Во-первых, действительно нет рационального мотива. А во-вторых, часто бывает, что такой вот ебанутый, совершенно ебанутый, мочит с дикой жестокостью, на куски режет — а улик оставляет очень мало. Ебанутые, но аккуратные… А ты да — ты дико аккуратный. Патологически аккуратный. Прямых улик — правда никаких, ноль. Косвенных до хера, а прямых нет. Ни в одном случае… Ты ведь и косвенные специально оставлял, а? Блокнот этот свой электронный? У подъезда “Локомотива” отирался до приезда наряда? На подруг Панковой намекал — когда про звонок Яценки мне грузил… Это ты Шумскую в виду имел? Которая пропала? К которой ты приходил в студию? Ты че, поиграть хочешь?… Ну че, давай играть — че ты с такой рожей сейчас сидишь? Че молчишь? Ну давай, бля, играть. Ты ж на допросах не молчал, у тебя ж на все моментальные ответы были…

Кудинов, вродe, заводит себя, входит в раж — но я вижу, что он все время внимательно следит за моей реакцией. Видимо, она ему и впрямь важна… Я отхлебываю. (Какая тут может быть реакция?… Я бухнусь на колени, рвану на груди тельник и заору: “Да, да, я убил!”? Или начну многословно оправдываться, путаясь во вранье?… Он правда этого ждет? Да нет, не идиот же он — псих, полный, да, но не идиот… Ясно же, что что-то ему в итоге от меня нужно, — то, зачем он сюда приперся, к чему все время ведет. Ну давай, договаривай уже…)

Одно только несомненно — лейтенант не просто на понт меня берет: он действительно верит во все, что несет. Наверное, это вполне смешно — но юмористический аспект ситуации мною не воспринимается, совсем. Он знает, я ссу… Конечно, ссу. Я бы даже паниковал, наверное, если бы не крайняя степень эмоциональной отшибленности.

— …А ты, игрок, не подумал, что есть результаты анализа спермы, найденной в теле Саввиной? — Кудинов вдруг встает, двигая чуть не падающий от этого стул (еще больше сбивая фокус), приваливаясь к краю стола бедром. — Что у тебя просто можно взять анализ — и все, вот и прямая улика… Не подумал? Умник…

Глядя сверху вниз, быстро, пристально, не отрываясь шарит, шарит глазами по моему лицу: сам лейтнантс нестоек, как жидкий киборг, но глаза его, маленькие, круглые, неопределенного цвета, наоборот, предельно тверды — и никакой нет сейчас в этих глазах рептильной бессмысленной неторопливости, хватка в них, дотошная беспощадная цепкость — и я ничего не могу поделать с собой, я все больше теряю самоконтроль, окостеневаю.

— Подумал, вижу… Правда, умник… Знаешь, что нельзя взять анализ. Оснований нет. Дело-то закрыто тыщу лет. Против тебя все равно никаких улик… — Ощущение, что он кайф немалый ловит от моей неуязвимости. — Вообще таких, как ты, колют — на признание раскалывают. Думаешь, я не знаю, как это делается? Хотя бы на трое суток, на законные трое суток в изолятор — по “стодвадцатке”. “До выяснения всех обстоятельств дела”. Думаешь, за эти трое суток ты бы не раскололся?… Не боишься, да? Я понимаю, почему ты не боишься. Ты ж у нас, бля, звезда… С ушами. Все тебя теперь знают. И ты всех знаешь. Журналистов одних знакомых пол-Латвии. И Плотникова эта твоя всех адвокатов знает…

Потихоньку до меня доходит дикий парадокс происходящего. Кудинов уверен, что убивец, маньяк, ебанько — я. Но поскольку улик нет и на допросах я не проговариваюсь, он решил, что я просто такое хитрое и предусмотрительное ебанько. А сюда он пришел, чтоб посмотреть и послушать меня, неподготовленного к разговору. Потому и наезжает с ходу. Начни я лихорадочно отпираться — это, естественно, будет расценено как подтверждение моей вины. Но ведь и молчание мое, по его логике, работает на ту же версию — как свидетельство того, что я, наоборот, готов заранее ко всему. Это логика параноидальная — когда взаимоисключающие обстоятельства трактуются одинаково… Я глотаю водяру, она идет не в то горло, я закашливаюсь, и кашляю, и не могу остановиться…А подробно реконструирует ход моих якобы мыслей лейтенант — чтоб показать, что все-то ему за меня ясно, что я для него как на ладошке (только другой прихлопнуть). Тупик.

