Шло на убыль короткое северное лето. Тепло, которое еще недавно обволакивало густой паркой духотою тайги, незаметно таяло и куда-то исчезало словно его никогда и не было. Ночи стали пронзительно прохладными, а по утрам начали долго держаться туманы. Надвигалась осень, которая несла в эти глухие места бесконечные холода и зимнюю пустоту.

Только река, казалось, не замечала надвигающихся перемен, она нешумно и однообразно мурлыкала бесконечную песенку, омывая каменные осыпи да пологие берега, и лишь на перекатах, прыгая через лобастые пороги, озорно пенилась и шумно разговаривала, – то ли радуясь собой, своей настырной проворности, то ли недовольно осуждая неподатливые препятствия, вставшие на ее пути. Река была занята своим извечным делом, своей жизнью, которая была установлена давно и, казалось, навсегда.

Лариса Попугаева сидела на давно поваленной лиственнице, у ее ног лежал тяжелый, набитый образцами, потертый выцветший рюкзак. Лариса привычно завязывала его, стягивая лоснящиеся концы шнурка, и задумчиво смотрела на реку, на пустынный берег, на плавающих в недалекой стеклянной заводи непуганых уток, на пологие откосы, поросшие тонкотелыми лиственницами, небольшими сосенками и осинами, на высокое небо с облаками и прислушивалась. Издалека доносилось тоскливое гоготанье отлетающей станицы гусей. Птицы прощались с родиной, их печальные голоса навевали грустные мысли.

Птиц не было видно, они летели где-то стороной, над зелеными хвойными чащобами, над ртутными водами озер, окаймленными ржавеющими травами и еще не совсем пожухлыми пиками камыша. А по небу рыхлыми ватными пластами двигались облака, спеша куда-то в неведомые дали, словно стаи перелетных птиц, раскрывая на короткие паузы неяркое северное солнце и снова закрывая его. К ночи пробегут последние валы облаков, и на густой, ставшей низкой сини ночного неба вспыхнут, переливаясь далеким светом, покрупневшие звезды, обещая наступление солнечных, дней. И Лариса знала, что они еще наступят, тихие и прозрачные, задумчиво обиженные, ясные и насквозь прохладные, словно где-то поблизости выпал первый снег.

На противоположном берегу в ложке жмутся березки и осины, словно пытаются укрыться от холодного дыхания надвигающейся зимы. Березки – в желтеющем наряде, а осины издали похожи на соблазнительные фруктовые деревца, увешанные плодами. Видны листья розовые, красные, малиновые. Но больше всего лимонно-желтых, они, кажется, просвечивают, будто излучают свет в сумраке чащи. Осиновому листу свойственна особая подвижность, он чувствителен к малейшему движению воздуха и трепещет, крутится и бьется на своей длинной прямой ножке, щелкая друг о дружку и показывая то лицо, то изнанку.

Трудяга ветер, нагнавший стада легких гривастых облаков, мимоходом, как бы невзначай, помог своим холодным дыханием подступающей осени скорее перекрашивать деревья и травы в свои цвета, наобрывал нестойких листьев, поразвеял легкие семена и затих. А лето как будто остановило на какое-то время быстрое течение к концу своей жизни, чтобы дать полюбоваться угасающей красотой.

Но Попугаевой было не до красоты уходящего лета. Лариса думала о своем. Заканчивался еще один полевой сезон. И он был пустым. Совсем пустым. Безрезультатным. Надежды, которыми жила всю прошлую зиму, с которыми летела чуть ли не через всю страну сюда, в этот далекий таежный дремучий край, так и остались надеждами и отодвинулись куда-то в неведомую голубую дымку Завтра, недоступно близкое Будущее.

Лариса так и додумала и мысленно повторила: «Недоступно близкое». Недоступное – потому что, как говорится, факт жизни налицо: в тяжелом, набитом под завязку рюкзаке, который натер плечи и спину, нет ни одной живой искорки Надежды, крохотного приветика оттуда, из Будущего… Не дается оно ей, ускользает. Дразнит, манит и – не дается. А Лариса чувствует, что оно где-то рядом, где-то здесь притаилось и ждет своего часа заветного. Вот и все. И весь сказ. А другим – дается. Прямо в руки. Потому и подумалось – «близкое». Совсем близкое. В каких-нибудь сотнях километров отсюда. Вниз по этой самой, забытой богом и людьми, глухой таежной речушке с коротким безутешным названием Далдын.

