Но нет, отец Толстого Чарли умер не так.
Он рано пришел в бар, начал вечер, спев под караоке «Что нового, киска?». И (по словам миссис Хигглер, которая сама там не присутствовала) исполнил эту песню так, что Тома Джонса экзальтированные дамочки забросали бы нижним бельем, а он только получил дармовое пиво от нескольких блондинок-туристок, которые считали его самым большим очаровашкой, какого только встречали.
– Это они во всем виноваты, – горько сказала по телефону миссис Хигглер. – Это они его подстрекали!
Эти женщины, затянувшие себя в узкие топы на резинке, эти женщины с красноватым загаром от слишком раннего солнца годились ему в дочери.
И потому очень скоро он оказался у них за столиком, курил свои черутты и прозрачно намекал, что во время войны служил в разведке (хотя осторожничал и не говорил, во время какой именно войны) и еще что знает десяток способов голыми руками запросто убить человека. А потом решил покружить по танцполу самую грудастую и блондинистую туристку, пока одна из ее товарок распевала со сцены «Чужие в ночи» Фрэнка Синатры. Он как будто развлекался вовсю, хотя туристка была на голову его выше, так что он поблескивал ухмылкой на уровне ее бюста.
Покончив с танцем, он объявил, что сейчас опять его очередь. А поскольку он как никто другой был уверен в своей гетеросексуальности, то спел «Я есть, что я есть» всему залу, но особенно самой блондинистой туристке за столиком под сценой. Он выложился вовсю. И как раз собирался объяснить всем вокруг, что, на его взгляд, жизнь ломаного гроша бы не стоила, если бы он не мог сообщить всем и каждому, что собой представляет, когда вдруг скорчил странную гримасу, прижал одну руку к груди, а другую вытянул и повалился (настолько медленно и элегантно, насколько может повалиться мужчина) с импровизированной сцены и на ту самую блондинистую туристку, а с нее на пол.
– Ему всегда хотелось так уйти, – вздохнула миссис Хигглер.
А потом она сказала Толстому Чарли, как последним жестом его отец схватил и дернул вниз что-то, оказавшееся топом без бретелек блондинистой туристки, поэтому сначала все решили, что это он сладострастно нырнул со сцены с единственной целью обнаружить красную от загара грудь. Ведь что же получилось? Вот вам, пожалуйста, она вопит, ее грудь выставлена на всеобщее обозрение, а на сцене играет «Я есть то, что я есть», только никто под музыку не поет.
Когда зеваки сообразили, что на самом деле произошло, повисло двухминутное молчание, а после отца Толстого Чарли вынесли из бара и положили в машину «скорой помощи» – блондинистая туристка тем временем устраивала истерику в дамской комнате.
Именно голая грудь не шла у Толстого Чарли из головы. В мыслях соски обвиняюще следовали за ним по комнате, как взгляд Джоконды с картины. Ему все время хотелось извиниться перед посетителями бара, которых он в глаза не видел. А от сознания того, что отец счел бы это уморительным, становилось только хуже. Когда тебе стыдно за то, при чем ты даже не присутствовал, тебе становится еще хуже: воображение постоянно приукрашивает события, раз за разом возвращается к ним, снова и снова ворошит их и изучает со всех сторон. Ну с вами, возможно, дело обстоит иначе, а у Толстого Чарли было как раз такое воображение.
От стеснения у Толстого Чарли, как правило, начинали ныть зубы и желудок куда-то проваливался. Если на телеэкране случалось что-то, хотя бы предвещавшее неловкую ситуацию, Толстый Чарли вскакивал и выключал телевизор. Если это было невозможно (скажем, в комнате он был не один), то он под каким-нибудь предлогом выходил и пережидал, пока неловкая ситуация не разрешится.
