Глава 5

Вернувшись домой, я рухнул в кровать и заснул как убитый. Утром я проспал и еле успел в Кемптон, где проводились скачки любителей. Я подумал, что достойным завершением этой недели будет падение с той дохлятины, на которой я опрометчиво согласился выступать. И хотя я неверно рассчитал момент, когда мой жеребенок прыгал через последнюю канаву, я не упал исключительно потому, что вцепился в жеребца, словно пиявка: уж очень не хотелось грохнуться на землю.

И хотя я удержался в седле, мой скакун, и без того не имевший особых шансов, вовсе потерял интерес к скачке. Я трусцой подъехал на нем к его склочному хозяину, который решил, что победа упущена из-за меня, о чем он и не преминул мне сообщить. Поскольку он превосходил моего отца на несколько земляничных листьев[2], то считал, что имеет право свободно изливать свою желчь. Я слушал, как он выражает сомнения в моей способности проехать и в телеге, и думал, как же он обращается с жокеями-профессионалами.

Отец Джулиана Текери, проходивший мимо, услышал обрывки его монолога, и на лице его выразилось крайнее удивление. Когда я вышел из комнаты для взвешивания, он подошел ко мне со списком лошадей, которых собирался заявить на скачки, и мы отправились обсуждать его в бар. Текери купил мне лимонад, мы сели за дальний столик, и он разложил на нем бумаги. Я понял, что постоянные успехи его лошадей были неслучайны: он был очень толковым специалистом.

— Почему вы не хотите стать тренером-профессионалом? — спросил я.

— Слишком хлопотно, — улыбнулся он в ответ. — Сейчас если я ошибаюсь, то это мое личное дело. Не надо перед кем-то извиняться, обещать исправиться, не надо бояться, что владельцы могут в одночасье забрать своих лошадей, не надо беспокоиться, что они месяцами не платят мне жалованье.

— Вы знаете все подводные камни, — сухо заметил я.

— Тренерская работа не приносит прибыли, — отозвался Текери. — Я обычно не несу убытков, иногда что-то даже зарабатываю. Но учтите, у меня еще есть ферма. Большая часть накладных расходов увязывается с доходами по ферме. Ума не приложу, как тренеры сводят концы с концами. Либо у них должен быть солидный начальный капитал, либо ферма, как у меня, либо они играют в тотализатор, иначе они ничего не заработают.

— И все же они не меняют профессию, — сказал я. — И разъезжают в больших шикарных машинах. Стало быть, дела у них идут не так скверно.

Мой собеседник покачал головой и допил виски.

— Они хорошие актеры. Умеют прикидываться веселыми, беззаботными и преуспевающими, а у порога их караулят кредиторы. Ну да ладно, — сказал Текери, сложил бумаги и сунул их в карман. — Как вы думаете, вам удастся взять в следующий четверг выходной и поехать в Стрэтфорд?

— Думаю, что да.

— Отлично. Там, значит, и встретимся.

Мы встали. Кто-то оставил на соседнем столике «Ивнинг стандард», и я мимоходом взглянул на газету. Затем я остановился и подошел посмотреть внимательнее. «Гибель потенциального дербиста» — гласил заголовок внизу первой страницы. В ней коротко сообщалось о том, что жеребец Борнео, записанный в дерби, погиб во время перелета из Соединенных Штатов, и тем самым все пари, связанные с его участием, отменяются.

Я улыбнулся про себя. Судя по отсутствию ярких подробностей и эмоциональных эпитетов, к публикации имел отношение скорее тренер, ожидавший Борнео, чем журналисты, учуявшие сенсацию. Ни один журналист, который видел или хотя бы слышал о мясорубке в самолете, не изложил бы факты столь сухо. Но останки жеребца быстро убрали, я сам помог вымыть салон, и «любоваться» теперь было уже нечем. Борнео оказался отлично застрахован, ветврач подписал акт о том, что ликвидация жеребца продиктована необходимостью, мое имя написали с ошибкой — Грэй, и оставалось надеяться, что везение, а также умение Ярдмана выходить из подобных ситуаций позволят быстро исчерпать инцидент.

— Дорогой мой, — поспешно сказал он мне, когда его вызвали в аэропорт. — Нам вовсе ни к чему, чтобы лошади теряли голову, когда мы их перевозим, и потому вряд ли стоит трубить об этом происшествии во все трубы.

— Ни к чему, — согласился я, больше имея в виду свое собственное спокойствие, нежели репутацию его фирмы.

