам.

Подкатили две машины и, взвизгнув шинами, остановились. Полицейский «Ситроен» и машина «Скорой помощи». Из первой появились два карабинера, явно в чинах, а из второй — санитары с носилками. Вместе с доктором они осторожно забрали Габриэллу из моих объятий и уложили на носилки. Под голову ей положили одеяло, чтобы было удобнее лежать. Доктор проводил взглядом дырочку в спине. Он и не попытался снять с Габриэллы пальто.

Один из полицейских спросил меня:

— Вы, кажется, говорите по-французски?

— Да, — ответил я, вставая. Только теперь я понял, какая здесь твердая мостовая. Нога, которую я согнул в колене, успела онеметь.

— Имя и адрес молодой дамы?

Я сообщил, он записал.

— А ваши?

Я сообщил.

— Что тут случилось? — спросил он.

— Мы бежали, чтобы успеть на трамвай. Кто-то выстрелил нам в спину. Вот отсюда. — Я показал на переулок.

— Кто же?

— Я не видел. — Санитары подняли носилки с Габриэллой, я поспешно сказал: — Я поеду с ней.

Но полицейский покачал головой:

— Попозже. Сейчас вы должны поехать с нами и рассказать все, что случилось.

— Я не оставлю ее. — Я не мог допустить, чтобы Габриэллу вот так увезли. Я быстро шагнул к доктору, взял его за руку.

— Глядите, — сказал я, распахивая пиджак.

Он взглянул и стал вытаскивать мою рубашку из брюк, чтобы разобраться, что случилось. По нижнему ребру у меня тянулась кровавая полоса длиной дюймов пять. Неглубокая, но горела, как ожог. Доктор пояснил полицейским, что это означает.

— Ладно, — сказал тот полицейский, что говорил по-французски. — Поезжайте, пусть вам сделают перевязку. — Он записал адрес на страничке блокнота и, вырвав, дал мне. — А потом к нам, ясно?

— Договорились.

— Паспорт при вас?

Я вынул паспорт, отдал ему и положил в бумажник листок с адресом. Доктор кивком велел мне садиться в машину «Скорой помощи», что я и сделал.

— Погодите, — сказал полицейский, когда санитары уже закрывали двери. — Пуля, значит, попала в девушку, а потом задела и вас?

— Нет, — сказал я. — В нас стреляли дважды. Сначала в нее, потом в меня.

— Мы их будем искать, — пообещал полицейский.

Габриэлла была жива, когда мы подъехали к больнице, была жива, когда ее перенесли прямо с носилками на каталку, была жива, когда один из санитаров «Скорой» объяснял доктору, что случилось, и когда этот доктор и его помощник, так и не сняв носового платка с раны, проверили ее состояние, после чего быстро увезли. Второй доктор, коренастый мужчина с плечами боксера, остался и задал мне какой-то вопрос.

— Inglese, — отвечал я. — Non parlo italiana[10].

— Вам придется подождать, — сказал он по-английски. У него был сильный акцент, но, к счастью, мы могли как-то объясняться.

Он привел меня в узкую комнату, где стояла узкая кровать. Жестом велев мне садиться, врач вышел и вскоре вернулся с медсестрой, у которой в руках были какие-то бумаги.

— Как вас зовут? — спросил меня доктор.

Я сообщил свои имя, адрес, возраст, после чего медсестра ободряюще мне улыбнулась и ушла, а вскоре вернулась с каталкой, инструментами и запиской.

— Звонили карабинеры. Просили, чтобы вы побывали у них до четырех часов.

Я посмотрел на часы. Я совершенно забыл о времени. Оказалось, не прошло и часа с того момента, когда мы с Габриэллой бежали за трамваем. С тех пор я прожил несколько эпох.

— Понял, — сказал я.

— Пожалуйста, снимите пиджак, — попросил доктор.

Я встал, снял пиджак, высвободил правую руку из рубашки. Врач наложил два бинта — один марлевый, чем-то пропитанный, а другой проложенный ватой — и прикрепил их пластырем. Я снова вдел руку в рукав рубашки.

— Ну как, что-нибудь чувствуете? — спросил он.

— Нет.

Его это удивило. Потом его лицо стало озабоченным.

— Е sua moglie? — спросил он.

Я не понял.

— Извините. Я спросил: она ваша жена?

— Я ее люблю, — сказал я. Мысль о том, что я могу потерять Габриэллу, казалась невыносимой. На глазах у меня выступили слезы. — Я ее люблю! — повторил я.

— Да, — доктор сочувственно кивнул. Он принадлежал к нации, где чопорность и сдержанность не считались достоинствами. — Погодите. Мы вам скажем... — Он оборвал себя на полуслове и вышел, а я остался гадать, почему он осекся: потому ли, что не хотел сказать мне, что она умирает, или просто не мог выразить по-английски то, что хотел.

Я прождал час и никогда бы не согласился на такое ожидание еще раз. Затем появился другой доктор, высокий, седой, с красивым худым лицом.

— Вы хотите знать о синьоре Барзини? — Он говорил по-английски без акцента, голос у него был ровный, дикция четкая.

Я кивнул, не будучи в состоянии говорить.

— Мы прочистили рану и сделали перевязку. Пуля пробила легкое, а на выходе сломала ребро. Легкое вышло из строя. Воздух и кровь попали в грудную клетку. Пришлось удалить кровь и воздух, чтобы легкое снова могло работать. Нам это удалось. — Он говорил сухо, профессионально.

— Я могу на нее взглянуть?

— Позже, — сказал он без колебаний. — Сейчас она без сознания. Действует наркоз. Она в послеоперационном блоке. Позже.

— А что будет дальше?

— Тут, конечно, могут быть разные осложнения, — сказал он, — но при хорошем лечении и уходе она поправится. Пуля не задела ничего жизненно важного — иначе девушка умерла бы прямо на улице.

— Мне показалось, что ей стало хуже, — заметил я.

— В каком-то смысле вы правы, — терпеливо отозвался доктор. — Рана была болезненной, у нее было внутреннее кровотечение и, кроме того, шок. Как вам, наверное, известно, это состояние порой не менее опасно, чем само повреждение.

Я судорожно сглотнул и кивнул.

— Мы знаем, что делать в таких случаях. Она молода и здорова, это, конечно, плюс. Но могут быть осложнения, и ей придется терпеть боль. Пока я не могу дать вам никаких гарантий. Еще рано. Но что касается надежды — надежда, безусловно, есть.

— Спасибо, — глухо сказал я, — за то, что были со мной откровенны.

— Вас зовут Генри? — спросил он с улыбкой.

— Да.

— Она у вас очень храбрая.

Если я не могу пока ее увидеть, размышлял я, тогда надо ехать в полицию. Они просили быть там до четырех, а уже двадцать минут пятого, но, в конце концов, это неважно. Я настолько не привык размышлять категориями того странного темного мира, с которым столкнулся, что совершенно забыл про элементарную осторожность. Переживая за Габриэллу, я как-то упустил из виду, что если уж меня отыскали и попытались убить в далеком пустынном переулке, то, выйдя из госпиталя, я снова подвергаю себя опасности.

Во дворе больницы стояло такси. Водитель читал газету. Я помахал ему рукой, и он, сложив газету, завел мотор и подъехал ко мне. Я дал ему листок с адресом, который получил от карабинеров, он равнодушно поглядел и кивнул. Я открыл заднюю дверь и стал залезать. Он вежливо ждал, чуть повернув голову, пока я устроюсь, затем мягко двинул машину вперед. Выехав из ворот больницы, он свернул направо, на аллею, шедшую вдоль ограды, и, проехав ярдов пятьдесят, остановился. От одного из деревьев, что росли у обочины, отделилась фигура. Человек, резко распахнув дверцу, оказался в машине.

Он свирепо скалился, не в силах сдержать торжества. В руке у него возник револьвер с глушителем.

Малыш Билли.

— Что-то ты, сволочь, задержался, — сказал он.

Я посмотрел на него, стараясь за напускным равнодушием скрыть потрясение. Он же, сунув мне револьвер под ребра, примерно туда, где оставила след пуля, сказал водителю:

— Поторапливайся, Витторио! Его долбаная светлость опаздывает.

Такси поехало, мягко набирая скорость.

— Мы же сказали: в четыре, — широко осклабясь, говорил Билли. — Разве тебе не передавали?

— Мне звонили из полиции, — слабо отозвался я.

— Ты слышишь, Витторио! — захохотал Билли. — В больнице решили, что мы из полиции. Здорово, да?

Я отвернулся к окну.

— Только попробуй, — предупредил Билли. — Только попробуй открыть дверь, сразу получишь пулю.

Я посмотрел на него.

— Да, да, — хохотнул он, — небось не нравится выполнять мои приказания? Ничего, не развалишься. И учти, это только цветочки.

Я не ответил, но это Билли не расстроило. Он сидел развалясь, вполоборота. Его довольная ухмылка застыла, превратив лицо в маску.

— Как птичка?... Мисс как там ее... — Он пошевелил пальцами. — Подружка?

Прежде чем ответить, я немного подумал. Что бы мне подумать раньше!

— Она умерла, — каменным голосом сказал я.

— Ну и ну! — весело отозвался Билли. — Какая жалость! Ты слышишь, Витторио, юбка его сиятельства приказала долго жить...

Витторио кивнул. Все его внимание было сосредоточено на дороге. Он вел машину по боковым улочкам, избегая оживленных магистралей. Я тупо глядел ему в затылок и думал, каковы мои шансы попытаться отобрать револьвер у Билли, прежде чем он успеет выстрелить. Учитывая, что ствол впивался мне в ребра, я решил, что шансы эти равны нулю.

— Ну ладно, ладно, — не унимался Билли. — Скажи, ведь правда я ловко все провернул?

Я не ответил. Краем глаза я заметил, что выражение триумфа уступило на его лице место мстительной злобе.

— Ничего, ты у меня быстро перестанешь задирать нос, — прошипел он. — Ах ты, сучий аристократический потрох...

Я промолчал. Он еще сильнее вонзил мне в ребра ствол револьвера.

— Дай срок, графское отродье, дай только срок...

Мне, собственно, ничего не оставалось делать, как ждать. Такси катило по городу, мы миновали центр.

— Прибавь ходу, Витторио, — сказал Билли. — Мы опаздываем.

Витторио нажал на акселератор, и вскоре город остался позади. Дорога резко свернула налево, потом — направо, потом мы снова оказались на прямом отрезке, и я с удивлением увидел взлетную полосу аэропорта Мальпенса. Мы подъехали к нему сбоку, по дороге, что вела к грузовым воротам.

Самолет «ДС-4» стоял на площадке, по-прежнему готовый забрать в Англию четырех кобыл. Витторио остановил машину в пятидесяти шагах от него.

— Ну а теперь, — сказал мне Билли, снова любуясь собой, — слушай меня внимательно и делай, что велю, иначе я проделаю в тебе отверстие. Я не шучу. — В этом я как раз и не сомневался. — Иди прямо к самолету, потом по настилу в самолет, а там в сортир. Понял? Я буду идти за тобой в двух шагах.

Я был сбит с толку, но в целом даже доволен поворотом событий. Я не предполагал, что поездка в такси закончится так мирно. Молча я открыл дверцу и вылез. Билли быстро протиснулся вслед за мной и встал рядом. На его пухлых детских губах вновь заиграла торжествующая улыбка.

— Вперед, — сказал он.

В этой части аэродрома было пусто. Люди в основном толпились ярдах в четырехстах от нас, возле главного здания. Но четыреста ярдов по открытому пространству казались мне слишком длинной дистанцией. С другой стороны стояли такси и рос густой кустарник. Находясь во внутренней борьбе с самим собой, я все же подчинился приказанию Билли. Подошел к самолету, стал подниматься по настилу. Билли неукоснительно соблюдал дистанцию в два шага. На таком расстоянии он чувствовал себя хозяином положения — ни промазать, ни оказаться слишком близко от конвоируемого.

Наверху стоял Ярдман. Он хмурился и стучал пальцем по часам, хотя глаза его по-прежнему оставались невидимыми за очками.

— Слишком тонко режете, — раздраженно буркнул он. — Еще четверть часа — и у нас возникли бы проблемы.

По-прежнему основным моим ощущением было впечатление полной нереальности происходящего.

Отвечая, Билли обрызгал меня слюной:

— Он поздно вышел из больницы. Еще пять минут, и мы бы пошли его оттуда вытаскивать.

У меня по коже поползли мурашки. В конце концов поездка закончилась вовсе не так мирно. Я увидел перед собой бездну.

— Ну, садитесь. Я скажу пилоту, что наш пропавший работник вернулся с ленча и можно лететь назад в Англию. — Ярдман поспешно стал спускаться по настилу.

— Вперед, ваша светлость, — хмыкнул Билли. — И прямо в сортир. Тот, что слева. — Револьвер уперся мне в позвоночник. — Делай, как велено.

Я поднялся по трем ступенькам, открыл дверь слева, вошел.

— Руки на стену, — распорядился Билли. — Прямо перед собой. Чтобы я мог их видеть.

Я подчинился. Он захлопнул за собой дверь. Мы стояли и молчали. Время от времени он довольно хихикал, а я клял себя за идиотизм.

Транспортировка грузов и людей! Саймон добрался до сути, а я остановился на полпути. Дымовая завеса Билли затуманила мне глаза. За ней я и не разглядел Ярдмана. Вместо того чтобы, опираясь на послание Саймона и свои собственные воспоминания, вычислить Ярдмана, я стал целоваться с Габриэллой и обо всем забыл. А пять минут спустя она уже лежала в крови на мостовой.

Я закрыл глаза, прислонился лбом к стене. Дальнейшая жизнь имела для меня смысл, только если Габриэлла не умрет.

Вскоре вернулся Ярдман. Он постучал, и Билли открыл дверь. Он вошел в туалет.

— Они уже идут, — сообщил Ярдман. — Скоро полетим. Кстати, как девушка?

— Умерла, — доложил Билли.

— Отлично, — сказал Ярдман. — Меньше работы для Витторио.

Я вскинул голову.

— Мой дорогой мальчик, — сказал Ярдман ласково. — Какая жалость. Какая утрата. — Затем он обратился к Билли: — Ты стрелял плохо. Я ожидал от тебя совсем другого.

— Но они вдруг пустились бежать, — возразил Билли, и в его голосе послышались жалобные интонации.

— Надо было приблизиться.

— Я и так приблизился! Я оказался очень даже близко, ярдах в десяти самое большее. Я стоял в подворотне и, как только они прошли мимо, готов был всадить в них по пуле, но они пустились бежать. Ни с того ни с сего. Но я все-таки застрелил ее, верно? Я уложил ее даже на бегу. Ну а в него я не попал, потому что она резко дернулась и опрокинула его на мостовую.

— Если бы с тобой не было Витторио... — холодно начал Ярдман.

— Но он же был со мной, так? Это я велел ему внедриться в толпу и держать ушки на макушке. Может, Витторио и подслушал, что полицейские велели этому гаду поехать с ними, но ведь это я догадался позвонить в больницу и выманить его оттуда. И вообще, когда я позвонил вам второй раз, разве не вы сами сказали, что все к лучшему и надо взять его живым, потому что у вас для него есть дело?

— Ладно, — сказал Ярдман, — все хорошо, что хорошо кончается, но стрелял ты отвратительно.

Он открыл дверь, и в помещение ворвался грохот откатываемого настила. Когда дверь за ним закрылась, Билли изрыгнул серию страшных ругательств. Он плохо воспринимал критику.

Один за другим заработали двигатели, самолет завибрировал. Я поднес к глазам часы. Если бы прошло еще немного времени, Патрик отказался бы лететь. Ему и так оставалось времени в обрез, чтобы добраться до Гатвика: надо было уложиться в положенные пятнадцать рабочих часов. Учитывалось общее время нахождения летчика на дежурстве, а не только летные часы, и выход за разрешенный лимит означал штрафы.

— Встань на колени, — ткнул меня револьвером в спину Билли. — Руки на стену, и не вздумай пихнуть меня случайно при взлете.

Я не пошевелился.

— Делай, что тебе сказано, приятель, — злобно прошипел Билли, ударив меня ногой по колену. — Встань на колени.

Я опустился на колени.

— Вот какой послушный графчик, — удовлетворенно сказал Билли и провел стволом револьвера по моему затылку.

Самолет начал двигаться, подъехал к площадке для проверки двигателей, потом стал выруливать на взлетную полосу. Машина стала набирать скорость, но в туалете не было иллюминаторов, и невозможно было угадать момент взлета. Однако когда самолет стал набирать высоту, меня прижало к стенке, а поскольку Билли не хотел упасть на меня, то уперся мне в лопатки револьвером. Я молил бога, чтобы Патрик не угодил в воздушную яму.

Патрик сейчас далеко-далеко, в своей кабине. Наверное, клянет меня на чем свет стоит за опоздание, пьет первую чашку кофе, очищает первый банан и понятия не имеет, что мне необходима его помощь.

Патрик закончил набор высоты, уменьшил мощность моторов и повернул на юг, к Средиземному морю.

Средиземное море. Меня снова охватила та же противная дрожь, что и тогда, когда я вдруг понял: все нити ведут к Ярдману. «ДС-4» не был герметизирован. Дверь салона можно было спокойно открыть и закрыть. Возможно, Билли просто выбросил Саймона из самолета. Бесследное исчезновение. Десять тысяч футов и сверкающее синее море.

Глава 13

В дверь заглянул Ярдман.

— Пора, — сказал он.

— Успеется, — хихикнул Билли.

— Вставайте, вставайте, мой мальчик, — сказал мне Ярдман. — Что за недостойная поза. Хватит глядеть в стену.

Когда я встал, он взялся за ворот моего пиджака и потянул его назад и вниз. Еще два рывка, и пиджак оказался в его руках.

— Я очень сожалею, — снова заговорил Ярдман. — Честное слово. Но я должен попросить вас завести руки за спину.

Я не пошевелился. Я понимал, что для меня это равносильно смертному приговору. Билли протиснулся в узкое пространство между мной и умывальником и сунул мне в шею револьвер.

