Палата, в которую мы вошли, была освещена тусклым ночником.

Головы лежащих на койках людей казались очень большими. Ни один из них не шевельнулся, не проявил к нам интереса. Но они не спали. Я убедился в этом, наклонившись над ближайшей койкой. Больной почувствовал, что свет ослаб (его лицо накрыло тенью), и неестественно часто заморгал. В уголках глаз скапливались мутные слезы, полосуя отчетливыми следами бледную отечность щек.

– Этот человек с детства был глухонемым, – почти трезвым голосом заметил доктор Фул. – Болезнь Фула сделала его еще и неподвижным. То же случилось с его женой и ребенком – они всегда кормились рыбой с рынка. Теперь они трупы. – Он сжал кулаки. – Они хуже чем трупы, потому что могут функционировать в таком виде годами. Не пугайтесь, – предупредил он меня на пороге следующей палаты.

Единственный ее обитатель сидел на тяжелой, привинченной к полу металлической койке. В каком-то неясном угнетающем ритме он безостановочно бил перед собой огромным опухшим кулаком. Скошенные выцветшие глаза непрерывно и судорожно моргали.

– И так уже три года. Типичный моргач, по классификации санитарного инспектора Сейджа. Кто поедет в город, забитый такими уродами? Потому болезнь Фула и объявили заразной. Это как бы дает право администрации «СГ» изолировать моргачей в особой зоне.

В следующей палате в металлическом кресле, пристегнутая к нему ремнями, сидела женщина лет тридцати. Возможно, она была когда-то красивой, но морщины и язвы, избороздившие ее лицо, не оставили от красоты никаких воспоминаний. Скорее она вызывала отвра щение.

Фул нежно погладил женщину по сухим ломающимся волосам.

Дергаясь, часто моргая, хватая ртом воздух, женщина силилась что-то сказать, но у нее ничего не получалось.

– Когда ей исполнилось двадцать лет, – злобно глянул на меня доктор Фул, – у нее заболели ноги. Боль в суставах была такой сильной, что она потеряла возможность передвигаться. Потом она стала слепнуть – самый первый и верный признак болезни Фула. Нарушения речи, язвы. Болезнь сказалась на интеллекте, она разучилась читать. Вся ее семья питалась рыбой, вылавливаемой в нашей бухте.

– В нашей бухте?

– Ну да.

– Но рыба из бухты может уходить в другие места!

– Она и уходит. Все разговоры о строительстве специальной дамбы остаются только разговорами.

– Но…

– Оставьте! – отмахнулся доктор и открыл дверь очередной палаты.

Ее обитатель, мальчик лет пятнадцати, был неимоверно толст. Весом, наверное, он превосходил Хоукса. Он увидел нас, и кровь прилила к его быстро и неприятно моргающим глазам. Яростно зарычав, он сжался, как для прыжка, но не смог даже оторваться от кресла.

– Я долго надеялся, что он хотя бы научится писать, – невесело признался доктор Фул. – Пиши, Томми!

Мальчик тяжело засопел, но кровь отхлынула от лица.

Часто моргая, толстыми, как сосиски, пальцами он ухватил сломанный карандаш и, дергаясь, постанывая, вывел на мятом листке бумаги:

– Его так зовут… Томми Флаберг… – пояснил доктор. – Скажем так, год назад он выглядел крепче…

И все это время, переходя из палаты в палату, я вел скрытую съемку.

Я снимал лица и истерику моргачей, снимал доктора Фула. Никто не мог видеть работу скрытых камер, но когда доктор Фул вдруг выдохнул: «Хватит!» – я невольно замер.

Но он имел в виду другое.

– Почему вы не спрашиваете, почему я не кричу о происходящем на всю страну?

– Мне не надо этого объяснять. Я видел, что они делали с вами в «Креветке».

– Вы бы видели, что они сделали с Бэдом…

Мы вышли в коридор. Доктор Фул вдруг заторопился, наверное, ему хотелось быстрее вернуться к бутылке. В кабинете он сразу налил почти полный стакан. Я снял и это. Сам по себе доктор Фул не внушал мне симпатии. «Если его придется ударить, – подумал я, – то лучше ногой».

