В том сне Толстый Чарли видел себя одновременно изнутри и снаружи, однако был каким-то другим человеком. Обычно ему снилось, что он сдавал экзамен по двойной бухгалтерии, к которому забыл подготовиться, и к тому же, когда выходил к доске, обнаруживал, что, одеваясь утром, забыл про все, что полагается иметь на себе ниже пояса. Иными словами, ему снился Толстый Чарли, только еще более нелепый и неловкий. Но не сейчас.
В этом сне Толстый Чарли был крутым и не только. Он был мастак, он был дока, он был единственным на этой вечеринке человеком, не попадавшим ни в одну из категорий, ведь у него не было серебряного подноса и явился он без приглашения. И веселился он на славу, что вызывало несказанное изумление у спящего Толстого Чарли, который даже представить себе не мог ситуацию более неловкую, чем явиться без приглашения.
Всем, кто с ним заговаривал, он рассказывал разное о том, кто он и почему сюда пришел. Уже через полчаса большинство гостей были уверены, что он представитель иностранной инвестиционной компании, которая собирается перекупить какую-то студию, а еще через полчаса собравшиеся утвердились во мнении, что он положил глаз на «Парамаунт пикчерз».
Смеялся он хрипловато и заразительно, и уж точно развлекался больше всех остальных. Он научил бармена готовить коктейль под названием «Двойной намек» – с научной точки зрения, совершенно безалкогольный, хотя и на основе шампанского. Туда пошла толика того, толика сего, пока жидкость не приобрела ярко-пурпурный цвет, а затем он стал раздавать напиток гостям, навязывая его с радостью и жаром, пока даже те, кто попивал газированную воду так опасливо, словно она вот-вот взорвется, не начали с удовольствием заливать в себя один бокал за другим.
А потом – по логике сна – он повел всех к бассейну и предложил научить фокусу с хождением по воде. Все дело в уверенности, объяснил он, в том, чтобы знать, как это делается. И гости решили, что это поистине отличный трюк, что в глубине души они всегда знали, как это делается, просто забыли, а вот сейчас новый друг напомнит, в чем соль.
«Снимите обувь», – сказал он, и они сняли: «серджио розессы», «кристиан лубутены» и «рене каовилльясы» выстроились бок о бок с «найками» и «док-мартенсами» и безымянными черными туфлями охранников. И новый друг повел гостей и хозяев в танце «конга» вокруг плавательного бассейна, а после за его край. Вода была прохладной на ощупь и подрагивала под ногами, как упругое желе. Некоторые женщины и несколько мужчин зашатались, а пара охранников помоложе запрыгали вверх-вниз, как дети в надувном замке. Далеко внизу огни Лос-Анджелеса сияли сквозь смог, точно далекие галактики.
Вскоре гости заняли каждый дюйм бассейна: стояли, танцевали, дурачились или подпрыгивали на воде. Столпотворение было такое, что мастак и дока, которым был во сне Толстый Чарли, поднялся на бетонный парапет и взял с серебряного подноса фалафель-сашими.
На плечо ему приземлился упавший с листа жасмина паучок. Пробежав по руке, он устроился на ладони, где его приветствовало радостное «Ух ты!».
Повисла тишина, будто не-Чарли слушал, что говорил паучок, что мог слышать лишь он один, а потом сказал:
– Ищите и обрящете. Ну не в точку ли?
И осторожно ссадил паучка на листок жасмина.
В это самое мгновение все стоявшие босиком на поверхности плавательного бассейна вдруг вспомнили, что вода не твердая, а жидкая, и что именно поэтому по ней нельзя ходить, не говоря уже о том, чтобы танцевать или прыгать, иными словами, что это невозможно.
И хотя эти люди были воротилами и винтиками «машины грез», они вдруг забарахтались в глубокой воде – мокрые и перепуганные.
