Глава 1

— Ты противный, избалованный сукин сын, — бросила мне сестра, и ее слова отправили меня в путь, который чудом не стоил мне жизни.

Я вспоминал ее свирепое и некрасивое лицо и по дороге на станцию, и в вагоне, полном недорешенных кроссвордов и типичного понедельничного уныния, и когда ехал по Лондону в свой горячо нелюбимый офис.

Кем-кем, а сукиным сыном я не был — епископ сочетал браком моих родителей в церкви в присутствии аристократической родни. Ну а что касается избалованности, то это уж они сами были виноваты — это было их подарком наследнику, родившемуся, так сказать, в самый последний момент. До этого в нашей семье рождались только дочери — целых пять. Мой дряхлый восьмидесятишестилетний, впавший в детство отец рассматривал меня исключительно как орудие, с помощью которого ненавидимого им моего кузена можно было лишить надежд на титул графа. Для отца я был символом, который он холил и лелеял.

Когда я появился на свет, моей матери было сорок семь, а теперь ей семьдесят три. Ее мозг явно перестал развиваться в День перемирия в 1918 году. С тех пор как я ее помню, она была совершенно безумной или эксцентричной, как выражались те, кто ей симпатизировал. Так или иначе, первое, что я успел усвоить, — возраст и ум не имеют между собой ничего общего.

Уже слишком немолодые, чтобы возиться с ребенком, они держали меня на дистанции — няньки, гувернантки, интернат, Итон. Говорят, они очень сетовали на непомерно долгие школьные каникулы.

В наших отношениях присутствовали учтивость и чувство долга, но любви не было и в помине. Они не требовали, чтобы я их любил, и я их не любил. Я вообще никого не любил. У меня не было такой привычки.

Как всегда, в офис я пришел первым. Я взял ключ у дежурного, неспешно прошел по длинному вестибюлю, в котором гулко раздавались мои шаги, потом поднялся по каменной лестнице, потом прошел по узкому длинному коридору. В самом конце его была тяжелая коричневая дверь, которую я отпер ключом. Внутри, как это принято в лондонских тесных конторах, барачную атмосферу заглушал комфорт. «Агентство „Старая Англия“. Торговля лошадьми чистокровных пород». В кабинетах справа и слева ковры, стены покрашены в белый цвет, на дверях аккуратные таблички, где черным по белому выведены фамилии хозяев. Письменные столы отличались роскошью, были обиты кожей, на стенах висели эстампы. Я еще не достиг тех степеней успеха, чтобы сидеть в подобных кабинетах.

Комната, в которой я работал вот уже шесть лет, находилась в самом конце, за справочной и буфетной. Дверь была полуоткрыта. На ней имелась табличка: «ТРАНСПОРТНЫЙ ОТДЕЛ». Три стола. С пятницы никаких изменений. Стол Кристофера завален кипой бумаг. На столе Мэгги пишущая машинка с кое-как надетым чехлом. Рядом несколько скомканных листков копирки. В вазе увядшие хризантемы, в грязной чашке — опавшие с них белые лепестки. На моем столе чисто и пусто. Я вошел, повесил пальто, сел за стол, открыл один за другим ящики и без особой цели стал поправлять и без того аккуратно уложенное содержимое.

Удостоверившись, что на моих всегда точных часах без восьми минут девять, я сделал вывод: часы на стене отстают на две минуты. После этого я уставился невидящим взглядом на календарь на зеленой стене.

«Противный, избалованный сукин сын», — сказала мне сестра.

Нет, это не так. Характер у меня вовсе не противный, настойчиво внушал я себе. Ни в коем случае.

Но в моих размышлениях не было убежденности. Я решил порвать с традицией и воздержаться от замечаний в адрес Мэгги насчет ее неряшливости.

В десять минут десятого появились Кристофер и Мэгги.

— Привет, — жизнерадостно сказал Кристофер, вешая свое пальто. — Ну что, проиграл в воскресенье?

— Проиграл, — признал я.