— Я должен предупредить вас, мой мальчик, что ваша жизнь висит на волоске, — заявил Ярдман. — Если бы Билли так обидно не промахнулся, вы бы уже лежали в миланском морге. Если вы откажетесь сделать то, что мы вас просим, он будет счастлив исправить свою оплошность.

Я заложил руки за спину.

— Вот и хорошо, — одобрительно заметил Ярдман и стал связывать их веревкой. — А теперь, мой мальчик, — продолжал он как ни в чем не бывало, — вы нам поможете. У нас для вас небольшое дельце.

Глаза-прожектора Билли засияли, и его улыбка мне не понравилась.

— Поскольку вы не спрашиваете, в чем оно состоит, — продолжал Ярдман, — то я сам вам объясню. Вы должны убедить вашего друга-летчика изменить курс.

«Изменить курс!» Простые слова. Меня как током ударило. Патрик был не настолько крепок...

Я промолчал, и Ярдман спокойно добавил:

— Я хотел попросить бортинженера, но, поскольку вы с пилотом друзья, лучше это сделать вам.

Я снова промолчал.

— Он нас не понял, — хмыкнул Билли.

Но я все прекрасно понял. Патрик сделает то, что ему велят. Ярдман открыл дверь.

— Повернитесь, — сказал он.

Я повернулся. Взгляд Ярдмана упал на засохшие пятна крови на моей рубашке. Он протянул руку, вытащил конец рубашки и увидел повязку.

— Ты его оцарапал, — снова упрекнул он Билли.

— Он бежал, потом стал падать, так что это не самый плохой выстрел, — отвечал тот.

— Непрофессиональная работа, — скривился Ярдман.

— Я исправлюсь, — злобно пообещал Билли.

— Будь так добр, — сказал Ярдман, а мне велел: — Выходите, мой мальчик.

Я вышел вслед за ним из туалета и оказался в салоне. Там все было нормально. Четыре кобылы стояли в двух средних боксах. Их погрузили, похоже, сам Ярдман и Альф. Передние и задние боксы были разобраны. Вокруг лежали привычные брикеты сена. Шум от двигателей. Обычная температура. Все нормально. Спокойно. Как в гробу.

Ярдман сказал на ходу:

— Сюда, — и, миновав небольшое пустое пространство в хвосте самолета, ступил на площадку, образованную частями бокса, остановившись у ближайшего.

Я подошел к Ярдману. Сзади Билли тыкал мне в спину револьвером.

— Вот и хорошо, мой мальчик, — сказал мой работодатель. — Встаньте спиной к боксу.

Я повернулся лицом к хвосту самолета. Ярдман довольно долго возился, привязывая меня к металлическому брусу бокса. Билли стоял на разобранном боксе и развлекался тем, что целился в разные части моего тела. Стрелять он не собирался. Я видел его ужимки, но смотрел дальше, туда, где были кресла. Там сидел человек. Вид у него был любопытствующий. Это был тот самый Джон, который летел с нами в Милан. Но его вояж не закончился, Ярдман решил перебросить его куда-то еще. Он медленно поднялся с места. Его важные манеры контрастировали с простой одеждой.

— Это необходимо? — спросил он громко, перекрывая шум моторов.

— Да, — коротко ответил Ярдман. Я посмотрел на него. Скулы резко обозначились под его морщинистой кожей. — Мы знаем свое дело.

Билли надоело махать револьвером перед неблагодарной аудиторией. Он спрыгнул с платформы и потащил брикет сена в проход между стоящими и разбросанными боксами. На него он поставил второй брикет. Затем еще два. Потом, привстав на цыпочки, забил все пространство до потолка брикетами, какие только были в самолете. Получилась внушительная стена из сена в трех футах слева от меня. Ярдман, Джон и я молча наблюдали за его деятельностью.

— Хорошо, — сказал Ярдман, когда Билли закончил. Он посмотрел на часы, выглянул в окно и спросил: — Готовы?

— Готовы, — ответили Джон и Билли.

Я промолчал. Я не был готов.

Все трое двинулись в заднюю часть самолета, пригибаясь под багажными полками и спотыкаясь о цепи. Я быстро понял, что Ярдман умел обращаться с веревкой: я не мог даже пошевелить руками. Я попытался ослабить путы, но из этого ничего не вышло. Вдруг я заметил, что на меня смотрит Альф. Он появился из головной части салона и стоял, глядя на меня с обычным, туповатым выражением на лице.

— Альф! — окликнул я его. — Развяжи меня.

Он не услышал. Он стоял и смотрел на меня, ничему не удивляясь. Не испытывая никаких чувств. Затем он повернулся и ушел. Он был воистину глух. Похоже, в каком-то смысле и слеп тоже. Так было удобнее. Он никому не рассказывал о том, что видел. Он ничего не сказал мне о Саймоне.

Я с болью подумал о Габриэлле. Сейчас она отчаянно борется за жизнь в Милане. Доктор сказал, что могут быть проблемы. Инфекция, пневмония. Но если она умрет, все для меня потеряет смысл. Нет, она не может умереть. Она должна выжить. Страх за ее жизнь на какое-то время вытеснил все остальные эмоции, а среди них и необходимость опасаться за свою собственную жизнь. Ее шансы выжить были примерно пятьдесят на пятьдесят.

Что касается меня, то и один к ста был бы невероятным везением.

Через десять минут, показавшихся мне вечностью, вернулись Билли и Ярдман с Патриком. Патрик смотрел на меня, и на его напряженном лице было написано неверие. Я понимал, что он сейчас чувствует. Билли пихнул ему в спину револьвер, а Ярдман указал на одно из двух кресел сзади. Они сели в пятнадцати футах от меня. «Внимательная аудитория, — кисло подумал я. — Первый ряд партера».

— Он не прочь сделать крюк, твой дружок-пилот, — прошептал мне в ухо Билли. — Попроси его изменить маршрут.

Я смотрел не на Билли, а на Патрика. Ярдман что-то неторопливо объяснял ему, но шум моторов мешал мне расслышать слова. Янтарные глаза Патрика сейчас казались темными на осунувшемся лице. Он умоляюще поглядел на меня. «Умоляй сколько угодно, — думал я. — Только не сдавайся». Но он не выдержит. Он слишком мягок.

— Проси его, — велел мне Билли.

— Патрик! — крикнул я.

Он вскинул голову, готовый слушать. Трудно быть убедительным, когда приходится перекрикивать шум мотора, но я попробовал:

— Пожалуйста, лети назад в Милан...

Три секунды стояло безмолвие. Затем Патрик сделал попытку встать с кресла, но Ярдман усадил его назад. Он что-то ему сказал, отчего решительность исчезла с искаженного отчаянием лица пилота. «Патрик, — отчаянно молил я про себя, — ну будь же благоразумен. Встань и уйди».

Билли отвинтил глушитель с револьвера и спрятал его в карман. Он аккуратно расстегнул пуговицы на моей рубашке, отогнул воротник и запихал полы в брюки сзади на пояснице. Мне было холодно и неловко. Лицо Патрика, и без того бледное, побелело еще сильнее.

Билли ухватился за мою повязку и одним движением отодрал ее.

— Эй, разве это называется промахнулся? — крикнул он Ярдману.

Ответ Ярдмана утонул в гуле моторов.

— Знаешь, что я тебе скажу? — осведомился Билли, вплотную приблизив ко мне свое ухмыляющееся лицо. — Я получаю от этого удовольствие.

Я промолчал. Он прижал револьвер к моему боку, к ребру, точно над первой ссадиной. Затем толкнул меня так, что я оказался лицом к стене из брикетов сена.

— Не шевелись, — приказал Билли, отвел револьвер назад дюйма на четыре так, что дуло по-прежнему касалось моего бока, и нажал спуск.

На таком близком расстоянии без глушителя выстрел грянул, словно раскат грома. Пуля, поцарапав кожу над моим ребром, вонзилась в стену из сена. Пламя из ствола опалило бок. В боксе за моей спиной забеспокоились кобылы. Неплохое будет осложнение, размышлял я, если они вдруг решат ожеребиться.

Патрик вскочил на ноги и закричал что-то Билли — что именно, я не мог расслышать, а Билли отвечал ему:

— Только ты можешь прекратить это, дружище.

— Патрик, — крикнул я, — лети в Милан!

— Ну хватит, — буркнул Билли, снова приставляя револьвер к моему боку: — Заткнись.

Ярдман не мог допустить моей смерти, пока Патрик не отвезет их, куда они хотят. Лично я тоже не собирался пока умирать. Я понимал, что, если шелохнусь, мне настанет конец. Поэтому я затих. Билли нажал на спуск второй раз.

Вспышка, грохот выстрела. Ожог.

Я не мог толком оглядеть себя — угол обзора был очень неудобным. Но я заметил на боку три красные борозды, они горели огнем. Две верхние начали кровоточить.

Патрик вдруг грузно осел в кресло, словно ему отказали ноги, и закрыл лицо руками. Ярдман что-то втолковывал ему, похоже, убеждая спасти меня от верной гибели.

Билли не собирался долго ждать. Он выстрелил в третий раз. Умышленно или нет, но на сей раз он взял глубже. Меня бросило вперед, прижало к боксу. Ноги подкосились. Кобылы ржали и топтались в боксе, но в целом отнеслись ко всему происходящему куда спокойнее, чем я ожидал. Жаль.

На этот раз я закрыл глаза. Когда я снова их открыл, Патрик был уже шагах в двух от меня, на разобранном боксе. Он смотрел на отметины, сделанные выстрелами Билли, и в глазах его был ужас. «Он слишком мягок», — думал я. Единственное наше спасение в том, что он еще может повернуть назад в Милан. До Милана лететь не больше получаса. Еще полчаса этого кошмара... Я судорожно сглотнул и обвел языком пересохшие губы.

— Если ты полетишь, куда они велят, нас всех убьют, — сказал я Патрику.

Он не поверил. Он просто не мог в это поверить. Он повернулся к Ярдману.

— Глупости, мой мальчик. Никого мы не убьем. Вы нас доставите, куда мы просим, мы выйдем, и вы сможете лететь куда хотите — совершенно свободно, — заявил тот.

— Патрик! — сказал я с отчаянием в голосе. — Возвращайся в Милан.

Билли приставил револьвер к моему боку.

— Сколько ты сможешь простоять спокойно? — спросил он с интересом в голосе.

Я хотел сказать: «Они убили Габриэллу», но Билли был начеку. Я успел произнести первые два слова, и он нажал на спуск. Все потонуло в грохоте. Я судорожно глотал воздух.

Когда я наконец открыл глаза, Патрик и Ярдман куда-то исчезли. Некоторое время я еще надеялся, что мы повернем, но Билли подул на ствол револьвера и рассмеялся, а когда самолет стал поворачивать, то это был поворот влево, а не на сто восемьдесят градусов. Когда он снова лег на курс, я поглядел в окно справа, откуда светило позднее дневное солнце, и вовсе не удивился. Мы летели на восток.

У Билли карман был набит патронами. Он сидел на частях бокса и снова заряжал револьвер. Пустые гильзы лежали рядом, слегка покачиваясь. Когда барабан был опять полон, он защелкнул его, перевел взгляд на меня, и в глазах его в который раз загорелась злоба.

— Вонючий граф! — фыркнул он.

«Все одно и то же, — устало думал я. — Старая пластинка».

Внезапно он вскочил на ноги и заговорил, распираемый дикой яростью:

— Я тебя сделаю.

— Что?

— Ты попросишь...

— Чего попрошу?

— Чего-нибудь. Неважно чего. Но ты у меня попросишь...

Я промолчал.

— Проси, гад! — свирепо процедил Билли.

Я уставился мимо него, словно его здесь и не было. «Поединки, — подумал я, — бывают не только боксерские».

— Ну ладно, — буркнул он. — Ты меня все равно попросишь. Никуда не денешься.

У меня не было сил сказать, что он этого не дождется.

На его лице снова появилась насмешливая ухмылка, лишенная былой самоуверенности, но от этого не менее зловещая. Он коротко кивнул и двинулся по проходу к носу самолета, где, я надеялся, он и останется в ближайшее время.

Солнечные лучи делались все короче. Машинально я попытался вычислить наш новый курс.

Как это всегда бывает с ожогами, боль от них со временем только усилилась. Если я правильно помню, пуля вылетает из ствола со скоростью около семисот футов в секунду и может пролететь пятьсот с лишним ярдов. При взрыве, посылающем пулю вперед, вылетают огонь, дым, газ, горящие частички пороха. В целом малоприятная и вовсе не стерильная смесь. Опаленные места жгло так, словно кто-то поставил на них горячий утюг и забыл его выключить.

После того как Билли ушел, примерно час я провел в одиночестве. Потом вдруг появился Альф. Он вышел из-за бокса, к которому я был привязан, и остановился, глядя на меня. В руке у него был пластмассовый стаканчик.

— Альф! — крикнул я. — Развяжи меня.

Бежать было некуда, но мне страшно хотелось хотя бы присесть. Однако Альф то ли не услышал, то ли не захотел услышать. Он взглянул на мои ожоги и, похоже, особо не впечатлился. Но все же что-то, видно, шевельнулось в темных глубинах его души, потому что он протянул мне стаканчик и спросил:

— Хотите кофе?

На стаканчике красным фломастером было написано: «Альф». Это написал Майк еще утром — тихим мирным утром, отделенным от теперешнего хаоса тысячелетиями. Я кивнул, боясь, что он выльет его на пол, как это сделал Билли, но он поднес стаканчик к моим губам и дал мне допить его до дна. Теплый, сладкий суррогат кофе. Лучший напиток в мире.

— Спасибо, — сказал я, на что он кивнул, изобразив некое подобие улыбки, и заковылял прочь. Не союзник. В лучшем случае не противник.

Я не имел возможности посмотреть на часы и мог лишь гадать, но так или иначе, с той поры, как мы повернули прошло часа два. Я потерял чувство направления, солнце село, и мы летели в сумерках. В салоне заметно похолодало. Мне бы очень не помешало заправить рубашку в брюки да и свитер оказался бы кстати, но, к счастью, лошади своим теплом не давали мне окончательно замерзнуть. Когда самолет был загружен лошадьми полностью, в салоне было тепло, как солнечным днем, и мы никогда не включали обогреватели. В нынешних обстоятельствах трудно было надеяться, что Патрик вспомнит про отопление.

Два часа полета. Мы повернули где-то над Альбенгой. Если мы по-прежнему летим на восток и ветер не переменился, то мы сейчас над Италией севернее Флоренции. Впереди была Адриатика, дальше Югославия. А еще дальше Румыния.

Впрочем, не один ли черт, куда мы летим? Конец будет один и тот же.

Я зашевелился, пытаясь найти удобное положение, и в тысячный раз подумал, как там сражается со смертью Габриэлла. Наверное, тамошние полицейские, подумал я, пытаясь отвлечься от мрачных предчувствий, недовольны, что я так и не появился. У них остался мой паспорт. Но раз я за ним не пришел, будет начато расследование, и, может, Габриэлла растолкует им, что я по неосторожности угодил в ловушку. Если выживет. Если только она выживет...

Самолет резко накренился влево. Я попытался определить угол поворота. Градусов на девяносто. Что за абсурд? Но если мы уже долетели до Адриатики, возможно, мы свернули на север. К Венеции. Или Триесту. Впрочем, это все игра воображения. Я мрачно думал о том, что окончательно заблудился.

Минут десять спустя шум двигателей изменился. Мы начали снижаться. Время на исходе. Что впереди? Надвигающаяся ночь и небытие?

Огни окаймляли нечто вроде посадочной полосы. Скорее всего, это включенные фары автомобилей. Самолет вильнул так круто, что я увидел их в окно. Затем он снова выровнял курс, сбросил скорость и наконец загрохотал колесами по не очень ровной поверхности. Трава — не асфальт и не бетон. Самолет сбавил скорость и остановился.

Затем на три долгие минуты наступили тишина и покой. Потом вспыхнули лампы в салоне. Кобылы в моем боксе стали лягаться. Другие ответили беспокойным ржанием. В закутке бортинженера послышался шум, потом по проходу двинулись люди, спотыкаясь о цепи.

Первым шел Патрик, за ним Билли. Он снова навинтил глушитель на револьвер. Патрик прошел через разобранный бокс и остановился на маленькой площадке возле двух туалетов. Он двигался так, словно инвалид на протезах или лунатик.

Билли остановился справа от меня.

— Повернись, пилот, — скомандовал он.

Патрик сначала повернулся корпусом и только потом переставил ноги. Он чуть не споткнулся и стоял, покачиваясь. Если раньше лицо у него было бледным, то теперь оно стало свинцово-серым. В его глазах был ужас, губы дрожали. Он посмотрел на меня с какой-то жуткой сосредоточенностью.

— Он их всех... убил... — выдавил Патрик. — Боба... Майка... — Он осекся.

Билли хихикнул.

— Ты сказал, они нас всех убьют... Я не поверил... — продолжал Патрик. Его взгляд упал на мои раны. — Я просто не мог, — выдавил он.

— Где мы? — спросил я.

Его глаза блеснули.

— В Италии... К юго-западу от...

Билли поднял револьвер, целясь Патрику в голову.

— Нет! — крикнул я, охваченный ужасом. — Нет!

Билли спустил курок. Револьвер глухо кашлянул. Пуля вошла Патрику в голову. Он зашатался и упал в проходе лицом вниз. Я посмотрел на подошвы его ботинок и отметил про себя, что один из них нуждается в починке.

Глава 14

Ярдман и Джон подошли к разобранному боксу и уставились на тело Патрика.

— Зачем вы сделали это здесь? — спросил Джон.

Билли не ответил. Он вперился взглядом в меня.

— Билли, — вкрадчиво сказал Ярдман, — мистер Раус-Уилер хочет знать, почему ты застрелил пилота именно здесь.

— Я хотел, чтобы ты увидел, — отозвался Билли, обращаясь ко мне.

— О боже! — тихо сказал мистер Раус-Уилер, он же Джон, и я понял, что он смотрит на мои ребра.