Тем временем отличный малый, мастак и дока, иными словами, не-Чарли, небрежно пересек бассейн, шагая по головам и рукам, но ни разу не потеряв равновесия. А после, когда добрался до дальнего края, где терраса обрывалась отвесным склоном, он подпрыгнул и нырнул в огни лос-анджелесской ночи, которая мерцала и которая поглотила его, как океан.
Гости же выбирались из бассейна, рассерженные, расстроенные, ошарашенные, мокрые, а в ряде случаев и нахлебавшиеся воды…
В Южном Лондоне было раннее утро. В окно сочился голубовато-серый рассвет.
Даже проснувшись, Толстый Чарли не мог стряхнуть остатки странного наваждения, а потому встал и подошел к окну. Шторы были раздвинуты. Занималась заря, огромный апельсин утреннего солнца поднимался в обрамлении подкрашенных алым облаков. При виде такого неба даже самый прозаичный зануда вдруг открывает погребенную в недрах души потребность рисовать маслом.
Толстый Чарли смотрел на восход. «Утром солнце красное, – подумал он. – Ночь будет ненастная… или несчастная?»
Какой странный сон! Вечеринка в Голливуде… Секрет хождения по воде… И человек, который был и не был им одновременно…
Внезапно Толстый Чарли сообразил, что знает этого человека, что уже где-то с ним встречался, а теперь попытки вспомнить будут донимать его весь день, как волоконце между зубов или точная разница между словами «сладострастный» и «сластолюбивый», – до ночи покоя не видать. Он смотрел в окно.
Чуть меньше шести утра. Мир тих. В конце переулка ранний собаковладелец уговаривал погадить шпица. Лениво тащился к домам и назад к своему красному фургончику почтальон. Затем на тротуаре под домом Толстого Чарли вдруг что-то шевельнулось. Толстый Чарли опустил взгляд. У живой изгороди стоял мужчина. И увидев, что Толстый Чарли в пижаме смотрит на него, он улыбнулся и помахал. Мгновенное узнавание потрясло Толстого Чарли до глубины души: ему были знакомы и улыбка, и манера махать, хотя он не мог бы сказать, откуда или почему. Обрывки сна еще вертелись у него в голове, от этого Толстому Чарли стало не по себе, а весь мир показался нереальным. Он потер глаза, и человек у изгороди исчез. Толстый Чарли понадеялся, что он ушел, растворился в клочьях утреннего тумана, забрав с собой беспокойство и безумие, которые принес.
Тут снизу позвонили.
Просунув руки в рукава халата, Толстый Чарли спустился.
Раньше он никогда не набрасывал цепочку прежде, чем открыть дверь, но сейчас сделал это, а дверь оттянул на себя лишь на шесть дюймов.
– Доброе утро, – настороженно сказал он. Просочившаяся в щелку улыбка осветила бы небольшую деревушку.
– Ты позвал, и я явился, – сказал незнакомец. – Ну, Толстый Чарли, разве ты не собираешься открыть мне дверь?
– Кто вы?
Уже произнося эти слова, он понял, где видел этого мужчину: в маленькой часовенке при крематории на похоронах матери. Тогда он в последний раз видел эту улыбку. И ответ угадал еще до того, как его услышал.
– Я твой брат.
Толстый Чарли закрыл дверь. Снял цепочку и дверь распахнул. Незнакомец все еще стоял на пороге. Интересно, как здороваться с предположительно воображаемым братом, в существование которого ты раньше вообще не верил?
Так они и стояли, один по одну сторону порога, другой – по другую, пока брат не сказал:
– Можешь звать меня Паук. Кстати, ты пригласишь меня войти?
– Да. Приглашу. Конечно, приглашу. Пожалуйста. Входи.
Толстый Чарли первым стал подниматься по лестнице.
Невозможное случается. Когда такое происходит, большинство людей справляются как могут. Сегодня, как и в любой другой день, приблизительно пять тысяч человек на планете столкнутся с событием, вероятность которого одна на миллион, и никто не откажется верить своим глазам и ушам. Большинство (каждый на своем языке) скажут что-нибудь вроде «Странная штука жизнь, верно?» – и займутся своими делами. Толстый Чарли пытался отыскать логичное, разумное, здравое объяснение происходящему, а еще силился свыкнуться с мыслью, что брат, о котором он не подозревал, поднимается за ним двумя ступеньками ниже. Войдя в кухню, они остановились.