Толстый Чарли жил в Южном Лондоне. В возрасте десяти лет он приехал сюда с американским акцентом, за который его безжалостно дразнили, от которого он по мере сил старался избавиться и наконец искоренил все до единой мягкие согласные и раскатистые «р», научившись правильно и к месту употреблять чисто английские междометия. Когда к шестнадцати ему удалось окончательно расстаться с акцентом, его школьные друзья только-только обнаружили, что им необходимо говорить так, будто они из Бруклина. Вскоре все, кроме Чарли, говориди как люди, которые хотят говорить так, как говорил Толстый Чарли, когда только-только приехал в Англию, – вот только он ни за что не произнес бы на публике таких слов, не то мама тут же дала бы ему подзатыльник.
Все дело в тоне.
Когда стеснение от того, как отец окончил свои дни, начало понемногу спадать, Толстый Чарли поймал себя на мысли, что ощущает лишь сосущую пустоту.
– У меня нет семьи, – почти раздраженно сказал он Рози.
– У тебя есть я.
Это вызывало у Толстого Чарли улыбку.
– И моя мама, – добавила Рози, отчего его улыбка разом увяла. Рози поцеловала его в щеку.
– Может, останешься на ночь? – предложил он. – Утешишь меня и так далее.
– Могла бы, – согласилась она. – Но не останусь.
Рози не собиралась спать с Толстым Чарли, пока они не поженятся. Она сказала, что такое решение приняла, когда ей было пятнадцать; нет, конечно, Толстого Чарли она тогда не знала, но решения надо выполнять. Поэтому она его обняла – крепко и надолго. И сказала:
– Хотя бы теперь тебе нужно помириться с отцом, ты же сам знаешь.
И поехала домой.
А он провел беспокойную ночь – то дремал, то просыпался и мучил себя разными вопросами, потом снова проваливался в сон.
Проснулся он на рассвете. Когда люди придут на работу, он свяжется со своим турагентом и спросит про скидки для скорбящих во Флориду, потом позвонит в «Агентство Грэхема Хорикса» и скажет, что в связи с кончиной родственника берет несколько отгулов и, да, он знает, что это из его отпуска по болезни или из настоящего отпуска. Но пока он был счастлив, что в мире так тихо.
Пройдя по коридору в крошечную пустую комнатенку на задах дома, он посмотрел в сад. Утренний хор уже начался, с ветки на ветку перелетали черные дрозды и воробьи, а на ближайшем дереве сидел одинокий скворец с крапчатой грудкой. Толстый Чарли подумал, что мир, в котором по утрам поют птицы, это нормальный мир, разумный мир, мир, жить в котором приятно.
Позже, когда птицы станут смертельной угрозой, Толстый Чарли еще будет вспоминать то утро как нечто доброе и милое, но и как момент, когда все началось. Мгновение до безумия, до страха.
Глава вторая,
в которой рассказывается о том, что иногда случается после похорон
Отдуваясь и щурясь на флоридское солнце, Толстый Чарли пробирался по Мемориальным Садам Успокоения. По пиджаку расползались от подмышек темные пятна, со лба катил пот.
Мемориальные Сады Успокоения действительно напоминали сад, но очень странный: все цветы здесь были искусственными и росли из металлических ваз, в свою очередь, поднимавшихся из вкопанных в землю стальных плит. Толстый Чарли прочел на бегу надпись на одной из них: «БЕСПЛАТНЫЙ похоронный участок для ветеранов, уволенных в запас с почестями!» Он миновал Младенцекрай, где среди искусственных цветов на флоридском газоне торчали разноцветные игрушки-вертушки и сидели отсыревшие голубые и розовые плюшевые мишки. В синее небо бессмысленно смотрел плесневеющий Винни-Пух.
Впереди уже показалась группка людей в трауре, и Толстый Чарли чуть изменил направление, отыскав нужную тропинку, чтобы поскорее до нее добраться. Вокруг могилы стояли человек тридцать, может, чуть больше. Женщины были в темных платьях и больших черных шляпах с отделкой из черных же кружев – точь-в-точь инопланетные цветы. На от мужчинах – костюмы без пятен пота. Серьезно глядели дети. Толстый Чарли перешел с бега на уважительный шаг, все еще стараясь спешить, но при этом чтобы никто не заметил, что он торопится, и, подойдя к скорбящим, попытался осторожно, не привлекая к себе излишнего внимания пробраться в первые ряды. Учитывая, что к тому времени он пыхтел как кит, который только что вскарабкался на два пролета лестницы, что пот с него лил ручьями и что, протискиваясь, он многим отдавил ноги, его попытка провалилась.