Но потом я передумал.

Я ударил его ребром ладони чуть ниже желтого оттопыренного уха.

Странно ахнув, доктор упал грудью на стол. В карманах не оказалось никаких ключей, но спецкурс по открыванию сейфов в АНБ читали виднейшие специалисты. Кое-кто из преподавателей в свое время имел дело с самим Батистом Траваем, который был больше известен под кличкой Король алиби. Видимо, это он вскрыл в 1911 году сейф швейцарской компании «Мессажери маритм», но никто этого так и не доказал. За пять минут я вскрыл сейф и выгреб из него медицинские карты, пачку крупных купюр, сводку химанализов, а также пистолет с двумя запасными обоймами.

Пистолет я сунул за пояс, потом перетащил доктора на диван. За этим занятием меня застигла сухопарая сестра.

– Что с доктором Фулом? – подозрительно спросила она.

– Алкогольное отравление. – Я подошел к дверям и запер их на торчавший из скважины ключ. – Кто сегодня дежурит в клинике?

– Апсайд и Герта. Вызвать их?

– Да нет. Пусть дежурят.

– Что вы собираетесь делать?

– Всего лишь привязать вас к креслу. И заткнуть вам рот.

Страх сестры вызвал у меня отвращение. К счастью, у нее хватило благоразумия не сопротивляться.

Переснимая документы, я не забыл о ней.

Сестра дрожала от страха и все же косилась на диван – как там доктор Фул? Кажется, она жалела этого спившегося человечка. Я усмехнулся. Если меня бросят на такой диван… Найдется человек, который посмотрит на меня с жалостью?.. Может, Джек Берримен?.. Не думаю… Он не простил бы мне поражения… Джой?.. С чего бы это?.. Шеф?.. Уж он постарался бы, чтобы я не встал с дивана… И был бы прав… Доктор Хэссоп?..

Я покачал головой.

На секунду всплыла в памяти Нойс, но я только усмехнулся такому нелепому видению…

И вдруг вспомнил – Лесли! Ну конечно, Лесли! Человек, против воли которого я разорил фармацевтов Бэрдокка и застрелил эксперта. Он может меня пожалеть, если говорил правду. Это ведь он однажды сказал: «Твои подвиги фальшивые. Преступление никогда не окупается, Миллер».

Ладно. Не будем об этом.

Я не собирался делать Лесли символом добродетели.

Закончив съемку нужных мне документов, я взглянул на сестру.

Не знаю, что она там прочла в моих глазах, но она ощерилась. Она совсем, оказывается, не боялась меня, ее беспокоил вид валяющегося на диване доктора. Она хотела ему помочь. Ничего, решил я, подождет час-другой… Мне этого хватит… Закрыв кабинет на ключ, я бесшумно спустился в холл. Мне хотелось поскорее покинуть проклятое место.

Привратнику я сказал:

– Если меня спросят, я в «Креветке».

Он ничего не знал о моих переживаниях, но кивнул:

– Конечно, доложу. А вас непременно будут спрашивать? Кто?

– Скорее всего, Габер. Но может, и сам Сейдж. Но это все равно. Вы ведь знаете, где я буду…

На полпути к Старым дачам радиотелефон включился.

«Джип Гарриса брошен возле клиники Фула…»

«Доктор Фул не берет трубку…»

«В клинике Гарриса нет…»

«Гаррис напал на старшую медсестру…»

«Изнасилование?.. – Санитарный инспектор Сейдж был весел. – Перекройте все выходы из города…»

Я усмехнулся и взглянул на часы.

Скоро начнет светать. Мое время истекало.

Машину я бросил под глухой стеной, отгоражива ющей Старые дачи от внешнего мира. Смолк мотор, навалилась гнетущая тишина. Под ногами слабо светились гнилушки, невидимо хлюпал слабый накат. Только чуть правее во тьме вспыхивали над водой звездочки сигарет – покуривала выдвинутая в бухту охрана.