– Хочешь чашку чая?
– Кофе есть?
– Боюсь, только растворимый.
– Сойдет.
Толстый Чарли повернулся к чайнику.
– Значит, приехал издалека? – спросил он.
– Из Лос-Анджелеса.
– Как долетел?
Брат присел за кухонный стол. Пожал плечами. Такое движение может означать все что угодно.
– М-м-м… Ты надолго в Лондон?
– Пока не задумывался.
Незнакомец – Паук – оглядел кухню Толстого Чарли так, словно никогда не бывал на самой обычной кухне.
– Какой любишь кофе?
– Черный как ночь, сладкий как грех.
Толстый Чарли поставил перед ним кружку и передал сахарницу.
– Накладывай.
Паук ложку за ложкой клал в чашку сахар, а Толстый Чарли только смотрел во все глаза.
Между ними действительно было семейное сходство. С этим не поспоришь, хотя одно это не объясняло острого ощущения знакомости, которое накатило на Толстого Чарли при виде Паука. Паук выглядел таким, каким Толстый Чарли видел себя в мечтах, а не стеснительным, слегка разочаровывающим малым, какого он с монотонной регулярностью встречал по утрам в зеркале. Паук был жилистее, выше, элегантнее. Черная с красным кожаная куртка и черные кожаные штаны в обтяжку сидели на нем как вторая кожа. Толстый Чарли постарался вспомнить, такая ли одежда была на крутом малом из его сна. Паук словно бы подавлял все вокруг: всего лишь сидя по другую сторону стола от него, Толстый Чарли чувствовал себя неловким, дурно сложенным и глуповатым. Дело было не в одежде, а в сознании, что сам он в таких вещах выглядел бы жалким клоуном. Дело было не в том, как Паук улыбался (небрежно, радостно), а в холодной, непреложной уверенности самого Толстого Чарли, что даже практикуйся он перед зеркалом до конца времен, ему все равно не выдавить улыбку и вполовину столь обаятельную – чуть нахальную, чуть галантную.
– Ты приезжал на мамину кремацию, – сказал Толстый Чарли.
– Я собирался подойти к тебе после службы, – отозвался Паук, – но решил, что это не самая удачная мысль.
– Жаль. – Тут Толстому Чарли кое-что пришло в голову. – Я думал, ты и на папины похороны придешь.
– Что? – переспросил Паук.
– На папины похороны. Во Флориде. Пару дней назад.
Паук тряхнул головой.
– Он не мертв! Уверен, я бы знал, если бы он умер.
– Он мертв. Я его похоронил. Ну, во всяком случае, засыпал могилу. Спроси миссис Хигглер, если хочешь.
– Как он умер?
– Сердечный приступ.
– Это ничего не значит. Это только говорит, что он умер.
– Ну да. Умер.
Паук перестал улыбаться. Теперь он смотрел в свой кофе, будто надеялся там найти ответ.
– Надо бы самому посмотреть, – пробормотал он. – Нет, я тебе, конечно, верю. Но когда речь идет о твоем старике… Даже если твой старик одновременно мой старик.
Он скривился. Толстый Чарли прекрасно знал, что значит эта гримаса. Она достаточно часто возникала на его собственном лице, когда заговаривали о его отце.
– Она живет все там же? В доме по соседству с тем, где мы выросли?
– Миссис Хигглер? Да, там же.
– Ты, случаем, ничего оттуда не привез? Открытку? Может, фотографию?
– Целую коробку.
Большую картонную коробку Толстый Чарли еще не открывал. Она так и осталась забытая в коридоре. Принеся ее в кухню, он поставил ее на стол. Потом кухонным ножом разрезал скотч, которым она была оклеена. Запустив тонкие пальцы в коробку, Паук перелистнул фотографии точно игральные карты, пока не нашел одну двадцатилетней давности, на которой их мать и миссис Хигглер сидели на крыльце у последней.