— Повезет в другой раз, — сказала Мэгги, вытряхивая белые лепестки хризантем из чашки на пол.

Я прикусил язык, чтобы не отпустить какой-нибудь колкости. Мэгги взяла вазу и пошла с ней в буфетную, усыпая свой путь лепестками. Потом она вернулась и пронесла вазу над моим столом так, что на нем оказался след из капель пятничного чая. Не говоря худого слова, я взял промокательную бумагу, вытер потеки и, скомкав бумагу, швырнул ее в корзину. Кристофер наблюдал за происходящим с ироническим удовольствием, глаза его весело поблескивали за толстыми стеклами очков.

— И проиграл-то всего голову, да? — осведомился он, беря в руки мяч для крикета и делая вид, что швыряет его в окно.

— Всего голову, — согласился я. — В конце концов, не все ли равно, сколько проиграть, голову или десять корпусов. Проигравший не получает призов.

— Мой дядя поставил на тебя пятерку, — сообщил Крис.

— Мне очень жаль, — сухо отозвался я.

Кристофер развернулся на одной ноге и бросил мяч — тот с грохотом врезался в стену и отскочил, оставив на ней отметину. Заметив, что я нахмурился, Крис расхохотался. К нам он пришел два месяца назад из Кембриджа. Из-за ухудшения зрения он вынужден был расстаться с крикетом, к тому же он завалил выпускные экзамены. Впрочем, он был куда жизнерадостней, чем я, не испытавший подобных ударов судьбы. Мы терпели друг друга, не более того. Я с большим трудом сходился с людьми, и с Крисом тоже дружбы не вышло — он поначалу старался установить дружеские отношения, но вскоре понял, что это пустая затея.

Вернувшись из буфетной, Мэгги уселась за стол, вынула из верхнего ящика баночку лака для ногтей и занялась маникюром. Это была крупная, уверенная в себе девица из Сурбитона, весьма злая на язык, но всегда готовая проявить сочувствие, когда шипы злоязычия вонзались в душу собеседника.

Крикетный мяч выскользнул из руки Кристофера и покатился по столу Мэгги. Пытаясь его ухватить, Кристофер сбросил на пол груду писем, а мяч опрокинул баночку с лаком, и по строкам «Мы получили ваше письмо от 14-го числа» покатились розовые капли.

— Черт! — в сердцах воскликнул Кристофер.

В комнату вошел старик Купер, ведавший страховыми делами. Увидев разгром, он изобразил на лице неудовольствие, зажал пальцами нос и протянул мне бумаги, которые принес с собой.

— Твой голубок, Генри. Приготовь к полету как можно скорее.

— Хорошо.

Уже уходя, он обернулся к Мэгги и Кристоферу и сказал:

— Почему вы оба не можете работать так же хорошо, как Генри? Он никогда не опаздывает, у него во всем полный порядок, работу он делает как следует и вовремя. Вам следовало бы брать с него пример.

Я внутренне поморщился и стал ждать ответных действий Мэгги. В понедельник с утра она бывала в отменной форме.

— Ни за что и никогда, — возразила она. — Генри — чопорное, скучное, бесполое существо. Он вообще, похоже, неодушевленный предмет.

Ну и денек сегодня!

— Но он принимает участие в скачках, — мягко возразил Кристофер.

— Если он упадет с лошади и сломает обе ноги, его будет волновать только одно: правильно ли ему наложили швы.

— Гипс, — поправил я.

— Что?

— При переломах накладывают гипс.

— Кто знает, кто знает, — рассмеялся Кристофер. — В тихом омуте под названием Генри могут вполне водиться черти.

— Это не тихий омут, а старый пруд, — буркнула Мэгги.

— Грязный и вонючий? — подсказал я.

— Нет... О господи... Извини меня, Генри, я не хотела...

— Все в порядке, — отозвался я. — Все в полном порядке. — Я поглядел на бумаги, которые принес мне Купер, и взялся за телефон.