Затянув пояс надежной, как спасательный круг, непромокаемой легкой куртки, я медленно вошел в маслянистую тяжелую воду. Погрузился по пояс, по плечи, потом оттолкнулся ногой от скользкого дна и поплыл, с трудом преодолевая бьющий в нос гнусный запах. Пару раз я отдыхал под осклизлыми каменными быками, на которых лежали выдвинутые в бухту сливные трубы. Теперь сигареты вспыхивали уже прямо надо мной, метрах в трех, не больше. Но я двигался совершенно бесшумно, радуясь тому, что мертвая вода не светится. Я заплыл уже далеко, в зону медленных мертвых водоворотов, над которыми стояли смутные шапки нерастворяющейся пены. Заполнив водой несколько пробирок, я надежно спрятал их в специальном кармане.

Если бы куртка не вздулась одним большим пузырем, я пошел бы ко дну. Но куртка держала меня надежно. Все равно я выбился из сил, пока выполз наконец на отмель, простирающуюся все под той же глухой бетонной стеной, отделяющей Старые дачи от внешнего мира. Слепящий луч прожектора пробежал по берегу и, чуть не задев меня, ушел вправо. Нащупав какой-то вход, я оказался в вонючем переулке (а может, это от меня так несло) – в темной резервации моргачей, такой безмолвной, что казалось, тут нет ни души.

И вдруг я увидел тень.

В тусклом свете слабого фонаря прямо передо мной сидел на песке сгорбленный лысый старик. С каким-то невероятным, поистине идиотическим упорством он пересчитывал пальцы левой руки.

– Это три… – шептал он, отгибая палец. – Это три… Наверняка три… Я же помню…

– Эй! – негромко окликнул я старика. – Где начинается брод на ту сторону? Тут должен быть брод, я знаю. Покажи – где. Я заплачу.

Оставив пальцы, старик бессмысленно заморгал:

– Ты заплачешь?

– Да нет, – сказал я нетерпеливо. – Я заплачу. Понимаешь? Дам денег.

– Ты не будешь плакать… – Это, кажется, успокоило старика. Он опять растопырил пальцы левой руки: – Наверное, четыре… Да, четыре… Непременно четыре… Так должно быть…

Я встряхнул его:

– Старик, тут должен быть брод! Как мне перейти на ту сторону бухты?

Кажется, он что-то понял. По крайней мере, поманил меня за собой. Но дом, в который мы попали, больше походил на сарай. Похоже, он служил и людям, и голубям. Птицы сидели на шесте и на балке, стайками возились на загаженном полу, и тут же, на брезенте, заляпанном всякой дрянью, под окном, забранным металлической решеткой, лежал на животе толстый полуголый дебил, держа за ногу рвущегося в беспамятстве голубя. Оскаленные желтые зубы, пена на губах, вытаращенные моргающие глаза. Нельзя было понять: смеется моргач или собирается убить птицу?

Старик ласково погладил дебила по плечу.

– Где брод? – напомнил я.

Опять калитки, грязные переходы, вонь… Мне казалось, мы идем наугад… Где-то далеко за нашими спинами грохнул выстрел. Потом второй. Наверное, люди Габера обнаружили брошенную машину. Сейчас они блокируют резервацию, подумал я. И как раз очередной переулочек уперся в грязную воду. Тут даже стены не было. Грязный вонючий переулочек уперся в бухту. Слабый накат шевелил грязную пену прямо под ногами. А прожекторы шарили теперь уже по всему берегу.

Я ткнул моргача пистолетом:

– Где брод?

Старик трясущейся рукой указал на воду.

– Хочешь меня утопить?

Старик не ответил. И я тоже умолк, потому что в смутном отсвете фонаря увидел деревянный домишко, каких в Итаке когда-то было много. Домишко покосился, каменный фундамент оброс липкой зеленью, а невдалеке торчали из песка черные как уголь останки разбитой шхуны.

Это, несомненно, была «Мария» старого Флая.