Перед мысленным взором Ларисы встала карта, она ее знала наизусть. Голубая тощая петляющая жилка Далдына впадает в норовистую Марху, северный приток полноводного сурового красавца Вилюя. А Вилюй геологи уже не шутя, а вполне серьезно, с затаенным уважением именуют Алмазной рекой. И не только геологи. Четыре года назад, в сорок девятом, бесшабашный весельчак Григорий Файнштейн, возглавлявший геологоразведочную партию, нашел у якутского селения Велючаны первую в Сибири крупную россыпь алмазов промышленного значения. За все лето дружной работы намыли двадцать пять кристаллов. Правда, они были весьма мелкими, как песчинки, и вес их исчислялся миллиграммами. Но это все же была очень большая удача, небывалая даже на Урале. Потом на Вилюе стали находить и другие россыпи, правда, не такие богатые. А в прошлый сезон нашли и на Мархе, в среднем течении. Тоже – россыпь. Везет же людям!

Лариса устало прикрыла глаза и снова, как наяву, увидела перед собой широкую, темную, с буграми мозолей ладонь Владимира Белова, на которой загадочно искрились, переливались крохотные прозрачные кристаллы, похожие на мелкие кусочки льда. Самый крупный – не больше двух миллиметров. Впечатляющее зрелище!

– Марха – река щедрая. – Владимир прятал под усы счастливую улыбку. – Вот, одарила…

То было в прошлом году, по окончании сезона, когда на центральную базу из тайги возвращались поисковые партии. Единичные находки были и у других геологов, но результат Белова был самым убедительным: около дюжины маленьких прозрачных кристалликов. Бассейн реки Марха тут же взяли под прицел. Зимой разрабатывали и рассчитывали маршруты. Завозили продукты. Реку разбили на отдельные участки. Самые перспективные, где были найдены те крохотные кристаллы, оседлали хозяева – геологи Амакинской экспедиции. Им и карты в руки. А ленинградцы работают по договору, вроде бы по найму. Особенно выбирать не приходится. Выше среднего течения Мархи обосновались поисковые партии Научно-исследовательского института геологии Арктики, а в самое верховье направилась партия Центральной экспедиции Всесоюзного геологического института (ВСЕГЕИ). Той самой, в которой числится геологом Лариса Попугаева.

Лариса завязала рюкзак и грустно посмотрела на прозрачные торопливые волны таежной речухи.

– Эх, Далдын, Далдын… Не зря, наверное, так назвали. Одним словом, Далдын, – грустно произнесла она вслух, словно река была в чем-то виновата. – Вот и мы свой полевой сезон, считай, попусту отдалдынили.

Кругом было тихо и тоскливо. И в этой безлюдной тишине одна река безостановочно трудилась, не обращая никакого внимания на обидные слова, потому что была полна добротой и сочувствием, словно знала свое важное место в извечном согласованном движении жизни. Вокруг по ее берегам росли разные деревья и кустарники, они шевелили ветвями, одетыми в листья, а под ними всеми лежала чуткая материнская земля, все породившая, а сама безмолвная и неизменная. И от этой привычной неподвижной земли, серой и равнодушной, нельзя было ни отвыкнуть, ни отказаться навсегда. Она была всему основой.

Лариса уже привыкла любить эту землю, заглохшую и скучную, и очень хотела принести в эти края обновление жизни. Она сердцем чувствовала, что может многое сделать, сработать своими руками самое важное, добыть неизвестную пока силу, способную размалывать в прах всякое зло. Лариса всем существом своим знала, что не может обмануться, ибо что однажды вошло в ее сердце или в чувства ее, то не могло быть там подавлено или забыто, Она была готова яростно бороться ради трудной победы и долговечного торжества.

Мечты ее и работа сплетались в единое целое и составляли основу счастливого существования. Ей было некогда рассиживаться, смотреть по сторонам или отдыхать, она понимала, что должна трудиться долго и беспрестанно, чтобы наступил тот один светлый час, который весь этот край повернет к новой жизни. Но этот светлый час почему-то отодвигался все дальше и дальше и никак не хотел наступать, несмотря на все ее прилежное старание.

– Эх, Далдын, Далдын, – повторила Попугаева, снова оглядывая речную долину.

Ее не интересовали осенние краски. Глаза геолога видят совсем иное. Природа открывает геологу свое сокровенное – что она наработала за тысячелетия. Вода и ветер, зной и холод – каждый старался в меру своих сил. Особенно вода и ветер – главные разрушители и созидатели. Выветренная, смытая дождями горная порода сносилась в долины речек. Тяжелые минералы отлагались на дне. Но проходили тысячелетия, речные потоки глубже врезались в коренные горные породы, и старое, прежнее русло оказывалось выше современной поймы. Так образовывались террасы и погребенные на ее цоколе-плотике россыпи.