– И крыльцо еще на месте?
Толстый Чарли напряг память.
– Кажется, да.
Позднее он так и не мог сообразить, увеличилась ли фотография или Паук уменьшился. Он мог бы поклясться, что ничего такого на самом деле не произошло, тем не менее бесспорным было одно: Паук ушел в фотографию, которая замерцала, пошла рябью и его поглотила.
Толстый Чарли потер глаза. Шесть утра, он в кухне один. На столе картонная коробка с бумагами и фотографиями, рядом – пустая кружка. Кружку Толстый Чарли поставил в раковину. Потом прошел по коридору в спальню, рухнул в кровать и проспал, пока будильник не зазвонил в четверть восьмого.
Глава четвертая,
которая завершается вечером с вином, женщинами и песнями
Толстый Чарли проснулся.
Мысли у него путались: вспоминался то сон, в котором он встретился с братцем-шоуменом, то тот, в котором к нему явился президент Тафт заодно со всеми персонажами из «Тома и Джерри». Приняв душ, Толстый Чарли пошел на работу.
И весь рабочий день что-то свербило у него в голове, но он никак не мог понять что. А потому у него все валилось из рук: он клал вещи не туда и то и дело что-нибудь забывал. В какой-то момент даже запел, сидя за столом, но не от счастья, а потому что забыл, что так не положено. Поймал он себя на этом только, когда сам Грэхем Хорикс просунул голову в его шкаф-кабинет, чтобы его одернуть.
– Никаких радио, плейеров или прочей аудиоаппаратуры в офисе, – с видом злобного хорька сказал Грэхем Хорикс. – Такое разгильдяйство в рабочем помещении недопустимо.
– Это не радио, – признался Толстый Чарли, уши у него пылали.
– Нет? Тогда что, скажите на милость?
– Я.
– Вы?
– Да. Я пел. Извините, пожалуйста…
– Готов был поклясться, что это радио. Надо же так ошибиться! Господи всемогущий! Ну, с такими поразительными способностями, с такими талантами вам следовало бы оставить нас ради сцены… Так сказать, услаждать слух больших аудиторий, возможно, даже в летнем театре на пирсе, а не занимать стол в офисе, где простые смертные пытаются работать. А? Мы здесь способствуем творческим карьерам.
– Нет, – пробормотал Толстый Чарли. – Я не хочу от вас уходить. Просто не подумал.
– Тогда вам нужно научиться воздерживаться от пения… За исключением ванны, душа или, быть может, трибун, когда болеете за любимую футбольную команду. Кстати, я болею за «Хрустальный дворец». Не то скоро поймете, что вам пора искать другое место.
Толстый Чарли улыбнулся, но тут же понял, что ему не до улыбок, и сделал серьезное лицо, но Грэхем Хорикс уже ушел, поэтому Толстый Чарли только выругался себе под нос, сложил на столе руки и ткнулся в них головой.
– Это вы пели? – спросила новенькая из отдела по связям с клиентами-артистами. Толстому Чарли никогда не удавалось запомнить имен сотрудниц: только выучишь, они уже уходят.
– Боюсь, что так.
– Что вы пели? Хорошо звучало.
Толстый Чарли сообразил, что не знает, и только пожал плечами:
– Не знаю. Я не слушал.
Девушка рассмеялась, но тихонько, чтобы не привлечь внимания начальства.
– Он прав. Вам бы записываться, а не здесь прозябать.
На это Толстый Чарли не нашелся, что ответить. Зардевшись, он начат вычеркивать цифры, делать пометки, собирать самоклеющиеся бумажки с записками и клеить их на экран, пока не удостоверился, что девушка ушла.
Позвонила Мэв Ливингстон: не будет ли Толстый Чарли так добр попросить Грэхема Хорикса связаться с управляющим в ее банке. Он пообещал сделать все, что сможет. В ответ миссис Ливингстон с нажимом посоветовала ему постараться.
