8

— Это что, твое? — потрясенно произнес Алик. Он смотрел не на пачку денег в руке Наташи, а ниже, и видел, что синяя спортивная сумка с надписью «Мальборо» доверху набита такими пачками.

— Мое, — подтвердила Наташа. Она уже твердо верила в то, что имеет бесспорное право на эти деньги, право, заработанное несколькими минутами ужаса, что были пережиты ею в вагоне.

— И откуда? — глупо спросил Алик. Его не столько интересовало происхождение денег, просто надо было что-то сказать. — Откуда это?

— От верблюда! — ответила Наташа. — Какая разница? Главное, что эти деньги здесь, у меня. А я готова дать тебе столько, сколько тебе нужно, чтобы рассчитаться за машину.

— Чтобы по-настоящему рассчитаться с этим гадом, нужны не деньги, а крупнокалиберный пулемет. Кстати... — Алик всмотрелся в содержимое сумки. — А это что за штуковина?

Он вытащил промасленный сверток, который Наташа по наивности приняла за какую-то деталь к автомобилю.

— Это тоже твое? — тихо спросил Алик. Как любой нормальный мужчина, он относился к оружию с уважением. — Вот это вещь! — оценил Алик пистолет-пулемет, не дожидаясь, пока Наташа ответит на его вопросы. — Классная штука... И магазин!

Наташа нахмурилась — ей здесь отводилось явно второе место после оружия. Знала бы заранее — выбросила бы эту чертову штуку. Во всяком случае, благодарности от Алика она пока не услышала.

— Положи эту штуку на место, — сурово сказала она.

— А? — Алик встрепенулся. — Да, конечно...

Он осторожно завернул оружие в бумагу и вернул в сумку.

— Так, значит, все это твое?

— Мое.

— А почему оно лежит в моем гараже? И как это отец еще не добрался до твоего сокровища? — удивился Алик.

— Потому что это лежит здесь только со вчерашнего вечера.

— А где это было раньше?

— Я уже сказала — не твое дело, — отрезала Наташа, подумав, что на самом деле гараж — плохое место для хранения. Стоило подыскать новое укрытие, только где?

— Так ты даешь мне деньги? — спохватился Алик и взял из Наташиных пальцев пачку долларов. — Сколько здесь? Пятьдесят долларов, сто штук... Пять тысяч! Ни хрена себе!

— Отдай этому Жене две тысячи, — велела Наташа. — Только отдай их не один на один, а при людях, чтобы он потом не смог снова на тебя наезжать. Пусть будут свидетели. А после этого на километр не подходи к своему соседу!

— Это я и сам понял, — пробормотал Алик. Он снял с пачки резинку и теперь пересчитывал деньги, чтобы поделить их на две части — себе и Жене. — Блин, я столько бабок за один раз никогда не видел! Ты, блин, миллионерша!

— Спасибо, что заметил.

— А что ты теперь будешь покупать? Можно машину купить. Или квартиру, чтобы отдельно от предков жить...

— Я сейчас не буду ничего покупать, — отчеканила Наташа. — Это мое будущее.

— Не понял... — растерялся Алик. — Зачем тогда деньги, если их не тратить? Какое будущее?

— Через год я закончу школу и уеду из Новоудельска.

— Куда?

— В Москву. Или в Питер.

— А, у тебя же сестра...

— Дело не в сестре. Я не к ней поеду. Я просто хочу уехать отсюда. Я хочу найти место, где у меня будет интересная жизнь.

— Ух ты, раскатала губенки, — рассмеялся Алик. Потом он посмотрел на сумку и задумался. — Хотя... С такими деньжищами ты уж повеселишься.

— Вот именно. Я сниму квартиру, найду работу или поступлю в институт. И я не буду ни от кого зависеть, потому что у меня есть вот это. — Она кивнула на спортивную сумку. — Я не хочу жить, как мои родители — всю жизнь в этой дыре за копеечную зарплату. Я пробьюсь. Понимаешь?

— Я-то понимаю. — Алик отошел в угол гаража, нашел там ветошь и вытер испачканные оружейной смазкой руки. — Я понимаю, что ты хочешь жить так, как по телевизору показывают. Только, скажи, пожалуйста, какого черта ты это мне рассказываешь? Потравить хочешь?

— Больно надо мне тебя травить, — снисходительно ответила Наташа. — Лучше скажи, куда ты собираешься через год?