Попугаева знала, что строение речных террас в принципе везде одинаково. На ложе коренных пород залегают грубообломочные, наиболее крупные и тяжелые речные отложения. Аллювиальные, как их называют геологи. Это обычно валуны, крупная галька, плохо окатанные обломки сланцев, кварцитов, мрамора. Именно вот тут-то и скапливается обычно россыпь. Это – промышленный слой, и добытчики именуют его «песками». А выше этого слоя отложенный материал становится мельче, он лучше окатан – это мелкая галька, гравий, грубый песок. Как правило, алмазов здесь нет или очень мало. И этот слой именуют «породой». А еще выше – располагается самая мелкообломочная, «легкая» часть аллювиальных отложений – песок, суглинок, ил… Верхний слой называют «торфами», хотя настоящего торфа там может и не быть.

А в этих северных районах, где грунты охвачены вечной мерзлотой, с приходом теплых летних дней обычно оттаивает лишь верхний слой террасовых отложений. Специалисты по мерзлоте, мерзлотоведы именуют тот верхний слой «деятельным», или «сезонно-оттаивающим». В нем, в маломощном талом слое, скапливается много воды и от дождей, и от вытаивания погребенных ледяных включений. Насыщенная таким образом водой порода начинает двигаться, если не вся, то по крайней мере мельчайшие глинистые частицы ее просачиваются в песке и тем более в гравии или гальке. Проходит время, и обычные равнинные поверхности речных террас деформируются, изменяются. Террасовые бровки и уступы разрушаются, сглаживаются. Вместо более или менее четко выраженной лестницы террас, которые хорошо просматриваются в любом горном районе, появляется неровная холмистая поверхность. Бывает, что со склонов движение идет быстрее, снос интенсивнее, и получается одна наклонная поверхность, своеобразный пологий скат, ничем не напоминающий о том, что тысячелетия назад здесь имелись террасовые лестницы.

Именно такие наклонные поверхности частенько встречались в пойме реки. До прихода Попугаевой никто не угадывал в ней погребенных, размытых террас. Но и на этих обнаруженных ею древних террасах, в вырытых шурфах и закопушках на первый взгляд ничего путного не просматривалось…

Полевой сезон кончался, пора завершать маршрут. Оставалось обследовать еще несколько ключей и притоков Далдына. Но это уже мелочь. Вывод уже напрашивался сам собой. Судя по форме долин и, главное, по геологическому строению, весь участок был бесперспективным. Так что обследование тех оставшихся ключей и притоков носило чисто формальный характер. Лариса просто выполняла задание, собирала образцы, составляла карту. Она знала, что там можно ожидать лишь небольшие остатки некогда высоких террас, в которых обычно ничего еще не находили. Для выявления террас и снимала профиль долины. Работа скучная, однообразная, но нужная. Потом, уже в институте, из отдельных этих черточек, собранных геологами в полевой сезон, по результатам анализов добытых образцов будет составлена геологическая карта района, часть шлиховой карты огромной Сибирской платформы.

Лариса взяла рюкзак, привычно закинула его за плечи, подняла молоток и зашагала назад, к временной базе. Она неподалеку. За поворотом реки, на каменной косе. Там стоит палатка. Отсюда ее не видать, но над острыми пиками лиственниц тонкой, чуть заметной струйкой тянется в небо дымок от костра. Это – сигнал на обед.

Лариса улыбнулась. Сигнал на обед придумал проводник-якут Семен. Он делал смесь из веток, хвои, листьев, моха, которые клал в костер, и дым струей поднимался вверх.

Вместе с проводником на базе находился рабочий Федор Белкин. Пока Попугаева обследовала берег реки, Федор бил шурфы, иными словами, копал метровые ямы, вынимал оттуда «пробы», сносил к берегу и, вооружившись широким деревянным лотком, тщательно промывал грунт.

Федор Алексеевич Белкин, или Алексеич, Федюня, как его уважительно-ласково называла Попугаева, был тоже из Ленинграда. Горожанин с душой таежника. Бескрайние сибирские просторы притягивали его, манили к себе. Нельзя сказать, что он не любил свой город, что ему было тесно в нем. Он понимал и сердцем принимал каменные громады домов, неповторимую их красоту и строгую четкость городских линий. И всегда скрыто гордился тем, что он из славного Питера. Но тайга была его мечтой, была его второй родиной. Долгую зиму Федор Белкин, занимаясь своей привычной работой на заводе, в цеху, терпеливо ждал приближения весны, когда можно будет отправиться в далекую и сложную, наполненную риском и терпением, геологическую экспедицию.

Федор давно прожил лучшую половину своей жизни и находился в том состоянии возраста, когда многие его одногодки тянулись к убаюкивающей тишине домашнего уюта и безмятежному спокойствию. Но Белкин был замешен из другого теста. И хотя на его долю выпало немало всяких нелегких испытаний, которых, казалось, хватило, чтобы сломить не одну человеческую судьбу, он терпеливо преодолел все и сохранил в себе мечту и силы для будущей жизни.