— Это называется хорошая стрельба, — спокойно пояснил Билли, поймав его взгляд. — На нем нет жира, кожа тонкая. Видите, каждая пуля прошла точно над ребром. Тонкая работа, а? Я говорю об этих линиях. А краснота и чернота — это следы ожогов.

Раус-Уилер, надо отдать ему справедливость, был близок к обмороку.

— Ладно, кончай и его, — сказал Ярдман.

Билли поднял револьвер. Во мне не было страха, только горечь.

— Он не боится, — сказал вдруг Билли.

— Ну и что? — спросил его Ярдман.

— Я хочу, чтобы он испугался.

Ярдман пожал плечами и сказал:

— Не понимаю, не все ли равно...

Но Билли было не все равно.

— Можно не сейчас? Нам придется ждать несколько часов.

— Ладно, Билли, — вздохнул Ярдман. — Только сначала сделай все, что положено. Закрой занавески на иллюминаторах. Нам не нужны зрители. И скажи, чтобы Джузеппе выключил посадочные огни. А то он уже приготовил краску и лестницу. Вы с Альфом можете приступать к делу — надо закрасить название авиакомпании и регистрационный номер самолета.

— Ладно, — сказал Билли. — А тем временем я что-нибудь придумаю. — Он приблизил свое лицо ко мне и произнес: — Что-нибудь особенное для его графской милости.

Раус-Уилер перешагнул через труп Патрика, сел в кресло и закурил сигарету. Его руки тряслись.

— Почему вы позволяете ему это? — спросил он Ярдмана.

— Бесценный работник, — вздохнул Ярдман. — Прирожденный убийца. Такие редко встречаются. У него поразительное сочетание бесчувственности и страсти к насилию. Если можно, я даю ему порезвиться. Это вроде награды за труд. Он ведь убьет любого, было бы приказано. Я бы не смог так, как он. Ему убить человека — все равно что раздавить букашку.

— Но он так молод, — возразил Раус-Уилер.

— От них польза именно в этом возрасте, — сказал Ярдман. — Билли сейчас девятнадцать. Лет через семь-восемь я бы уже не стал ему доверять так, как сейчас. Есть риск, что после тридцати убийца сделается слишком сентиментальным.

Раус-Уилер прокашлялся, пытаясь говорить так же равнодушно, как Ярдман, но голос у него срывался. Он сказал:

— В общем, у вас на поводке тигр.

Он хотел закинуть ногу на ногу, но задел каблуком труп Патрика. С гримасой отвращения он попросил:

— Нельзя ли его чем-нибудь прикрыть?

Ярдман кивнул, встал и пошел к багажному отделению, откуда достал серое одеяло и накрыл им Патрика, а я смотрел на Раус-Уилера, который избегал моих взглядов. Кто же он такой, размышлял я, и почему так необходимо перевезти его через границу, даже ценой жизни троих ни в чем не повинных пилотов?

Неприметной наружности человек лет тридцати пяти с мешками под глазами и капризным ртом. Человек, который никак не мог привыкнуть к насилию, царившему вокруг него, и пытающийся умыть руки. Пассажир, билет которого оплачен смертью.

Накрыв Патрика, Ярдман присел на доски бокса. Верхний свет отражался на его лысине, и от черной оправы очков на щеках и под глазами возникли глубокие тени.

— Я очень жалею, мой мальчик, жалею всей душой, — сказал Ярдман, закуривая сигарету и глядя на результат упражнений Билли в стрельбе. — Он натворил черт знает что.

Пожалуй, если и жалеет, то самую малость. Во всяком случае, не всей душой. Если у него вообще таковая имеется. Вы понимаете, чего хочет Билли? — спросил Ярдман, выбрасывая спичку.

Я кивнул.

— Может, вы могли бы пойти ему навстречу, мой мальчик? Попросите о снисхождении. Иначе, признаться, у вас возникнут трудности.

Я вспомнил свои глупые хвастливые слова в первый день знакомства с Билли — что я могу быть очень крутым. Теперь нужно было это доказывать. У меня на этот счет были большие сомнения.

Не дождавшись от меня ответа, Ярдман сказал не без сожаления:

— Глупо, мой мальчик. Не все ли вам равно, как себя вести, если впереди смерть?

— Поражение. — Я прокашлялся и проговорил отчетливо: — Поражение на всех уровнях.

— В каком смысле? — нахмурясь, спросил он.

— Коммунисты слишком алчны, — сказал я.

— Не понял, — отозвался он. — Вы говорите что-то не то...

— Им мало убить человека, им надо еще сломать его перед смертью. А это уже слишком.

— Ничего подобного, — сказал Раус-Уилер голосом правительственного чиновника.

— Разве вы не читали в газетах отчеты о процессах в Москве? — сказал я, удивленно вскидывая брови. — Все эти так называемые признания...

— Русские, — сказал он упрямо, — открытый и простой народ.

— Конечно, — согласился я. — Но некоторые из них очень похожи на Билли.

— Билли — англичанин.

— И куда же вы направляетесь? — спросил я.

Он поджал губы и промолчал.

— Надеюсь, — сказал я, — что ваше туристическое агентство достаточно подкрепило вашу веру в открытость, доброту и величие представителей той части земного шара, куда вы решили направиться.

— Мой мальчик, что за красноречие! — воскликнул Ярдман.

— Красноречие помогает. Отвлекает от разных мыслей, — пояснил я.

Меня вдруг охватила какая-то безрассудная отвага, и в голове сразу прояснилось. Разговаривать с этими двумя было гораздо лучше, чем в одиночестве ждать Билли.

— Цель оправдывает средства, — напыщенно повторил Раус-Уилер от кого-то услышанный девиз.

— Чушь, — возразил я. — Вы слишком высокого о себе мнения.

— Я... — сердито начал он, но осекся.

— Ну, кто вы? — сказал я. — Продолжайте. Можете не стесняться. Расскажите все как есть человеку, стоящему одной ногой в могиле.

Я вывел его из равновесия, и это уже было приятно.

— Я государственный служащий, — чопорно произнес он.

— Были, — напомнил я.

— Ну да...

— Какое же министерство?

— Финансов, — сказал он с самодовольством человека, допущенного в святая святых.

Министерство финансов. Вот это да!

— И какой же пост вы там занимали?

— Ответственный. — В голосе раздражение. Похоже, карьеры не сделал.

— Почему решили сбежать?

— Не ваше дело, — обходительность Раус-Уилера как ветром сдуло.

— Вы не совсем правы, — сказал я притворно извиняющимся тоном. — Коль скоро ваше решение сменить хозяев некоторым образом отразилось и на моей будущности, это касается и меня.

Он промолчал.

— Надеюсь, — иронически продолжал я, — вы направляетесь туда, где вас оценят по достоинству.

Некоторое мгновение в его глазах горела такая же злоба, как у Билли. «Мелкий человек, — думал я. — Полон грошовых обид. Отгоняет от себя малейшее подозрение в том, что на самом деле он не так блестящ, как ему кажется». Впрочем, это никоим образом не преуменьшало ценность информации, которую он, похоже, нес в своей голове.

— А вы? — обратился я к Ярдману. — Зачем вы-то этим занимаетесь?

Он мрачно посмотрел на меня. Кожа еще больше натянулась на его черепе.

— Идеология? — спросил я.

Он сбил пепел с сигареты, прикусил нижнюю губу и коротко ответил:

— Деньги.

— Неважно, что за товар везти, главное, чтобы за перевозку хорошо заплатили?

— Именно, — сказал он.

— Солдат-наемник. Убийство по заказу. Верность тому, кто больше платит.

— Верно, — сказал он.

Теперь понятно, вдруг подумал я, что я никак не мог его раскусить.

— Но поверьте, мой дорогой мальчик, — сказал он, — что я никогда не желал вам ничего дурного. Кому угодно, но не вам.

— Спасибо, — сухо отозвался я.

— Когда вы попросили у меня место, я чуть было вам не отказал. Но, во-первых, я был уверен, что вы долго не задержитесь, а во-вторых, ваше имя придавало конторе определенную респектабельность, что было бы нелишне. — Он вздохнул и продолжал: — Вы меня удивили. Вы так хорошо справлялись с работой... Очень хорошо. Даже слишком. Конечно, мне надо было с вами расстаться, когда умер ваш отец. Но я упустил эту возможность. Проявил эгоизм. Дождался, пока вы не наткнулись на то, что мы так тщательно скрывали.

— Это сделал Саймон Серл, — напомнил я.

— Саймон тоже, — охотно согласился Ярдман. — Очень жаль. Он тоже был поистине бесценным работником. Аккуратный, надежный. Просто незаменимый.

— Не могли бы вы поправить мне рубашку? — попросил я. — Очень холодно.

Ярдман молча встал и привел мой костюм в надлежащее положение. Прикосновение ткани к ожогам было неприятно, но это с лихвой возмещалось зашитой от холода.

Ярдман снова сел на свое место, закурил новую сигарету от окурка, не предложив закурить Раус-Уилеру.

— Поверьте, мой мальчик, я вовсе не собирался брать вас в нашу поездку из Милана. Когда мы вылетали из Гатвика, я собирался устроить нечто, что заставило бы вас задержаться и опоздать на самолет.

— Например, застрелить мою девушку, — мрачно сказал я.

— Нет, разумеется, — огорченно возразил он. — Я понятия не имел о ее существовании, пока вы мне ее не представили. Я тогда решил: а не посоветовать ли вам провести с ней денек-другой, чтобы мы могли спокойно полететь дальше без вас? Он, — Ярдман указал на покрытое одеялом тело Патрика, — сказал, что вы от нее без ума. К несчастью для вас, мой мальчик, он рассказал еще и о том, как всерьез вы занялись поисками Серла. Он рассказал нам о флаконе с таблетками. На такой риск мы уже не могли пойти.

— Риск, — с горечью повторил я. — Оказывается, все дело в риске.

— Разумеется, мой мальчик, — сказал он. — Риск — слишком большая роскошь в нашем деле. Мне и так постоянно приходится рисковать. Это может плохо кончиться. В данном случае я оказался прав. Вы сами мне сказали, куда собираетесь, вот я и велел Билли последовать за вами и удостовериться, что пара голубков будет нежно ворковать, и ничего более. Но вы вдруг вылетели из ресторана как ошпаренные и понеслись в какую-то булочную. Билли поехал за вами на машине Витторио и позвонил мне оттуда. — Ярдман развел руками. — Я велел ему убить вас обоих и обыскать под видом прохожего, решившего помочь. Он должен был сделать это, как только вы выйдете.

— Вы не хотели даже узнать, было ли что-то во флаконе, кроме таблеток?

— Риск, — повторил Ярдман. — Я же вам сказал: для нас это слишком большая роскошь. Кстати, где записка Серла?

— Никакой записки не было.

— Ну конечно, она была, мой мальчик, — с упреком сказал Ярдман. — Когда Билли привез вас к самолету, вы проявили так мало удивления, не задавали никаких вопросов... У меня есть кое-какой опыт.

— Все в бумажнике, — пожал я плечами.

Он посмотрел на меня с одобрением и, перешагнув через Патрика, прошел в туалет, откуда вынес мой пиджак. Он выложил содержимое карманов рядом с собой на доски. Когда он извлек стодинаровую купюру и развернул ее, оттуда выпал клочок бумаги и пучок сена.

— Поразительная беспечность, — сказал он, вертя купюру в руках. — Билли плохо спрятал деньги.

— Значит, в самолете было много денег?

— Колеса надо смазывать, — отозвался Ярдман, — а югославам глупо платить фунтами. Агенты требуют, чтобы им платили такой валютой, которую они могли бы тратить, не вызывая подозрений. Разумно. Я и сам так делаю.

Он повертел в руках клочок бумаги, потом стал разглядывать его на свет. Несколько секунд спустя он положил его обратно и поглядел на Раус-Уилера.

— "Людей", — ровно произнес он. — Когда это прочитаешь, мой мальчик, многое становится ясно. — Это было утверждение, не вопрос.

«Габриэлла, — молился я про себя, — выживи и все расскажи». Я закрыл глаза, пытаясь представить, какой она была тогда, на последнем обеде. Веселая, прелестная Габриэлла, любовь моя...

— Мой мальчик, — заговорил Ярдман сухим безучастным голосом, — с вами все в порядке?

Я открыл глаза и прогнал Габриэллу подальше от дьявольской интуиции этого человека.

— Нет, конечно, — сказал я.

— Вы мне нравитесь, мой мальчик. — Ярдман искренне рассмеялся. — Мне будет вас очень не хватать в агентстве.

— Не хватать? — удивился я. — Вы возвращаетесь?

— Ну конечно, — он тоже явно был удивлен. — А как же иначе? Моя транспортная система... кое-кем весьма ценится, и в ней есть постоянная нужда. Да, я возвращаюсь, только самолет с мистером Раус-Уилером полетит дальше.

— А лошади?

— И они с ним, — кивнул Ярдман. — У них хорошая родословная. Мы были готовы их убить, но нам сказали, что их примут живыми, учитывая их будущее потомство. Так что, мой мальчик, мы возвращаемся по железной дороге, одна партия с Джузеппе, другая с Витторио.

— Обратно в Милан?

— Именно. А наутро мы узнаем трагические новости. Самолет, на который мы случайно опоздали, потерпел крушение над Средиземным морем. И все, в том числе и вы, погибли.

— Но есть же радары...

— Мой мальчик, мы профессионалы.

— Хорошо смазанные колеса?

— Вы быстро все схватываете. Как жаль, что я не могу соблазнить вас перспективой присоединиться к нам.

— Почему бы и нет? — подал голос Раус-Уилер. Ярдман терпеливо ответил:

— А что я, по-вашему, могу ему предложить?

— Жизнь, — торжественно сказал Раус-Уилер.

Ярдман даже не удостоил его объяснением, почему это невозможно. Похоже, министерство финансов в лице Раус-Уилера немногое потеряло.

Из другого конца самолета послышался голос Билли:

— Мистер Ярдман, может, вы и мистер Раус-Уилер мне поможете? А то этот самолет весь изрисован разными надписями. Нам его придется красить заново.

— Хорошо, — сказал Ярдман, вставая.

Раус-Уилер не был расположен махать кистью.

— Я вообще-то не совсем готов... — начал он.

— Вы хотите опоздать? — поинтересовался Ярдман.

Он отошел в сторону, пропуская Раус-Уилера, у которого заметно поубавилось спеси. Они прошли по проходу и спустились по лестнице у кабины пилотов.

Отчаяние может сдвинуть горы. Я даже не надеялся, что у меня выдастся несколько минут наедине с самим собой, чтобы проверить это на практике, но я уже думал, как можно, применив силу, освободиться от привязи. Ярдман с трудом просунул веревку между железным скрепляющим брусом и доской бокса. Ему пришлось проталкивать веревку лезвием перочинного ножа. Она бы вообще не пролезла, если бы доска не оказалась с изъяном и брус не был чуть погнут. Большая часть брусьев шла вровень с досками, без зазора.

Я стоял в двух футах от угла бокса, где брусья соединялись чекой. Запястья у меня быстро оказались в занозах, и, повозившись пару минут и продвинувшись дюймов на шесть, я решил, что ничего у меня не выйдет. Казалось, брус еще теснее прилегает к боксу после всех моих телодвижений, да и дергать веревку становилось все труднее и труднее. Расстроенно покачав головой, я решил использовать ноги и, согнув одну из них в колене, уперся подошвой в бокс. Одновременно я стал давить на брус руками, разводя запястья в разные стороны. Сработало. Я продвинулся на дюйм. Я мрачно делал свое дело и в результате добавил еще три дюйма. Наконец мне удалось дотянуться пальцами до чеки. Я стал подталкивать ее снизу вверх, затем начал вытаскивать сверху, и через какое-то время металлические брусья распались и я выдернул веревку.

Но теперь надо было все начинать сначала. Оставалась самая малость — освободить связанные руки.

Ярдман бросил мой пиджак на доски разобранного бокса. В кармане пиджака был острый перочинный нож.

Я опустился на колени. Нож был на месте. Я быстро открыл лезвие, крепко ухватил его и стал пилить невидимые путы между запястьями. Я уже успел растянуть веревку, что заметно ослабило ее крепость, и, прежде чем я успел посетовать, что дело идет медленно, веревка разорвалась и руки у меня оказались свободны. Ярдман не проявил излишней жестокости и не связал их так туго, чтобы прекратилось кровообращение. Я пошевелил пальцами. Все в порядке.

Подхватив пиджак и бумажник, я начал пробираться к кабине, нагибаясь, чтобы не стукнуться о полки, не споткнуться о тросы и вообще не шуметь, чтобы маляры не кинулись со всех ног в самолет.

Я прошел мимо отсека бортинженера и, не доходя до кабины пилотов, остановился. У левой стены лежал труп Майка.

С трудом отведя от него глаза, я двинулся к выходу. Проходя мимо багажного отделения, за которым начиналась дверь, я увидел свою сумку и вспомнил, что в ней черный свитер. Он был бы куда уместней, чем пиджак, — у него высокий ворот, и он не так давил бы на обожженные места. Я быстро достал его, надел и переложил бумажник в брюки.

Дверь была приоткрыта, но, если я открою ее шире, свет из самолета выдаст меня. Что ж, решил я мрачно, если ближе всех ко мне окажется Билли, значит, мне опять не повезло.

Ближе всех ко мне оказался человек, которого я ранее не видел, — Джузеппе. Он стоял на лесенке у правого крыла и закрашивал название авиакомпании на фюзеляже. Он был недалеко от меня и увидел, как я открываю дверь. Джузеппе увидел меня и крикнул остальным. Я бросился вниз. Они все стояли на лесенках, и я решил, что, может, успею.

Но Джузеппе оказался парень не промах. Кроме того, он был молод и проворен. Настоящий молодой боец-коммунист. Он не стал спускаться по лестнице, а, пробежав по крылу и ухватившись руками за его край, спрыгнул вниз с трехметровой высоты. Увидев на крыле его силуэт, четко вырисовывавшийся на фоне звездного неба, я свернул налево и побежал. В отличие от моих врагов, я не привык к темноте и не разбирал, куда бегу. Джузеппе крикнул что-то по-итальянски, Ярдман ответил. Билли выстрелил совсем не в ту сторону.