— М-да, печальный инцидент, — сказал Ярдман, пожал плечами и вздохнул с явным облегчением.

— Мне следует иметь при себе шприц...

— Да, я об этом позабочусь.

«Я тебе об этом напомню», — думал я, стоя в уютном баре ипподрома Кемптона, но по-прежнему ощущая на себе тяжесть тела умирающего жеребца. Мне казалось, я снова в крови Борнео. За двадцать четыре часа эти воспоминания еще не успели стереться из сознания, но я взял себя в руки, выбросил все из головы и пошел с отцом Джулиана смотреть скачку, в которой красиво победил один из наших конкурентов.

В субботу вечером я выказал максимум учтивости к очередной маминой юной гостье, хотя и проявил немало ухищрений, чтобы не остаться с ней один на один. В воскресенье же на рассвете я взял курс на север, в Линкольншир.

Когда я приехал в Фенландский аэроклуб, Том Уэллс стоял на площадке перед ангаром и лично проверял свои машины. Накануне утром он позвонил мне и сообщил, что я должен доставить в Глазго трех бизнесменов, которые собираются играть там в гольф. Я должен был лететь на «Ацтеке» и выполнять все пожелания клиентов. Это были солидные клиенты, и Том не хотел их потерять.

— Привет, Гарри, — сказал он, когда я к нему подошел. — Я даю тебе «Квебек Браво». Ты наметил маршрут?

Я кивнул.

— На борту есть шотландское виски и шампанское, если они забудут свою выпивку, — сказал Том. — Забираешь их в Ковентри и потом доставляешь туда же. Они могут задержаться в Глазго, так что в случае чего — извини.

— Игра в гольф с большим призом, — отозвался я.

На это Уэллс только хмыкнул, а потом сказал:

— Гольф — это алиби. Они крупные магнаты и любят обмениваться деловыми соображениями в тихой обстановке. Они попросили, чтобы пилотом был человек, который умеет держать язык за зубами, а стало быть, это ты. Я знаю тебя четыре года, и если за это время ты хоть раз о чем-то или о ком-то посплетничал, то я, значит, старший помощник младшего бензозаправщика.

— Что не соответствует действительности.

— Вот именно. — Он улыбнулся спокойной, уверенной улыбкой человека, который сам полетал, знал фрахтовое дело как свои пять пальцев и спокойно, без шума и суеты, управляет своей фирмой. Когда-то он служил в военной авиации, летал на бомбардировщике, влюбился в самолеты, а потом, как и многие его сверстники, оказался демобилизованным, когда в армии пошли сокращения. В послевоенные годы было слишком много безработных летчиков и слишком мало вакансий, но Том Уэллс был упорен, целеустремлен, надежен и везуч. Ему удалось превратиться из второго пилота небольшой авиакомпании в одного из ее руководителей, а затем с помощью самолетостроительной фирмы организовать свое собственное дело.

— Позвони, когда будешь вылетать из Глениглза, — сказал мне Том. — Я сам буду тебя принимать в контрольной башне.

— Надеюсь тебя не задержать.

— Ты у меня не последний, — улыбнулся Том. — Джо Уилкинс доставит три супружеские пары, они проводили уик-энд в Ле-Туке. Похоже, прилетят на рассвете.

Я забрал трех солидных бизнесменов точно по расписанию, и мы полетели в Шотландию. На пути туда они пили припасенное Томом виски и говорили о дивидендах, нераспределенной прибыли, непредвиденных задолженностях и прочих малоинтересных материях. Затем они перешли на проблемы экспорта и особенностей европейского рынка. Они дискутировали о том, является ли одна целая семьдесят пять сотых процента реальным стимулом или нет. По крайней мере, ничего другого я понять не мог.

По работе в «Старой Англии» я знал, что одна целая семьдесят пять сотых процента — это премия, которую предприниматель мог получить с правительства за экспорт. Магнаты вели речь о станках и безалкогольных напитках, но то же самое относилось к чистокровному коневодству. Так, если фирма продавала за границу жеребца за двадцать тысяч фунтов, то получала не только эту сумму от покупателя, но и одну целую семьдесят пять сотых процента, то есть триста семьдесят пять фунтов, от правительства — морковка перед экспортером-ослом. Премия. Поглаживание по головке за помощь национальной экономике. Это, конечно, заставляло племенные фермы предпочитать иностранных покупателей. Впрочем, с чистокровными лошадьми все было проще — они не нуждались в последующей рекламе, причем на многих языках, а это, говорили мои пассажиры, приводило к тому, что овчинка не стоила выделки. Затем они перешли на проблему налогов, и я вовсе утратил нить беседы, тем более что впереди появились низкие облака, а я по просьбе пассажиров летел на высоте три тысячи футов, чтобы они могли любоваться пейзажем.