Федор не был геологом, никогда не учился даже на самых краткосрочных курсах. Но сердцем прирос к геологии. Он числился рабочим. Свое дело любил и знал основательно. Он мог делать буквально все: разжечь костер под проливным дождем, управлять плотом и лодкой на стремительных перекатах, поразить белку в глаз не хуже таежного охотника, находить дорогу, казалось, в непроходимых местах, навьючить оленя, приготовить еду буквально из ничего, когда из рюкзаков давно вытряхнуты и собраны последние крошки былых съедобных запасов. Терпеливый и выносливый, он легко сносил тяготы бродяжьей походной жизни и был незаменимым человеком в полевом отряде. На вид неказистый, даже щуплый. На самом же деле в его крепко сбитом жилистом теле таилась недюжинная сила и цепкость бывалого, тертого жизнью мужчины.

Федор не первый сезон находился в экспедиции вместе с Попугаевой. Он привык к ней, как привыкает старший к младшему по возрасту, признавая ее ученые знания и должностное положение начальника партии. Федор был исполнительным и дисциплинированным, всю войну прошел солдатом, и ему даже нравилось подчиняться Попугаевой, женщине-начальнице, которая тоже прошла войну и имела воинское звание сержанта.

За время работы в экспедициях он узнал многое. Попугаева научила его различать породы и минералы и многому другому, что в обязанности рабочего и не входило. Всегда разговаривала с ним, как с равным, как с коллегой. В первый же полевой сезон Попугаева дала ему в руки лоток и с терпеливой настойчивостью тренера обучала Федора сложному и тонкому умению промывать шлихи. Тут было важно все, любая мелочь: и как держать лоток, и как разбивать гребком комки, и как мягкими движениями, покачав лоток, делать промывку, сбрасывая породу, как осторожно сливать остатки воды, удерживая на деревянной плоскости тяжелые осевшие мельчайшие остатки. И Федор быстро и с радостью души вошел во вкус работы, которая была чем-то похожа на немудреную игру со строгими правилами и надеждой, ибо в любом поиске таится надежда на удачу.

Попугаева тренировала не только его руки, но и ум, приучая смотреть на окружающую природу глазами геолога и еще до промывки уметь «читать обстановку», угадывать возможные результаты от взятых проб. И Федор преданно старался, не жалел себя, терпел холод и комаров. И уже на третий сезон мог тягаться с любым классным промывальщиком, словно всю жизнь занимался старательством, мыл золотишко… Он и во сне видел отмели, песчаные косы, галечники, обмелевшие перекаты, влажные отвалы и тонкую, прозрачную, плоскую струю воды, плавно и почти незаметно стекающую с деревянной плоскости лотка. Да вот с прошлого лета по ночам стала мучить тягучая ноющая боль в пояснице. Особенно сейчас, к концу полевого сезона, когда дыхание надвигающейся зимы ощущалось со всех сторон.

Низкое солнце, уже давно не жаркое, ласково проглядывало в редкие окошки меж облаков и, насквозь просвечивая низкорослые лиственницы и березки, казалось, старательно вязало на длинных оранжевых спицах лучистые кружева осени. И они, те кружева, отражались на волнах реки, делая ее нарядной и веселой.

Только у берега на волнах лежала зыбкая длинная синяя тень Федора, да от его ног, вернее, от того места, куда сливалась с лотка вода, вниз по течению уплывала коричневым шлейфом жидкая муть. Федор в высоких грубых резиновых сапогах стоял в реке и, нагнувшись, медленно двигал лотком. И было видно, как под замызганной брезентовой курткой в такт движениям ходили его лопатки. Федор не поднял головы, не повернулся на шум шагов. Он узнал свою начальницу и продолжал работу.

Попугаева сбросила у низкой палатки рюкзак, освобожденно повела плечами. Привычно пахло сыростью, хвоей, лесной плесенью, дымом костра и чем-то новым, вкусным, мясным. Она шагнула к костру.

– Видать, охота сегодня удачная. По запаху чую.

Проводник сидел у костра, по-якутски скрестив ноги, и подкладывал в огонь сухие веточки. Над закопченным котелком клубился ароматный пар.

– Сегодня совсем удачная, – ответил ей Семен, и его жидкие усы на смуглом широком плоском лице раздвинулись в улыбке. – Большая гуска попался, начальница, насквозь жирная.

– По дичи ты мастер, Семен, с голоду с тобой не помрешь.

– Я совсем не мастер, начальница, я просто охотник. Всю жизнь свою охотник. Птицу бил, белка бил, лис бил, горностай бил, соболь бил, – проводник загибал короткие узловатые пальцы. – И много-много рыба ловил. Муксун, нельма, чир. А сейчас старый стал совсем, силы мало-мало.