Я бежал, выставив вперед руки и надеясь, что не врежусь во что-нибудь слишком твердое. Главное, внушал я себе, не останавливаться. Меня было трудно различить в черном свитере, и я бесшумными прыжками несся по травяному полю. Если я далеко уйду от самолета, им меня не отыскать — ведь их всего пятеро, да и от Альфа толку мало. Не останавливаться и раствориться в темноте! А потом у меня в запасе ночь, чтобы найти оазис цивилизации и кого-то, кто говорил бы по-английски.

Поле было поистине без конца и края, и бежать мне было больно. Но не все ли равно, внушал я себе, больно или нет, когда за тобой гонится Билли. Главное не стонать, а то услышат, но с каждым очередным тяжким вдохом, разрывавшим мне ребра, это делалось все труднее.

В конце концов я остановился и упал на колени, жадно вдыхая воздух. Я слышал только шум ветра, видел только звезды наверху и кромешную тьму перед собой. Вскоре я поднялся и двинулся дальше. Лишь в кошмарных снах поля не имеют конца, в том числе и летные.

Не успел я подумать, что, кажется, все-таки спасся, как вспыхнули яркие белые огни: четыре спереди, подальше, четыре сзади, поближе, и я оказался между ними. К горлу подкатил ком. Оказывается, я бежал по взлетно-посадочной полосе. Я круто свернул и прибавил ходу, но Джузеппе отстал от меня ненамного. Я увидел его, только когда он выскочил сбоку. Я резко свернул, но он подставил мне ногу, и я полетел в траву.

Все было кончено. Джузеппе придавил меня ногой к земле так, что я не мог пошевелиться. В рот и глаза мне лезла трава.

Подбежал Билли. Он что-то радостно горланил, словно пьяный. Облегчение и торжество, собственно, и опьяняли его.

— Что тут у тебя, дружище? — спросил он Джузеппе. — Чертов аристократ жрет траву? Вот это да!

Я сообразил, что он сейчас сделает, и локтем парировал его ботинок, нацеленный мне в ребра.

Быстрым военным шагом подошел Ярдман.

— Прекратите, — скомандовал он. — Пусть встанет.

Джузеппе отошел в сторону, и, когда я попытался подняться, Билли все же осуществил задуманное. Я снова полетел в траву. Все превратилось в поток огня — в ало-золотистую реку.

Мне казалось, что лежал я недолго. Потом очень долго поднимался. В конце концов я встал, тихий и спокойный. Мы по-прежнему находились на полосе между огней. Ярдман стоял передо мной, Билли и Джузеппе сзади. От самолета, задыхаясь, спешил Раус-Уилер.

На свету глаза Ярдмана оказались зелеными. Я их увидел впервые. У меня было такое ощущение, словно я отдернул занавеску и заглянул ему в душу.

Солдат без чувства патриотизма. Он успешно торговал своими товарами — смекалкой, умением убивать одних и переносить за тысячи миль других, — как и любой торговец. Он гордился умением выполнять задания в точности. Его гордость, как ржавчина, разъедала все остальные качества.

Он, похоже, не кривил душой, когда сказал, что я ему нравлюсь. Странным образом и я, даже будучи не в силах простить ему Габриэллу, испытывал по отношению к нему не ненависть, а какое-то уважение. Но я прекрасно понимал, что, даже ощущая эту мою симпатию, он окажется достаточно осторожным, чтобы не проявить глупое милосердие к врагу.

Мы долго холодно-изучающе смотрели друг другу в глаза. Затем его взгляд скользнул в сторону, и он решил по-своему пожалеть меня:

— Ты не будешь с ним долго возиться, Билли. Убей его сразу. Одним выстрелом.

Глава 15

Своей жизнью я обязан Билли. Вернее, его ненависти. Он только покачал головой в ответ на слова Ярдмана. Видя, как Ярдман идет ему навстречу, я решил, что слова Раус-Уилера о тигре на поводке не лишены смысла. Так или иначе, впервые я обрадовался желанию Билли проливать мою голубую кровь по капле. Мне не хотелось погибнуть сразу. Собственно, я вообще давно был бы на том свете вместе с экипажем самолета «ДС-4», если бы Билли не выделял меня из всех остальных.

Мы пошли обратно по той же полосе: я впереди, остальные четверо сзади. Я слышал, как тяжело дышит Раус-Уилер. Он был явно не в форме... Не в форме. Удивительное дело, лишь вчера я выступал в Золотом кубке... Впереди угадывался силуэт самолета, но, не доходя сотни шагов до него, Ярдман вдруг сказал:

— Теперь налево, мой мальчик. Вот так. А теперь прямо. Увидите строение и войдете внутрь.

Действительно, я увидел строение. Оно напоминало большой гараж из асбестовых плит на металлическом каркасе. Дверь была приоткрыта, из щели пробивался свет. Я вошел, за мной Билли, тыча мне в спину револьвером.

Правая часть ангара была занята четырехместным одномоторным самолетом. Это была новенькая «Сессна» с итальянскими регистрационными знаками. Слева стоял пыльный черный «Ситроен». Дальняя, за самолетом и «Ситроеном», стена состояла целиком из раздвижных дверей. Окон не было. Слева от машины поднимались три железных столба, подпиравших крышу. За ними было нечто вроде складского помещения. Там стоял Альф.

— Отлично, — коротко сказал Ярдман. — Молодец, Альф. А теперь выключи свет.

Его голос гулко отдавался эхом, но Альф не пошевелился, продолжая непонимающе смотреть на хозяина. Тогда Ярдман подошел к нему и прокричал в самое ухо:

— Выключи свет на полосе!

Альф кивнул, подошел к черной коробке слева от входа и повернул тяжелый рубильник. Второй рубильник, как я догадался, управлял лампами дневного света на потолке и батареями отопления по стенам. Рядом с рубильниками я заметил верстак, где были разложены разные инструменты и были прикручены тиски, а над ним — стойку с садовым инвентарем: лопатами, граблями, вилами, мотыгой, садовыми ножницами. Задняя часть склада была почти целиком заполнена большой газонокосилкой. Тут же виднелись канистры с бензином, воронки, банки с краской, несколько комбинезонов и грязные металлические стулья.

На этой «Сессне» я умею летать. Это все равно что сесть на велосипед и поехать. А машина... Если бы я раньше знал, что она здесь...

Ярдман порылся в куче на верстаке и вытащил цепь, а также два висячих замка: один большой, другой маленький. Билли закрыл дверь и, стоя спиной к ней, нацелил на меня револьвер. Джузеппе и Раус-Уилер благоразумно отошли подальше.

— Подойдите к столбу, мой мальчик, и сядьте на пол, — сказал Ярдман.

Сказать, что я пал духом, — это значит ничего не сказать.

Все надежды рухнули окончательно. Кроме того, я испытывал физическое отвращение к привязи. Давным-давно, в детстве, я гостил у своих шотландских родственников, и мои тамошние кузены привязали меня к елке, чтобы попугать, и убежали, но потом сами заблудились, и в результате долгих поисков меня нашли лишь наутро. Поскольку я не отреагировал на приказ Ярдмана, Билли и Джузеппе как по команде двинулись ко мне. Сражаться с ними не было никакого смысла, у меня и так саднило и болело все тело, поэтому я подошел к столбу и сел, прислонившись к нему спиной.

— Так-то лучше, — сказал Ярдман. Он подошел, опустился у меня за спиной на колени и сказал: — Руки за спину, мой мальчик. — Затем он обмотал мои запястья цепью и замкнул на один замок, а другим прикрепил цепь к балке.

Потом, подбрасывая ключи на ладони, он поднялся и встал передо мной. Все пятеро глядели на меня.

— Хорошо, — сказал Ярдман, — пойдемте красить. Только на этот раз надо с ним кого-то оставить.

Оглядев своих молодцов, он остановил выбор на Раус-Уилере.

— Вы посидите здесь, — сказал он, пододвигая стул к стене возле рубильников, — и если он начнет делать что-то неположенное, включите свет на полосе, понятно?

Раус-Уилер был счастлив, что ему не придется больше работать кистью, и охотно принял новое поручение.

— Пошли, Билли, — сказал Ярдман.

Билли, Джузеппе и Альф вышли на улицу, Ярдман выходил последним. Он сказал Раус-Уилеру:

— Скоро прибудет груз. Не беспокойтесь.

— Груз? — удивился тот.

— Да, ценный груз. Это ведь главная причина нашей... операции.

— Но я думал, что я и сам по себе... — начал было Раус-Уилер.

— Нет, дорогой мой, — перебил его Ярдман. — Если бы речь шла лишь о вас, вы бы проследовали из Милана обычным маршрутом и, разумеется, конспирация была бы соблюдена, но самолет нам понадобился для особого груза. Вы ведь знаете, мой мальчик, — обернулся он ко мне с иронической улыбкой, — что я не люблю гонять пустые самолеты. Я всегда пытаюсь рационально использовать транспортное средство.

— Что же это за груз? — осведомился Раус-Уилер, в котором явно взыграло самолюбие.

— Это продукция одной фирмы возле Брешиа, — сказал Ярдман, кладя ключи на верстак. — Машина. Неплохое приспособление. Оно способно испускать ультразвуковые волны на частоте неких минеральных веществ.

— Но ультразвук не новинка, — обиженно заметил Раус-Уилер.

— Вы уж мне поверьте, у этого прибора большое будущее, — улыбнулся Ярдман. — Наши друзья пытались сфотографировать чертежи и спецификации, но все это слишком хорошо охранялось, поэтому и решено было в конечном счете просто... приобрести основные части прибора. Но тут возникла проблема с транспортом, очень трудная проблема, потребовавшая моего личного участия. — Он говорил так, чтобы я услышал и оценил, каким незаменимым специалистом он является. — Ну а раз в нашем распоряжении оказался самолет, решено было заодно захватить и вас.

Да, Ярдман не любит пустых самолетов. Но надо отдать ему должное, он не собирался захватывать и меня.

Ярдман вышел. Раус-Уилер сидел на жестком стуле, я — на еще более жестком бетонном полу. Мое присутствие действовало ему на нервы.

— Давно не играли в уоллгейм?[11] — спросил я наконец.

Удар попал в цель. Ему сейчас только не хватало, чтобы школьные соученики его подкалывали.

— Вы уже бывали там, куда сейчас направляетесь? — продолжал я.

— Нет, — отвечал он, глядя в сторону.

— А вы знаете язык?

— Учу.

— Что они вам предложили?

К нему вернулось прежнее самодовольство.

— Мне предложили квартиру, машину и гораздо более высокий оклад, чем сейчас. Разумеется, я буду одним из ведущих консультантов.

— Разумеется, — сухо сказал я.

Он впервые бросил на меня взгляд. Очень неодобрительный.

— Я буду помогать интерпретировать... британский образ жизни. Я горжусь тем, что по-своему стану вносить вклад в улучшение взаимопонимания между двумя великими народами и установление более плодотворного сотрудничества.

Он говорил так, словно сам в это верил. Да уж, если он настолько самодоволен, то вряд ли изменит свое решение. Но Ярдман оставил ключи от замков на верстаке...

— Дома вас могут неправильно понять, — заметил я.

— Поначалу — да. Мне это говорили. Но со временем...

— Вы заблуждаетесь, — грубо перебил я его. — Они назовут вас предателем. Жалким, презренным изменником.

— Это неправда, — неуверенно сказал он.

— Вам нужен человек, который верно изложил бы вашу позицию, объяснил ваши резоны, с тем чтобы ваши бывшие коллеги могли испытывать к вам уважение, а также сожаление, что по достоинству не оценили в свое время ваши таланты.

Я, кажется, несколько увлекся, но Раус-Уилер поглядел на меня серьезно-задумчиво:

— Вы имеете в виду себя? Вы могли бы... представлять мои интересы?

— У меня не всегда такой грязный вид, — отозвался я. — Я имею определенное влияние на отцовских друзей, а мой дядя днюет и ночует в Реформ-клубе.

Раус-Уилер кивал, усваивая услышанное.

— Вовремя сказанное кому надо слово, — протянул он.

— А в результате признание... — предположил я.

— Ну, на это надеяться не приходится, — скромно отозвался он.

— Со временем почему бы и нет, — не унимался я.

— Вы действительно так считаете?

— Разумеется. Я был бы рад развеять дурные слухи, которые поползут после вашего... неожиданного ухода.

— Невероятно любезно с вашей стороны, — напыщенно произнес он.

— Но в данный момент я не совсем в состоянии... — напомнил я.

— М-да, — Раус-Уилер явно расстроился. — Пожалуй, что вы правы. — Он нахмурился. — Вы и впрямь могли бы оказать мне важную... я бы сказал, очень важную услугу.

— Что поделаешь, — равнодушно отозвался я. — Но ключи на верстаке. Так что решайте сами.

Он встал, посмотрел на меня, взял ключи. Подошел ко мне. Мое сердце бешено заколотилось в груди. Я изо всех сил старался выглядеть равнодушным. Тут он увидел рубильник и словно окаменел.

— Ярдман велел мне включить огни на полосе, если вы попробуете что-то предпринять. — Он поспешно положил ключи назад, словно они были раскаленными. В его голосе слышалось смятение. — Ярдман считает, что вам лучше остаться здесь. Согласитесь, мне вряд ли стоит начинать новую жизнь с поступка, идущего вразрез с указаниями друзей.

— Это указания Ярдмана.

Он немного пошевелил мозгами и сказал:

— Если я позволю вам вернуться в Англию, то этого не сможет сделать Ярдман. Его система транспортировки перестанет существовать. — Он ужаснулся при виде той пучины, в которую чуть было не ввергся. — У меня могут возникнуть осложнения.

Я промолчал. Номер не прошел. Я немножко пошевелил руками, пытаясь в подражание Гудини[12] избавиться от цепей. Без толку. Через некоторое время я спросил Раус-Уилера:

— В каком отделе министерства финансов вы работали?

— Начальное финансирование.

— Что это означает?

— Субсидии.

— То есть именно ваш отдел решал, кто именно и в каком объеме получит государственные дотации?

— Совершенно верно.

— Строительство, наука, оборона...

— Да.

— И вам лично известно, какой проект находится в стадии одобрения?

— Да.

Вот, значит, почему он их заинтересовал. Тогда все понятно. После паузы я спросил:

— А что это за ультразвуковой прибор?

— Ультразвуковой?... Нет, это не британский проект, если вас это интересует.

— Насколько я понял, он испускает ультракороткие волны на частотах природных веществ...

— Так говорил Ярдман, — сухо признал Раус-Уилер.

— Но это означает, что с его помощью можно ломать предметы... как стекло.

— Не знаю, я не специалист, — по его тону было понятно, что его это совершенно не волнует.

Я мрачно уставился в пол, пытаясь понять, почему Раус-Уилер решился на измену. Разумеется, он человек самодовольный, обиженный невниманием и неспособный признать свои пределы. Но таких тысячи, и эти люди не продают свою страну за квартиру, машину и похлопывание по плечу.

Тут должно быть что-то еще. Какие-то иные, темные, потайные мотивы, не дававшие ему покоя. Но куда бы он ни уехал, он останется самим собой. Еще лет пять, и он почувствует себя столь же недовольным и обойденным. Никому не нужный, однажды использованный одушевленный предмет.

Как оказалось, мое будущее он видел в таких же мрачных тонах, что и я его.

— Вы думаете, — прокашлявшись, осведомился он, — Билли вас убьет?

— Что за детский вопрос? Посмотрите, как он обошелся с летчиками.

— Но он все время тянет...

— Приберегает конфетку на потом.

— Как вы можете так легкомысленно к этому относиться?! — воскликнул Раус-Уилер. — Ваше положение очень серьезно!

— Как и ваше. И я бы с вами не поменялся местами.

Он улыбнулся презрительно-недоверчиво, но что делать. Это и правда было так. Как говорил Саймон: никто не живет вечно, и, наверное, в восемьдесят лет умирать ничуть не легче, чем в двадцать шесть. А кроме того, размышлял я вполне в стиле викторианской мелодрамы, внутренне улыбаясь этому, есть уделы похуже смерти.

У ангара затормозил тяжелый грузовик или автофургон, и в помещение вошел водитель. Он был молод, как Джузеппе, холоден и быстр. Он посмотрел на меня без особого интереса и что-то быстро сказал по-итальянски Раус-Уилеру, но я понял лишь одно слово: «Брешиа».

Раус-Уилер выставил перед собой ладонь.

— Я не понимаю вас, друг мой, — сказал он. — Подождите, я сейчас найду Ярдмана.

Это, однако, оказалось лишним, ибо мой бывший босс появился сам в сопровождении своей свиты. Все были вооружены лестницами, кистями, банками с краской, и в руках у них были комбинезоны. Войдя в ангар, Ярдман обменялся с водителем церемонными приветствиями.

— Значит, так, — сказал Ярдман Билли. — У нас несколько легких ящиков и один тяжелый. Легкие мы загрузим через переднюю дверь и поместим их в багажное отделение. Затем мы откроем заднюю дверь, втянем на переброшенном через блок канате тяжелый ящик и поставим его на торфяную подставку для заднего бокса, того, который разобран. Ясно?

Билли кивнул.

Я было открыл рот, но раздумал говорить и снова его закрыл.

Это не укрылось от внимания Ярдмана.

— В чем дело? — спросил он.

— Я просто так, — ответил я безучастно, но Ярдман подошел ко мне, присел на корточки и уставился мне прямо в глаза.

— Нет, мой мальчик, тут что-то не так, но что именно?

Он вглядывался в меня, словно пытаясь прочитать мои мысли. Его мозги лихорадочно расшифровывали мою обмолвку.

— Вы хотели мне что-то сказать, но передумали, а мне кажется, я должен это знать, иначе у меня возникнут проблемы.