Я поднимаю голову — и тут меня парализует окончательно. Кудинов, отвернувшись, листает что-то на столе. Я догадываюсь, что. Тетрадку Якушева.

Он листает ее очень медленно, читает внимательно страницу за страницей. Пару минут. На меня ни разу даже не покосившись. Захлопывает ее, споро перебирает наваленное рядом с компом, безошибочно извлекает еще два Диминых дневника. Бегло проглядывает.

И тогда только спокойно поворачивается, как бы протягивая мне все три тетради:

— Значит, не был знаком с Якушевым?… Между прочим, эти твои слова в протокол занесены… Или ты думаешь, я не видел его почерка? Или, думаешь, трудно будет установить авторство этого вот?… Ну давай, сымпровизируй: откуда они у тебя, если ты не был с ним знаком? Поехали, время пошло…

— По почте прислали… — хрипло.

Ему, по всему, полагается глумливо заржать, но он только сожалеюще чуть головой качает:

— Никак у тебя с импровизацией… Может, хоть квитанция с почты осталась? (Издевательство — острейшее, но в подтексте.) Не осталась?… Нет, братан, это совсем у тебя лажа выходит…

— Слушай, лейтенант… — провожу рукой по морде. — В чем ты прав — их всех правда убил один и тот же человек. Аську, Доренского, Крэша… Решетникова Константина, Якушева, Князеву, Яценко, Шумскую эту — всех… Тот же самый человек, что прислал мне эти дневники…

— И ты знаешь, кто?

— Да, знаю. Федор Дейч. Про которого я тебе говорил. Только он не в Москве сейчас. Он три месяца назад вернулся. Можешь проверять, лейтенант… Он от всех скрывается. От меня скрывался. Еще он, скорее всего, убил такого Глеба Лапицкого, своего приятеля… Он ездит на его машине. На розовой “Волге”, “ГАЗ-21”, номерной знак Дэ Ха один-семь-семь-семь… Он был знаком со всеми перечисленными — проверяй. С Якушевым — есть свидетели. Он звонил мне с мобильного номера девять-восемь-пять-шесть-восемь-один-девять — проверяй, тот ли это номер, что остался в списке вызовов Сашкиного телефона в тот вечер… Он перемочил половину старых своих друзей, в большинстве — наших с ним общих. Он после убийства Сашки косвенно дал мне это понять. Чтоб я испугался. Чтоб я понял, что следующим буду я. Это у него многолетняя фиксация на мне. Он больной, абсолютно. Ему неинтересно просто мочкануть меня, ему напугать меня надо было… Проверяй, лейтенант. Если ты сам не на мне персонально задвинулся, если ты правда хочешь найти того, кто всех их замочил — его ищи…

Кудинов снова тянет паузу, снова смотрит внимательно и с неопределенным выражением… Только сейчас передо мной совершенно другой человек. Он вдруг опять сошелся в фокусе, навелся на резкость — но оказался не собой. Все, выходит, было игрой, все — да? Его поведение на допросах — с невменяемо застывшими взглядами, с заторможенной моторикой, с идиотскими вопросами, задаваемыми в манере устаревшего биоробота, — и жутенькие чикатильи гримасы, и полусрывы в блатную истерику, продемонстрированные пять минут назад… Он действительно разнообразно и последовательно раскручивал меня на что-то — с самого начала. И, похоже, это что-то он вот сейчас получил.

— Дейч… — чуть отстраненно, словно продолжая анализировать, повторяет он. — Значит, Дейч, уехав полтора года назад, три месяца назад вернулся, убил Князеву и всех остальных — а теперь собирается убить тебя, так?