В четыре позвонила на мобильный Рози, чтобы сказать, мол, воду в ее квартире снова включили и что (отличная новость!) мама решила проявить интерес к будущей свадьбе и просила заехать к ней обсудить приготовления.
– Если она возьмет на себя праздничный обед, то мы сэкономим на еде целое состояние.
– Нехорошо так говорить. Позвоню вечером сказать, как все прошло.
Сказав, что любит ее, Толстый Чарли отключился. И, почувствовав спиной чей-то взгляд, повернулся.
– Кто звонит по личным делам в рабочее время, пожнет бурю. Знаете, кто это сказал?
– Вы?
– Воистину, – согласился Грэхем Хорикс. – Воистину я. И никогда не произносилось более праведных слов. Считайте это официальным предупреждением.
Тут он улыбнулся самодовольной ухмылочкой, от которой в голову Толстого Чарли невольно полезли праздные мысли: а что будет, если погрузить кулак в пухленький живот Грэхема Хорикса. К сожалению, такая попытка скорее всего похожа на игру в орлянку между увольнением и судебным иском о нападении. И все-таки как приятно было бы…
По природе своей Толстый Чарли чурался насилия, но можно же помечтать. Мечтал он обычно о чем-нибудь небольшом и комфортном. Достаточно денег, чтобы есть в хороших ресторанах, когда пожелает. Работу, на которой никто бы не шпынял его и не понукал. Петь без стеснения – где-нибудь, где его никто не услышит.
Но сегодня мысли бежали вскачь… Хорошо бы уметь летать… И чтобы пули отскакивали от его могучей груди, когда, спикировав с неба, он спасет Рози от банды похитивших ее мерзавцев и негодяев. Она крепко его обнимет, а потом они полетят на закат… в Замок Отважного Героя, где благодарность захлестнет ее настолько, что она с энтузиазмом забудет про решение дожидаться свадьбы и тут же начнет проверять, как быстро они сумеют заполнить банку…
Сны наяву помогали снять стресс от пребывания в «Агентстве Грэхема Хорикса», от повторений звонящим, что их чеки ушли по почте, от выколачивания денег, которые причитаются агентству и его клиентам.
В шесть Толстый Чарли выключил компьютер и, подозрительно глянув на лифт, спустился по лестнице. Дождя не было. Над головой кружили и чирикали скворцы – предвечерний хор города. Все прохожие на тротуаре куда-то спешили – большинство, как и Толстый Чарли, к станции метро линии Кингсвей-Холборн. Люди шли, втянув головы в плечи, и вид у них был такой, словно им не терпится попасть домой.
Только один никуда не торопился. Он стоял лицом к Толстому Чарли и спешащим по домам людям, и полы его кожаной куртки хлопали на ветру. Он не улыбался.
Толстый Чарли увидел его еще от угла. По мере того как расстояние между ними сокращалось, окружающее утрачивало реальность. День растворялся, и Толстый Чарли понял, что провел его, стараясь вспомнить…
– Привет, Паук, – сказал он, когда подошел поближе.
Вид у Паука был такой, будто в душе у него бушевала буря. Или будто он вот-вот расплачется. Откуда было знать Толстому Чарли? В лице, в осанке Паука отражалось столько эмоций, что люди пристыженно отводили глаза.
– Я туда съездил. – Слова прозвучали тускло. – Повидался с миссис Хигглер. Она отвела меня на могилу. Мой отец умер, а я не знал…
– Он был и моим отцом, Паук.
Как же он мог забыть про Паука, как мог отмахнуться от него, словно от сна?!
– Верно.
Предвечернее небо расчертили скворцы, одни кружили, другие летали зигзагами между крыш.
Паук вдруг рывком расправил плечи, словно бы принял какое-то решение.
– Ты прав, так прав, – сказал он. – Мы совершим это вместе.
– Вот именно, – согласился Толстый Чарли, а потом спросил: – Что совершим?