— Давайте я выколочу из него признание, — встрепенулся Билли.

— Нет, будет быстрее, если я сам догадаюсь, в чем дело. Итак, наверное, вам что-то не понравилось в способе загрузки самолета? Ну конечно, мой мальчик, вы хорошо знаете, как надо загружать самолеты. — Ярдман встал и щелкнул пальцами. — Верно! Тяжелый ящик не на месте. Билли, передвинь кобыл в передние боксы, ящик поставь на место предпоследнего, а последние пусть остаются как есть.

— Что же мне, передвигать всех лошадей? — недовольно уточнил Билли.

— Именно. Главное — центр тяжести, мой мальчик, верно? — Ярдман быстро улыбнулся, довольный своей догадливостью.

Если я только дам ему малейший повод заподозрить, что Габриэлла жива, то... Билли подошел ко мне и уставился на меня с мерзкой самодовольной улыбкой.

— Погоди еще чуть-чуть, — сказал он. — Скоро мы с тобой потолкуем.

— Сначала загрузите самолет, — напомнил Ярдман. — Нам надо отправить грузовик обратно как можно скорее. Ты будешь развлекаться, когда я поеду за пилотом. Но чтобы к моему возвращению его не было в живых.

— Ладно, — буркнул Билли.

Он ушел вместе с Альфом, водителем и Джузеппе, и я услышал, как грузовик снова двинулся — очевидно, к самолету.

— Какой еще пилот? — спросил Раус-Уилер.

— Мой дорогой друг, — отозвался Ярдман, и в голосе его послышались усталость и насмешка. — Да будет вам известно, без пилота самолет не полетит.

— Зачем же вы застрелили того пилота? Он бы переправил нас куда угодно...

— Никуда он нас не переправил бы, — вздохнул Ярдман, — разве что Билли продолжал бы постреливать в нашего молодого друга. И вообще, независимо от того, как мы с Билли будем добираться обратно, согласитесь, что было бы неудобно убивать пилота в вашей новой стране. Гораздо лучше сделать это тут. Спокойнее.

— А вообще где мы? — спросил Раус-Уилер.

Что и говорить, неплохой вопрос.

— На частном аэродроме. Один пожилой аристократ время от времени позволяет нам им пользоваться.

Пожилой аристократ. В голосе Ярдмана была сильная ирония.

— Традиционный шантаж? — осведомился я. — Засняли в постели, в которой ему вовсе не следовало находиться.

— Нет, нет, — как-то неубедительно возразил Ярдман.

— О чем он говорит? — сердито поинтересовался Раус-Уилер.

— Я говорю о методах, которыми пользуются ваши новые друзья, — пояснил я. — Если им не удается завербовать таких, как вы, с помощью одурачивания, они идут на шантаж или запугивание — в зависимости от обстоятельств.

— Но меня никто не одурачивал! — обиделся Раус-Уилер.

— Ерунда, — сказал я. — Вы для них простачок.

— Хватит, — сказал Ярдман, приблизившись ко мне.

В его голосе впервые послышался гнев.

— А почему? — удивился я. — Что мне терять?

Очки Ярдмана сверкнули под лампой, а Раус-Уилер с праведным негодованием в голосе сказал:

— Он пытался уговорить меня освободить его. Но я, разумеется, отказался.

— Но чуть было не освободили, — напомнил я. — Ваше непомерное самомнение делает вас весьма уязвимым.

Ярдман выслушал это, поджав губы, и сказал:

— Мне надо к самолету, мистер Раус-Уилер, и вам имеет смысл пойти со мной.

— Но я же его не освободил, — пробормотал тот, словно получивший нагоняй школьник.

— И тем не менее, — отрезал Ярдман.

Присев возле меня, он проверил крепость цепей. Увы, с ними был полный порядок.

— У вас такой кроткий вид, мой мальчик, — сказал он мне в самое ухо, — но внешность обманчива.

Они ушли, а я остался один. Как завороженный я глядел на «Сессну», которая была так близко. Но Ярдман на этот раз не оставил мне шансов. Железный столб был зацементирован у основания, а цепи перетереть невозможно. Как я ни пытался вытащить из них руки, ничего у меня не вышло.

Мое время было на исходе. И вопросов больше не было. Особой радости в том, что я знал ответы, не возникало. Еще немного, и я вообще забуду обо всем навсегда. Об этом я тоже подумал. Я не верил в жизнь после смерти. Смерть — это финиш. Во время скачек при падениях я, случалось, терял сознание. Смерть была нокаутом, после которого ты уже не приходишь в себя. Признаться, я не очень ее боялся. Как, впрочем, и прежде. Наверное, все дело в недостатке воображения, в неразвитой чувствительности. Но мне было обидно уходить с пирушки так рано. Хотелось еще кое-что сделать. Мне предстояла встреча с Билли, а вот этот опыт явно был лишним. Я грустно признался себе, что зацепился бы за любой, малейший предлог, чтобы избежать этого общения.

В ангар вошел Альф, прошел к стойке и взял лопату. Я ему крикнул, но он не услышал и удалился столь же целеустремленно, как и вошел.

Минуты шли. Я думал о Габриэлле. О живой и здоровой Габриэлле. Ее напускная суровость — лишь фасад, за которым таится теплота и жизненная сила. Девушка на все времена. Точнее, на то, что мне от них осталось.

Снова к ангару подъехал грузовик и после короткой остановки угромыхал в темноту. В ангар вошли Ярдман и его команда. Джузеппе прошел мимо меня и раздвинул двери перед «Ситроеном». В отверстие ворвался ветер, отчего на каменном полу возникли вихри пыли. В проеме я увидел небо — кусок черного бархата.

— Значит, так, Билли, — сказал Ярдман, — если новый экипаж не опоздает, мы вернемся примерно через час. Мы отправимся в путь сразу же. К этому времени все дела должны быть закончены, ясно?

— Ясно, — отозвался Билли.

Ярдман подошел ко мне и посмотрел сверху вниз со смесью сожаления и удовлетворения.

— До свидания, мой мальчик, — сказал он.

— До свидания, — вежливо отозвался я.

Его губы чуть дрогнули, и, поглядев на Билли, он сказал:

— Не вздумай рисковать, Билли. Ты меня понял? Ты напрасно считаешь его ни на что не способным ничтожеством. Ты его сильно недооцениваешь. Что бы ты о нем ни думал, он не такой, каким ты хочешь его видеть. Пора в этом убедиться. И еще учти, мой дорогой Билли: если ты упустишь его на этой стадии операции, когда он знает так много, то можешь сам пустить себе в лоб одну из своих пулек, потому что иначе я тебя пристрелю.

Даже Билли был слегка задет холодной угрозой, прозвучавшей в устах обычно спокойного Ярдмана.

— Ладно, — смущенно сказал он. — Но только никуда ему не деться. Исключено.

— Ну, смотри, — сказал Ярдман, кивнул и, подойдя к «Ситроену», забрался на переднее сиденье.

Джузеппе сел за руль, завел мотор, задом вывел «Ситроен» из ангара, и они укатили. Ярдман смотрел прямо перед собой и так и не оглянулся. Билли снова закрыл дверь и, мягко ступая, словно охотник, выслеживающий добычу, вернулся назад. Он остановился в четырех шагах от меня. Молчание сделалось угрожающим.

Раус-Уилер прокашлялся — как мне показалось, оглушительно.

— Погуляйте, — сказал Билли, покосившись на него.

— Погулять?

— Ну да. Ножками. Раз, два... — Билли откровенно хамил. — По взлетной полосе, туда и обратно. Хорошая прогулка.

Раус-Уилер все понял. Он не смотрел на меня. У него не хватило сил даже попросить Билли проявить милосердие. Он решил умыть руки и спешно двинулся к выходу. Старые школьные традиции...

— Ну вот, — сказал Билли, — теперь нам никто не помешает.

Глава 16

Мягко, по-кошачьи ступая, он стал обходить ангар, что-то выискивая. Наконец он вернулся ко мне. В одной руке у него была старая сломанная велосипедная цепь, в другой — плоская пятигаллоновая канистра с бензином.

Я поглядел на эти предметы, как надеялся, с полным равнодушием и не спросил, что он собирается с ними делать. Я полагал, что вскоре все и так выяснится.

Он присел на корточки и, глядя мне в лицо, ухмыльнулся. В одной руке он по-прежнему держал цепь, другая была на канистре. Револьвер лежал на верстаке.

— Если ты меня хорошенько попросишь, — сказал он, — я постараюсь немного облегчить твою участь.

Я ему не верил. Он выжидал, мерзко посмеиваясь.

— Попросишь, — наконец сказал он. — Никуда не денешься, долбаный аристократишка.

Он взмахнул рукой с цепью, но вместо того, чтобы ударить меня, просто обвязал одним ее концом мою лодыжку и затянул двумя узлами. Это было непросто, но, когда узлы были завязаны, развязать их показалось мне невозможным. Свободный конец он продел в ручку канистры и тоже завязал узлом. Образовался поводок дюймов в шесть между канистрой и моей лодыжкой. Билли поднял канистру, и моя нога послушно дернулась вслед за ней. Билли удовлетворенно хмыкнул. Он отвинтил крышку и вылил немного бензина прямо мне на ноги, отчего на полу образовалась лужица. Затем он зашел мне за спину и отомкнул замки. Цепь упала, но удивление и затекшие руки помешали мне успеть освободиться от канистры прежде, чем Билли сбегал за револьвером, который тут же направил на меня.

— Вставай, — приказал он. — Спокойно, без глупостей. Если не встанешь, я брошу в бензин вот это. — И в левой руке у него оказалась газовая зажигалка. Он щелкнул ею, над зажигалкой взлетел язычок пламени.

Я встал, хватаясь руками за балку. Страшное предчувствие того, что задумал Билли, стиснуло мне грудь. В животе возник ледяной ком. Вот вам и не боюсь смерти. Нет, оказывается, я заблуждался. Она порой приходит в весьма неприятном обличье.

— Ну, проси, — скривил рот Билли.

Я молчал. Он махнул револьвером и сказал:

— Тогда вперед, дружище. У меня для тебя есть одно маленькое дельце. И осторожней, лучше обойтись без пожара, если можно.

Билли сиял от удовольствия. Так он еще никогда не веселился. Меня это несколько раздражало.

Я заковылял к двери, волоча за собой тяжелую канистру. Через плохо завинченную крышку брызгал бензин. Я шел, оставляя за собой след, который в любой момент мог стать огненным. Приятный ночной воздух. Яркие звезды. Легкий ветерок. Луны нет. Летать в такую ночь одно удовольствие.

— Направо, — скомандовал Билли, — туда, где свет. Там Альф. Иди туда и пошевеливайся. Мы не можем веселиться всю ночь, — сказал он и засмеялся.

Альф был шагах в пятидесяти от меня, но, пока я туда дошел, канистра окончательно меня вымотала.

Там в прямоугольнике в шесть-семь квадратных футов был вырезан и аккуратно сложен рядом дерн. Далее возвышался холмик выкопанной земли, освещенный факелом, воткнутым рядом, а сам Альф стоял с лопатой в руках и вопросительно смотрел на Билли.

— Пойди погуляй, — сказал Билли громко.

Альф если не услышал, то догадался, что от него требуется. Он прислонил лопату к холмику, вылез из ямы и растворился в темноте.

— Ну вот, а теперь полезай в яму и копай, — велел Билли. — Как только захочешь остановиться, скажи.

— И что тогда? — спросил я.

Отблеск света упал на большие сияющие глаза Билли и его довольно ухмыляющиеся губы. Он чуть приподнял револьвер.

— Пуля в голову, — сказал он. — Но до этого я изобью ваше сиятельство в кровь. Жаль, я не могу собрать вас всех в этой яме.

— От нас никому нет никакого вреда, — заметил я и понял, что с исторической точки зрения это ложь. В свое время аристократия натворила дел, и ненависть к ней будет тлеть еще долго.

— Копать двумя руками, — напомнил Билли. — Попробуй только отвязать цепь — и ты покойник.

Он стоял на таком расстоянии, чтобы я не мог ударить его лопатой, смотрел, как я копаю, и играл зажигалкой. Мне в нос бил запах бензина, вытекавшего в яму из плохо закрытой канистры. Земля была довольно мягкая, и копать было в общем нетрудно, но Билли знал, что делал, когда поручил мне эту работу. Несмотря на все мои старания, я не мог поднять ни одной лопаты земли, чтобы не задеть рукой бок. Рубашка и свитер защищали плохо, каждый рывок давался с трудом. Боль и жжение усиливались в геометрической прогрессии.

Билли стоял и смотрел. Яма медленно углублялась. Я внушал себе, что иным выпадала куда худшая участь, что многим приходилось копать себе могилу и многим суждено было сгорать на кострах. За убеждения. Это даже славный конец...

Билли проявлял нетерпение.

— Проси, — сказал он.

Я швырнул в него землей. Это едва не оказалось точкой. Револьвер было нацелился мне в голову, но затем Билли опустил его.

— Тебе повезло, — сказал он. — Тебе придется только встать на колени.

Когда я понял, что яма достаточно углубилась и моих ног Билли не видит, я как можно дальше отошел от канистры и, натянув цепь, ударил по ней лопатой. Удар оказался беззвучным из-за мягкого грунта. Я повторял это всякий раз, когда, выбросив очередную порцию земли, опускал лопату. Но кроме того, что у меня стало саднить лодыжку, никаких других результатов это не принесло.

— Поторапливайся! — сказал Билли, щелкнув зажигалкой. — Шевелись!

Отличный совет. Скоро вернется Ярдман. Я с силой опустил лопату вниз, и во мне снова вспыхнула надежда. Звенья цепи стали поддаваться. Но это было только начало. Даже если я освобожусь от канистры, то не стоит забывать, что я по-прежнему в яме по пояс, а Билли по-прежнему вооружен. Но даже слабая надежда лучше, чем безнадежность. Еще один удар лопаты — и цепь надломилась, еще удар — и она лопнула. Я ударил лопатой с такой силой, что по инерции упал на колени.

— Вставай, — приказал Билли, — а то я...

Я его не слышал. Я вдруг с ужасом понял, что могила, способная вместить Патрика, Майка, Боба и меня, уже кем-то занята. Моя рука нащупала кусок ткани. Я провел по нему ладонью и почувствовал укол. Я все понял. Булавки в лацкане пиджака.

— Это Саймон, — сказал я удрученно. — Саймон...

Билли улыбнулся холодной, ужасной улыбкой. Времени больше не было. Оно измерялось расстоянием от его револьвера до моей головы, от его зажигалки до моих залитых бензином ног и канистры рядом. Билли ждал лишь одного: чтобы я докопался до Саймона.

Теперь его голод был почти утолен.

— Ну, — сказал он, и глаза его расширились. — Проси меня!

Я молчал.

— Проси! — неистово крикнул он. — Ты должен...

Но я отрицательно покачал головой. «Какой глупец, — подумал я о себе. — Глупец и безумец».

— Ну ладно, — сказал он срывающимся голосом. — Жаль, времени в обрез, а то бы ты попросил. Ты бы никуда не делся. Но раз нет, то что поделаешь.

Билли вдруг осекся. Казалось, он вдруг испугался не меньше моего — испугался того, что ему предстоит совершить. Он заколебался, вскинул револьвер, потом опустил. Но к нему быстро вернулось его беспощадное и злобное хладнокровие.

Он щелкнул зажигалкой. Взметнулся острый язычок пламени, ослепительный на фоне темноты. Билли замер на мгновение, рассчитывая, как бросить зажигалку так, чтобы я не перехватил ее в полете, но этой паузы мне хватило, чтобы нагнуться и швырнуть в него канистру. Крышка неожиданно отскочила, и бензин волной хлынул навстречу огню. У меня оставалась доля секунды, чтобы исчезнуть, пока не заполыхал весь мир.

Струя бензина со свистом вспыхнула и обрушилась огненным фонтаном на то место, где стояли я и Билли. Канистра взорвалась. Могила превратилась в полыхающую печь, и брызги бензина горели на холме свежевыкопанной земли, словно капли рома на огромном сливовом пудинге, пять галлонов обеспечили отменный фейерверк.

Я перекувырнулся через край могилы за мгновение до того, как она превратилась в крематорий. Каким-то чудом мои ноги не угодили в геенну огненную. О таком счастье я даже не мечтал.

Билли бежал и вопил. На нем загорелся пиджак — левый рукав и плечо. Он отчаянно пытался его сорвать, но не мог этого сделать, потому что не желал расстаться с револьвером. Я побежал за ним, готовый сражаться до последнего. Во что бы то ни стало мне надо было отобрать у него револьвер, но я заметил, как на бегу он его бросил и, шатаясь, побежал дальше, истошно вопя и в животном страхе обрывая пуговицы.

Когда я понял, чего избежал, меня стал бить озноб. Еле переставляя ноги, я кое-как добрался до места, где Билли бросил оружие. Револьвер было хорошо видно в отблесках пожара. На нем был тяжелый глушитель. Держать его было удобно.

Билли наконец удалось сбросить пиджак, который лежал и тлел в траве, а он, шатаясь, бежал к ангару и звал Альфа.

Я двинулся за ним следом.

В ангаре Альфа не было.

Когда я вошел в ангар, Билли стоял спиной ко мне там, где раньше был «Ситроен». Он все еще выл в голос. Я вошел и закрыл за собой дверь. Билли обернулся. Левый рукав его рубашки прогорел до дыр, и под ним виднелась красная, лоснящаяся кожа. Билли стоял, смотрел на меня и не верил своим глазам. Рот его закрылся чуть ли не со щелчком, и он все равно позволил себе нагло улыбнуться.

— Ты не выстрелишь, — сказал он, тяжело дыша.

— Дети графов умеют стрелять, — напомнил я ему.

— Только в птиц, — презрительно бросил он. — У тебя кишка тонка.

— Ошибаешься, Билли. Ты ошибался на мой счет с самого начала.

В его глазах вдруг появилось сомнение. Он стал озираться в поисках выхода. Я видел, как напряглись его мускулы — он готовился к прыжку. И тогда я выстрелил.