— Так…

Еще небольшая пауза, в ходе которой он, видимо, принимает некое решение:

— Насчет Дейча я проверил, как только ты мне его назвал. Я специально послал запрос пограничникам. И даже на всякий случай в российское посольство. Так вот, Федор Дейч в последние двадцать месяцев не брал российской визы. И границ Латвии не пересекал — ни в каком направлении. Хотя уже полтора года его действительно не видел никто из знакомых…

Сначала до меня просто не доходит. Потом доходит… не полностью. Когда доходит окончательно, я дергаюсь, чуть не опрокидывая бутылку на пол, суюсь вперед:

— Видел… В Москве видел. Я разговаривал с людьми, с которыми он там тусовался… Хочешь, я прямо сейчас их наберу… сам спросишь.

— Ну набери.

Подтягиваю к себе валяющуюся тут же на койке куртку, нашариваю в кармане телефон… Кому я там звонил? Лике той самой. Жму клавишу… блок — отрубаю… Руки едва слушаются. “Списки вызовов”… “Набранные номера”… Листаю. Листаю. Московский код — 007095: ищу номера, начинающиеся с этих цифр… Вот! Нет, черт, это канал “Россия”… Ну?… Где?…

Все. Больше ни одного московского номера в памяти. Ни Лики, ни — как его, который из ИксИксЭл? — Карена… Ни номера редакции журнала… Ну еще бы, с моей-то плотностью звонков — давно вытеснены следующими. А в телефонной книжке я их не сохранял, естественно.

Бл-лядь…

Поднимаю глаза на лейтенанта. Тот отслеживает мои манипуляции без особого даже интереса. Юсуф!

— Юсуф, — говорю Кудинову. — Юсуф Нурсалиев. Стрингер… военный оператор… бывший. Он знает Дейча. Знает, что он был в Москве в это время… что он с трэйсерами тусовался…

Так… Глотаю из пузыря. Кликаю телефонный справочник… “Лера”, “ЛНТ”, “Макс”, “Маня”, “Ненашев”, “Ника”, “НТВ”, “НТВ-Лошак”… “Нурс”. Одна стилизованная трубочка на экранчике мечет в другую стилизованный дартс…

— Щас… — подношу к уху. Гудок. Другой. Третий. Не берут. Пятый. Не возьмут. Берут после седьмого.

— Нурс?…

Потрескивающая заминка.

— Н-нет… Это Галя. Его… жена.

— Галя, добрый вечер. Извините бога ради, это Денис Каманин… из Риги… Я могу сейчас с Юсуфом поговорить?…

Снова заминка.

— Он… он умер.

…Анафилактический шок. Кардиогенный анафилактический шок. У Нурсалиева начались осложнения с ногой — воспалительный процесс… Врач выписал антибиотик, в ампулах. Галя сделала ему укол — ей пришлось неплохо освоить медсестринское ремесло… Потом объяснили, что так бывает: медикаментозная аллергия. Тяжелейший анафилактический шок: ураганное ухудшение состояния, кома… Остановка сердца — в “скорой” по пути в больницу.

— Точно эта?

— Точно…

Он еще раз кликает прямоугольничек с вывалившей, оскалясь, едва прикрытые бубсищи коровой — уменьшенную обложку одного из номеров XXL, того, в котором статья про паркур. С упоминанием ФЭДа. И снова — безрезультатно. Не кликается. Глючится сайт. Бывает.

— Глючится, — говорю убито, — сайт…

— Я вижу…

— Но можно же найти этот номер… Журнал…

— Можно… Найдем.

— Есть письмо от криптозоолога… как его… Кондрашина, что ли… с ним Дейч в прошлом году на Чукотку ездил… в Якутию… в моем мейл-боксе… Давай, — суюсь к столу, отбираю мышку. Так… Так. Вот оно.

Кудинов читает письмо Кондрашина. Опять берет мышку, указывает курсором на адрес отправителя:

— Видишь адрес?

— Ну?

— На что заканчивается?

— На “ком”…

— И где ящик?

— На “Яху”…

— Мне тебе надо объяснять, что такой ящик любой может за полчаса сделать бесплатно?

Хочется завыть.

— Ты что… намекаешь… что это… я его создал?

Лейтенант не до конца поворачивает голову в мою сторону, косится молча, снова отворачивается к монитору:

— Ты говоришь, Дейч тебе письма слал?

Да… слал…

— Из интернет-кафе… — говорю безнадежно. Не глядя на лейтенанта, бреду к койке, нагибаюсь, подбираю бутылку. Стоя к Кудинову спиной, всасываю несколько мелких глотков. На последнем возникает острое блаженное подозрение, что вот сейчас я повернусь — и никакого лейтенанта не будет. Я глотаю еще раз — подозрение переходит в избавительную уверенность.