– Не прибедняйся. Ты, Семен, любому молодому фору дашь. – Попугаева присела на корточки у костра, вынула нож, потыкала в мясо. – Еще пусть поварится, твердое.

Задумчиво посмотрела на пляшущий огонь, на языки пламени, которые облизывали черное дно котелка. Поправила кончиком ножа ветки, подталкивая их в жар костра.

– Стой, начальница! – Якут цепко и сильно перехватил ее руку. – Не надо так! Нельзя так! Огонь тоже есть жизнь. Нельзя ножом резать. Огонь обижайся будет.

Лариса не улыбнулась в ответ. Она знала многие таежные обычаи и суеверия, хотя сама не верила в них. Но ей не хотелось обижать старого охотника. Она протянула к костру ладони и, склонив голову, попросила у огня прощения.

Семен удовлетворительно кивнул.

– Огонь обижайся не будет. Огонь всегда нам добрый.

Попугаева направилась к реке, мимоходом оглядывая рассыпанный при переноске из шурфа влажный грунт. Тень ее приблизилась на воде к тени Федора. Тот не поднял головы, продолжал плавно, неуловимо мягкими кошачьими движениями двигать лотком.

– Ну, как там, Алексеич?

– Счас поглядим. – Белкин, водя лоток круговыми движениями, сливал остатки воды, внимательно всматривался в осадок.

– Есть что-нибудь?

– Кажись, как и вчера, – глухо ответил Федор, – сплошное пусто.

Белкин осторожно выпрямился, устало разгибая спину. Высокий, вислоплечий. Держа перед собой лоток красными от холодной воды руками, направился к берегу, шумно плеская резиновыми сапогами.

– Гляньте сами.

Попугаева вынула из кармана большую лупу в медной оправе, повернула лоток к солнцу. Мелкие темные песчинки сразу покрупнели. Ничего особенного. Ничего нового. Действительно, «как и вчера». А если точнее – как и все лето, весь сезон. Лариса еще раз внимательно осмотрела намытую пробу. Никаких признаков.

– Сколько намыл?

– Вона лежат, – Федор кивком головы показал на мокрые ситцевые мешочки.

Попугаева оценивающим взглядом посмотрела на мешочки: Федор трудился на совесть. Даже больше, чем на совесть. С каким-то азартом, жгучим ожесточением. Столько проб могли б мыть по крайней мере трое промывальщиков. Так упоенно работают, не щадя себя, при фарте, схватив, как говорят, за хвост Удачу. Или – когда надо внутренне для себя убедиться в бесперспективности района… Работают как лошади, тянут из последних сил: надо материально доказать, что район действительно пуст. Так сказать, вполне типичная, не раз применяемая и подтвержденная поисковиками «метода». Доказать тезисы своим горбом, своим потом.

Неужели и здесь… пусто?! Никакой перспективы?

Лариса почувствовала, как у нее повлажнели ладони от такой мысли. Она сдержала себя. «Ну, что я психую. Федор же не геолог, ничего не ведает о таких «методах», – Лариса одернула сама себя. – Он просто добросовестный рабочий. Умеет вкалывать. Да и к концу сезона навыки промывки довел до виртуозности. Прямо артист, а не рабочий!» Попугаева глянула на усталое, посеревшее лицо Белкина, на его красные, распухшие от ледяной воды руки и как можно теплее произнесла:

– Ну-у, ты и наворотил! Это ж надо столько. Молодчина!

– Стараюсь, Лариса Анатольевна, стараюсь… Да и комарье с мошкой меня подгоняют. Атакуют несусветно, стервецы окаянные. Спасение в работе. На реке вроде бы их поменьше.

Федор стоял рядом, говорил шутливо, а сам напряженно стыл в ожидании. Попугаева развязывала один влажный мешочек за другим и через увеличительное стекло просматривала намытую пробу. И по тому, как она откладывала эти мешочки, у него тоскливо таяла надежда.

– Пусто, да? – чуть слышно выдохнул Белкин.

Попугаева ничего не ответила, продолжая разглядывать пробы. Опять все то же. Никаких признаков. Ни алмазов, ни их спутников – платины и платиновых металлов. А ведь их находили иногда на Вилюе и на Мархе, нащупывая тропинки к россыпям. А здесь, в верховьях той же Мархи, пока им ничего путного обнаружить не удается.

Под увеличительным стеклом проплывали мутные зернышки кварца, черная пыль магнетита, ласкали глаз отдельные крохотные песчинки густо-красного граната да изредка отсверкивали золотые «знаки». Эти «знаки» раздражали ее. Их можно намыть где угодно, даже под Ленинградом, где каждый метр давно облизан геологами. А что толку? Золота там никогда не находили. И здесь, кажется, его нет. И алмазов, по всей вероятности, тоже не имеется. Одни крохотные алые песчинки полудрагоценного граната. Попугаева грустно улыбнулась: именно «полудрагоценного», а не бесценного солнечно-искристого прозрачного алмаза…

– Пусто, да? – повторил Белкин.