— Понятия не имею, — буркнул Алик. — Тоже буду поступать куда-нибудь. Иначе в армию забреют. Но не в Москву. Мне там делать нечего.

— Неужели? — В голосе была ирония, но Алик ее не заметил.

— А что мне там делать? Я там никого не знаю. Там все дорого, и бандиты, говорят, на каждом шагу...

— А если бы я тебя попросила поехать вместе со мной?

— Вместе? — Сюрпризы для Алика продолжались, и он уже устал от обилия неожиданных предложений.

— Да. Все-таки девушке одной тяжело пробиваться в большом городе. Нужен кто-то сильный, чтобы был рядом и оберегал. Я подумала о тебе... Нравится идея?

— И на этот случай ты уже приготовила автомат в сумке? Чтобы я оберегал?

— Ты подумай, Алик, — значительно произнесла Наташа. — Я даю тебе шанс. Другого у тебя может и не быть...

— Я подумаю, — пообещал Алик. — Времени на раздумье — полно.

— Почему это?

— Ты же собираешься только в следующем году отсюда сваливать? Значит, я могу еще целый год думать.

— Ты что же, сомневаешься? — удивилась Наташа.

— Угу, — кивнул Алик. — Как-то это все мне не очень нравится. Ты при деньгах, а я вроде как у тебя такой мальчик — чемодан поднеси, в магазин сбегай, от хулиганов защити...

— Ты не просто мальчик, — сказала Наташа, подойдя к нему вплотную и положив руки на плечи. — Ты мой мальчик. Я прошу тебя, ни о ком другом я даже и не думала. Честное слово.

— Я подумаю, — повторил Алик, чувствуя, как Наташины пальцы обхватывают его шею. — Я подумаю, — торопливо произнес он, прежде чем надолго замолчать и погрузиться в торопливый ритм взаимных влажных прикосновений.

«Господи, да она делает со мной, что захочет!» — подумал Алик. Но это была радостная мысль.

9

И конечно же, он помог ей найти новое место, куда можно было бы спрятать сумку. Они отошли метров на триста от гаражей в маленькую рощицу, и там Алик выкопал небольшую яму, куда и была укрыта сумка. Поверх грунта Алик набросал веток, разного мусора, чтобы это место не отличалось от других.

— А ты уверен, что мы найдем это место? — спросила Наташа.

— Найдем, — заверил Алик. — А ты не думаешь, что, когда придешь в следующий раз на это место, там будет пустая яма?

— А куда же денется сумка? Ты, что ли, стащишь?

— Хотя бы.

— Ты этого не сделаешь, — уверенно сказала Наташа.

— Почему? Я на полном серьезе, — ухмыльнулся Алик. — Ты такая смешная, Натаха. Собираешься ехать в Москву и там пробиваться куда-то, а сама так подставляешься. Заберу сумку, и как будто ничего там не было.

— Вот так? — Она остановилась.

— Это не значит, что я ночью побегу выкапывать сумку. Я просто предупредил, чтобы ты не доверяла всем.

— И тебе?

— Мне можешь. Немного. Но если хочешь быть уверенной, перепрячь сумку сама.

— Хорошо. Завтра. Найду какое-нибудь место в доме, куда отец с матерью не заглядывают. — Она подозрительно взглянула на Алика.

— Успокойся. Не собирался я ничего такого делать. Ты хотя и миллионерша, а все равно девчонка еще глупая.

— На себя посмотри, гений. Кто кого выручает? Это я тебе, наверное, две штуки подарила, а не ты мне.

— Молодец. Потому я и подсказал тебе, чтобы не доверяла никому. В том числе и мне. Ты же могла мне не рассказывать о своих деньжищах, сидела бы да помалкивала. А ты мне помогла. Вот и я тебе помог. Все честно.

— Ага, — согласилась Наташа и подумала, что, не случись с Аликом ничего такого, она бы все равно рассказала о сумке с деньгами. Что это за тайна, если о ней никому нельзя рассказать? Она также подумала, что, кроме кучи денег, человеку нужна еще и опора, друг, с которым можно обсуждать самые тайные и самые сложные дела. Ей повезло, что у нее есть Алик.

Она взяла его руку в свою. Их пальцы переплелись.

Так они прошли от гаражей до центра Новоудельска. Алик отыскал своего соседа Женю в баре «Старый фрегат». Название звучало странновато, учитывая окружающие город степи.