— Генри, — с отчаянием в голосе сказала Мэгги. — Я правда не хотела...

Старик Купер укоризненно поцокал языком и удалился шаркающей походкой. Кристофер стал раскладывать свои отлакированные письма.

Я позвонил Саймону Серлу в транспортное агентство Ярдмана и сказал:

— Четыре годовалых жеребенка с аукциона в Ньюмаркете должны быть как можно скорее отправлены в Буэнос-Айрес.

— Может получиться задержка, — сказал Саймон.

— Почему?

— Мы потеряли Питерса.

— Большая небрежность с вашей стороны.

— Ха-ха-ха!

— Он вас бросил?

— Похоже, — сказал Саймон, поколебавшись.

— Как это понимать?

— Он не вернулся из последней поездки. В прошлый понедельник он не прилетел тем рейсом, на который у него был билет. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

— Может, он попал в больницу? — предположил я.

— Проверяли. И больницы, и морги, и тюрьмы. Он как в воду канул. Поскольку за ним не числится никаких правонарушений, полиция отнеслась к этому совершенно прохладно. Они говорят, что нет преступления, если человек уволился с работы без предупреждения. По их мнению, он вполне мог влюбиться и не захотеть вернуться.

— Он женат?

— Нет, — вздохнул Саймон. — Ладно, я займусь твоими годовичками, но боюсь, что даже приблизительно не могу сказать, когда мы их отправим.

— Саймон, — сказал я. — А разве нечто подобное не случалось раньше?

— Ты имеешь в виду Балларда?

— Да, он же был вашим агентом и тоже пропал.

— Да вроде бы...

— Остался в Италии? — мягко напомнил я.

На другом конце провода возникло молчание, потом я услышал:

— М-да. Как странно. Я об этом не подумал... Занятное совпадение. Ладно, я займусь твоими годовичками, — еще раз повторил он. — Я тебе позвоню.

— Если вы не можете, я обращусь к Кларксону.

— Я сделаю, что смогу, — вздохнул Саймон. — Завтра позвоню.

Я положил трубку и взялся за кипу таможенных деклараций. Время побежало, приближался час ленча. За все утро мы с Мэгги не обменялись ни единым словом, а Кристофер то и дело ругался себе под нос, работая над письмами. Когда наступил час дня, я рванул к двери так, что обогнал даже Мэгги.

Улица была залита декабрьским солнцем. Сам не зная зачем, я вскочил в автобус, вышел у Мраморной арки и медленно побрел через Гайд-парк к Серпантину. Я долго сидел там на лавочке и смотрел на солнечные блики на воде. Затем взглянул на часы и обнаружил, что уже два. Наступила половина третьего, но я по-прежнему сидел и смотрел на воду. Без четверти три ко мне обратился сторож и попросил в воду не кидать камни.

«Противный, избалованный сукин сын». Все было бы нормально, если бы сестра говорила такие вещи постоянно, но Алиса была тихим, безвредным существом. В детстве ей мыли рот мылом, если она употребляла бранные слова, и с той поры у нее не возникало желания ругаться. Это была самая младшая из моих сестер, на пятнадцать лет старше меня. Некрасивая, незамужняя, средних интеллектуальных способностей. Поменявшись ролями с родителями, она управляла домом и ими. Да и мной тоже. Причем уже давно. Я был скрытный, тихий пай-мальчик, выросший в скрытного мужчину. Я был патологически аккуратным, всегда приходил раньше всех на встречи и в манерах, почерке и сексе проявлял неукоснительную сдержанность. «Чопорное, скучное, бесполое существо». Мэгги права... Но это внешнее впечатление. То, что внутренне я уже давно был совсем другим, сбивало меня с толку и не давало покоя все больше и больше...

Я взглянул на голубое с золотыми разводами небо и подумал с тайной усмешкой, что только там я чувствую себя человеком. И еще когда участвую в стипль-чезах. Да, пожалуй, так.