Я стал забирать вверх — во избежание столкновений нужно было лететь на определенных высотах в зависимости от избранного курса. В моем случае при курсе на северо-запад я мог выбирать: четыре тысячи пятьсот, шесть тысяч пятьсот, восемь тысяч пятьсот и так далее.

Один из пассажиров поинтересовался, почему мы набираем высоту, а заодно спросил мою фамилию.

— Грей, — отозвался я.

— Так куда же мы летим, Грей, на Марс?

— Высокие горы, низкие облака, — улыбнувшись, пояснил я.

— Боже! — воскликнул самый грузный и пожилой из магнатов, похлопывая меня по плечу. — Я бы дорого дал за такую лаконичность на наших совещаниях.

Они были в хорошей форме: и наслаждались отдыхом, и не теряли времени зря. Аромат виски заглушал все остальные, обычные для маленького самолета запахи, потом я почуял запах дорогой сигары. Мои пассажиры со вкусом путешествовали, знали толк в полетах, и, дабы поддержать репутацию Тома, да и свою собственную, я аккуратно приземлился в Глениглзе, посадив самолет, как пушинку.

Они поиграли в гольф, выпили и закусили, а потом повторили программу. Я совершил прогулку в горы, а после ленча взял номер в отеле и лег спать. День складывался удачно.

В половине одиннадцатого мне позвонил администратор и сказал, что пассажиры готовы лететь обратно. Вылетели мы в одиннадцать.

Бизнесмены, сытые и опьяневшие, тихо толковали — уже не о деле, а о жизни. Старший жаловался на сложности в связи с покупкой виллы на Коста-дель-Соль: британское правительство установило потолок в две тысячи фунтов на расходы, связанные с пребыванием за границей, а на две тысячи, жаловался он, не купить даже кранов для ванн на вилле. Человек, сидевший у меня за спиной, спросил, где можно нанять приличную яхту на Эгейском море, и его друзья дали ему исчерпывающую информацию. Третий сказал, что его жена уже два месяца в Гштадте и пора бы ей вернуться — на Пасху они собрались в Нассау. Слушая их разговоры, я почувствовал себя жалким нищим.

Мы благополучно приземлились в Ковентри. Они попрощались со мной за руку, поблагодарили за хороший полет, зевая, выбрались из самолета и двинулись, поеживаясь от прохлады, к ожидавшему их «Роллс-Ройсу».

Я же совершил небольшой перелет до Фенланда. Том, как и обещал, находился на контрольно-диспетчерском пункте, чтобы обеспечить мое приземление. Он крикнул мне из окна, чтобы я шел к нему. В ожидании самолета из Ле-Туке он угостил меня кофе из термоса. Самолет должен был прилететь через час — раньше, чем предполагалось. Похоже, клиентам сильно не везло, и компания решила уносить ноги, пока окончательно не проигралась.

— С твоими порядок? — спросил меня Том.

— Они вроде бы довольны, — сказал я, занося детали полета в его журнал, а потом переписывая в собственный.

— Ты, наверное, хочешь вместо платы летные часы, а? — спросил он.

— Как ты догадался? — улыбнулся я в ответ.

— Почему бы тебе не перейти ко мне на постоянную работу?

Я положил ручку, скрестил руки на затылке и откинулся на деревянную спинку стула.

— Еще рано. Может, годика через три-четыре.

— Ты мне нужен сейчас. «Нужен». Приятное слово.

— Не знаю... Надо еще подумать.

— Ну, это уже кое-что. — Том взъерошил редеющие волосы и провел руками по лицу. Он устал. — Сандвич не желаешь?

Я взял один. Ветчина с французской горчицей. Ветчину делала жена Тома, мастерица на все руки. Это вам не еда из столовой. Приготовленная с пивом, сочная, толсто нарезанная ветчина была восхитительной. Мы ели молча, попивая крепкий горячий кофе.

За стеклянными стенами контрольного пункта небо стало черным. Облака скрывали звезды. Ветер крепчал, давление падало. Холодало. Похоже, надвигалась непогода.

Том проверил свои приборы, нахмурился и, откинувшись на спинку стула, стал вертеть в руке карандаш.

— Все правильно предсказали. Завтра будет снег.