Но Паук уже подозвал такси.
– Мы – мужчины в большой беде, – возвестил Паук всему миру. - Нашего отца больше нет с нами. Сердца тяжелы у нас в груди. Горе опустилось на нас страшным бременем. – Тьма – наша участь, а неудача – единственный спутник.
– Ладно, ладно, джентльмены, – весело отозвался таксист. – Куда вас везти?
– Туда, где можно найти три лекарства от горя, – велел Паук.
– Может, купим курицу в карри? – предложил Толстый Чарли.
– Есть три и только три вещи, способные усмирить боль, какую испытываешь при мысли о смерти, – сказал Паук. – Это вино, женщины и песни.
– Курица в карри тоже неплохо, – заметил Толстый Чарли, но никто его не слушат.
– В каком-то особом порядке? – поинтересовался таксист.
– Сначала вино, – объявил Паук. – Озера, и реки, и безбрежные океаны вина.
~ Поехали.
Такси тронулось с места.
~ V меня на душе кошки скребут, – любезно внес свою лепту Толстый Чарли.
Паук кивнул.
- Скверно на душе. Да. Нам обоим скверно. Сегодня мы поделимся друг с другом бедой и прогоним ее. Мы будем горевать. Мы до осадка изопьем смертности. Разделенная боль, брат мой, не увеличивается вдвое, но уменьшается вполовину. Не разломить колчан стрел, но одну…
- И не спрашивай, по ком звонит колокол, – произнес нараспев таксист. – Он звонит по тебе.
- Ух ты! – вырвалось у Паука. – Крутой у тебя коан!
~ Спасибо, – скромно ответил водитель.
– Верно, все мы смертны. А вы, похоже, философ. Меня зовут Паук. А это мой брат, Толстый Чарли.
– Чарльз, – сказал Толстый Чарли.
– Стив. Стив Берридж.
– Мистер Берридж, – сказал Паук, – не хотелось бы вам стать нашим личным водителем на сегодняшний вечер?
На это Стив Берридж объяснил, что у него как раз заканчивается смена и что он погонит такси на стоянку, а после его ждет обед с миссис Берридж и множеством маленьких Берриджей.
– Слышал? – обратился Паук к Толстому Чарли. – Семейный человек. А вот у нас с братом никого больше нет. И ведь мы только сегодня познакомились.
– Похоже, та еще история, – отозвался таксист. – Давняя семейная ссора?
– Отнюдь. Он просто не знал, что у него есть брат, – сказал Паук.
– А ты знал? – поинтересовался Толстый Чарли. – Про меня?
– Возможно. Но все так легко забывается.
Таксист притормозил.
– Куда мы приехали? – спросил Толстый Чарли.
Далеко они не уехали. Кажется, всего до Флит-стрит.
– Там, куда вы просили отвезти, – объяснил таксист. – За вином.
Выбравшись из машины, Паук уставился на грязные дубовые доски и запыленное окно древнего кафе.
– Великолепно, – сказал он наконец. – Заплати, брат.
Толстый Чарли заплатил за проезд и они вошли внутрь: спустились по темной деревянной лестнице в подвал, где румяные барристеры пили бок о бок с мертвенно-бледными биржевыми брокерами и управляющими трастовыми фондами. Пол был посыпан опилками, список вин неразборчиво нацарапан мелом на грифельной доске за стойкой.
– Что пьешь? – спросил Паук.
– Просто бокал красного, пожалуйста, – сказал Толстый Чарли.
Паук поглядел на него торжественно.
– Мы последние в роду Ананси. Такие, как мы, не оплакивают кончину отца за столовым красным.
– Э-э-э… верно. Тогда я выпью то же, что и ты.
Паук направился к стойке, прорезая толпу, словно ее тут и не было вовсе. Через несколько минут он вернулся с двумя бокалами, штопором и исключительно пыльной бутылкой. Легкость, с которой он ее открыл, произвела большое впечатление на Толстого Чарли, который вечно вылавливал из Своего бокала куски пробки. Вино из бутылки полилось такое темное, что казалось почти черным. Налив до краев два бокала, Паук поставил один перед Толстым Чарли.