Алиса ждала меня, как всегда, за завтраком. Лицо ее раскраснелось от ранней прогулки с собаками. Я почти не видел ее во время уик-энда. В субботу у меня были скачки, а в воскресенье я уехал до завтрака и вернулся поздно.

— Где ты вчера пропадал? — спросила Алиса, наливая кофе.

Я промолчал. Она, впрочем, успела привыкнуть к таким ответам.

— Мама хотела с тобой поговорить.

— О чем?

— Она пригласила Филлихоев на ленч на следующее воскресенье.

Аккуратно поедая яичницу с беконом, я невозмутимо заметил:

— Значит, эта робкая прыщавая Анджела! Пустая трата времени. Меня и дома-то не будет.

— Анджела получит в наследство полмиллиона, — совершенно серьезно заметила сестра.

— А у нас плохо с крышей.

— Мама хочет, чтобы ты женился.

— На богачке.

Сестра признала, что это так, хотя и не понимала, что в этом плохого. Финансовое положение нашей семьи ухудшалось, и родители полагали, что обменять титул на денежный мешок — неплохая сделка. Родители не понимали, что в наши дни богатые невесты слишком хорошо разбираются в жизни, чтобы взять и запросто отдать свое наследство в полное распоряжение молодому супругу.

— Мама сказала Анджеле, что ты будешь.

— Очень глупо с ее стороны.

— Генри!

— Мне не нравится Анджела, — холодно сообщил я. — И я не собираюсь быть здесь в воскресенье. Неужели вам не понятно?

— Генри, неужели ты бросишь меня одну — как мне с ними себя вести?

— Тебе следует удерживать мать от столь глупых приглашений. Анджела — уже сотая уродливая наследница, которую она приглашает к нам в дом в этом году.

— Но это нужно нам всем!

— Только не мне, — сухо возразил я. — Я не проститутка. Сестра обиделась и встала.

— Какой ты злой, — сказала она.

— И раз уж об этом зашла речь, — сказал я, — я желаю жучкам приятного аппетита. Пусть съедят всю нашу крышу. Этот чертов дом поглощает уйму денег, и, если он рухнет, все мы вздохнем с облегчением.

— Это наш дом, — привела сестра последний довод.

«Если бы дом принадлежал мне, я бы тотчас же его продал», — подумал я, но промолчал.

Неверно истолковав мое молчание, сестра попросила:

— Генри, пожалуйста, приходи на ленч с Филлихоями.

— Нет, — решительно сказал я. — В воскресенье у меня найдутся дела поважнее. Можете на меня не рассчитывать.

Внезапно сестра вышла из себя. Дрожа от гнева, она закричала:

— У меня больше нет сил выносить твое аутическое поведение! Ты противный, избалованный сукин сын!

Неужели это так, размышлял я, сидя возле Серпантина. И если так, то почему?

В три часа, когда заметно похолодало, я встал и пошел к выходу из парка. Но направился я не на Ганновер-сквер, в элегантный офис моей фирмы. Пусть недоумевают, решил я, почему всегда пунктуальный Генри не вернулся после ленча. Вместо этого я взял такси и поехал к старому, захламленному причалу. Когда я расплатился и вылез из машины, мне в нос ударил запах ила — на Темзе был отлив.

На этом причале вскоре после войны было наспех построено приземистое бетонное здание, которое кое-как поддерживалось все эти годы. Его стены были в ржавых потеках от прохудившихся водосточных труб. Их давно следовало покрасить. Прямоугольные окна с металлическими рамами были покрыты слоем сажи и копоти, а медные ручки на дверях не чистили с моего последнего визита полгода назад. Здесь не было необходимости прихорашиваться перед клиентами. Клиентов тут никто не ждал.

Я поднялся по голым каменным ступенькам лестницы, прошел через покрытую линолеумом площадку второго этажа и вошел в распахнутую дверь кабинета Саймона Серла. Он оторвался от блокнота, в котором что-то сосредоточенно рисовал, встал и двинулся мне навстречу. Он приветствовал меня крепким рукопожатием и широкой улыбкой.