Не только провалилась, но и вызывала свирепые взгляды, которые он постарался проигнорировать. Все пели песню, которую Толстый Чарли не знал. Он кивал головой в такт музыке и пытался шевелить губами, делая вид, что поет по-настоящему, но вполголоса, а может, произносит молитву, а может, у него просто тик. Пением он воспользовался, чтобы заглянуть в могилу, и с удовлетворением увидел, что гроб закрыт.
Гроб был великолепный: из материала, похожего с виду на закаленную сталь и цвета вороненого пистолета. Буде при славном воскрешении, архангел Гавриил затрубит в трубу и мертвые восстанут из могил, подумал Чарли, папочка застрянет у себя в гробу, начнет тщетно биться о крышку, жалея, что его не похоронили с ломом, а еще лучше с ацетиленовой горелкой.
Наконец смолкла последняя мелодичная и протяжная «аллилуйя». В последовавшей за ней тишине Чарли услышал, как кто-то кричит в другом конце кладбища, рядом с воротами, через которые он вошел.
– А теперь кто-нибудь скажет несколько слов в память о дорогом усопшем? – предложил священник.
По лицам тех, кто стоял у самой могилы, очевидно, читалось, что многим есть что сказать. Но Чарли знал: сейчас или никогда. «Тебе нужно помириться с отцом, ты же сам знаешь». Да, верно.
Сделав глубокий вдох, он шагнул вперед и оказался у самого края могилы, где начал:
– М-м… Прошу прощения. Ладно. Думаю, мне нужно кое-что сказать.
Отдаленные крики становились все громче. Кое-кто из пришедших на похороны стал оглядываться, чтобы понять, откуда они раздаются. Остальные в упор смотрели на Толстого Чарли.
– Мы с отцом никогда не были близки, – начал Толстый Чарли. – Наверное, мы просто не умели. Я на двадцать лет ушел из его жизни, а он – из моей. Нам многое трудно было простить друг другу, но однажды настает день, когда ты оглядываешься вокруг и видишь, что семьи у тебя не осталось. – Он отер ладонью лоб. – Кажется, за всю жизнь я ни разу не говорил «Я люблю тебя, папа». Вы… Вы все, вероятно, знали его лучше меня. Кое-кто из вас, возможно, его любил. Вы были частью его жизни, а я нет. Поэтому мне не стыдно, что кто-либо из вас это услыдшт. Услышит, как я говорю впервые по меньшей мере за двадцать лет… – Он поглядел вниз, на непроницаемую крышку гроба. – Я люблю тебя, – сказал он. – И я никогда тебя не забуду.
Крики стали еще громче, и в последовавшей за речью Толстого Чарли тишине все разобрали слова, которые кто-то орал с другого конца кладбища:
– Толстый Чарли! Прекрати докучать этим людям и тащи сюда свою задницу! Сейчас же!
Толстый Чарли уставился в море незнакомых лиц, на которых увидел смесь возмущения, недоумения и гнева. Уши у него пылали. Он понял…
– Э-э-э… извините… Ошибся похоронами, – выдавил он.
– Это моя бабушка, – гордо сказал маленький мальчик с огромными ушами и еще большей улыбкой.
Бормоча бессвязные извинения, Толстый Чарли попятился через небольшую толпу. Где же конец света, когда он так нужен? Он понимал, что отец тут не виноват, но знал, что он живот надорвал бы от смеха.
На тропинке, уперев руки в боки, стояла крупная седая женщина с грозовым лицом. Толстый Чарли пошел к ней словно по минному полю, словно ему снова девять лет и он напроказил.