Алик спустился по лестнице в подвальное помещение, где в свете неярких огней играла музыка, смеялись девушки и под перезвон пивных бутылок и высоких стаканов для коктейлей решались кое-какие финансовые вопросы. Кто-то сказал Алику, что в «Старом фрегате» отдыхают бандиты. Но до полуночи было далеко, и Алик надеялся, что бандиты еще не успели подтянуться в бар.

Он быстро прошел вдоль стойки, заглядывая в лица посетителям, двинулся в дальний конец помещения, где столики тонули в темноте, и эта темнота использовалась по-разному. Алику послышались какие-то стоны — женский голос вибрировал, перемежаемый основательным мужским кряхтением.

— Алик? Иди сюда, братан, — ухватили его за рукав. Он повернулся и увидел Женю.

— Присаживайся, — с улыбкой пригласил сосед и потянул Алика за стол, где уже сидели двое парней и девушка. Это были не те парни, с которыми Алик познакомился в прошлый раз. И это его обрадовало. А девушка держала пухлые губы плотно сжатыми — значит, стонала не она.

— Держи. — Женя пододвинул Алику бутылку пива. — Угощайся.

— Я... Мне некогда, — сказал Алик и полез в карман. — Я это... Я деньги принес. Как ты и говорил, две штуки.

Парни прекратили разговор и посмотрели на пачку долларов, которую Алик извлек из кармана. В глазах девицы появился голодный блеск. Она придвинулась к столу, и Алику стала видна в вырезе платья ее большая грудь.

— Хорошо, — произнес Женя, стараясь выглядеть равнодушным, но пальцы его в ускоренном ритме барабанили по поверхности стола.

— Вот, — сказал Алик и протянул Жене сорок пятидесятидолларовых банкнот. — Пересчитай.

— Обязательно. — Женя сдвинул бутылки и стаканы на край стола и стал аккуратно, словно карточный пасьянс, раскладывать банкноты двумя длинными рядами. Минуты через три он поднял глаза на Алика и сказал с некоторым разочарованием. — Все правильно...

— Я тебе ничего не должен. Мы в расчете, — четко выговорил Алик, глядя на соседа.

— Само собой, — согласился Женя, убирая деньги. — Наверное, напрягся, чтобы собрать бабки? Кто тебе помог?

— Это уже не твое дело. — Алик отступил назад. Если бы было возможно, он припустил бы из бара бегом. Но он держал марку и уходил медленно. — Все, я пошел.

— Не посидишь с нами? Выпьем, поболтаем, — предложил Женя, но Алик не остался бы здесь даже в том случае, если бы ему пообещали вернуть две тысячи. Ему здесь не нравилось. Что-то здесь было в самом воздухе — гнетущее и опасное.

Алик стремительно выбежал из бара на улицу и схватил Наташу за руку.

— Ну? — взволнованно спросила она. — Все в порядке?

— Вроде бы да. — Алик настороженно огляделся — ему мерещилось, что кто-то незнакомый и зловещий поднялся вслед за ним из «Старого фрегата» и теперь наблюдает из-за угла. — Но все равно — давай побыстрее слиняем.

Наташа не стала возражать.

— Пойдем ко мне домой. Я познакомлю тебя с родителями. И поедим заодно.

— Вот это кстати, — обрадовался Алик. — А что сначала — родители или ужин?

На самом деле сначала их ждало ни первое, ни второе. Пройдя мимо выглядевшего напряженным отца и озабоченной матери, Наташа увидела сидящего на кухне человека в милицейской форме.

— Здравствуйте, — удивленно и настороженно сказала Наташа. И не без труда улыбнулась.

— Добрый вечер, Наталья Ивановна, — ответил майор. Улыбки на его лице не было.

10

Хаотичные и расчетливые, случайные и преднамеренные, разрозненные и направленные единой волей — все события, протекавшие в Новоудельске вслед за вынужденной остановкой пассажирского поезда на окраине города, странным образом миновали человека, который, собственно, и нарушил покой захолустного степного городка своим появлением.

Михаил выпрыгнул из почтового вагона, когда поезд начинал тормозить. Потом он двинулся в противоположную от вокзала сторону. Используя ночную тьму, он остался незамеченным. Довольно быстро прошел город насквозь и на противоположной окраине обнаружил маленький деревянный домишко, показавшийся Михаилу необитаемым. Внутрь дома он проникать не стал, а снял с близстоящего сарая засов, нашел там относительно чистое место и улегся спать, скрутив проволокой дверные ручки изнутри.