Я убил его наповал.

Глава 17

«Сессна» была доверху заправлена горючим. Я поспешно влез в кабину и, включив питание, увидел, что стрелки топливомера показывают полные баки. Все инструменты были в порядке, радиосвязь работала, самолет прошел техосмотр лишь три дня назад, о чем свидетельствовала запись в карточке. Беглая проверка показала, что самолет готов к полету. И все же...

В ангар вбежали Альф и Раус-Уилер. Они запыхались, у них был испуганный вид. Наш костер заставил их прервать прогулку. Альф вскрикнул и кинулся к распростертому Билли, Раус-Уилер приблизился гораздо осторожнее. Ему это явно не нравилось.

Я проворно и бесшумно выбрался из «Сессны» и обошел ее с хвоста. Через несколько секунд они оглянулись и увидели, что я стою в шести шагах с револьвером в руке. Я был одет в черное, и лицо у меня тоже, видно, почернело. Они были очень напуганы.

Раус-Уилер показал трясущейся рукой на Билли и пробормотал:

— Вы... вы его убили?

— Убил, — в моем голосе был лед. — И вас отправлю туда же, если вы не сделаете все, что я скажу.

Он поверил в это скорее, чем Билли. Он только раскрыл рот, словно желая возразить, но когда я крикнул: «На улицу!», он подчинился без колебаний.

На пороге я тронул Альфа за плечо, показал ему сначала на Билли, а потом на яму, в которой уже догорел бензин, и сказал:

— Похороните его.

Он услышал и вопросительно посмотрел на меня, но не увидел там дружелюбия. К тому же он привык выполнять мои распоряжения. Он воспринял происходящее разве что с чуть большим смирением, чем обычно, и заковылял по бетону. Глядя, как он закрывает своими грубыми пальцами остекленевшие глаза Билли, я вспомнил, что он принес мне кофе, когда мне это было просто необходимо. Альфу не следовало меня бояться, по крайней мере, пока он находился у могилы.

Он поднял Билли, перевалил его через плечо, как это делают пожарники, и пошел с ним из ангара на улицу, а потом к яме. Старый коренастый человек, всю жизнь проработавший с лошадьми, совершенно случайно оказавшийся участником этих жутких событий. Впрочем, как и я сам. Я протянул руку к рубильнику и включил его. Тотчас же по обе стороны полосы вспыхнули по четыре мощных прожектора. В их свете Альфу хорошо было видно, куда идти и что делать.

«Эта „Сессна“, — подумал я, — может пролететь миль семьсот, не больше».

— Слушайте меня внимательно, — обратился я к Раус-Уилеру. — Идите в самолет, на котором мы прилетели, поднимитесь по переднему трапу, пройдите через салон и сядьте сзади, там, где сидели. Ясно?

— Что вы... — нервно начал он.

Я его перебил:

— Живо!

Он испуганно посмотрел на меня и побрел к самолету. В свете прожекторов он превратился в серый, покачивающийся силуэт. Я шел за ним в трех шагах и брезгливо смотрел, как он спотыкается от страха.

— Живо! — еще раз крикнул я, и он прибавил ходу.

Мне не давала покоя мысль о том, что «Ситроен» вот-вот вернется. Но я не собирался снова попадать к ним в руки. В револьвере было пять пуль. Первая Раус-Уилеру, вторая Ярдману, но с этим будет еще Джузеппе и двое пилотов... Плохо.

— Быстрее! — прикрикнул я.

Раус-Уилер стал подниматься по трапу, спотыкаясь чуть ли не на каждой ступеньке. Он кое-как пробрался через салон и, тяжело дыша, плюхнулся в кресло. Кто-то, похоже Альф, дал кобылам сена. Один из брикетов в стене, сооруженной Билли, был распотрошен, и проволока лежала рядом. Я взял ее и вернулся к Раус-Уилеру, но, поскольку толком привязать его было не к чему, я просто связал ему руки в запястьях. Он стерпел это без звука. Страх почти полностью парализовал его, по его глазам я видел, что на него гипнотически действуют волны, исходившие от меня. Я излучал жестокость и готовность к насилию.

— Встаньте на колени, — сказал я, показав на пол возле кресел. — Кому говорят!

Ему это не понравилось.

— На колени, — повторил я. — Мне некогда создавать вам комфорт.

С видом оскорбленного достоинства, что в любых других обстоятельствах выглядело бы комично, Раус-Уилер опустился на колени. Я продел проволоку через одно из отверстий в креплении кресел и посадил его на привязь.

— Послушайте... — начал было он.

Я прервал его:

— Скажите спасибо, что я вас не пристрелил.

Раус-Уилер замолчал. Он находился в нескольких футах от серого одеяла, покрывавшего тело Патрика. Это ему тоже не нравилось. Ничего, злобно подумал я, потерпит.

— Что вы задумали? — спросил он.

Я не ответил. Я прошел по салону, проверяя, как они разместили груз. Задний бокс был разобран, и его части лежали на полу. Следующий тоже был разобран, но доски были сложены в правом проходе. На торфяной подстилке теперь стоял гигантский ящик — шесть футов в длину, четыре в ширину и почти пять в высоту. От него во все стороны тянулись тросы. Ярдман говорил, что надо использовать блок и тали, но даже с их помощью было непросто погрузить и задвинуть его туда, где он теперь находился. Чтобы обеспечить доставку этого ящика, Ярдман решился на захват самолета и убийство трех пилотов. Те, кто не имели на прибор права, очень хотели его заполучить.

Я двинулся дальше. Кобылы невозмутимо жевали сено и не обратили на меня никакого внимания. Я миновал отсек бортинженера. Возле кабины по-прежнему лежало тело Майка. Похороны они отложили на самый конец.

В багажном отделении имелось несколько сравнительно небольших ящиков с веревочными рукоятками и без каких-либо надписей. Дверь была открыта. Последний шанс отказаться от задуманного. Ярдман еще не вернулся «Сессна» была в полном порядке. Если я улечу на ней, то при наличии радиосвязи и исправных приборов спасу свою жизнь и прикрою дело Ярдмана. Но «ДС-4» останется здесь с ценным грузом.

Я быстро убрал складной трап и с грохотом захлопнул дверь. Слишком поздно менять решение. К тому же мне придется или тащить Раус-Уилера в «Сессну», или пристрелить его здесь. Ни то, ни другое меня не привлекало.

Но то, что я увидел в кабине, чуть было не заставило меня опустить руки.

Билли застрелил Боба в затылок. Боб упал лицом вперед на штурвал, но в кресле его по-прежнему удерживал ремень. Даже в обычных обстоятельствах не просто забраться в кресло второго пилота, учитывая тесноту пространства, а сейчас вытащить оттуда его мертвого хозяина было и вовсе выше моих сил. Выкинув из головы мысль, что передо мной человек, которого я хорошо знал, и рассматривая его исключительно как предмет, который я должен убрать, если не хочу погибнуть, я освободил ремень, отодвинул труп так, чтобы ноги и голова не заслоняли мне приборов, и снова пристегнул ремень, закрепив тело в новой позиции, спиной ко мне.

Все с тем же хладнокровием и сосредоточенностью я сел в кресло Патрика и начал готовить самолет к отлету. Рычаги, переключатели. На приборной доске, на потолке, на левой стене — повсюду. У каждого обозначение маленькими металлическими буковками, и каждый надо поставить в правильное положение, чтобы самолет мог лететь.

Патрик в свое время показывал мне, что надо делать. Но одно дело — смотреть со стороны и совсем другое — управлять самому. Я свел предстартовую проверку к минимуму.

Когда я включил зажигание, мосты оказались сожжены, потому что самолет ожил. Пропеллеры с тремя лопастями заработали, оглушительно завыл левый двигатель. Нет, это слишком.

Я чуть потянул вниз длинный рычаг с черной рукояткой, и двигатель начал разогреваться. Затем один за другим я запустил три остальных мотора. Только в конце я включил прожектора. Альф мог и не расслышать шум двигателей, но уж свет-то он увидит обязательно. Однако без этого мне не обойтись. Я должен видеть, куда направляю самолет. Если повезет, Альф не сообразит, что надо сделать, чтобы мне помешать, и не сделает ничего.

Я убавил газ, снял самолет с тормоза, и он легко двинулся вперед. Слишком быстро. Слишком быстро! Я ехал прямо на прожектора на взлетной полосе и мог раздавить их, а они мне были необходимы. Я убавил обороты двух правых двигателей, и самолет слегка занесло, что помогло мне миновать прожектора и снова выехать на взлетную полосу. Сейчас ветер дул мне в спину. Значит, надо добраться до конца полосы, потом развернуться.

Никто в мире, наверное, не выруливал «ДС-4» с такой бешеной скоростью. Доехав до конца полосы, я лихо развернул самолет и, отменив все проверки двигателей, чему меня учили, запустил на полную мощность все четыре мотора.

Двигатели взревели, большая тяжелая машина завибрировала и начала набирать скорость, как мне показалось, чудовищно медленно. Полоса показалась недопустимо короткой. По траве разгон был не такой быстрый, как по бетону, полоса предназначалась для легких самолетов, да и вообще никто не знает, сколько весит этот чертов ящик. При коротких взлетных полосах надо ниже, чем обычно, опускать закрылки. Рассудок тут был ни при чем, совет подало мне подсознание. Я взялся за рычаг и опустил закрылки ниже. Двадцать градусов. Дальше опускать нельзя.

* * *

Ярдман вернулся. В отличие от Альфа он живо сообразил, что надо делать, и не стал попусту терять времени. «Ситроен» подъехал к дальнему концу взлетной полосы и остановился как раз по центру. Мои прожектора высветили темные фигурки, выскочившие из машины и бросившиеся к ангару. Если свернуть в сторону, чтобы избежать столкновения с машиной, мелькнуло у меня в голове, машина потеряет равновесие на неровной земле и разобьется. Если самолет продолжит разбег и не успеет вовремя взлететь, я задену «Ситроен» колесами или прожектором.

Ярдман сделал то, что не сделал Альф. Он выключил прожектора на полосе. У меня возникло ощущение, что мне на голову надели мешок. Но мои собственные прожектора высветили машину угрожающе близко, и, по крайней мере, это показало мне направление. Теперь я уже набрал такую скорость, что остановиться было невозможно, даже если бы я этого очень захотел. Я прошел точку возврата, причем еще не оторвавшись от земли.

Двигатели работали на полную мощность. Стиснув зубы, я следил за машиной, надвигавшейся на меня со скоростью сто миль в час, и пытался не упустить того единственного момента, когда будет пора. Наконец я потянул на себя контрольную колонку и одновременно движением рычага убрал шасси. Сесть на брюхо или врезаться в машину — для меня было уже все равно. Но «ДС-4» взлетел! Как ни удивительно, все кончилось не взрывом, а взлетом. Прожектора ударили в небо, «Ситроен» остался внизу и позади. Полет! Самое лучшее слово в мире.

По моему лицу градом катил пот — от напряжения и испуга. «ДС-4» был тяжелый самолет, и управлять им для меня было все равно что сесть за руль контейнеровоза после мини-автобуса. Провести его по взлетной полосе потребовало огромных физических усилий, но он теперь плавно набирал высоту, и стрелка альтиметра спокойно двигалась по циферблату. Две, три, четыре тысячи футов. На этой высоте я перешел на горизонтальный полет и немного убавил газ, поскольку скорость достигла двухсот двадцати узлов. Самолет старой модели, построенный в сорок пятом году, не мог лететь быстрее.

Маленькая современная «Сессна» могла развивать такую же скорость. Если Ярдман привез пилотов и они тоже обойдутся без лишних проверок, то могут пуститься за мной в погоню в считанные минуты. Надо поскорее потеряться, благо есть где. Уже в воздухе я выключил прожектора, но по привычке включил навигационные огни на крыльях и хвосте и маячок над кабиной. Он попеременно омывал крылья розовым светом. Я поспешно выключил и его, и навигационные огни. Нарушение правил! Впрочем, сегодня я и так их нарушил немало.

Взлетная полоса была проложена точно с востока на запад. Я взлетел в западном направлении, желая одного — лишь бы улететь подальше, толком не зная, куда лечу. Нет, так они меня быстро догонят. В виде эксперимента я повернул налево и почувствовал, как тяжело идет самолет. Значит, ветер юго-западный. Я снова вернул машину на прежний курс. Минут через пять я понял, что никакой «Сессне» меня не отыскать.

Натянутые до предела нервы слегка отпустило, но утешения мне это не принесло. Внезапно я вспомнил о своем обожженном боке, о котором начисто забыл с тех пор, как обнаружил в могиле труп Саймона. Сигналы, которые посылала мне моя сожженная кожа, не доходили до меня в вихре событий. Но теперь мой бок решил на мне отыграться с лихвой за недавнее невнимание.

Страшная слабость стала охватывать мое тело. Я вдруг почувствовал озноб, хотя был весь в поту от напряжения. Руки на штурвале начали дрожать, и я вдруг понял, что не в состоянии вести даже спортивный самолет, не говоря уже о большом лайнере, за штурвалом которого оказался впервые. Но куда хуже физической усталости был упадок моральных сил. Да, самолюбие загнало меня в этот самолет. Оно же заставило меня поднять его в воздух. Самолюбие и гордыня. Я по-прежнему пытался что-то доказать Билли. Я выбрал «ДС-4» вовсе не потому, что на нем был сверхценный ультразвуковой агрегат, который нельзя было отдавать врагу. Я просто хотел показать им, Ярдману и призраку Билли, что нет вершин, которые я не мог бы покорить. Тщеславие, ребячество, глупость.

Но теперь я, похоже, здорово влип. Я был высоко в небе в многотонной стальной громадине и летел неизвестно куда. Я вытер лицо рукавом свитера и попытался собраться с мыслями. Если я хочу остаться в живых, мне необходимо знать высоту и направление полета. Я взглянул на альтиметр. Четыре тысячи футов. На такой высоте я могу врезаться в гору, если она попадется по пути. Курс — юго-запад, но откуда я лечу?

Я стал шарить по кабине в поисках какой-нибудь карты, но ничего не нашел. Патрик сказал, что мы в Италии. Джузеппе был итальянец, а у «Сессны» итальянский номер. Ультразвуковой агрегат доставили из Брешии. Значит, мы где-то в северной Италии, у восточного побережья? Если я буду продолжать лететь на юго-запад, то в конце концов окажусь над Средиземным морем. Но для этого надо преодолеть Апеннины. Я не помнил их высоту, но четыре тысячи футов слишком низко... И вообще до Апеннин оставались в таком случае считанные мили.

Я стал медленно набирать высоту. Пять, шесть, семь, восемь тысяч. Это нормально. Альпы в самых высоких точках достигали двенадцати тысяч футов, а Апеннины гораздо ниже. Впрочем, они могут быть выше, чем мне кажется. Я набрал высоту десять тысяч футов. На этой высоте я не имел права находиться. Еще немного — и я пересеку основную авиатрассу на Рим. Причем без огней и без опознавательных знаков. Я снова включил навигационные огни и маяк. Конечно, этого недостаточно, чтобы предотвратить столкновение с реактивным самолетом, но так все же лучше, чем вовсе без огней.

Грохот двигателей утомлял и без того усталое сознание. Я протянул руку к наушникам Патрика и надел их. Шум заметно уменьшился. Я не сомневался, что Ярдман вывел радио из строя задолго до того, как попросил Патрика изменить курс. Я повертел ручки настройки и убедился, что не ошибся. Эфир молчал. Оставалась слабая надежда, что Ярдман не повредил ВОР — сверхвысокочастотный диапазон, с помощью которого самолет движется от одного радиомаяка к другому. Эта система работала независимо от двусторонней радиосвязи «земля — воздух». Она могла пригодиться ему для поиска аэродрома, но и она была отключена.

Время, подумал я и взглянул на часы. Половина двенадцатого. Если бы часы показывали половину десятого, я бы отнесся к этому столь же спокойно. Время, измеряемое в часах и минутах, остановилось для меня в пустынном миланском переулке. Я попытался встряхнуться. Итак, половина двенадцатого. Это очень важная, незаменимая информация. Без радио и карт только время и компас решали мою судьбу. Как и другие летчики, я привык пользоваться всеми имеющимися приборами и приспособлениями и соблюдать все правила и инструкции. Но теперь было самое время осваивать методы пилотов, летавших на заре авиации.

Если я начал полет пятнадцать минут назад и взлетел на Северной равнине и если я хотя бы приблизительно вспомню — до сотни миль — ширину Италии, то я пойму, когда окажусь над Средиземным морем. Тем временем внизу то и дело попадались отдельные огоньки и маленькие скопища огоньков, обозначавшие города. Но я не видел хорошо освещенных аэропортов с широкими посадочными полосами. На «Сессне» лететь проще, с горечью думал я. Рано или поздно я бы нашел радиосвязь с землей. Международный язык летчиков — английский. Это же просто мечта. Мне бы объяснили, где я нахожусь, дали курс, указали, где сесть.

Но если бы я взял «Сессну», мне бы пришлось оставить «ДС-4». Вначале я думал, не подложить ли под него несколько канистр с бензином и не чиркнуть ли спичкой. Но живая часть груза заставила меня отказаться от этой мысли. Ярдман и глазом не моргнув убил троих летчиков, но я не мог решиться пожертвовать четырьмя кобылами. А выгрузить их я тоже не мог — нужен был трап-настил. Я бы мог, конечно, потратив некоторое время, вывести из строя двигатели «ДС-4», но через некоторое время их могли бы починить. Тем более времени у меня не было. Если бы я стал этим заниматься, то не успел бы улететь до появления Ярдмана. Я мог бы захватить с собой Раус-Уилера и на «Сессне», и фирме Ярдмана пришел бы конец. Но этого мне было мало. Я хотел сразу все. Меня распирала алчность, как Билли, и, подобно ему, я мог поперхнуться слишком большим куском.

Все эти бесполезные мысли непрестанно крутились в голове, и от них не было никакого толку. Я снова вытер лицо рукавом свитера. Теперь я понял, почему Патрик всегда сидел в кабине без пиджака, даже зимой.