Я поворачиваюсь. Лейтенант есть. По-прежнему стоит у стола, смотрит в экран. Смотрит на меня:

— Ты упоминал Глеба Лапицкого… Я, само собой, не от тебя сейчас это имя впервые слышу… Когда Плотникова стала пробивать автомобильный номер — я понял, что по твоей просьбе, — я его тоже проверил… И вот какая штука получается… Полтора месяца назад Лапицкий действительно пропал. Жене его бывшей пришло “мыло” якобы от его имени, что, мол, уезжаю за границу… лечиться… И адрес отправителя — аналогичный, “яхушный”. Только у погранцов в компьютерах значится, что ни хрена Лапицкий в последние пару лет границу не пересекал.

Когда литературные персонажи оказываются в таких приблизительно ситуациях, им, как правило, мучительно хочется проснуться. Мне сейчас хочется спать. Радикально. Ультимативно. Я понимаю, что мне надлежит как-то реагировать, что-то отвечать, хотя бы что-то соображать. Но в состоянии я только сесть обратно на диван, продолжая безмысленно моргать на Кудинова.

— …поговорил с твоими соседями. Они подтвердили, что розовый “ГАЗ-21” в последний примерно месяц частенько стоит возле вашего дома.

— Ты к чему клонишь? — вяло спрашиваю, прекрасно понимая — к чему.

Лейтенант, на меня не глядя, механически пристукивает по столешнице костяшками левой, механически слоняется взглядом по свалке на столе, механическим жестом изымает что-то из ее центра. Зажигалку. Вертит в руках. Скрежещет самодельным колесиком. Слегка отодвигается от неожиданно длинного языка бензинового пламени:

— Еще о твоих знакомых… С Владимиром Эйдельманом ты же был знаком? Где ты был семнадцатого ноября прошлого года? В день его убийства?…

— В Москве… По личным делам. К другу в гости… К Быкову, Дмитрию… Журналисту.

— Эйдельмана убили в Москве… так? Так. В то время, когда ты был там, так? Так. Убийцы не найдены, так?…

— Это не доказательство…

— Конечно. — Кудинов ставит зажигалку вертикально, на основание гильзы. — Не доказательство. Как и с Доренским, например. Показания, что ты с ним знаком был, есть. Показания, что он терпеть тебя не мог, — есть. Доказательств — нет. И с остальными то же самое… Якушев, скорее всего, был убит. Ты говоришь, не был с ним знаком. И свидетелей, могущих подтвердить обратное, нет. Уже нет. Кто мог быть такими свидетелями? Те, кто больше всего общался с Якушевым перед его смертью. Яценко, которого убили. Непонятно кто. Маховский, который исчез. Непонятно куда. Возможно, Шумская. Тоже пропавшая. Пропавшая вскоре после того, как ты пришел в студию на Пилс, где она танцевала, и стал про нее спрашивать. А когда увидел ее и увидел, что она тебя тоже узнала, — сбежал, вынося двери…

Я уже не воспринимаю того, что он говорит. Не только не понимаю — не пытаюсь. Более того, мне совершенно по барабану, что он там говорит и что еще скажет. Мне сейчас вообще все по барабану. Во-об-ще…

— …не только доказательств, не только общего мотива… Даже связи между жертвами никакой нет практически. Знаешь, серии… даже самые сложные… в них обычно все-таки общие признаки есть. А чем все… твои связаны — может, вообще никто бы никогда не допер. Я-то сам на тебя, считай, случайно вышел… Пришлось мне… — хмыкает: так, про себя… — в силу нюансов взаимоотношения наших силовых ведомств… “Ковчег” копать. А откуда дело нарисовалось, с чего хай пошел? С тебя. Ведь вдуматься если, без тебя вообще бы ничего не было: это ж ты в итоге Грекова с компанией запалил… А когда ты — незадолго перед началом процесса! — оказываешься свидетелем по делу о странном таком суициде… я, само собой, стал к тебе приглядываться… Но даже когда уже с тобой мне, в принципе, все ясно стало… все равно кое-что не очень пилилось. Слишком ты уверенно… и даже не то что уверенно — по-другому уверенно… Я всякого народу в принципе насмотрелся. Бывают, конечно, умные, хладнокровные… предусмотрительные… Все равно они иначе себя ведут. А ты — ты же вел себя так… не так, как будто все продумал, рассчитал, спланировал… а как будто убежден, искренне убежден — САМ, что ты тут ни при чем… Ну, поговорил я с психиатрами… Оказалось, что да, действительно, так вот тоже бывает… Трудно, конечно, это представить, я-то все-таки не психиатр, я с по-настоящему, серьезно больными дела не имею… До последнего, честно говоря, не очень верилось. Я, собственно, затем сюда и пришел…