И после этого он провел около двенадцати часов в странном состоянии — где-то между сном и бредом. Только сейчас Шустров понял, как он устал — не в последнюю очередь от непривычного климата. Крем кое-как спасал от ожогов, но жара и пыль, в которых он пребывал уже неделю, измотали его.

К тому же отдых в сарае явился первым полноценным отдыхом за все это время. Однако его напряженный рассудок с трудом переходил из режима стресса в режим расслабленности. И первые несколько часов Шустрову снились сны — короткие фрагменты, прерывавшиеся его пробуждениями. Он смыкал веки, и поток знакомых и незнакомых образов обрушивался на него. Он дергался, переворачивался, хватал себя за левую сторону груди, где когда-то была наплечная кобура, а сейчас пустое место. И хотя ночь была довольно прохладной, Шустров быстро вспотел во сне. Сначала ему приснилось, что он все еще едет в поезде. Вагон трясет, стучат колеса на стыках рельсов. Он смотрит на девушку, что сидит на боковой полке, а девушка смотрит на него. Шустров чувствует себя вполне беззаботно, он не думает ни о деньгах, ни о погоне. Он не прочь поболтать с девушкой, а там — возможны разные варианты. Они все смотрят друг на друга, и Шустров начинает жалеть, что они едут в плацкартном вагоне, а не в СВ. Они продолжают молча пожирать друг друга глазами, и Шустрову кажется, что во взгляде его попутчицы написано: «Я готова. Ты мне нравишься. Я хочу тебя». Михаил улыбается — ему приятны такие признания. Он тоже хочет сделать девушке что-нибудь приятное. Он снимает с безымянного пальца правой руки обручальное кольцо и протягивает ей. Не разжимая губ, он произносит: «Возьми, это подарок». Девушка мило улыбается, берет кольцо. Встает, подходит к Михаилу и целует его в лоб. «В губы, — говорит он, — надо в губы». Он закрывает глаза, предвкушая прикосновение нежных губ, но ничего не происходит. Он не выдерживает и открывает глаза. Девушки нет. Она исчезла. «Она забрала с собой мою вещь!» — кричит Михаил, вскакивает с полки и... просыпается.

Вытерев со лба пот, он поворачивается на левый бок и засыпает. Сразу же темнота. Настолько темно, что режет глаза. Михаил вдруг понимает, что это не темнота — это свет, белизна, настолько яркая, что больно глазам. Он закрывает их ладонью.

Чья-то рука заставляет его отнять ладонь от лица. Рука маленькая, тонкая, но сильная. Такие руки есть только у одного человека — у его матери.

И Михаил понимает, что белизна — это снег. Вокруг только снег. И высокие сильные кедры, уходящие прямо в небо. Он дома. Нет этой идиотской жары, нет безумных казахов с пистолетами. Он дома.

Шустров облегченно вздыхает и садится в снег. Он одет легко — та же синяя майка, джинсы. Но ему не холодно. Он берет снег и трет им лицо. «Класс!» — кричит он. «Простудишься!» — отвечает мать. Она стоит в своем старом черном пальто и сером пуховом платке.

«Не простужусь, — весело отвечает Шустров. — Я здоровый».

«Здоровый, только толку от твоего здоровья немного, — ворчит мать. — У других дети как дети, помогают родителям... А ты?»

«А что я? — обижается Шустров. — Я разве не помогаю? И на огороде летом, и вот сейчас...»

«Без этой помощи я обойтись могу, — строго говорит мать. — Я пока еще сама не больная. А случись что — как с отцом случилось, — где твоя помощь?»

Шустров хмурится: ему неохота в сотый раз доказывать матери, что все случилось так, как должно было случиться. Он был в командировке на Северном Кавказе, когда у отца случился сердечный приступ. Он был на этом чертовом Кавказе, когда в областной больнице матери сказали, что единственный способ спасти отца — срочно делать операцию. Что-то там с сосудами. Такие операции делали в Питере. Примерно за десять тысяч долларов. У матери не было денег даже на то, чтобы отправить отца туда на самолете. Она звонила сыну в Москву, но жена бессчетное количество раз отвечала, что Миша в командировке, а местонахождение в таких случаях никто не сообщит. Михаил приехал через семь дней после похорон отца.