Поскольку только он здоровался со мной столь радушно, с ним я бывал приветливее, чем с кем-либо еще. Впрочем, встречались мы редко и то лишь по делу и еще иногда заходили на обратном пути в пивную, где он предавался алкогольным возлияниям и дружеским излияниям, а я ограничивался порцией виски и больше помалкивал.

— Неужели ты приехал сюда специально из-за этих лошадей? — удивился он. — Я же тебе говорил...

— Нет, — перебил я его. — Я хотел узнать, не найдется ли у Ярдмана работы.

— Для кого?

— Для меня.

— Ну и ну, — только и сказал Саймон, присаживаясь на край стола и заполняя чуть не все его пространство своей массой. Это был крупный бесформенный человек тридцати пяти — сорока пяти лет, лысевший с макушки. Он отличался некоторой богемностью в одежде и широтой воззрений. — Но господи, с чего это ты? — вопросил Саймон, удивленно уставясь на меня.

Мы представляли собой разительный контраст: я в строгом черном шерстяном костюме, он в мешковатом вельветовом зеленом пиджаке.

— Хочется перемен.

— К худшему? — ухмыльнулся Саймон.

— Хочется немного повидать мир, попутешествовать.

— Хорошая идея, но неужели ты не можешь делать это с комфортом, а не сопровождая лошадей?

Как и большинство окружающих, он не сомневался, что у меня водятся деньги. Но как раз денег у меня не было. Мои доходы почти целиком состояли из зарплаты в «Англии», и совсем крохи приносила деятельность жокея-любителя — почти дилетанта. От отца я получал только стол и изъеденную жучками крышу над головой.

— Пожалуй, я не прочь попутешествовать в компании с лошадками, — равнодушно отозвался я. — Какие у меня шансы?

— Огромные, — усмехнулся Саймон. — Только попроси. Старик не посмеет тебе отказать.

Но Ярдман чуть было не отказал мне. Он никак не мог взять в толк, что я его не разыгрываю.

— Мой мальчик, подумайте хорошенько, прошу вас, — говорил он мне. — Стоит ли покидать такое прекрасное место, как агентство «Старая Англия»? Как бы вы ни старались, работа в нашей конторе не принесет вам ни власти, ни престижа. Давайте смотреть фактам в лицо.

— По правде говоря, ни власть, ни престиж меня не очень-то волнуют.

— Так говорят люди, которые получают их по наследству, — вздохнул Ярдман. — Нам же, простым смертным, трудно заставить себя презирать их.

— Я не презираю. Просто они меня не интересуют. По крайней мере, пока.

Ярдман стал медленно раскуривать сигару. Я внимательно следил за ним, пытаясь понять, что у него на уме. Поскольку он был из другого теста, нежели начальство «Старой Англии», я не очень хорошо представлял себе, как он устроен. Мне приходилось иметь дело с людьми примерно того же социального слоя, что и я сам, которые не любили изъясняться открытым текстом. Ярдман же был для меня неизведанной территорией.

Он держался покровительственно-отечески, что довольно необычно для худого человека. На крепком орлином носу его сидели очки в черной оправе. У него были впалые щеки, и, казалось, ему приходится растягивать губы, чтобы закрывать зубы и десны. Уголки рта загибались книзу, что придавало ему то недовольное, то печальное выражение. У него была едва заметная лысина и нездоровый цвет кожи, но голос и пальцы были крепкими, и, как потом выяснилось, характер тоже.

Ярдман медленно затягивался сигарой — длинной, тонкой, с крепким запахом. Глаза за стеклами очков изучали меня. Я понятия не имел, что он при этом думает.

— Ладно, — наконец сказал Ярдман. — Возьму вас, будете помогать Серлу, а там видно будет.

— Спасибо, — отозвался я, — хотя, признаться, меня больше интересовала работа Питерса.

— Питерса? — Он разинул рот, обнажив нижний ряд искусственных зубов. Потом рот закрылся, чуть ли не со щелчком. — Нет, не валяйте дурака. При чем тут работа Питерса?