– Ты что, не слышал, как я ору? – вопросила она. – Прошел мимо меня. Оскандалился! Вон туда! – указала она. – Ты пропустил службу и все остальное. Но побросать землю лопатой тебе еще оставили.
За последние два десятилетия миссис Хигглер почти не изменилась, лишь стала чуть толще и чуть больше седины появилось в волосах. Плотно сжав губы, она повела Толстого Чарли по многочисленным дорожкам Садов, а он тем временем думал о том, что произвел не самое лучшее впечатление. И теперь оставалось только позорно плестись следом. На колышек стального забора в конце Садов Успокоения взбежала ящерка и застыла на самом острие, пробуя язычком душный воздух Флориды. Солнце скрылось за облаком, но стало как будто еще жарче. Ящерица раздула шею ярко-оранжевым шаром.
Журавли на длинных ногах, которых Чарли поначалу принял за садовые украшения, подняли головы, когда они проходили мимо. Один резко дернул шеей, а после поднял клюв, в котором болталась большая лягушка. Чередой глотательных движений он пытался затолкать ее себе в горло, а она упиралась задними лапами и била воздух передними.
– Пойдем, – сказала миссис Хигглер. – Не трать времени попусту. И так скверно, что ты пропустил похороны собственного отца.
Толстый Чарли подавил желание сказать, что за один день он уже преодолел четыре тысячи километров по воздуху, взял напрокат машину и проделал весь путь из Орландо, что съехал с автобана не в том месте, и вообще кто это придумал загнать кладбище за супермаркет на самой окраине города? Они все шли и шли вдоль большого бетонного здания, от которого пахло формальдегидом, пока не достигли открытой могилы в самом дальнем закутке кладбища. За ней не было ничего, кроме высокого забора, дальше – лишь буйство деревьев, пальм и зелени. В могиле лежал скромный деревянный гроб. На нем уже скопилось несколько горок земли. Рядом с могилой – гора глины и лопата.
Подняв лопату, миссис Хигглер протянула ее Толстому Чарли.
– Неплохая получилась служба, – сказала она. – Явились кое-какие собутыльники твоего отца и все дамы с нашей улицы. Даже когда он переехал в другой квартал, мы не теряли связи. Ему бы служба понравилась. Конечно, еще больше ему бы понравилось, если бы ты тоже присутствовал. – Она покачала головой. – Копай давай. И если у тебя есть что сказать на прощание, можешь говорить, пока закапываешь.
– Я думал, мне полагается бросить всего одну-две лопаты, – сказал он. – Показать, что я готов.
– Я дала тридцать долларов могильщику, чтобы ушел, – объяснила миссис Хигглер. – Сказала, сын усопшего прилетит с другого конца света и захочет сделать папе все как надо. Сделать как надо, а не просто «показать, что готов».
– Ладно, – сказал Толстый Чарли. – Ясно. Усек.
Сняв пиджак, он повесил его на забор. Распустил галстук, стащил его через голову и затолкал в карман пиджака. А потом начал кидать лопатой в открытую могилу глину и черную землю, а кругом дрожал от жара густой, как похлебка, воздух Флориды.
Некоторое время спустя заморосило, только дождь все не мог решить, пойти ему или нет. Когда едешь под таким в машине, никак не можешь понять, включать ли дворники. А когда под таким работаешь лопатой, то просто еще больше потеешь, сыреешь и тебе становится еще больше не по себе. Чарли все копал, миссис Хигглер стояла, скрестив руки на колоссальной груди, а почти дождь туманом обволакивал ее черное платье и соломенную шляпу с одинокой шелковой розой.
Земля и глина раскисли и превратились в грязь. Стали еще более тяжелыми.
Прошла, казалось бы, целая жизнь (и притом не слишком приятная), но наконец Толстый Чарли прихлопал лопатой последнюю горсть земли.
Миссис Хигглер подала ему пиджак, который сняла с забора.