Я сочувственно хмыкнул. Снег означал отмену полетов и брешь в его доходах.

— Что поделаешь, февраль, — вздохнул Том.

Я согласно кивнул, думая, отложат ли из-за снега скачки в Стрэтфорде в четверг. Интересно, насколько погода мешает планам Ярдмана? И еще я подумал о том, что Дженни Уэллс варит хороший кофе, а Том — нормальный, разумный человек. Спокойные, обычные размышления.

Я не знал, что провожу последний спокойный вечер.

Когда на следующее утро в восемь мы вылетали из Гатвика, небо было оранжево-серым, еще не просыпавшийся снег висел в тучах, как икра в лягушачьем брюхе. Уходя от надвигающейся непогоды, мы везли в Милан восемь маток. К моему облегчению, Тимми и Конкер вернулись к работе, но, судя по тому, что я от них услышал, каникулы не принесли им радости. Я слышал, как Конкер, маленький человечек, отец семи хулиганов, жаловался, что все эти дни только готовил и мыл посуду, пока его жена валялась в постели якобы с гриппом. Тимми выразил свое сочувствие характерным для него громким фырканьем. У этого коренастого черноволосого валлийца были бесконечные катары верхних дыхательных путей, он очень страдал от них, и все вокруг тоже. Из-за носоглотки, упрямо повторял он после очередного приступа кашля и харканья, он бросил работу шахтера, хотя это было потомственной профессией. Февральские каникулы, по его убеждению, действительно принесли мало радости.

— И какой же у вас отпуск? — спросил я, налаживая трос.

— Одна неделя в два месяца, — отозвался Конкер. — Черт, не говорите только, что вы не поинтересовались этим, когда нанимались на работу.

— Увы, не поинтересовался.

— Значит, из вас выжмут все соки, — серьезно сказал Конкер. — Когда нанимаешься на работу, надо четко оговаривать все: зарплату, сверхурочные, оплаченный отпуск, премии, пенсионные и все такое прочее. Если ты не будешь защищать свои права, никто этого за тебя не сделает. Тут профсоюза нет, разве что профсоюз сельскохозяйственных рабочих, если он вас устраивает — меня лично нет. Старик Ярдман ничего не делает даром, учтите. Если хотите иметь отпуск, оговорите это с ним, а то не получите ни одного свободного денечка. Я точно говорю.

— Спасибо... Надо будет поговорить.

— Имейте в виду, — добавил Тимми в своей мягкой валлийской манере. — У нас бывают и другие выходные. Мистер Ярдман не заставляет делать больше двух перелетов в неделю, что правда, то правда. Разве что ты сам готов лететь.

— Ясно, — отозвался я. — А если вы не хотите лететь, то летят Билли и Альф, так?

— В общем-то да, — сказал Тимми, закрепив окончательно брусья бокса и вытерев руки о штаны.

Я вспомнил, как Саймон говорил, что мой предшественник Питерс очень любил качать права. Похоже, своим антиэксплуататорским пылом Конкер заразился именно от него. На самом деле я понимал, что у них со свободным временем дело обстоит очень даже неплохо. Разумеется, доставка груза туда и обратно за один день означала часов двенадцать работы, но две такие поездки за семь дней вовсе не были каторгой. Интереса ради я стал подсчитывать, сколько я работаю в неделю, и никак не выходило больше сорока часов. «Они сами не понимают, как им повезло», — подумал я с усмешкой и помахал рукой работникам, чтобы они убрали трап.

В самолете было шумно и тесно. Проходы вокруг боксов были такими узкими, что двоим никак было не разминуться. Кроме того, передвигаться взад и вперед можно было, лишь согнувшись в три погибели. Самолет, как правило, выполнял пассажирские рейсы, и справа и слева имелись низкие полки для багажа. Полки, правда, откидывались, но задвижки плохо их держали, и потому гораздо проще было оставлять их опушенными, чем рисковать в любой момент получить полкой по голове. В сочетании с цепями, протянувшимися во все стороны на высоте лодыжек, это создавало самые плохие условия работы за всю мою недолгую карьеру. Но Конкер, как ни странно, не жаловался. Похоже, ему не случалось летать с Питерсом на «ДС-4».

После взлета, убедившись, что лошади в порядке и не волнуются, мы отправились выпить кофе. Бортинженер, высокий худой человек, имевший привычку, задавая вопрос, быстро поднимать и опускать бровь, разливал кофе в пластмассовые стаканчики. Он уже наполнил два, на которых фломастером было выведено: «Патрик» и «Боб», и отнес их в кабину командиру и второму пилоту. Затем, спросив наши имена, написал их на стаканчиках.