– Еще не все потеряно, Алексеич. Найдем! Намоем! Подвернется и нам фарт. Обязательно подвернется! – В голосе Попугаевой сквозила ясная надежда на уверенность поиска. – Да и тут, в мешочках, может кое-что оказаться. Дома посмотрим внимательнее.

Федор знал, что «дома» это – в Ленинграде. А «посмотрим внимательнее» – будут всю зиму в кабинетах своих через микроскопы обнюхивать каждую пылинку взвешивать да прикидывать. Друг на дружке сидят. Со всей страны съедутся. Народ все бывалый, В курилке – дым столбом, хоть топор вешай. Федор любит посидеть в курилке, послушать забавные истории. Геолог, он – тоже человек. Мотается бесконечное лето по природе, да больше все в одиночестве, перекинуться словом не с кем. А зимою, как соберутся под крышу института, им лафа – чеши языком за все прошлые немые месяцы. Наговаривайся всласть. И Федору резанула вдруг по сердцу тоска по своим, по родным, по далекому прекрасному городу, лучше которого нет в целом мире. Захотелось домой.

– Обеда готовый, – словно издалека, словно из другого мира донеслись до его сознания слова проводника-якута. – Гуска поспела.

Из райкома Михаил Нестерович Бондарь поспешил к себе, в контору экспедиции. Дел было по горло, но самое неотложное – бумаги. Вчера весь день промотался, слетал на Марху, где идет детальная разведка россыпей, сегодня с утра – заседал на бюро райкома, где долго и подробно обсуждали предварительные итоги уборочной, заготовку грубых кормов и ход подготовки к зимовке скота… Вопросы все важные, хотя прямо и не касаются их, геологов. Надо просто помогать: выделять людей, которых и так не хватает, выделять транспорт. По пути заглянул на пристань, поторопил с погрузкой. А долгий августовский день все же имеет свои пределы. На бумаге оставалось лишь вечернее время. Придется опять задержаться, перелопатить все «срочные» и «текущие», накопившиеся за два дня. Приказы, инструкции, отчеты, указания, письма, запросы – из министерства, из главка, из облисполкома, обкома, райкома, геологических партий… Бумаги, бумаги, бумаги… Идут потоком. И каждую надо прочесть, вникнуть, осмыслить и дать ей «надлежащий ход». Добрая половина рабочего времени уходит на перелопачивание бумаг. Первое время после назначения Бондарь с тихой злостью думал о тех чистеньких и аккуратных служащих, которые сидят в цент-ре, в теплых кабинетах министерств и ведомств, негласно соревнуются между собой в сочинительстве разных бумаг и этим самым показывают свою ретивость перед вышестоящим начальством… Бумаги порождают бумаги и, катясь от центра вниз на периферию, обрастают словно снежный ком новыми, превращаются в поток, в лавину. И каждая бумага, за подписями и печатями, требует, настаивает, предлагает, обязывает… А здесь Север, короткое лето, каждый день на строгом учете, ибо нагрянет зима, кончится навигация, и далекие геологические партии, заброшенные в таежные глухомани, останутся без горючего, без оборудования, без продуктов, без спецодежды…

Бумажный поток выводил из себя Михаила Нестеровича. Много было пустых или практически невыполнимых указаний и требований, потому что время ушло, потерялась их острота, изменилась обстановка на местах. Много было бумаг, дублирующих, повторяющих друг друга… Но каждая требовала внимания, ибо в этом потоке попадались и важные, за невнимание к которым Бондарю пару раз крепко намыливали шею. И с тех пор Михаил Нестерович, не жалея личного времени, сам просматривал все входящие документы.

Он расположился поудобнее в мягком кресле, потянул к себе толстую папку. Но открыть ее не успел. В приемной послышался топот, решительный голос секретарши, а потом, с шумом распахнув дверь, в кабинет ввалились хозяйственники из геологических партий, взлохмаченные, настырные, охрипшие. Всем им чего-то недодали, недогрузили.

– Михаил Нестерович!.. Задерживают баржи!..

– С меня шкуру спустят, если не доставлю…

– Второй месяц оборудование простаивает…

Они, прорвавшись в кабинет, яростно требовали, просили, доказывали. Одному срочно необходимы были запчасти к дизелям и бульдозеру, солярка; другому – оконное стекло, спецодежда; третьему – недосланные стройматериалы, горючее…

– Что я вам снабженец, черт побери! – взорвался Михаил Нестерович.