– Ты промок до нитки, вспотел и перепачкался, но, кажется, повзрослел. Добро пожаловать домой, Толстый Чарли, – сказала она, улыбнулась и прижала к необъятной груди.
– Я не плачу, – ответил Толстый Чарли.
– Ну же, ну, – сказала миссис Хигглер.
– Это дождь у меня на лице, – объяснил Толстый Чарли.
Миссис Хигглер молчала. Просто обнимала его и раскачивалась из стороны в сторону, и некоторое время спустя Толстый Чарли сказал:
– Все в порядке. Мне уже лучше.
– Еда у меня в доме, – сказала миссис Хигглер. – Давай тебя накормим.
На стоянке он вытер грязь с ботинок, потом сел в свою серую арендованную машину и последовал за седаном (ужасного брюквенного цвета) миссис Хигглер по улицам, которых двадцать лет назад вообще не существовало. Миссис Хигглер водила как человек, который только что обнаружил, что где-то впереди его ждет вожделенная огромная кружка свежесваренного кофе, поэтому Чарли изо всех сил старался не отставать, несся от светофора к светофору и при этом пытался сообразить, где, собственно, находится.
А потом они свернули на какую-то улицу, и со все растущим дурным предчувствием Чарли понял, что узнает ее. На этой улице он жил ребенком. Даже дома выглядели более-менее знакомыми, хотя у многих перед палисадниками выросли внушительные заборы из стальной сетки.
Перед домом миссис Хигглер уже стояло несколько машин. Толстый Чарли пристроился за престарелым «фордом». Подойдя к входной двери, миссис Хигглер открыла ее ключом.
Чарли оглядел свой грязный, пропотевший костюм.
– Не могу же я войти в таком виде.
– Я видела и похуже, – сказала миссис Хигглер. Потом потянула носом воздух. – Вот что я тебе скажу: отправляйся прямиком в ванную, там можешь помыть лицо и руки, привести себя в порядок, а когда будешь готов, приходи к нам на кухню.
Толстый Чарли послушно направился в ванную. Там от всего пахло жасмином. Сняв грязную рубашку, он намылил лицо и руки жасминовым мылом над крохотной раковиной. Намочив махровую варежку, вытер себе грудь и как мог отскоблил комья грязи с брюк. Потом посмотрел на рубашку, которую утром надел белой и которая теперь стала редкого оттенка бурой глины, и решил от нее отказаться. В дорожной сумке у него есть свежие, но сумка на заднем сиденье машины. Лучше просто выскользнуть через черный ход, надеть чистую рубашку и тогда можно будет предстать перед собравшимися на поминки.
Отперев дверь ванной, он ее толкнул.
В коридоре стояли, уставившись на него во все глаза, четыре старушки.
– Что это ты задумал? – спросила миссис Хигглер.
– Сменить рубашку, – отчеканил Толстый Чарли. – В машине рубашка. Да. Скоро вернусь.
Задрав подбородок, он решительно зашагал по коридору к входной двери.
– На каком это языке он говорит? – громко спросила у него за спиной миниатюрная миссис Дунвидди.
– Не каждый день такое увидишь, – сказала миссис Бустамонте, – хотя на Берегу Сокровищ во Флориде что ни день видишь десятки полуголых мужчин и не обязательно в грязных брюках от делового костюма.
Сменив возле машины рубашку, Толстый Чарли вернулся в дом. Старушки на кухне деловито складывали в пластиковые контейнеры остатки, судя по всему, обильного угощения.
Миссис Хигглер была старше миссис Бустамонте, и обе – старше миссис Ноулс, но моложе миссис Дунвидди. Миссис Дунвидди была старой и выглядела на свои годы. Наверное, существовали геологические эпохи и помладше миссис Дунвидди.