Мать ничего не выговаривала ему. Она все понимала. Шустров обустроил могилу, побыл еще несколько дней с матерью, помогая ей сжиться с потерей. Но сжиться с этим было невозможно, потому что сама жизнь оказалась разорванной смертью отца на две части: до и после. Соединить эти части было невозможно. Что-то изменилось навсегда.

Изменилась в первую очередь мать: она осунулась, помрачнела и истончилась, словно отец, уходя в иной мир, забрал с собой и часть ее. Изменились ее разговоры — ни о чем она не беседовала так охотно и долго, как о своей будущей смерти. Михаила это насторожило, тайком от матери он переговорил с врачом из районной поликлиники. Тот сказал, что имеет место общее нервное истощение и что было бы удивительно его отсутствие.

Мать Михаила выискивала и выспрашивала все последние известия о смертях своих знакомых и родных: кто от чего умер, какие были похороны, какую могилу устроили.

Когда Шустров приехал на годовщину смерти отца, то вся накопленная информация обрушилась на него, приведя его в состояние оторопи.

— У Никифоровой Прасковьи на похоронах сто пятьдесят человек было, — сообщала мать. — А уж какой памятник ей сыновья сделали! Любо-дорого поглядеть! Мраморный, два метра высотой!

— Откуда у них такие деньги? — мрачно поинтересовался Шустров.

— Достали для родительницы, — с укоризной в голосе сказала мать. — А вот я про себя думаю: хоть оградку бы мне сынок сделал... Может, и того не дождусь.

— Ты еще сто лет проживешь, — произнес Шустров, глядя в стол, разделявший их.

— Не загибай, не надо, — вздыхала мать и начинала сетовать на сына, который живет себе в Москве в свое удовольствие, кинув мать на произвол судьбы. А пенсия маленькая, едва на жизнь хватает, куда уж там на похороны скопить. А похороны-то нужно по-людски устроить: чтобы весь поселок был, чтобы помнили люди...

— А если сто пятьдесят человек не упьются на поминках, так и помнить не будут? — с сомнением спросил Михаил. — Ну и к черту таких соседей, которые только дармовую водку помнят.

— Тебе-то что, — продолжала сетовать мать. — Живешь сам по себе, про отца забыл, когда тот концы отдавал, и про меня забудешь...

— Ну так я же здесь. Я же не забыл. Просто работа у меня такая, что часто приезжать не могу. И денег на двухметровый памятник у меня нет.

— А зачем тогда такая работа? — язвительно проговорила мать, и Михаил замолчал, не желая продолжать этот бессмысленный спор.

Но и он не мог простить себе того, что случилось с отцом. Если бы он вовремя узнал, он бы приехал. Он бы постарался собрать деньги.

Однако все возможности остались в прошлом. В той половине жизни, которая называлась «до».

Он собирался уезжать в Москву, когда у матери случился приступ. В больнице молоденький врач долго и путано объяснял Михаилу сущность заболевания. Шустров запомнил лишь «поражена вся система» и «организм слишком изношен». Хуже всего было то, что болезнь усугубила у матери желание пенять Михаилу на отсутствие заботы. Через пару недель мать выписали из больницы домой — терапия оказала кое-какое действие. «Ждите следующего приступа», — сказал врач. Заплатив сиделке за первые три месяца, Шустров уехал в Москву.

Сидя в купе, он попытался подсчитать примерную стоимость похорон и поминок, в случае если это произойдет — не дай бог — в ближайшее время. Сумма получилась внушительная. Почти столько же стоили «Жигули», купленные в позапрошлом году. Да еще и сиделка... Михаил регулярно отправлял деньги переводом. И регулярно получал ответы, что ухудшения состояния не наступает. Улучшения тоже.

Следующий его приезд к матери начался со слов «Заявился наконец!», когда он переступил порог дома. Она много чего наговорила столь же обидного и несправедливого. Упоминала каких-то Козловых, у которых сын взял больную мать к себе в Астрахань и прописал в своей квартире. Какого-то Васюка, отправившего больного отца лечиться в Германию.

Михаил молча слушал, потом отдал сиделке деньги за полгода вперед и спросил, кто такой Васюк.

— Это директор лесокомбината, — пояснила женщина. — Хорошо живет, очень даже. Дача, что твой дворец. Дочка в Америке учится...

Шустров понимающе кивнул. Он только не мог понять, почему он, всю жизнь старавшийся жить с законом и людьми в ладу, нажил только однокомнатную квартиру и не накопил достаточно денег на похороны матери. А какой-то вор, от которых Михаил в последние годы по долгу службы защищал честных граждан, имеет все.