В кабинете сразу стало тихо. Бондарь тут же взял себя в руки. «Если люди все дела бросили и пришли, – подумал он, – значит, им действительно надо. Значит, они, испробовав все иные возможности, вынуждены обратиться именно к начальнику экспедиции».

Михаил Нестерович рассадил хозяйственников, вызвал снабженца. Спокойно, терпеливо выслушал каждого, разобрался. Оказалось, что почти все есть на складах экспедиции, но зажимает главбух.

– Упирает, что лимиты кончились, – краснолицый снабженец разводил короткими руками: – А что я могу сделать, Михаил Нестерович? Документы через бухгалтерию проходят…

Пришел главный бухгалтер. Степенный, уверенный. Погладил белесой ладонью редкие волосы на лысине, поправил очки. Вынул из папки аккуратно подшитые стопки бумажек, показал Бондарю:

– Перерасход сплошной получается, Михаил Нестерович. Требуют того, чего не заказывали. Вот документы.

Хозяйственники негодующе зашумели, припирая снабженца. Тот заерзал, забегал глазами. Оправдывался. Отбивался:

– А кто с заявками тянул? Кто?! Все на последний день… А я что?..

Михаил Нестерович отпустил хозяйственников и главбуха. Задержал снабженца. Оставшись с глазу на глаз, сделал тому соответствующее внушение. Тот из краснолицего превратился в пунцового, скреб затылок, божился, прикладывая руки к груди:

– Да я… Михаил Нестерович, поверьте! Составлю график командировок. Везде, побываю… Сам буду по радио запрашивать и собирать заявки.

– Что ж, так-то будет лучше. Идите.

Михаил Нестерович включил настольную лампу, в ворохе бумаг нашел отпечатанное на ротаторе и прошитое нитками «Типовое положение о бригадах и ударниках коммунистического труда (условия соревнования и присуждения)». Бондарь давно ждал этот документ. Вокруг этого новшества ходили разные слухи. В газетах и по радио часто рассказывали о передовых бригадах, удостоенных такого высокого звания. Бондарь даже послал запрос в ЦК профсоюза. Кое-где судачили, что для ударников как будто бы откроют специальные магазины, где будет все, что сейчас не достанешь ни за какие деньги… Михаил Нестерович, конечно, считал подобные толки пустой болтовней, однако пока никто ему вразумительно не мог растолковать, пояснить, как же надо соревноваться по-новому, кто достоин и как присуждать это звание, как быть дальше, если бригада или человек уже удостоены звания… Он с нескрываемым интересом и любопытством раскрыл «Положение». К первой странице приколота короткая записка. Бондарь по почерку узнал руку Афанасьева, секретаря райкома.

– Разрешите?

В кабинет мягкой спортивной походкой вошел Прокопович, начальник планового отдела. Валерию Семеновичу еще не было сорока, он в молодости увлекался гимнастикой и сейчас по утрам ежедневно занимается с гантелями, следит за своей внешностью. Одет он по последней моде: зауженные брюки, узконосые штиблеты, импортная куртка на молниях, нейлоновая рубаха и тоненький галстук, завязанный маленьким узлом. Жена Валерия Семеновича чем-то заведовала на базе в далеком Иркутске, и Прокопович не раз предлагал свои услуги – выбрать себе или супруге что-нибудь из импортных товаров. Начальник экспедиции «делишек» не терпел и каждый раз вежливо отказывался. Тогда Валерий Семенович нашел подход к его жене. Михаил Нестерович пытался было усовестить жену, но Руфина Макаровна и слушать не пожелала: «Я за все деньги заплатила. По государственной цене – и через кассу. – Тихо, с укором добавила: – Там на базе чуть ли не все областное начальство можно встретить… Один ты у меня такой праведный! Даже в командировке, в Москве, стесняешься в магазин сходить, все покупки твоим заместителям поручать приходится».

– Что будем делать с Беловым? Он опять со сметой задерживается, а нам в Москву слать надо. – Прокопович легонько потирал, словно намыливал, свои ладони. – Две радиограммы послал, а он только обещаниями отделывается.

Михаил Нестерович задумался. Ему не хотелось давать взбучку Белову. Геологоразведочная партия Белова – козырная карта экспедиции, особенно в разговорах с высоким начальством. Там, на Севере, на Мархе – промышленные россыпи. Судя по предварительной разведке – приличные запасы. И разведывают все новые и новые россыпи. На таких партиях и держится экспедиция. В других местах за этот сезон пока еще ничего не нашли. Одни перспективы.

– Пошлите от моего имени предупреждение, – повелел Михаил Нестерович.

– Разболтались они там, никакой дисциплины.

– Еще что?