Но уже не так далеко выли сирены санитарных машин. Некогда было взирать на обломки далекого прошлого. Оттолкнув старика, я ступил в маслянистую грязную воду. Только бы не угодить в илистую яму! Я брел во тьме, иногда по шею в вонючей воде. Я хрипел, но не останавливался. Я пытался не дышать, а потом всем ртом хватал мерзкий прокисший воздух. Я не хотел попасть в руки Габера или старшего санитарного инспектора, и это здорово меня поддерживало.

Когда, измученный, выдохшийся, я выполз наконец на песок на другой стороне бухты, в колонии моргачей вовсю мелькали многочисленные огни. А выше, гораздо выше, скорее всего над Святой площадью, проступали сквозь влажный воздух знакомые очертания неоновых букв:

Я представил себе растерянную физиономию Габера, его промокшие от пота локоны, и блаженно растянулся на теплом песке. Дождь, вдруг полившийся с темного невидимого неба, оказался кислым, противным на вкус, но он не мог испортить мне настроение. Я знал, что вертолет Консультации кружится где-то вблизи, в черном, сожженном кислотами небе. И Джек Берримен не может не заметить меня. Он обязательно меня заметит. Ведь он ищет не просто Эла Миллера. Он ищет свою удачу, он знает, что за ней стоит:

ВОСЕМЬ ПРОЦЕНТОВ!

Шеф, доктор Хэссоп, Джек Берримен, Кронер-младший и я расположились в демонстрационном зале.

– Эл, – попросил шеф, – внимательно посмотри фильм. Собственно, это еще не фильм, это только нуждающиеся в монтаже эпизоды. Но уверен, ты что-нибудь нам подскажешь.

Он подал знак, и сноп лучей выбросился на экран.

Прямо на нас глянуло жуткое, с выпученными глазами, лицо моргача, ухватившегося за ноги рвущегося голубя.

Мертвые дюны, ядовитая слизь, сочащаяся по бетонным желобам, ржавые трубы на каменных быках, низвергающие в бухту мертвую блевотину комбината «СГ»…

– Неплохо бы добавить нежной океанской голубизны… – подсказал я. – И белоснежные паруса шхуны «Мария».

Шеф согласно кивнул.

Плоский берег… Горбатая тень пьяной рыбы…

Тусклые лица завсегдатаев бара «Креветка», разбитое лицо доктора Фула, таблицы химических анализов, мерзкие домишки резервации моргачей, цветные дымы над трубами. А потом на фоне этих мертвых пейзажей, на фоне серых песчаных кос, забросанных омерзительной зеленой слизью, возникло энергичное живое лицо еще не старого, уверенного в себе человека. Улыбаясь, он бросал в озеро крошки раздавленной в ладони галеты…

– Президент «СГ», – пояснил Джек Берримен.

По уверенному лицу президента пополз черный титр:

Он обрывался многоточием.

И мы увидели… Нойс!

Она стояла над пузырящейся кромкой ленивого гнилого наката.

На ней был красный купальник, ослепительный даже на ее загорелом теле.

Океан пузырился, он цвел, он выдыхал гнилостные миазмы. Он был мертв. Казалось, Нойс тонет в его тяжелых испарениях. Она задыхалась. Ей нечего было противопоставить смерти.

– Кто эта красавица?

– Моргачка, – ответил я.

Повинуясь замыслу шефа (он хотел найти в Итаке ад), энергичное лицо президента «СГ», нежное лицо Нойс и мерзкая маска рыдающего моргача начали медленно совмещаться, образуя какое-то новое уродливое, отталкивающее лицо, крест-накрест перечеркнутое титром:

«И не бросайте окурки в унитаз… – вспомнил я. – Смывая их, вы теряете от пяти до восьми галлонов чистой, всем необходимой воды…»

Вспыхнул свет.

– Эл, – шеф доверительно улыбался, – для комбината «СГ» и для военного министерства мы смонтируем ленты по-разному. Ты добыл значительный материал. Чрезвычайно значительный. Ты здорово поработал. – И так же доверительно протянул руку: – Восемь процентов наши.

Ловля ветра