Я медленно ложусь на спину (самостоятельная, вообще кажется, отдельная рука предусмотрительно перемещает стоящую на полу “осталковскую” ближе к голове), вытягиваю, скрещиваю ноги. Теперь я вижу только потолок. Неровности побелки в слишком ярком свете люстры. Но можно закрыть глаза. Не видеть совсем ничего. Тогда кудиновский голос превратится в отдельную субстанцию, или даже тело — аморфное, сокращающееся, растягивающееся, переливающееся, навроде амебы, внутри себя.

— …расколоть невозможно. В том и засада, что ты на самом деле уверен, что ничего не делал. Все воспоминания о сделанном — “травматические” — из твоего сознания вытеснены — и замещены ложными. Происходит постоянная подмена причин и следствий… Ты наверняка думаешь, что этот стрингер российский умер после того, как рассказал тебе про Дейча. Но на самом деле это ты приписал ему вымышленный рассказ про Дейча именно после того и именно потому, что каким-то образом узнал, что стрингер умер. Почему ты придумал себе эту статью в журнале про Дейча? Потому, что зачем-то пытался открыть в Интернете данный конкретный номер, а он не открывался…

…Тут главная задача — не понять. Не понять смысла втолковываемого мне. Пока все эти звуки идут мимо моего сознания — я держусь. Но стоит мне только вникнуть в смысл хоть одного его предложения, последовать его логике, подчиниться ей — я тут же лопну, тресну, а он мгновенно просунет в брешь узловатые беспардонные пальцы, вцепится — и пойдет дергать, расшатывать, расширять разлом: пока я с беспомощным хрустом не распадусь — весь, полностью, целиком, вываливая ему на радость жалкое жидковатое содержимое — на торопливую чавкающую радость… Я зажмуриваюсь изо всех сил.

— …понятие “переноса” или “проекции”. Это когда больной все свои проступки, недостатки переадресует кому-то другому — и начинает искренне этого другого ненавидеть. Почему ты выбрал именно Дейча — совершенно понятно. Он же с самого детства был для тебе примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго. После того, как ты убил его, ты, наоборот, трансформировал его в своего что называется “черного человека”, “повесил” на него все другие свои убийства, перевернул с ног на голову свою зацикленность на нем и превратил как бы в его зацикленность на тебе. Ты сам с собой стал играть в игру: от имени Дейча объяснял себе, что это он, Дейч, во всем виноват — “мыла” себе слал с соответствующими намеками… И сам же себя от имени Дейча пугал — убеждая, что Дейч и тебя тоже собирается убить…

Не понять!!

— …Не отвечай мне ничего. Я не требую от тебя ответа — я понимаю, что ты все равно ничего не можешь сейчас ответить. Ты должен просто понять, что я тебе говорю. Просто проанализировать. Сам. И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…

Я открываю глаза.

Не-е-е. Не видно. Прозрачное в прозрачном. Кувыркается, булькает. Льется на подбородок.

Неудобно. Лежа глотать. Тем более когда то, на чем лежишь, ходит под тобой ходуном. Тем более когда под черепом карусель. Центрифуга. Кувыркание. И бульканье. Тем более. Более — менее. Все менее и менее. Почти кончается. Почти литр. Кончается.