— У нас их не такой большой запас, чтобы каждый раз выбрасывать, — пояснил он, протягивая мне стаканчик с надписью: «Генри». — Сахар? — Он вынул мешок с двумя фунтами гранулированного сахарного песка и красную пластмассовую ложку. — Я знаю, как вы пьете кофе. Командир тоже пьет с сахаром.

Мы пили горячую коричневую жидкость. Кофе там и не пахло, но если принять во внимание, что этот неизвестный напиток утолял жажду, было неплохо.

Вокруг все дребезжало от вибрации и рева моторов, кофе плескался в стаканчиках. Бортинженер осторожно прихлебывал из стаканчика с надписью: «Майк».

— Хороший груз везете, — заметил он. — Будущих мамаш, значит?

Конкер, Тимми и я одновременно кивнули.

— Они итальянские?

Теперь мы одновременно покачали головами. Ну просто номер на эстраде.

— Откуда они?

— Английские матки, которых будут спаривать с итальянскими производителями, — пустился в пояснения Конкер, который одно время работал на племенном заводе и был бы просто счастлив, если бы одна из кобыл преждевременно ожеребилась прямо в самолете.

— Хватит меня разыгрывать, — сказал бортинженер.

— Я правду говорю, — возразил Конкер. — Им придется жеребиться на том заводе, где им предстоит следующая случка.

— Почему это? — Бровь механика снова задергалась.

— Потому что период беременности у лошадей — одиннадцать месяцев. А кобыла приносит жеребенка раз в год, так? Стало быть, остаются всего четыре недели между родами и зачатием, верно?! Ну а четырехнедельного жеребенка нельзя ташить по холоду за сотни миль. Стало быть, там, где кобыла рожает одного, она и зачинает другого, понятно?

— Понятно, — сказал бортинженер. — Вполне понятно.

— Эта вот, — сказал Конкер, указывая на красивую коричневую шелковистую голову в переднем боксе — из-за общей тесноты она была чуть ли не над нами, — эта вот отправляется на случку с Мольведо.

— Откуда ты знаешь? — спросил бортинженер.

— Мне сказал шофер, который ее привез.

Появился второй пилот и сказал, что командир корабля просит налить еще кофе.

— Уже! Это не человек, а танкер какой-то! — Бортинженер подлил еще кофе в стакан, помеченный: «Патрик».

— Вы не отнесете? — попросил второй пилот, протягивая мне стакан. — А то у меня тут одно важное дело. — Согнувшись, он проскочил под носом любопытной будущей супруги Мольведо и двинулся, переступая через тросы, к уборной.

Я отнес дымящийся кофе в кабину пилота. Командир в белоснежной рубашке и без пиджака, несмотря на мороз за бортом, вяло протянул руку за стаканом и поблагодарил кивком. Я на секунду задержался, оглядывая приборы, а он жестом пригласил меня придвинуться к нему — грохот стоял такой, что заглушал все слова.

— Вы начальник над лошадьми?

— Да.

— Хотите присесть? — Он показал на пустое кресло второго пилота.

— С удовольствием.

Он изобразил рукой «добро пожаловать», и я скользнул в удобное пилотское кресло рядом с ним. Кабина была тесная, учитывая, сколько в ней всего находилось, а также старая и обшарпанная. Но я почувствовал себя в ней как дома.

Я с интересом осматривал приборы. Мне никогда не приходилось водить четырехмоторные самолеты по той простой причине, что в Фенланде имелись только одно— и двухмоторные. Даже маленькие двухмоторные машины вроде «Ацтека», на котором я на днях летал в Глениглз, стоили дорого — летный час обходился в тридцать пять фунтов. Я сильно сомневался, что накоплю достаточно денег, чтобы поднять в воздух большую машину, даже если у меня появится необходимый для этого опыт. Да и вообще, один человек не может просто так взять и взмыть в небо на настоящем авиалайнере. Тем не менее я был рад пополнить свой запас знаний.

Патрик жестом велел мне надеть наушники с микрофоном, висевшие на полукруглом штурвале. Я надел, и он начал объяснять, для чего все эти диски и приборы. Это был первый летчик за все время моей работы у Ярдмана, который взял на себя труд рассказать мне, что к чему. Я слушал, благодарно кивал и не говорил, что большая часть того, что он объясняет, мне давно и хорошо известна.