— Серл говорит, он от вас ушел.

— Может, так оно и есть, но это не меняет дела.

— Я проработал пять лет в транспортной службе «Старой Англии», — спокойно произнес я, — поэтому я хорошо знаком со всеми техническими деталями. Кроме того, я всю жизнь езжу на лошадях и знаю, как за ними ухаживать. Может быть, у меня и правда плоховато с практикой, но я быстро учусь.

— Лорд Грей, — сказал Ярдман, качая головой, — вы просто не представляете, что за работу выполнял Питерс.

— Прекрасно представляю, — возразил я. — Он летал на самолетах, сопровождая лошадей. Его обязанностью было следить, чтобы в пути с ними ничего не случилось и они попадали к кому положено, чтобы они нормально проходили через таможни в пункте отправления и пункте назначения. Кроме того, в его обязанности входило забирать лошадей обратно. Это очень ответственная работа, она связана с постоянными разъездами, и я совершенно серьезно претендую на место Питерса.

— Вы не понимаете, — возразил Ярдман, — что Питерс был просто старшим конюхом, который ездил в заграничные командировки.

— Мне это известно.

Он продолжал курить, выпуская клубы дыма. Один, другой, третий. Я невозмутимо ждал.

— У вас с вашей фирмой... все в порядке?

— Вполне. Просто мне надоела бумажная работа. Причем надоела с самого первого дня.

— А как насчет ваших выступлений на скачках?

— В моем распоряжении были субботы. Кроме того, я разбивал свой трехнедельный отпуск. Они с пониманием относились к этому, и я всегда мог получить дополнительные выходные.

— Учитывая специализацию фирмы, они поступали разумно. — Ярдман рассеянно стряхивал пепел в чернильницу. — А теперь вы собираетесь бросить скачки?

— Нет.

— Могут ли ваши скаковые связи способствовать работе нашей фирмы?

— Я постараюсь, — пообещал я.

Он отвернулся и посмотрел в окно. Уровень воды в Темзе сильно понизился. На том берегу в сумерках рыжие краны походили на игрушки из детского конструктора. Тогда я никак не мог взять в толк, какие расчеты крутились в сообразительной голове Ярдмана, хотя теперь я нередко вспоминаю эти мгновения...

— По-моему, вы поступаете неразумно. Эх, молодость, молодость, — проговорил он и нацелил свой нос-клюв в мою сторону. Он пристально посмотрел на меня зеленоватыми, глубоко посаженными глазами, а потом сообщил, что получал Питерс: пятнадцать фунтов плюс три фунта на расходы за каждую поездку. Ярдман был уверен, что это заставит меня переменить решение. Так оно чуть было и не случилось.

— Сколько таких поездок выходит за неделю? — спросил я.

— Все зависит от времени года. Да вы и сами знаете. После продажи годовичков — три, во Францию — даже четыре. Иногда две. Иногда вообще никаких поездок.

— Так что, берете меня? — спросил я.

Его губы искривились — потом я понял, что это называется иронической усмешкой.

— Можете попробовать, — сказал он. — Если вам, конечно, понравится.

Глава 2

Работа состоит из того, что ты в нее вкладываешь. Три недели спустя, после Рождества, я летел в Буэнос-Айрес с двенадцатью годовичками: четыре от «Старой Англии» и восемь от других фирм. Все они были доставлены в пять часов холодным утром в аэропорт Гатвик. Серл организовал их доставку и заказал документы в транспортной компании. Когда их выгрузили из специальных автофургонов, они перешли под мое начало. Я проследил, чтобы их погрузили в самолет, оформил документы на таможне и отправился в Латинскую Америку. Со мной летели также двое конюхов, которым очень не понравилось, что место Питерса получил я. Каждый из них очень надеялся на повышение, и с точки зрения человеческих отношений эта командировка оказалась полным провалом. В остальном все прошло без осложнений. Мы прилетели в Аргентину с четырехчасовым опозданием, и машины новых хозяев уже ждали свой груз. Я опять выполнил все таможенные процедуры и проследил, чтобы каждый из пяти новых владельцев получил то, что заказывал, а также все необходимые сертификаты в придачу. На следующий день в самолет загрузили пушной товар, и в пятницу я снова был в Гатвике.