Мальчиком Толстый Чарли воображал себе, как в Экваториальной Африке миссис Дунвидди неодобрительно щурится сквозь толстые линзы очков на едва научившихся ходить гоминидов. «Держись подальше от моего сада, – говорит она едва эволюционировавшему и сильно нервничающему австралопитеку, – не то получишь основательный нагоняй, уж ты мне поверь». От миссис Дунвидди пахло фиалковой водой, за которой чудился запах очень и очень старой женщины. Эта крошечная старушка умела укротить взглядом грозу, и Толстый Чарли, который два десятилетия назад забрался к ней в сад за потерявшимся теннисным мячиком и разбивший украшение ее газона, все еще до смерти ее боялся.
В настоящий момент миссис Дунвидди руками ела куски козлятины в карри из миски.
– Жалко выбрасывать, – объяснила она и положила обсосанные косточки на фарфоровое блюдце.
– Пора тебе поесть, да, Толстый Чарли? – спросила миссис Ноулс.
– Я не голоден. Честное слово.
Четыре пары глаз укоризненно уставились на него поверх четырех пар очков.
– Нет смысла морить себя голодом от горя, – сказала, облизывая пальцы, миссис Дунвидди и выловила еще кусок жирной коричневой козлятины.
– Я не голоден. Просто не голоден. Вот и все.
– Тоска съест тебя изнутри, останутся только кожа да кости, – с мрачным наслаждением сказала миссис Ноулс.
– Сомневаюсь.
– Я тебе много вкусненького припасла. Вон на том столе тарелка стоит, – сказала миссис Хигглер. – Пойди поешь. И больше ни слова. Всего осталось вдоволь, так что не беспокойся.
Толстый Чарли сел, куда сказано, и через минуту перед ним оказалась тарелка, доверху заполненная тушеным горошком и рисом, сладким картофельным пудингом, вяленой свининой, козлятиной и курицей в карри, жареными бананами и маринованной говядиной. Толстый Чарли уже почувствовал приближение изжоги, а ведь еще и куска не проглотил.
– Где все остальные? – спросил он.
– Собутыльники твоего папы пошли пить. Они собираются устроить большую рыбалку с моста в его память. – Миссис Хигглер вылила остатки кофе из своей ведерной походной кружки в раковину, чтобы заменить его дымящейся жидкостью из недавно выкапавшей свое кофеварки.
Дочиста облизав пальцы розовым язычком, миссис Дунвидди прошаркала к столу, где над нетронутой тарелкой сидел Толстый Чарли. Маленьким мальчиком Толстый Чарли искренне верил, что миссис Дунвидди ведьма. И не симпатичная, а такая, которую приходится посадить в печку, чтобы сбежать. Сегодня он увидел ее впервые за двадцать лет и тем не менее с трудом подавил отчаянное желание с визгом забиться под стол.
– Я видела уйму смертей, – сказала миссис Дунвидди. – За мои-то годы. Поживи с мое, своими глазами увидишь. Все однажды умрут, только дайте время. – Она помолчала. – Однако… Никогда бы не подумала, что такое случится с твоим папой. – Она покачала головой.
– Каким он был? – спросил Толстый Чарли. – Когда был молодым?
Миссис Дунвидди поглядела на него через толстые, очень толстые линзы и, поджав губы, покачала головой.
– Меня тогда еще не было, – сказала она. – Ешь свою говядину.
Вздохнув, Толстый Чарли взялся за еду.
Сгущались сумерки, все разошлись.
– Где ты собираешься ночевать? – спросила миссис Хигглер.
– Сниму комнату в мотеле, наверное.
– Когда у тебя есть отличная спальня здесь? И отличный дом в квартале отсюда? Ты его еще даже не видел. Думаю, твой отец хотел бы, чтобы ты там остановился.
– Я бы предпочел мотель. Мне не по себе при мысли о том, чтобы спать в отцовском доме.
– Ну, не я деньги на ветер выбрасываю, – пожала плечами миссис Хигглер. – Тебе ведь еще надо решить, что с ним делать. И с его вещами.
– Мне все равно, – ответил Толстый Чарли. – Устроим распродажу. Выставим их на аукцион в Интернет. Свезем на свалку.
– Это что еще за глупости? – вскинулась старуха.