Патрик был крупным мужчиной лет тридцати, с прямыми рыжеватыми волосами, театрально торчавшими утиными хвостиками на затылке, и светло-янтарными глазами, как у кошки. Уголки его губ загибались кверху, отчего на его лице постоянно было нечто напоминающее улыбку, даже когда он и не думал улыбаться. Казалось, все в мире его радовало, и зло было раз и навсегда побеждено. В дальнейшем я имел возможность убедиться, что это первое впечатление не было обманчивым. Патрик верил в добро, даже когда зло смотрело на него в упор. У него была ни на чем не основанная вера в хорошее в человеке, словно у инспектора по делам досрочно освобожденных. Но в те первые полчаса я лишь понял, что Патрик — спокойный, внимательный, уверенный в себе и надежный пилот. Он настроился на частоту радиомаяка в Дьепе, попутно объясняя мне, что делает, потом принял сводку погоды и взял курс на Париж.

— Мы долетим до Средиземного моря и пойдем вдоль побережья, — пояснил он мне. — Над Альпами большая облачность, и нет смысла лететь напрямик. Самолет не герметизирован, и мы не можем идти на большой высоте. В принципе, мы не должны превышать десять тысяч футов, хотя и четырнадцать ничего, если у вас нормальное сердце. Но в такую погоду и четырнадцати может оказаться недостаточно, поэтому придется сделать крюк.

Я одобрительно кивнул, а он взглянул второй раз за десять минут, как работает антиобледенитель, и сказал:

— Наша птичка может лететь, только если льда на ней не больше, чем четверть тонны. А антиобледенители на прошлой неделе пришлось ремонтировать. — И с улыбкой добавил: — Но теперь порядок. Я проверял их раз шесть, и они работают как положено.

Он отломил банан из связки за приборной доской и очистил его. Затем спокойно приоткрыл окно на несколько дюймов и выкинул кожуру. Я одобрительно усмехнулся. Патрик мне нравился.

Вернулся второй пилот. Я уступил ему место и до конца полета оставался с лошадьми.

Францию мы миновали без приключений. Долетев до Дижона, повернули на юг и полетели над долиной реки Роны. У Сен-Тропеза свернули на восток, а над Альбенгой — на север и совершили посадку в миланском аэропорту Мальпенса ровно через четыре часа после вылета из Гатвика.

В Италии было холодно. Когда двери отворились и нас обдало ледяным воздухом — температура снаружи была градусов на тридцать ниже, — мы увидели, как работники в голубом стали подкатывать роскошный трап, а от здания аэропорта к нам направились три таможенника. Они поднялись по трапу, и старший из них сказал что-то по-итальянски.

— Non parlo italiano[3], — произнес я единственную известную мне фразу на этом языке, от которой было мало толку.

— Non importa[4], — сказал он, взяв у меня документы маток, и двое его помощников стали переходить от лошади к лошади, вслух произнося описание каждой из них.

Все было в порядке. Таможенник вернул мне документы с вежливым поклоном и увел за собой две свои тени. Снова мы занялись привычной выгрузкой четвероногого товара в автофургоны, причем Конкер вовсю суетился вокруг кобылы, спешившей к Мольведо.

В нашем распоряжении был час до погрузки аналогичных пассажиров, путешествующих в обратном направлении с теми же целями, и мы с Тимми и Конкером отправились в здание аэропорта, чтобы поесть. У дверей нас встретил Патрик, выглядевший весьма официально в синем кителе с золотыми шевронами и погонами.

— Сегодня мы обратно не полетим, — сказал он, — так что вы, ребята, можете не торопиться.

— А в чем дело? — спросил Тимми, громко сопя.

— Снежная буря. Не успели мы вылететь, как начался такой снегопад, словно прорвали перину. Засыпало весь юг Англии, и над Ла-Маншем то же самое. Давление так упало, что барометр зашкаливает. Короче, инструкции — оставаться здесь.

— Ох уж эти макароны, — философски заметил Конкер. — От них в животе беспорядок.

Он и Тимми отправились подкрепиться, а Патрик показал мне, откуда я могу дать телеграмму Ярдману и хозяевам лошадей, чтобы сообщить о задержке. Затем мы вернулись к самолету. Патрик забрал свою сумку, а я завернул обратно прибывшую партию итальянских кобыл. Когда я закончил все свои дела, Патрик помог мне запереть двойные двери, после чего мы прошли по разобранным боксам через салон и спустились по лесенке возле кабины.