В субботу я один раз упал с лошади и один раз выиграл скачку в Сандауне. Воскресенье я провел как обычно, а в понедельник вылетел в Германию с цирковыми пони. Через две недели я валился с ног от усталости, но через месяц привык. Я приспособился к долгим перелетам, к нерегулярному питанию, к бесконечным чашкам кофе, ко сну в сидячем положении на брикетах сена на высоте десять тысяч футов. Оба конюха, Тимми и Конкер, немного поворчав, взяли себя в руки, и мы в конце концов составили неплохую, немногословную, дельную команду.

Моя семья, разумеется, пришла в ужас от моей новой работы и делала все, чтобы заставить меня отказаться от нее. Сестра взяла назад вполне заслуженные упреки, отец был убежден, что титул графа достанется кузену, ведь аэропланы — такие противоестественные и опасные устройства, а мать была в истерике от того, что подумают знакомые.

— Это же работа поденщика, — причитала она.

— Не место красит человека, а человек место, — отвечал я.

— Но что скажут Филлихои?

— А не все ли равно?

— Эта работа не для тебя, — говорила мать, заламывая руки.

— Она меня вполне устраивает. Стало быть, это работа для меня.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду совсем другое!

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, мама, и я с тобой не могу согласиться. Человек должен делать то, что ему нравится. Это главное. И совершенно неважно, как на это смотрят окружающие.

— Очень даже важно! — воскликнула она в полном отчаянии.

— Я терпел целых шесть лет, но терпению моему настал предел. И мир меняется. Кто знает, вдруг то, чем я занимаюсь, станет через год самой модной профессией. Стоит мне зазеваться, и половина моих знакомых попытается перехватить эту работу. Так или иначе, мне эта работа нравится, вот и все.

Но убедить мать было невозможно, и она могла смотреть в глаза своим знакомым, лишь делая вид, что ее сын поступил в эту контору, чтобы лучше узнать жизнь, и вообще все это было просто шуткой.

Саймон Серл тоже поначалу отнесся к этому как к шутке.

— Ты у нас не задержишься, Генри, — доверительно говорил он. — Ты как-то плохо сочетаешься с навозом. Я имею в виду твои темные костюмы с белоснежными рубашками. Одна такая командировочка — и все!

Ровно через месяц, в пятницу, я зашел к Ярдману за конвертом с жалованьем, и мы отправились с Серлом в его любимую пивную, где были цветные витражи и спертый воздух. Он грузно опустился на табуретку у бара и заказал пинту. Я заплатил и заказал полпинты себе. Саймон осушил чуть ли не всю кружку одним мастерским глотком. Слизнув языком с верхней губы остатки пены, он поинтересовался:

— Ну, как кочевая жизнь?

— Нравится, — с улыбкой отозвался я.

— Я уверен, — сказал он, дружески улыбаясь, — что ты еще не наломал дров.

— Спасибо, — отозвался я.

— Впрочем, поскольку я делаю всю черновую работу, у тебя и впрямь все должно идти нормально.

— Так и есть, — согласился я.

Саймон и правда был отличным организатором. Именно по этой причине «Англия» чаще предпочитала иметь дело с фирмой Ярдмана, а не с агентством Кларксона, гораздо более солидной организацией. Все, что делал Саймон, отличалось простотой и надежностью, и он всегда находил время проверить, правильно ли его поняли. Агенты, владельцы лошадей, представители авиакомпаний прекрасно знали, как обстоят дела и что они должны делать. Я никогда не встречал столь надежного делового партнера, как Саймон. Я и сам отличался пунктуальностью и потому восхищался его работой как настоящим творчеством.