Порывшись в ящиках буфета, она достала ключ от входной двери с большой бумажной биркой.
– Перед переездом он оставил мне запасной ключ, – сказала она. – На случай, если свой потеряет, или запрется изнутри, или еще что-нибудь. Он говаривал, что голову потерял бы, не будь она прикреплена к шее. Продавая свой прошлый дом, он сказал: «Не волнуйся, Каллианна, далеко я не уеду». И ведь в том доме он жил, сколько я себя помню, а потом вдруг решил, что он для него слишком велик и что нужно переезжать.
Не переставая говорить, она вывела Толстого Чарли к брюквенному седану, на котором они проехали несколько улиц, пока не добрались до одноэтажного деревянного домика.
Миссис Хигглер отперла дверь, и они вошли.
Пахло знакомым: смутно сладким, будто, когда кухней пользовались в последний раз, здесь пекли шоколадное печенье, но было это давным-давно. Еще тут было слишком жарко. Миссис Хигглер толкнула дверь в маленькую гостиную и включила встроенный в окно кондиционер. Кондиционер загремел изатрясся и стал гонять теплый воздух, запахло мокрой псиной.
Вокруг дивана, который Толстый Чарли помнил с детства, горами лежали книги, на столике стояли фотографии в рамках. На одной, черно-белой, – мама Толстого Чарли, когда была молодой: черные блестящие волосы уложены в высокую прическу, Платье с блестками. Рядом фотография самого Толстого Чарли в возрасте пяти-шести лет возле зеркальной двери: на первый взгляд казалось, с фотографии смотрят два маленьких серьезных мальчика.
Толстый Чарли взял наугад книгу из стопки – это оказалась монография По итальянской архитектуре.
– Он увлекался итальянской архитектурой?
– Да. Страстно.
– Я не знал.
Пожав плечами, миссис Хигглер отпила кофе. Открыв обложку, Толстый Чарли увидел имя отца, аккуратно выведенное на первой странице. И закрыл книгу.
– Я его по-настоящему и не знал.
– Его не так легко было понять, – сказала миссис Хигглер. – Я была знакома с ним… сколько? Почти шестьдесят лет? И я его не знала.
– Вы, наверное, познакомились, когда он был мальчиком.
Миссис Хигглер помедлила, как будто что-то вспоминала, потом очень тихо произнесла:
– Я познакомилась с ним, когда была девочкой. Толстый Чарли счел, что пора сменить тему, поэтому указал на фотографию матери:
– У него тут мамина фотография.
Старуха с шумом отхлебнула кофе.
– Снимал на лодке, – сказала она. – Еще до твоего рождения. Были такие яхты, на которых можно пообедать, а потом тебя увозили мили на три, за пределы территориальных вод, и там по-крупному играли на деньги. Потом возвращались. Не знаю, ходят ли еще такие. Твоя мать говорила, что тогда она впервые попробовала стейк.
Толстый Чарли постарался представить себе, какими были родители до его рождения.
– Он всегда был представительным мужчиной, – задумчиво продолжала миссис Хигглер, точно прочла его мысли. – До самого конца. У него была такая улыбка, от которой девушке хотелось расправить плечи. И он всегда отлично одевался. Все дамы его любили.
Ответ Толстый Чарли знал еще до того, как задал вопрос:
– И вы?..
– Разве респектабельной вдове задают такие вопросы? – Она отпила кофе. Толстый Чарли ждал ответа. – Однажды я его поцеловала. Давно, давным-давно, до того, как он встретил твою мать. Он хорошо, так хорошо умел целоваться. Я надеялась, что он позвонит, снова поведет меня на танцы, а он пропал. Отсутствовал… сколько? Год? Два? А к тому времени, когда вернулся, я уже была замужем за мистером Хигглером, а он привез твою мать. Встретил ее на островах.
– Вы расстроились?