Италия не может быть шире Англии. То есть сто двадцать — сто сорок морских миль. Может, чуть пошире. Я не заметил время взлета. Напрасно. Если я хочу выжить, я должен быть более сосредоточенным. Сто сорок, ну сто шестьдесят миль при скорости в двести двадцать узлов означают, что мне понадобится минут сорок пять, чтобы пересечь Италию. Если бы у меня хватило ума посмотреть на часы раньше, я бы точнее вычислил, где нахожусь.

Огоньки внизу стали попадаться все реже и реже, затем вовсе исчезли. Для моря рановато. Скорее всего, это горы. Вскоре я еще раз взглянул на часы. Полночь. И по-прежнему внизу чернота. Неужели Апеннины такие широкие? Но если я начну снижаться, я могу врезаться в них...

Прошло еще пять минут. Я не менял высоты. Боль от ожогов усиливалась. Пятизвездочная неприятность.

По-прежнему никаких огней. Ничего не понимаю. Апеннины не настолько обширны. Плохо мое дело. Надо снизиться и попытаться понять, что внизу. Семь, шесть, пять, четыре тысячи футов. На четырех я перевел самолет горизонтальный полет. Внизу по-прежнему было черным-черно.

В гору я не врезался, но чувствовал себя заблудшей душой в чистилище. Чувство не из самых приятных.

Когда же наконец я увидел огни, тревога лишь усилилась. На часах было четверть первого ночи. Я пролетел более двухсот миль. Не может быть, что я все еще над Италией. Она не настолько широка. По крайней мере, в моем представлении она уже. Огоньки выстроились в длинную вереницу. Я слишком хорошо знал, что это такое. Но это же невероятно! Выходит, я приближаюсь к Италии с моря?

Меня охватило чувство нереальности происходящего, словно глобус повернулся так, что все на нем перемешалось и все знакомое стало вдруг незнакомым. Где я? И как оказался там, где есть? На каком я вообще свете?

Не могу же я лететь все время наугад на юго-запад. У берега должны быть свои характерные очертания. Я повернул севернее, руководствуясь исключительно инстинктом, и полетел параллельно береговым огням. Море внизу было черным, но земля казалась еще чернее. Они соединились, как черное дерево с углем, разница была лишь в оттенках, в различии фактур, когда одна черная масса переходит в другую.

Я пытался заставить свой мозг работать, надеясь внести порядок в хаос. Не мог же я пролететь Генуэзский залив и теперь идти над побережьем с юга на север от Алассио? Там было бы светлее, больше огней, даже в это время ночи. Я хорошо знал ту береговую линию. Сейчас же внизу было что-то незнакомое. Слишком уж долго берег тянулся на север, я летел над ним вот уже пятнадцать минут — пятьдесят пять миль. Либо я неправильно вычислил место старта, либо гирокомпас заклинило. Нет, я проверил его, сравнив с показаниями обычного компаса. Они же не могут оба врать! Но неужели я вылетел не из Италии? Я попытался вспомнить, как мы летели туда. Я отчетливо помнил, что Патрик поворачивал на восток. Я в этом не сомневался.

Впереди мелькнул яркий огонь. Маяк. Это было бы очень кстати, имейся в кабине морская карта. Но ее не было. Я миновал маяк и обомлел. Дальше земли не было.

Я повернул влево, вернулся. Маяк стоял на краю длинного узкого мыса, указывавшего, словно перст, прямо на север. Я летел на юг над его западной кромкой до тех пор, пока огни внизу не стали попадаться чаще и не начали разбегаться вширь. Это не перст, а кулак, грозящий северу.

Что, если насчет Италии я не ошибся, но был гораздо западнее, чем предполагал? В таком случае, считая, что пролетаю над горами, я уже был над морем. Предположим также, что я впервые посмотрел на часы не пятнадцать минут спустя после вылета, а позже и, стало быть, пролетел больше? Все равно в северном Средиземноморье не было материка с такой береговой линией и даже острова... Стоп. Острова таких размеров... Неужели это Корсика?

Не может быть! Неужели я забрался так далеко на юг?! Я развернулся опять и снова подлетел к маяку. Если это Корсика и я двинусь на юго-восток, то окажусь на юге Франции, и на земном шаре все встанет на свои места. Если это и впрямь Корсика, то я вылетел с южной оконечности Северной равнины, а вовсе не от Венеции или Триеста. Это было вполне возможно. В этом была логика. Мир начал принимать привычные очертания. Я летел на северо-запад над морем. Двадцать семь минут. Около ста миль.

Вереницы огоньков на французском побережье напоминали кружева, унизанные бриллиантами. Я двинулся на запад в надежде увидеть аэропорт Ниццы. Днем найти его было нетрудно — взлетно-посадочные полосы начинались чуть ли не из моря, — сам аэропорт был расположен на мысу. Но или я оказался гораздо западнее, или аэропорт был закрыт на ночь, потому что я его так и не увидел. Первое место, которое я определил точно, — это Канны, в бухте, напоминавшей распахнутые для объятия руки. Канны находились так близко от Ниццы, что, будь аэропорт освещен, я бы его, конечно, увидел.

На меня накатила волна усталости, а с ней и чувство тщетности всех моих стараний. Даже если я найду большой аэропорт, я не смогу приземлиться без радиосвязи, а все маленькие на ночь закрываются. Мне оставалось только кружить над Ниццей, дожидаясь рассвета, но к тому времени у меня кончится горючее.

И тут, в момент крайнего уныния, меня впервые посетила мысль: а не отправиться ли домой, в Англию? Чувство дома обостряется в период неприятностей. Банальная мысль, но против нее не было никаких возражений, кроме того, что я, скорее всего, засну по пути от усталости. Но то же самое случится, если я буду кружить над Каннами.

Охваченный новой идеей, я летел над береговой линией до тех пор, пока она не повернула слегка на север и я не оказался над Марселем. Отсюда я хорошо знал дорогу — вдоль реки Роны, над радиомаяками Монтелимара и Лиона, а потом через Дижон на Париж. Но одно дело — знакомые маяки, и другое дело — отсутствие радиосвязи. Я не мог оказаться в зоне оживленного движения над Парижем, не подвергая опасности другие самолеты. К северу от Парижа тоже шли авиатрассы на Германию и на восток. Значит, надо миновать его южнее. По прямой линии через Францию, южнее Парижа. Отлично. Только бы еще знать, где именно Париж. Опять надо лететь наугад, а мои первые догадки не стали сногсшибательным успехом.

Курс триста двадцать градусов. Пожалуй, так. Поправка десять градусов на юго-западный ветер. И чуть повыше. Центр Франции — это Центральный массив. Было бы обидно врезаться в него. Я прибавил мощности двигателям и забрался на десять тысяч футов. Оставалась последняя проблема — горючее.

Я проверил запас горючего в основных баках. Наполовину полны. Так, а вспомогательные? То же самое. Значит, и наполовину пусты. Самолет был заправлен в Милане утром, десять столетий назад. Я стал вспоминать обрывки информации, выданной мне Патриком в наш первый совместный полет. Самолет нес запас горючего в двенадцать тысяч американских галлонов, что обеспечивало полет примерно на расстояние тысячи восьмисот миль — в нормальных условиях и с обычным грузом. Груз при всей своей нестандартности по весу был в норме, чего никак не скажешь о пилоте. И погода была в отличном состоянии. От Марселя до Англии девятьсот миль, но через четыре часа топливо иссякнет, а будет все еще темно.

Оставалось лишь одно. Я убавил газ и значительно сбросил скорость — с двухсот двадцати до ста пятидесяти узлов. Медленнее идти я уже не смел, потому что, хотя Патрик и не говорил мне об этом, я знал — при резком сбросе скорости может заглохнуть мотор, а этого я позволить не мог.

С уменьшением скорости самолет стало тянуть вниз, и я едва удерживал его на прежней высоте. Надавив на штурвал левой рукой, я правой повернул четыре раза триммер на потолке кабины. От этого движения прилипший к ране кусок рубашки отклеился, и я чертыхнулся. Зато нос самолета выпрямился. Самолет летел на высоте десять тысяч со скоростью сто пятьдесят узлов, а кровь тихо пропитывала мой свитер.

Сто пятьдесят узлов — та самая скорость, что обеспечит минимальный расход горючего. Она позволит мне оставаться в воздухе, когда рассветет, и подыскать подходящий аэродром. Это также означало, что я продержусь в воздухе не четыре часа, а почти пять и даже больше. Впрочем, я и без того провел в кабине предостаточно времени. Но зато теперь я хотя бы приблизительно знал, куда направляюсь, и самолет мог лететь сам по себе. Я еще поработал триммером, пока стрелка на приборе, показывавшем, поднимается или снижается самолет, не установилась на отметке «ровно». Я снял руки со штурвала, откинулся на спинку кресла. «ДС-4» летел по заданному курсу. Можно передохнуть.

В отсеке бортинженера была вода — холодная и притягательная. Надо было сделать всего пять или шесть шагов. Я осторожно выбрался из кресла. Самолет не обратил на это никакого внимания. Я сделал шаг, другой. Стрелки на приборах не шелохнулись. Я вышел из кабины. Быстро налил себе чашку воды и, отпивая на ходу, вернулся в кабину. Самолет прекрасно обходился без меня. Я вернулся налить еще воды, но когда я это сделал, то чуть не уронил чашку. Даже гул моторов не смог заглушить вопля Раус-Уилера, и от этого у меня волосы встали дыбом. Он кричал не от судороги, не от боли. В его голосе был страх.

Не иначе, как что-то случилось с одной из лошадей. Вдруг Билли не привязал их как следует? Мой только что орошенный рот снова пересох. Не хватало еще только выскочившей из бокса лошади.

Я бегом кинулся к кабине. Приборы были в порядке. Можно рискнуть.

Никогда салон самолета не казался мне таким длинным и труднопроходимым. Но кобылы находились в боксах и спокойно жевали сено. Ощущая смесь облегчения и ярости, я ринулся мимо ящика к Раус-Уилеру. Он по-прежнему стоял на коленях, но лицо его было покрыто испариной, а глаза выпучены. Его последний вопль повис, словно эхо.

— Что случилось? — злобно крикнул я.

— Он шевелится! — взвизгнул Раус-Уилер.

— Кто?

— Он! — Взгляд Раус-Уилера был прикован к одеялу, покрывавшему Патрика.

Если бы он только мог пошевелиться! Бедный, несчастный Патрик. Я подошел к нему, откинул одеяло, посмотрел на его тело, лежавшее лицом вниз. Растрепанные волосы. Лужа крови.

Лужа крови?!

Невероятно. Откуда? Я опустился на колени, перевернул Патрика. Он открыл глаза.

Глава 18

Он пролежал без сознания шесть часов и все еще не пришел в себя. В глазах у него была пустота, и спустя мгновение он их снова закрыл. Я неловко схватил его за запястье. Пульс! Сначала я ничего не почувствовал. Но нет, пульс был. Слабый, медленный, но ритмичный. Патрик еще мог выкарабкаться из бездны. Я так обрадовался, что он жив, что если бы не присутствие Раус-Уилера, то просто заревел бы. На меня вдруг снова навалилась волна отчаяния, впервые охватившего меня, когда Билли застрелил Патрика, но потом подавленного. Удивительно, что я снова испытал это отчаяние именно сейчас, когда появился шанс.

— Что... что это? — заикаясь спросил Раус-Уилер. Лицо у него было цвета воска.

Я посмотрел на него с неприязнью и коротко сказал:

— Он жив.

— Этого не может быть.

— Замолчите.

Пуля угодила в верхнюю часть головы, туда, где росли волосы, и, вместо того чтобы войти в мозг, лишь по касательной задела череп. Длинная, распухшая, в сгустках крови рана выглядела ужасно, но мне она показалась прекрасной по сравнению с круглой аккуратной дырочкой.

Я встал и снова накрыл его одеялом, чтобы он не мерз.

Затем, не обращая внимания на протесты Раус-Уилера, пошел назад.

В кабине ничего не изменилось. Самолет с ревом несся вперед, все приборы работали отлично. Стрелки на них были как приклеенные. Я дотронулся до спины второго пилота. Он затих навсегда и не смог оценить моего сочувствия.

Я вышел из кабины и присел возле Майка. Его тоже застрелили в голову, но тут все было однозначно. Подвижные брови застыли навеки. Я положил его на спину, чтобы придать телу больше достоинства. Это единственное, что мы можем дать мертвым — и отобрать тоже.

Четыре ящика в багажном отсеке, несмотря на свои относительно небольшие размеры, отличались тяжестью и были втиснуты туда с такой силой, что все остальное оказалось смято и скомкано. Я просунул руку подальше и извлек одеяло, которым накрыл тело Майка. Потом взял еще одно и пошел в отсек бортинженера. Где-то должна быть аптечка, кажется, в одном из буфетов. К счастью, мне удалось быстро ее найти. На аптечке лежал яркий сверток. Полосатая оберточная бумага аэропорта Мальпенса. Кукла для дочери Майка. Я онемел. Ничто не могло затушевать простой факт: я везу ей ко дню рождения мертвого отца.

А Габриэлла?... Беспокойство за ее жизнь нависало в моем сознании, словно низкий потолок, о который можно было больно удариться. Я взял пакет, который она завернула собственноручно, и положил на стойку рядом с пластмассовыми стаканчиками и пачкой сахара. Да, люди выживали, получив пулю в легкое, я это знаю. Но серьезный итальянский доктор сказал всего-навсего, что есть надежда, а у надежды острые когти. Если Габриэлла умрет, мне незачем возвращаться домой.

С аптечкой и одеялом я пошел назад к Патрику. По пути в уборной я вымыл грязные руки, затем намочил кусок ваты, чтобы протереть его окровавленное лицо. Когда я насухо протирал его вторым куском ваты, я нащупал шишку — след от удара об пол. Мозг Патрика получил двойное сотрясение. Пока я обрабатывал лицо, его веки даже не пошевелились. Охваченный новым приступом тревоги, я стал нащупывать пульс. Он по-прежнему был — слабый.

Облегченно вздохнув, я разорвал стерильный индивидуальный пакет и наложил повязку на рану, заклеив края пластырем. Под голову Патрика я подложил сложенное второе одеяло, чтобы уберечь его от вибрации. Ослабил узел его галстука, расстегнул пуговицу рубашки, потом брюки. Больше я ничем не мог ему помочь.

Я встал, чтобы уйти.

Но Раус-Уилер тревожно-истерически крикнул:

— Неужели вы меня так оставите?

Я оглянулся. Он полусидел-полустоял на коленях, его руки были привязаны к креплению кресла. Он провел в таком положении уже три часа, и его дряблые мускулы явно не выдерживали. Было бы, наверное, жестоко оставить его так до конца полета.

Я поставил аптечку на бокс, вытащил брикет сена, поставил его возле большого ящика, с помощью кусачек Альфа перерезал проволоку, связывавшую запястья Раус-Уилера, и показал на брикет:

— Сюда.

Он медленно, неловко поднялся, вскрикнул от боли и, спотыкаясь, валясь с ног, кое-как плюхнулся на брикет. Я поднял еще один кусок проволоки и, невзирая на его протесты, связал ему руки и прикрепил проволоку к гнезду, от которой шла цепь, закреплявшая ящик. Еще не хватало, чтобы он шатался по всему самолету и стоял у меня над душой.

— Куда мы направляемся? — спросил он. Теперь, когда ему удалось кое-что с меня вытребовать, к нему снова вернулся важный тон.

Я промолчал.

— А кто ведет самолет?

— Джордж.

— Кто он такой?

— Хороший вопрос.

Растерянность Раус-Уилера была просто очаровательной. Я оставил его в этом милом состоянии, проверил еще раз пульс Патрика, взял аптечку и пошел в отсек бортинженера. Там, в медицинском ящике, я обнаружил бинты и мази, в том числе и от ожогов. Осторожно я поднял свитер и вытащил из брюк рубашку. Только Билли мог получать удовольствие от этого зрелища. Я взял пакет с самой большой противоожоговой повязкой и наложил ее с предельной тщательностью и осторожностью. Впрочем, и это оказалось достаточно мучительно. Когда я закончил оказывать себе медицинскую помощь, то опять пожалел, что вообще затеял все это.

Я чувствовал себя отвратительно, выпил стакан воды но это не погасило бушевавшего во мне пожара. В аптечке были следующие болеутоляющие средства: аспирин, кодеин в таблетках и шесть ампул морфина. Я вытряс из флакона две таблетки кодеина и проглотил их. Затем сложил лекарства в аптечку, закрыл крышку и поставил на место.

* * *

Вернулся в кабину. Все работало прекрасно. Я достал из багажного отделения третье одеяло и накрыл им тело Боба. Сразу же обстановка в кабине сделалась менее зловещей. Может быть, именно поэтому люди всегда закрывают лица покойников.

Я проверил время. Марсель пролетели час назад. Лететь еще долго. Я прислонился к металлической стенке, прикрыв глаза. Нет, так дело не пойдет. В таком состоянии мне не долететь. В моем мозгу всплыли фрагменты инструкции министерства авиации: «... Причиной многих воздушных катастроф является плохое физическое состояние летчиков. Чем сложнее полет, тем серьезнее могут оказаться последствия даже легкого физического недомогания... Оставайтесь на земле, если вы чувствуете потребность в приеме лекарств и если чашка кофе не прогоняет сонливость».

Доброе старое министерство! Его инструкция попала прямо в точку. По их меркам мне нужно было оставаться на земле. Я был с ними целиком и полностью согласен.

«Радио», — вдруг подумал я без всякой связи с предыдущим. Оно не работает! Я открыл глаза, оттолкнулся от стены и стал разбираться, в чем дело. Я быстро понял, что с ним. Ярдман вынул все предохранители. Результат был примерно такой же, как если бы в системе электроснабжения удалили пробки. Но в каждом самолете должны иметься запасные. Я залез в ящик с запчастями. Пусто. Все в карманах Ярдмана.