– Тост, – объявил он. – В память о нашем отце.
– О папе, – сказал Толстый Чарли, стукнул бокалом о бокал брата, чудом не пролив ни капли, и попробовал вино. На вкус оно было странно горьким, травянистым и солоноватым. – Что это?
– Похоронное вино. Такое пьют по умершим богам. Его уже давно не делают. Его настаивали на горьком алоэ и розмарине и на слезах девственниц, у которых сердце разбито.
– И продают в забегаловке на Флит-стрит? – Толстый Чарли взял со стола бутылку, но этикетка поблекла и запылилась настолько, что стала совсем неразборчивой. – Никогда о таком не слышал.
– В таких старинных местечках встречается приличное вино, если знаешь, о чем попросить, – объяснил Паук. – А может, я просто решил, что оно здесь есть.
Толстый Чарли отпил еще. Вино было крепким и терпким.
– Такое вино не пьют по глотку, – продолжал Паук. – Это траурное вино. Его проглатывают залпом. Вот так. – Он сделал огромный глоток, потом скорчил гримасу. – И на вкус так лучше.
Помедлив, Толстый Чарли отпил побольше. Ему показалось, он чувствует на языке вкус алое и розмарина. Интересно, может, соль здесь и правда от слез?
– Розмарин кладут на долгую память, – сказал, доливая вино, Паук.
Толстый Чарли начал было объяснять, что сегодня ему пить не следует, что завтра ему на работу, но Паук его оборвал:
– Твоя очередь произносить тост.
– Э-э-э… верно, – сказал Толстый Чарли. – За маму.
Они выпили за маму. Толстый Чарли обнаружил, что горькое вино начинает ему нравиться. Глаза у него защипало, все существо пронзило ощущение глубокой, болезненной утраты. Он скучал по матери. Он скучал по своему детству. Он даже скучал по отцу. Паук по другую сторону стола тряхнул головой, по щеке у него скатилась слеза и с плеском упала в бокал. Потянувшись за бутылкой, он налил им обоим еще.
Толстый Чарли выпил.
Печаль бежаиа по его венам, наполняя душу, само его существо болью утраты, которая поднималась, как приливная волна.
Теперь и по его лицу бежали слезы и плескались в стакан. Он порылся по карманам в поисках бумажного носового платка. Паук разлил остатки вина.
– Тут правда продают такое вино?
– У владельца была бутылка, о которой он даже не подозревал. Надо было только напомнить.
Толстый Чарли высморкался.
– Я даже не знал, что у меня есть брат.
– А я знал, – отозвался Паук. – Все собирался тебя найти, но то и дело что-нибудь отвлекало. Сам знаешь, как это бывает.
– Да нет. Вообще-то не знаю.
– Всякие дела.
– Какие дела?
– Всякие. Возникали. Ведь дела затем и существуют. Чтобы возникать. Не могу же я уследить за всем и вся?!
– Какие, например?
Паук выпил еще.
– Ну как хочешь, сам напросился. В прошлый раз, когда я решил, что надо бы тебя повидать, я – как бы это сказать? – стал планировать все заранее. Хотел, чтобы все прошло лучше не бывает. Надо было выбрать одежду, потом придумать, что скажу при встрече. Сам понимаешь, встреча двух братьев – эпический сюжет, верно? И решил, что лучше всего к такому торжественному случаю подходят стихи. Но какие именно? Отбарабанить рэп? Продекламировать гекзаметр? Не мог же я приветствовать тебя лимериком, верно? Нет, тут требуется что-то глубокое, мощное, эпическое. А потом меня осенило. Возникла первая строчка. Просто потрясающая. Слушай: «Кровь родную кровь зовет, как сирена в ночи». Чувствуешь, сколько она передает? Я сразу понял, что смогу вложить в мои стихи все: про то, как люди умирают в переулках, Про пот и кошмары, про мощь несломленного духа. Туда целый мир бы поместился. А потом мне пришла в голову вторая строка, и все полетело в тартарары: ничего, кроме «Там-тампти-тампти-там, замолчи» не получалось.