В Москву он уезжал мрачный как никогда. Увидев его потемневшее лицо, проводница в вагоне испуганно спросила:

— Вам плохо? Сердце?

— Нет, — ответил Михаил. Хотя боль действительно находилась в сердце. И не собиралась оттуда уходить.

Немудрено, что мать стала являться ему в снах. И он начал копить деньги на будущие материнские похороны. Жена попробовала было заикнуться, но Михаил пресек такие разговоры. Ценой пары истерик.

И этот сон — о снеге, о матери и ее словах — он не был новым. Он приходил раз за разом. Менялись слова, произносимые матерью. Не менялось ее настроение. Специально тренированная память Михаила являлась гарантом того, что все слова — подлинные, что все они когда-то действительно произносились его матерью. От осознания этого было еще тяжелее.

Но самыми тяжелыми были воспоминания о синей сумке, когда Михаил думал о ней как о небесном даре, посланном, чтобы он мог изменить жизнь, умиротворить больную и бесконечно любимую мать. Тогда он понимал, что воспользоваться даром он может, лишь порвав с прошлой жизнью и бросившись в жизнь новую, где будут он, его мать, покой и материнская благодарность. Эти две жизни разделяла пропасть, которую надо было мысленно преодолеть. А в реальности — наставить пистолет в лоб маленькому снайперу Сашке и нажать курок, чтобы убрать последнее препятствие на своем пути.

Тогда в затылок било немыслимо жестокое солнце. В какой-то миг Михаил подумал, что слепнет — настолько яркие белые круги поплыли у него перед глазами, заслоняя все вокруг. Лицо Сашки — белый свет — песок — синяя сумка — белый свет — Сашка...

Он медлил, потому что, порывая с прежней жизнью, он убивал и часть себя. Он медлил, а солнце расплавляло ему голову, и в какой-то миг вместо лица Сашки он увидел перед собой лицо матери...

Почему-то именно в этот миг Шустров нажал на курок. И закрыл глаза.

Он стоял так несколько минут, боясь посмотреть на тело, что лежало на песке у его ног.

Но потом открыл и даже вздохнул с облегчением — лицом вниз на песке лежал Сашка.

Шустров вытер рукоятку и спусковой крючок, бросил оружие к мертвому бандиту в кожаном пиджаке.

И вскоре уже заводил двигатель в джипе. Разрыв состоялся. Шустров завис в прыжке от старого берега к новому.

Но когда из вагона исчезла синяя спортивная сумка, этот прыжок оказался бессмысленным. Исчезла причина. Исчез мотив всего страшного и невозможного, что совершил Михаил за последние двадцать часов.

Это было настолько тяжело сознавать, словно он получил заверенную подписью Господа Бога записку, где говорилось, что его рождение было ошибкой и жизнь его не имеет ни малейшего смысла.

Он лежал в заброшенном сарае на окраине Новоудельска, подтянув ноги к груди и вздрагивая от своих снов.

После того как исчезло лицо матери на фоне сибирских снегов, засияло безумное солнце степей. Оно было почему-то красным.

Михаил стоял один посреди степи, сжимая сумку в руке. Песок у его ног шевелился. Сначала он подумал, что это змея, и отступил назад. На нем были высокие сапоги, и змей он не боялся.

Однако в следующий миг обнаружилось, что это не змея. Гораздо хуже.

Черные обрубки пальцев высунулись из серо-желтого песка, а потом появилась и вся кисть, обожженная, изуродованная. Она стремительно продвигалась по поверхности земли и вдруг совершила прыжок. Пальцы сомкнулись на ноге Михаила.

И он закричал, разжав пальцы и уронив свое сокровище на землю.

Он закричал и во сне, и наяву.

11

— Селиванова Наталья Ивановна? — спросил майор.

— Да, она самая, — осторожно проговорила Наташа. Они сидели за кухонным столом, друг против друга. Майор попросил Наташиных родителей оставить их наедине, а Алику такая просьба и не понадобилась: он немедленно выскочил во двор и скрылся где-то среди деревьев. Просто так, на всякий случай.

— Вы возвращались вчера в Новоудельск на поезде номер сто сорок семь? Двенадцатый вагон?

— Да, — все так же осторожно ответила Наташа. Она знала, что с милицией следует держать ухо востро, что они могут прицепиться к любому слову. И старалась говорить их поменьше.