Тьма сгущается, свет кончается: это время кончило без гондона. Осталась осколочная оболочка, жестянка, склянка, скорлупка вылупившегося на меня армагеддона. Обернись ко мне. Я боюсь тебя. Промокает стигматы губкой, смоченной в уксусе, робинзон с острова джона донна. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. При твоем приближении нолик на груди раскаляется, твой рот изгаляется, робинзон исцеляется, нолик умер, валяется, распались звенья цепочки причинно-следственной. Обернись ко мне. Я боюсь тебя страхом точного знания, опознания, искушения, предвкушения, как подследственный точно знает сейчас — вот сейчас — будут бить по почкам. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. Я хочу тебя. Дай им знак, поцелуй меня, забери меня из миндальной дали, блевотной близи, утопи меня в хохоте серой слизи. Не жалей меня. Тейк ит изи.

Спазмы в горле. У водки маслянистая консистенция и резкий химический вкус. Последние капли. Я отшвыриваю пластиковую канистру, та скачет по разбитому асфальту промплощадки. Лера единым круговым движением свежует пачку “Caines”, комкает целлофан, кидает в пепелку. Я шарю по карманам, достаю зажигалку. От рук воняет химией, на пальцах — маслянистая дрянь. Скрежещет самодельное колесико. Пламя.

— Прикол. — Лера берет зажигалку у меня. — Из чего это?

— Из пулеметного патрона.

“И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…” Я с маху захлопываю розовый багажник. От первого удара начинает орать сигнализация, от второго стекло разбивается — я кидаю смятый библиотечный талончик на сиденье.

Диван, на котором я корчусь, уже не просто мерно качает на боковой волне — уже подбрасывает и швыряет. Раскручивает вокруг своей оси. Центрифуга. Миксер. И все внутри, в нутре в моем взбалтывается, вспенивается и просится наружу. Мать… Пытаюсь встать. Не так просто попасть ногами в пол, особенно когда ноги чужие, особенно когда неизвестно куда их засунули. От же ч-ч-черт… Какой “вертолет”… И шатаюсь, и путаюсь ногами в чем-то, валяющемся на полу… Это куртка моя валяется. Темно-синяя, закрывающая жопу “акватексовая” куртка, перетягиваемая в бедрах-поясе-шее, с “отражателями”. Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны.

— Простите, — окликаю я тонкогубую тетку без возраста, с выправкой отставной балерины.

— Да?

— Я… Извините, я ищу Кристи…

— Кого?

За спиной “балерины” — легкоодетые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженая девушка, вроде, даже мне знакома… Очень знакома. Нехорошо знакома, опасно. Я кошусь по сторонам. Очень опасно! Слева — некое смежное помещение, дверь полуоткрыта. Я делаю шаг в ту сторону.

— Эй! — тетка.

Еще шаг и еще. Тревога нарастает, делается нестерпимой. Я уже на пороге этой маленькой комнатки. Опасность — за спиной. Толкаю филенку. И — стартую с места. Грохочет о стену створка противоположной двери. Двери-проемы-тамбуры. Очко. Я упираюсь потными скользящими ладонями в фаянсовые борта и раз за разом, сотрясаясь всем телом, всеми поджилками, всеми фибрами, раз за разом, раз за разом вываливаю содержимое себя, нате, все секретное-потайное, смотрите, нечего мне скрывать, смотри, лейтенант, вот он я весь, вот, вот, сколько ни есть — все мое…

Отплевываюсь от тягучей бесконечной слюны, медленно поворачиваю голову. Лейтенант так и лежит в ванне, в кожане своем, на боку, кое-как поместившись, неловко подтянув к груди джинсовые ноги. Не обращая на него внимания, отворачиваю почти до отказа оба крана, плещу на морду маслянистую, с химическим запахом жидкость. Кое-как обтираюсь рукой, поднимаю глаза на зеркало.

Оно, как и положено, чуть отблескивает под резким, замкнутым в кафель электрическим светом — но это поблескивание не стеклянное: бумажное. Глянец фотобумаги. Плоховатого цветного снимка “мыльницы”. Ножницы берут его со слабым кряканьем.

— Гарик, ты помнишь, когда Крэш загнулся…

— Крэш? Ну…

— Ты же виделся с ним, кажется, в тот день.

— Ну да…

— Ты не помнишь, с кем он тогда квасил? Ну вот вы с ним в тот день тусовались. А с кем он потом пошел догоняться, не помнишь?

— Потом?… Так с тобой же и пошел…

Щелк — падает цветная полоска.