Толстый Чарли моргнул.
– Кто такой Там-тампти-тампти-там?
– Никто. Просто звуки, чтобы показать, где положено быть словам. Дальше этого у меня не пошло, а ведь не мог же я явиться к тебе только с первой строчкой из эпической поэмы и какими-то там тампти, правда? Это было бы неуважением к тебе.
– Ну…
– Вот именно. Поэтому я поехал на неделю на Гавайи. Как я и сказал, дело возникло.
Толстый Чарли отпил еще вина. Оно нравилось ему все больше и больше. Иногда крепость и пряный вкус подходят для сильных чувств, и сейчас был как раз такой случай.
– Но не обязательно же второй строчке поэмы быть такой… – сказал он.
Паук положил узкую руку на лапищу Толстого Чарли.
– Хватит обо мне, – сказал он. – Как ты жил?
– Да и рассказывать-то нечего.
И Толстый Чарли рассказал брату про, свою жизнь. Про Рози и ее маму, про Грэхема Хорикса и его агентство, а брат все кивал. «Если облечь жизнь в слова, то и не жизнь это вовсе», – подумал Толстый Чарли.
– С другой стороны, – философски заключил он, – мы ведь каждый день читаем про людей в светской хронике и в газетных сплетнях, твердящих о том, какая тусклая, пустая и бессмысленная у них жизнь.
Он опрокинул бутылку над стаканом, надеясь выцедить хотя бы глоток вина, но выкатилась только одна капля. Бутылка была пуста. Она протянула дольше, чем имела на то право, но теперь ничего не осталось.
Паук встал.
– Видел я этих людей, о которых пишут в глянцевых журналах, – сказал он. – Пил с ними виски и чай. Собственными глазами видел их никчемные жизни. Я наблюдал за ними из теней, когда они считали, что, кроме них, в комнате никого нет. И скажу тебе одно: боюсь, ни один из них даже под дулом пистолета с тобой, брат мой, не поменяется. Пошли.
– Да? Куда мы идем?
– Идем. Мы завершили первую часть нашей тройной миссии. Вино выпито. Осталось еще две.
– Э-э-э…
Толстый Чарли поплелся за Пауком на улицу, надеясь, что ночная прохлада прочистит ему мозги. Не прочистила. Толстому Чарли казалось, что голова у него вот-вот уплыла бы, не будь она так крепко приделана к шее.
– Теперь женщины, – сказал Паук. – А напоследок песни.
Наверное, следует упомянуть, что в мире Толстого Чарли женщины не появлялись просто так. Нужно было, чтобы тебя представили. Потом нужно набраться храбрости заговорить. А когда наберешься, найти тему, о чем говорить, а после (когда достигнешь таких высот) ждут новые вершины. Нужно рискнуть спросить, есть ли у нее планы на субботний вечер, а когда спросишь – всегда оказывалось, что ей нужно мыть голову, записать упущенное в дневнике, вычесать спаниеля или просто ждать у телефона звонка кого-то другого.
Но Паук жил в ином мире.
Они направились к Вест-энду и остановились у переполненного паба. Народу там было столько, что часть перебралась с выпивкой на тротуар. И Паук вдруг бросил «привет» девушке по имени Сильвия, чей день рождения (как выяснилось) праздновали. Именинница была польщена, услышав, что Паук пообещал в честь такого случая угостить выпивкой ее с друзьями. Потом стал рассказывать анекдоты («…«нескафе»? Да это же лучшая банка для окурков!») и сам над ними хохотал – радостным раскатистым смехом. Он с ходу запомнил, как кого зовут. Он заговаривал с людьми и слушал, что ему рассказывают в ответ. Когда Паук объявил, что пора поискать другой паб, вся вечеринка решила (все до одной женщины), что пойдет с ним…