– Я была замужней женщиной. – Еще глоток кофе. – И к тому же его невозможно было ненавидеть. Даже по-настоящему на него сердиться. И то, как он на нее смотрел… Проклятие, если бы он хоть когда-нибудь посмотрел так на меня, я умерла бы счастливой. Знаешь, это ведь я была замужней подругой невесты на свадьбе твоей матери.
– Я не знал…
Теперь кондиционер начал с ревом выплевывать холодный воздух. Но от него все равно пахло мокрой псиной.
– Как по-вашему, они были счастливы? – спросил Толстый Чарли.
– Вначале. – Она подняла огромную кружку-термос, как будто собралась отпить еще, но передумала. – Вначале. Но даже она не смогла надолго удержать его при себе. У него было столько дел. Твой отец был очень занятым человеком.
Толстый Чарли попытался определить, шутит миссис Хигглер или нет, но так и не смог. Однако она не улыбнулась.
– Столько дел? Каких, например? Рыбачить с моста? Играть в домино на веранде? Ждать неизбежного изобретения караоке? Он не был занятым человеком. Сомневаюсь, что за все то время, что я его знал, он хотя бы день работал.
– Тебе не следует говорить так про отца.
– Но это же правда! Он был никчемным. Скверным мужем и скверным отцом.
– И что с того! – с нажимом сказала миссис Хигглер. – Его нельзя судить по тем же меркам, что и обычного человека. Надо помнить, Толстый Чарли, твой отец был богом.
– Богом среди людей?
– Нет. Просто богом. – Она произнесла это совершенно буднично и так нормально, как если сказала бы: «у него был диабет» или просто «он был негром».
Толстому Чарли хотелось обратить все в шутку, но в глазах у миссис Хигглер он увидел нечто такое, что все остроты вылетели у него из головы. Поэтому он только негромко сказал:
– Он не был богом. Боги особенные. Мифические. Они творят чудеса и так далее.
– Верно, – согласилась миссис Хигглер. – Пока он был жив, мы бы тебе не сказали, но теперь, когда его нет, вреда от этого не будет.
– Он не был богом. Он был моим папой.
– Можно быть и тем, и другим, – пожала плечами старуха. – Такое случается.
Словно споришь с сумасшедшей, подумал про себя Чарли, а потом сообразил, что надо бы просто заткнуться, но его язык продолжал молоть сам по себе. Как раз сейчас он выдал:
– Да ладно вам! Ведь будь мой отец богом, у него были бы божественные силы.
– И были. Правда, он редко ими пользовался. Но он был старым. А как еще, по-твоему, ему удавалось не работать? Всякий раз, когда требовались деньги, он играл в лотерею или ехал в Холлендейл и там ставил на лошадиных или на собачьих бегах. Никогда не выигрывал помногу, чтобы не привлекать внимания. Ровно столько, чтобы перебиться.
Толстый Чарли никогда в жизни ничего не выигрывал. Вообще ничего. В различных офисных тотализаторах можно было смело рассчитывать, что его лошадь вообще не выйдет на старт или что его команду отправят в какой-нибудь доселе неслыханный дивизион на задворках цивилизованного спорта. Неудачи оставляли о себе неприятный осадок.
– Если мой отец был богом, а должен сказать, что я ни в коей мере с этим не согласен, то почему я не бог? Вы ведь пытаетесь сказать, что я сын бога, да?
– По всей очевидности.
– Тогда почему у меня не получается выигрывать на скачках или творить чудеса?
Она шмыгнула носом.
– Все хорошее досталось твоему брату.
Тут Толстый Чарли поймал себя на том, что улыбается. И вздохнул с облегчением. Значит, она все-таки шутит.
– Ага. Только ведь у меня нет брата, миссис Хигглер.
– Конечно, есть. Вон там вы с ним вместе сфотографированы.
Хотя он прекрасно знал, что увидит, Толстый Чарли все же перевел взгляд на фотофафию. Старуха определенно помешалась. Стопроцентно.
– Миссис Хигглер, – как можно мягче сказал он, – это я… Просто я ребенком. На фотографии я стою возле зеркальной двери. Это я и мое отражение.