Он уставился на меня с явным удивлением и спросил:

— Неужели ты и в командировки отправляешься в таком виде?

— В общем-то да.

— Что означает «в общем-то»?

— В самолете я надеваю вместо пиджака свитер.

— А пиджак ждет тебя на земле?

— Да.

Он рассмеялся, но в его смехе не было издевки.

— Ты странный парень, Генри, — сказал он, потребовал еще пива, недоуменно пожал плечами, когда я отказался, и снова одним глотком осушил кружку. — Почему ты такой аккуратист?

— Так безопасней.

— Безопасней? — Он поперхнулся пивом и закашлялся от смеха. — Неужели тебе не кажется, что для очень многих выступления в стипль-чезах и постоянные перелеты не являются образцом безопасного существования?

— Я не это имел в виду.

— А что же? — спросил Саймон.

Но я покачал головой и не стал вдаваться в объяснения.

— Расскажи мне лучше о Ярдмане, — попросил я.

— Что именно?

— Ну, откуда он, что он за человек и так далее.

Саймон сгорбился над кружкой и поджал губы.

— Он пришел в фирму после войны. До этого он служил сержантом в пехоте. Не знаю подробностей: никогда не спрашивал. Но он прошел весь путь снизу доверху. Тогда фирма еще не носила его имя. Хозяевами были люди по фамилии Мейхью, но они умерли, а племянники потеряли интерес к этому бизнесу, и так далее. Когда я сюда поступил, Ярдман был уже главным. Не знаю, как он этого добился, но факт остается фактом. Он, впрочем, человек способный, в этом ему не откажешь. Кстати, это он ввел авиаперевозки. Он считал, что так гораздо лучше, хотя остальные компании предпочитают транспортировку по суше и морю.

— Даже несмотря на то, что сама фирма расположена на пристани.

— Точно. Кстати, в свое время это было очень удобно. Но потом они перестали отправлять лошадей на континент на мясо.

— Ярдман тоже этим занимался?

— Да, — кивнул Серл. — Он был экспедитором, на том конце причала есть большой сарай, там мы собирали лошадей. Их обычно собирали дня за три до прихода парохода. А приходил он раз в две недели. Не могу сказать, что очень жалею о прекращении таких поставок. Много шума, много суматохи, много грязи. А прибыли, как говорил Ярдман, кот наплакал.

— Тебя не волновало, что их везут на убой?

— А чего тут переживать? Примерно так же отправляют свиней или коров. — Он допил пиво. — Никто не живет вечно. — Он весело улыбнулся и, показав на кружки, спросил: — Еще по одной?

Я отказался, а он заказал очередную кружку.

— О Питерсе что-нибудь известно? — спросил я.

— Ни звука, — покачал головой Серл.

— А его бумаги где?

— По-прежнему в конторе.

— Немножко странно.

— Кто знает, что у него было на уме, — пожал плечами Серл. — Может, он хотел от кого-то отвязаться и постарался на славу.

— И никто не поинтересовался, почему он пропал?

— Нет, никто. Ни полиция, ни обманутые им букмекеры, ни разгневанные женщины.

— Он что, поехал в Италию и исчез?

— В общем-то да. Он повез маток в Италию, в Милан, и в тот же день должен был вернуться. Но что-то случилось с самолетом — то ли с двигателем, то ли еще с чем-то, и пилот сказал, что если проработает так еще несколько часов подряд, то у него будут неприятности. Поэтому возвращение было перенесено на следующий день, но утром Питерс не появился. Они прождали его чуть ли не целый день и вернулись без него.

— И все?

— Что делать, такова жизнь с ее маленькими тайнами. А что, ты боишься, что Питерс появится и тебе придется освободить место?

— Может, и так.

— Неуживчивый он был какой-то, — задумчиво проговорил Серл. — Постоянно качал права. Постоянно спорил. Очень агрессивный человек. Вечно вступал в препирательства с заграничными таможенниками. Они небось рады-радешеньки, что теперь появился ты, — закончил Серл с улыбкой.