“Ерш” — это модель так называется. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме — как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш: но не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей таким резать.

Он же с самого детства был для тебя примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго…

Щелк — вторая.

“Кто следующий?”

Пальцы тычутся в зеркало, ногти скребут по стеклу. Кто? Я пытаюсь узнать, понять, вспомнить, кого вижу там. Я же знал его… Вы были знакомы с Якушевым? Только это уже не Дима в зеркале… Это же Аська там, господи, Аська, я уже и забыл почти, как она выглядела… Кто? Крэш. Кто? Глеб Лапицкий. Кто? Володька Эйдельман. Кто? ФЭД. Кто следующий? Ну?

— Ну че, пойдем?

Мы с Герой — в “Рупуцисе”, внизу, правеe стойки, за угловым — четверть круга — столиком. Я сижу лицом в угол, Гера — слева от меня, спиной к окну, начинающемуся от уровня столешницы. В окне на высоте моего взгляда — послойно — незаконченные отражения, ноги прохожих, фары Гериной “короллы”, светящиеся ящики троллейбусов, вывески: зелено-оранжево-синяя “Нарвессена” и красная — “Т-маркета”.

Я толкаю рукой анатомирующего лопатник Геру.

— А? — поворачивается Гера ко мне.

Я киваю на окно. Он сначала не въезжает, начинает вертеть головой. Уставляется в окно:

— Чего там?

— Да стоял какой-то мудак… На нас прямо пялился.

Я проснулся с острым приступом паники, и в первую секунду, не расклеив еще век, успел испытать мгновенно сменяющие друг друга полнейшую дезориентацию, ложное понимание с обманчивым облегчением и тягучую, ледяную, безвоздушную, стремительно нарастающую тревогу.

Открыть глаза было, как пройтись по ним наждачкой. Невыключенный верхний свет слепил, стояла глухая ночь и тишь, вне времени, словно на затонувшей подлодке: клаустрофобия и удушье. Весь мир был наждачный: при каждом движении скребло и драло, от каждой мысли. Глотка засохла и скукожилась, во рту настаивался паскудный привкус блевотины, я по-прежнему валялся на диване в одежде. И медленным рикошетом возвращалось то, что меня разбудило — отрывистый писк телефона, на который пришла SMSка.

Где? Где он? Уф-ф-ф… Самое омерзительное из всех возможных состояний: когда ты еще пьян и еще ничего не соображаешь, но пьяная легкость уже ушла — и уже похмелен, и все похмельные симптомы уже налицо… Где он? Ничего не понятно… Вот же он… Руки трясутся, как у самого распоследнего ханурика.

Все с того же самого — 9856819.

Я смотрю, не въезжаю, смотрю еще раз, бросаю телефон, валюсь на диван, стеная, поднимаюсь, добредаю до выключателя, вырубаю свет, падаю, закрываю глаза — и вот тогда наконец понимаю: внезапно, рывком, судорогой — все. Наконец-то все складывается, вся эта несообразная дичь приходит к общему знаменателю, весь этот бред обретает смысл.

Я умер.

Не знаю точно, когда. Может, в то утро, когда оставил открытым кухонный газ — а потом пошел на кухню закурить. Все тогда случилось — спичка зажглась, газ рванул, меня разнесло. Может, тогда… Неважно. Я умер. Но не захотел этого понять. Принять. Распались звенья цепочки причинно-следственной. Я закуклился. Я делаю сам перед собой вид, что жив. Лихорадочно нагромождаю индивидуальную виртуальную реальность, в которой спичка не зажглась, и… Я все более погрязаю в этом посмертном бреде.

Это совершенно бессмысленно и бесперспективно, но я тем не менее упорно за это цепляюсь. Снова и снова. Несмотря на то, что бред мой уже расползается, разваливается под собственной тяжестью… На меня рушится крыша дома — но я уверяю себя, что успел убежать. Мне на голову падает сварочный баллон — но я убежден, что успел сделать лишний шаг, что он в меня не попал…

“Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь убедить себя, что он еще жив…”

А они — они просто пытаются достучаться до меня. (“Обернись ко мне!”) Мои покойники. Кто как. Дать мне понять, что происходит на самом деле. Помочь не завязнуть совсем.

Помочь мне умереть.