— На подъезде к городу произошло ЧП. Вы были в вагоне в этот момент?

— ЧП?

— Чрезвычайное происшествие. Перестрелка. Есть человеческие жертвы. Вы были там?

— А-а-а... — замялась Наташа. Она с удовольствием бы сказала, что ничего не знает и ничего не видела, чтобы без лишних хлопот выпроводить майора, но, как она подозревала, вопросы были чисто формальными — майор и так знал, что Наташа была в вагоне. — Да, я была, когда все это началось.

— Ага. — Майор вроде как обрадовался. — Мы сейчас проводим расследование этого происшествия, поэтому мне хотелось бы услышать обо всем, что вы видели и слышали тогда.

— Понятно. — Наташа перевела дух. Ее пока ни в чем не обвиняли — и то хорошо. Хотите рассказа? Пожалуйста. — Знаете, я особенно ничего такого не видела. Во-первых, было темно, а во-вторых, как только начали стрелять, я выскочила из вагона. Очень испугалась.

— Вы не видели, кто начал стрелять?

— Нет. Я видела только каких-то мужчин, которые шли по проходу в мою сторону. Они были такого... Восточного вида. И потом сразу началась стрельба.

— Ваш сосед, молодой мужчина в джинсах и синей майке. Помните такого?

— Помню. Он вроде бы спал, но, когда началась стрельба, его уже не было на месте. Не знаю, куда он делся.

— Понятно, — кивнул майор и что-то пометил в своих бумагах. — Значит, началась стрельба, и вы...

— Я испугалась и выбежала из вагона.

— В соседний вагон?

— Нет. — Наташа изобразила на лице смущение. — В туалет. Там было открыто, и я... А потом открыла окно, выпрыгнула наружу. И пошла домой.

— Что, вот так по рельсам и пошли?

— Да. Мне было страшно...

— И вы не стали дожидаться, пока поезд снова тронется?

— Нет, я видела, что едут милицейские машины, но я была словно не в себе. Не могла остановиться и шла, шла...

— Вы были настолько не в себе, что оставили в купе свои вещи, — сказал майор и испытующе посмотрел ей в глаза, надеясь увидеть испуг, замешательство или удивление.

— Да! А вы нашли мою сумку? — Она широко раскрытыми глазами уставилась на милиционера, словно двумя прожекторами излучая на него неземную радость по поводу обретения утерянного багажа. — Правда? А я потом спохватилась, но подумала, что сумка моя поехала дальше по маршруту...

— Нет. Не поехала, — сказал майор. — Мы нашли ее в купе. И там была книга, подписанная вами...

— Ага, «Унесенные ветром», — кивнула Наташа. — И еще там пирожки должны быть, тетя Ксеня положила...

— По-моему, пирожки на месте. — Майор наклонился и выдвинул из-за табурета сумку. — Подпишите вот здесь... Это акт передачи вам возвращенного имущества.

Наташа черкнула быструю закорючку под текстом.

— Это все? — легко и весело спросила она.

— В общем, все.

— Спасибо за сумку. А что там случилось? Вы уже выяснили?

— Еще не до конца, — уклонился от ответа майор. — Когда выясним, то сообщим в газете. А то много шуму наделала эта история. Только и разговоров в городе что об этой перестрелке. Можно еще один вопрос, Наташа?

— Можно, — кивнула она, поставив сумку себе на колени и наскоро просматривая содержимое.

— Ваш сосед, тот, в синей майке... У него была с собой синяя сумка с надписью «Мальборо». Помните?

— У соседа? — Наташа не спешила поднимать глаза. Ей вдруг показалось, что именно сейчас майор задает свои главные вопросы, а то, что было раньше, — пустая болтовня, чтобы заставить ее расслабиться. — Да, помню...

— Что? — Майор подался вперед, навалившись грудью на стол. — Что вы помните?

— У него была сумка. — Наташа прекрасно понимала, что майор не из легковерных дурачков и что на абсолютную ложь он не купится. Поэтому она решила сказать полуправду. И улыбаться при этом — как любая более или менее самоуверенная женщина, пусть и шестнадцатилетняя, она полагала, что ее улыбка способна хоть на миг затуманить мозги мужчине. Сейчас это было бы как нельзя кстати. — Она лежала на третьей полке, рядом с моей.

— И вы не видели, куда она делась? — Майор никак не отреагировал на улыбку. Его глаза оставались по-прежнему тусклыми и спокойными.