Налив себе еще воды, я сел в кресло Патрика и надел наушники, чтобы не так шумело. Я откинулся на удобную кожаную спинку, руки положил на подлокотники. Через некоторое время кодеин и противоожоговая повязка начали оказывать свое благотворное воздействие.

Небо все еще было черное, усеянное звездами. Маячок по-прежнему крутился, озаряя розовым светом широкие крылья. Но теперь к розовому добавилось сероватое. Не рассвет — просто всходит луна. Очень кстати. Хотя луна была далеко не полная, с ее помощью можно было сориентироваться в следующий раз, когда я буду пролетать над побережьем. Но когда я там окажусь? Я лечу через Францию с юго-востока на северо-запад. Это миль пятьсот. Марсель я пролетал в час сорок. Сейчас три десять. Итак, Ла-Манш, расчетное время прибытия — около пяти часов.

То, что Патрик оказался жив, заставило меня иначе оценить свой поступок. Я правильно сделал, что улетел на «ДС-4». Иначе Ярдман просто пустил бы ему в голову еще одну пулю или его вообще похоронили бы живым. Теперь меня хоть перестало беспокоить сомнение — надо было лететь на «Сессне» или нет.

Я зевнул. Плохо. Еще не хватает заснуть. Зря я принимал таблетки. Боль хороша тем, что отгоняет сон. Я провел рукой по лицу — оно было как чужое.

Я убил Билли. Хотя я мог просто ранить его в ногу и предоставить Ярдману возможность разбираться с ним. Но нет, я решил сам с ним расправиться. Холодная, расчетливая месть. Да, это самое настоящее предумышленное убийство. До чего трудно провести грань между предумышленным убийством и самозащитой. Ну да ладно, все равно об этом никто не узнает, да и совесть меня не грызла. Я еще раз зевнул. Может, съесть банан? Уменьшившаяся связка лежала на подоконнике. Я представил их сладко-мучнистый вкус и оставил бананы в покое. Я не очень проголодался. Последняя моя еда — лазанья с Габриэллой. Габриэлла...

Вскоре я встал и пошел взглянуть на Патрика. Он лежал неподвижно, но глаза его снова были открыты. Я опустился на колени рядом и спросил:

— Ты меня слышишь, Патрик?

Никакого ответа.

Я медленно поднялся и посмотрел на Раус-Уилера. Тот сидел, слегка съежившись, словно из него выпустили воздух. Он явно понимал, что будущее не сулит ему особых радостей. Я молча повернулся и пошел в кабину.

Четыре часа. До чего же велика Франция. Я в сотый раз проверил, как дела с горючим. Стрелки циферблата вспомогательных баков приближались к нулю. Четыре двигателя потребляли сто пятьдесят галлонов в час, и даже при сниженной скорости они жадно всасывали питание. Когда вспомогательные баки опустеют, надо ручным способом включать подачу горючего из основных. Я не мог позволить себе роскошь использовать все топливо до капли из вспомогательных баков — ведь двигатели автоматически выключаются, когда перестает поступать питание. Моя рука повисла над переключателем, помедлила, и наконец нервы не выдержали — я задействовал основные баки.

Время шло, подо мной тянулась спящая Франция. Когда я долечу до побережья, возникнет все та же проблема: я не буду точно знать, где я, а небо безжалостно к заблудившимся. Нельзя остановиться и спросить, как попасть туда-то и туда-то. Может, для реактивных самолетов сто пятьдесят в час и было недопустимо медленно, но для меня это было непозволительно быстро — если я летел не туда.

В портфеле Патрика должны быть не только книга радиокода, но и топографические карты. В обычных условиях они не применялись, но их полагалось иметь в самолете на случай выхода из строя рации. Портфель был где-то в багажном отсеке. Надо поискать, хотя надежды почти нет.

Примерно в половине пятого я пошел еще раз проверить Патрика. Он сбросил одеяло и слабыми руками пытался сорвать повязку с головы. Глаза его снова были открыты, учащенное дыхание перемежалось со стонами.

— Он умирает! — крикнул Раус-Уилер.

Но нет, Патрик не умирал, он приходил в сознание, и его истерзанная голова начинала нестерпимо болеть. Ничего не ответив Раус-Уилеру, я пошел назад, достал аптечку и вынул ампулы с морфином. В плоской коробочке их было шесть, каждая с отдельным шприцем. Я прочитал инструкцию. Раус-Уилер выразил мнение, о котором его никто не спрашивал: он сказал, что я не имею права делать укол.

— А вы умеете делать уколы? — спросил я его.

— Я? Нет...

— Тогда помолчите.

— Пусть это сделает пилот.

— Пилот — я.

Это его доконало. У него так открылся рот, что стало видно миндалины. Больше он не сказал ни слова.

Я стал закатывать рукав рубашки Патрика. Он застонал, потом вдруг посмотрел на меня.

— Генри, — произнес он одними губами.

Я наклонился к нему и сказал:

— Да, Патрик, это я. Не волнуйся. Лежи тихо.

Его губы шевельнулись. Я поднес к ним ухо и услышал:

— Как болит голова...

— Потерпи немного, — сказал я.

Он смотрел, как я ломаю ампулу и наполняю шприц. Он не пошевелился, когда я вогнал иглу ему в руку. До этого мне приходилось лишь получать уколы, и, похоже, я сделал инъекцию очень неловко.

Когда я закончил, Патрик заговорил. Я поднес ухо к его губам.

— Где мы?

— Летим к доктору.

Некоторое время он смотрел в потолок, потом закрыл глаза. Пульс его стал сильнее, отчетливей. Я накрыл его одеялом, подоткнул по углам и, не взглянув на Раус-Уилера, пошел в кабину.

Без четверти пять. Пора снижаться. Я проверил показания приборов, обнаружил, что в кармане у меня морфин, и положил упаковку на подоконник рядом с бананами. Я выключил свет в кабине, чтобы лучше видеть, что там, за окном. Круглые диски приборов освещались слабым розовым светом. Затем я отключил автопилот.

Когда самолет снова опустил нос, я усомнился, что смогу его посадить, даже если отыщу аэропорт. Я был уже на пределе, мускулы не слушались, в голову заползал туман. Если я буду так соображать и реагировать, то не посажу самолет. Я не имел на это права — хотя бы из-за того, что вез Патрика.

Четыре тысячи футов. Я выровнял самолет и пошел на этой высоте, пытаясь углядеть в черноте внизу море. Усталость надвигалась, словно прилив, в этой волне легко было утонуть. Напрасно я принимал кодеин. Похоже, от него-то вся сонливость. Правда, я часто принимал его после падений на скачках и не замечал такого эффекта. Но тогда я находился на земле, и у меня была лишь одна забота — скорее поправиться.

Вот оно, море. Легкая перемена в оттенке черноты и блики лунного света на черной поверхности подтвердили мою правоту. Я свернул чуть вправо. Курс — восток-юго-восток. Похоже, я и впрямь оказался на северо-восточном побережье Франции. Но теперь уж я не заблужусь.

Там были маяки. Самый крупный — в Гавре. Его пропустить невозможно. Он будет работать и в пять утра. Тогда надо брать на север, и я — в Англии. Да, но куда именно на север?! Вряд ли можно доверять той карте, что сложилась у меня в голове. Если прямо на север, то я окажусь над Лондоном, а это хуже, чем над Парижем. Рассветет не раньше шести. Вчера солнце взошло в шесть сорок пять.

Огни Гавра возникли впереди, потом исчезли позади, а я еще не принял решения. «Я слишком мешкаю, — медленно думал я. — Если так пойдет дальше, я не сяду».

Береговая линия повернула на север, я тоже. Пять двадцать пять. С горючим пока еще не так плохо. Но надо решать, где я буду садиться, пока не поздно.

В небе чуть посветлело. С удивлением я обнаружил, что береговая линия просматривается лучше. Море посерело.

Если я полечу прямо, то скоро окажусь над Кале. Где-то в Кенте есть аэродромы Лимне, Лидд и Манстон. Где-то... Голова работала еле-еле.

Я летел над французским побережьем, пока не понял, что залетел слишком далеко. Я перестал следить за компасом, и оказалось, что я лечу чуть ли не на восток. Этот маяк я уже пролетал. Маяк, мигающий с интервалом в пять секунд. Это, похоже, Грине. Я пролетел Кале. Скоро Бельгия. Пора решаться.

Вскоре покажется какой-нибудь аэропорт. Но в Бельгии я садиться не стану: слишком долго все объяснять. Нет, лечу в Кент.

Решение оказалось очень простым. Полечу туда, где мне все знакомо. В Фенланд. Днем я бы нашел его безошибочно и мне не пришлось бы кружить над аэродромом. Да и знакомые места позволят забыть усталость. Аэроклуб пользовался травяными взлетно-посадочными полосами, для «ДС-4» они не годились, но в свое время там была военная база, и бетонные полосы для бомбардировщиков по-прежнему существовали. Конечно, за ними особенно не ухаживали, и сквозь трещины в плитах росла трава, но полосы были отмечены белым крестом — международный знак того, что в случае крайней необходимости посадка возможна.

Туман в голове рассеялся. Я повернул налево, к Северному морю, и лишь через пять минут вспомнил о горючем.

Ожоги горели, и я совсем пал духом. Ну разве я могу посадить эту махину? Я же любитель. Во всем любитель — как и в скачках. Я ничего не добился в жизни. Как говорил Саймон, не всю же жизнь возить туда-сюда лошадей. Теперь, когда фирмы Ярдмана не будет, я вряд ли стану подыскивать себе похожее занятие...

Я настолько устал, что, решившись лететь в Фенланд, уже не в силах был усомниться в правильности решения. Горючего могло не хватить на такой долгий путь. А безопасность в воздухе зависит от осторожности. В Фенланде посадка будет сложной, и если я не дотяну хотя бы пять миль, сожалеть будет поздно.

Небо стало окрашиваться розовым, море делалось жемчужно-серым. На горизонте клубились облака — от серо-синих до серебристых. Мне всегда казалось, что предрассветный час целителен, как сон. Но сейчас все было иначе. В глазах я ощущал резь, руки и ноги начинали дрожать от малейшего усилия. Да и действие кодеина прекратилось.

Впереди и слева серо-синим пятном вырисовывались очертания Восточной Англии. Надо обогнуть ее и зайти со стороны залива Уош.

Вдруг перед самолетом прямо по курсу мелькнула быстрая черная тень, и у меня замерло сердце. Истребитель! Реактивный истребитель! Второй просвистел подо мной, и «ДС-4» зашатало от встречной воздушной волны. Затем оба они развернулись и понеслись мне навстречу, едва не касаясь друг друга крыльями. Опытные летчики, умеющие летать дуэтом. И настроенные недружелюбно. Они промчались надо мной в ста ярдах, как мне показалось, со сверхзвуковой скоростью. Для них я, наверное, все равно что стоял на месте. Для меня их маневры могли оказаться роковыми.

«Не мог же разыскать меня Ярдман, — лихорадочно думал я. — Слишком уж извилистым маршрутом я летел. Нет, они не могли следовать за мной, не могли догадаться, что я полечу через Северное море. Это не Ярдман. Но кто?»

Я еще раз взглянул вниз, не зная, смеяться или плакать от страха. Восточная Англия напичкана базами американских ВВС. Они обнаружили на радаре странный объект, не отвечающий на радиозапросы, и послали ребят разобраться. А те увидели загадочный самолет без опознавательных знаков, от которого явно не приходилось ждать ничего хорошего. Конечно, они не будут стрелять, пока не выяснят все до конца. Но что они предпримут, если я буду лететь дальше, невзирая на воздушные волны? У меня нет другого выхода.

Они снова пронеслись мимо с двух сторон, и «ДС-4» закачало, как щепку. Нет, этого мне не выдержать, с отчаянием думал я. Руки на штурвале заскользили: они стали мокрыми от пота. Если истребители продолжат свои фокусы, старый самолет разлетится на куски.

Затем они вдруг исчезли из моего поля зрения. Я посмотрел вверх и увидел, что они кружат надо мной, как злые пчелы, но не спускаются. Если они там и останутся, что ж, пусть проводят меня до дому.

Я увидел плавучий маяк недалеко от Кромера, который каждые пятнадцать секунд выстреливал залп света. Вот первый признак того, что я дома. Еще шестнадцать миль. Через пятнадцать минут я увидел плавучий маяк в заливе Уош.

Взошло солнце. Я повернул самолет на Фенланд. Мои провожатые не отставали.

На счетчик горючего лучше было не смотреть. Я быстро проверил все, что полагалось для посадки: угол наклона, тормоза, обогащенность смеси. Где-то должен быть список всего, что надо делать, но я не знал, где именно его искать. Я вообще не имел права вести этот самолет: у меня не было никаких навыков. Министерство авиации вполне может лишить меня лицензии. За такое и в тюрьму недолго угодить. Впрочем, подумал я, Патрик имеет право вести такой самолет, и формально он тут главный. По крайней мере, он находится на борту.

Я убавил газ и начал спуск. Если мне удастся посадить самолет, я стану профессиональным летчиком. Решение свалилось на меня, словно плод с ветки, давно, хоть и незаметно созревший. Может быть, оно и не запоздало. Я приму приглашение Тома Уэллса и буду возить его клиентов из автоконцерна, даже если ради этого придется бросить скачки. Ну что ж, значит, брошу скачки...

Я взглянул на приборную доску. Скорость — сто тридцать узлов. Медленный спуск. Впереди показался аэродром. Истребители уже кружили над ним. Я еще не успею приземлиться, как появятся официальные лица и начнутся вопросы, а мне бы поспать...

Ветер по-прежнему дул с юго-запада. Некогда было примериваться и описывать круги. Горючее кончилось. Баки были пусты. Оставалось одно: лететь и приземлиться с первого раза. Приземлиться... Сумею ли я?

Я был совсем низко. В здании авиаклуба я различил окна.

Последний вираж — и выход на прямую над посадочной полосой. Она казалась слишком узкой. Но бомбардировщики все же на нее садились. Высота — шестьсот футов. Руки у меня ходили ходуном. Я решил, что пора выпускать шасси. Нажал на рычаг. Загорелась зеленая лампочка. Вроде сработало. Теперь максимально выпустить закрылки... Увеличить лобовое сопротивление. Самолет сбросил скорость, я почувствовал на руках его неимоверную тяжесть. Нет, так нельзя, так можно и вовсе рухнуть на землю. А если чуть прибавить газ?... Фантастика... еще остались какие-то капли горючего... Вот она, посадочная полоса. Белый крест летит мне навстречу. Высота — двести футов... Скорость — сто двадцать миль... Никогда не сажал самолет с такой высокой кабиной. На это нужно сделать поправку... Сто футов... Еще ниже. Какая дикая тяжесть у меня на руках... Я закрыл дроссельные заслонки, выровнял машину. Еще несколько мучительных секунд... Скорость упала до минимума. Крылья уже не держат самолет в воздухе. Посадка!

Колеса стукнулись о бетон, машина подскочила, но после следующего соприкосновения с полосой побежала по бетону, подпрыгивая на неровностях.

Мои мускулы превратились в желе. Остались только сухожилия. Из последних сил я удерживал самолет на дорожке. Нет, теперь уж я доведу его во что бы то ни стало!... Огромный «ДС-4» стремительно несся по полосе. В жизни не управлял таким гигантом. Неужели я не рассчитал скорость? Неужели сел слишком рано? Смогу ли я остановить бег самолета?

Я нажал на тормоза. С трудом заставил себя сделать это осторожно, нежно. Если пережать — верная погибель. Тормоза сработали, а самолет не дернулся, не свернул с полосы. Так, теперь можно тормознуть посильнее. Ничего, машина выдержит, у нее трехколесные шасси. Рискнем.

Я еще сильнее нажал на тормоз, и самолет затрясся от натуги, но шины не лопнули. «ДС-4» не сбился с полосы. Я не погнул пропеллер, ни обо что не ударился крылом.

«ДС-4» сбросил скорость. За сто ярдов до конца полосы я получил возможность вырулить. За сто ярдов до забора из колючей проволоки и зарослей кустарника. Сто ярдов — это более чем достаточно. Сто ярдов? Это будущее! Это жизнь!

Охваченный дрожью, испытывая тошноту, я развернул самолет на сто восемьдесят градусов и покатил к зданию аэроклуба. Затем я дал полный тормоз и, вытянув руку, которая, казалось, уже принадлежала не мне, а кому-то другому, выключил двигатель. Рев перешел в шепот. Потом настала тишина. Я сбросил наушники и сидел, слушая потрескивание: это остывал раскаленный металл.

Полет окончен. Но я совершенно обессилел. Я разваливался на куски. Окаменел в кресле, не имея возможности пошевелиться. Внутри меня все было словно выжжено. И все же среди охватившей меня странной умиротворенности я успел подумать: раз уж я уцелел вопреки всем обстоятельствам, стало быть, и Габриэлла в Милане тоже выжила. Я верил, что она жива, что ее поврежденное легкое работает. Я был просто обязан в это верить. Иначе я не мог...

Из домика вышел Том Уэллс. Он посмотрел сначала в небо, на истребители, затем на стоявший неподвижно «ДС-4». Кое-как вдев руки в рукава своей старой куртки, он по траве ринулся ко мне.

Примечания

1

Королевские военно-воздушные силы Великобритании.

2

Имеется в виду герб герцога в виде земляничных листьев на герцогской короне.

3

Не говорю по-итальянски (ит.).

4

Неважно (ит.).

5

Да, Генри тоже (ит.).

6

Магазин беспошлинной торговли (обычно в международных аэропортах).

7

Да, да. Доктор (ит.).

8

Синьор, мне это очень не нравится. Очень (ит.).

9

«Скорая помощь», «пуля» (ит.).

10

Я англичанин. Не говорю по-итальянски (ит.).

11

«Игра у стены», «пристенный футбол», — игра, популярная у учеников Итона. Традиционный матч проходит обычно в ноябре.

12

Гудини Гарри (1874 — 1926) — американский фокусник, славившийся умением выбираться из наглухо закрытого ящика, освобождаться от пут и т. д.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14