– Приятная новость. Когда вас не было, звонили из Москвы. Утвердили наконец-то проект и смету на строительство лаборатории.

Бондарь облегченно вздохнул. Он давно ждал этого утверждения. В экспедиции была плохонькая лабораторная база, хотя она и именовалась громко – Центральной научно-исследовательской лабораторией. Она располагалась в неприспособленном помещении. Нужда в производстве анализов нарастала с каждым днем. Накапливались геологические материалы: собранные образцы пород, намытые шлихи… Научно-исследовательские геологические институты, получая эти материалы, обрабатывали их очень медленно. Обычно проходил год, полтора, прежде чем они делали какие-либо выводы. Экспедицию это не устраивало. Жизнь требовала оперативного обобщения поступающих с разных мест обширной сибирской платформы данных и вынутых из глубины земли проб, чтобы скорректировать направления геологоразведочных поисков. Работники лаборатории, главным образом женщины, терпели большие неудобства, но самоотверженно и на хорошем техническом уровне выдавали анализы, вели исследования. Палеонтологи и палинологи изучали фауну, микрофауну, флору, уточняли возраст пород. Литологи и петрографы изучали и определяли породы. Физики и химики уточняли их свойства, определяли химический состав. Минералоги дотошно определяли минералы, группируя шлихи по минералогическим ассоциациям, и классифицировали найденные кристаллы. В тех же неприспособленных помещениях находилась рентгеновская установка, спектральная лаборатория нерудного сырья, радиометрическая и другие…

– Теперь главное – выбивать оборудование. Самое современное!

– Будь сделано, Михаил Нестерович!

Замигал глазок в аппарате. Вызывала дежурная радистка.

Бондарь снял трубку:

– Слушаю.

– Михаил Нестерович, только что приняла радиограмму из Вилюйска.

На Вилюйск возлагали надежду. По всем признакам там должны быть промышленные алмазы. Вместе с геологами послали опытную бригаду промывальщиков, оборудование. Перед отъездом бригада собралась в кабинете начальника. Бондарь обрисовал положение, рассказал о прогнозах ученых и обратился с просьбой пройти шурфовку так же быстро, как и на косе Соколиной.

Бригада уехала. Шурфы били быстрыми темпами. К концу августа перелопатили сотни кубометров, взяли множество проб, выявили перспективные россыпи. В Вилюйск вылетел главный геолог экспедиции.

– Читай, – сказал Бондарь, чувствуя по суховатому голосу радистки, что ничего радостного в телеграмме нет.

– Читаю: «Двадцатого, Бондарю. Заканчивается обогащение. Встречаются отдельные мелкие дикие олени. Промышленного значения пастбища не имеют. Ставлю вопрос о переброске оборудования на пастбища Белова».

Бондарь потер ладонями виски. «Отдельные мелкие олени» – это значит, что намыли только единичные мелкие кристаллы. Природа не отдает. Опять мелкие и единичные. Как и в других местах. Нет настоящего «пастбища», иными словами – россыпи. И эта россыпь оказалась бедной. Рухнула еще одна надежда. Плановик, собрав документы, вышел.

– Что передать? – спросила радистка.

– Разрешаю перебазировать оборудование на пастбища Белова.

«Пастбища Белова» – россыпь на среднем течении Мархи, притоке Вилюя. Михаил Нестерович посмотрел на карту. Надо успеть по осеннему паводку, пока идет навигация, переправить туда оборудование, главным образом промывочные машины. У Белова самый разгар работы. Сообщения более перспективные, хотя процент «поимки оленей» тоже пока весьма низкий. Но встречаются отдельные кристаллы довольно приличные.

Бондарь смотрел на карту, на голубую ленту Вилюя, на извилистые повороты притоков Вилюя, особенно на его левые притоки, где красными, синими и зелеными красками обозначены места базирования поисковых отрядов, пунктирами обведены районы обследования… Полевой сезон заканчивается, новых россыпей найдено много, но на них «пасутся отдельные единичные дикие олени». Настоящего «стада» пока никто не встретил. Только мелкие «группки». Только, как говорится, перспективные места, требующие более углубленного обследования. Наиболее худо у ленинградцев. Они ведут поиск в верховьях Мархи. Там пока не встретили ни одного «оленя».

Бондарь скользнул взглядом вверх, на Север. Там лето уже почти кончилось. «Интересно, – подумал Бондарь, – а как дела у моего заполярного соседа, у Гаврилова?» До Бондаря доходили слухи, что тем здорово подфартило на реке Муне. Неужели они раньше выйдут на богатое месторождение? Бондарь хорошо знал настырный характер долговязого начальника Заполярной Михайловской экспедиции, у которого за плечами был большой опыт работы на Севере. В начале тридцатых годов этот самый Гаврилов, разбитной Андрюха, проторял первые тропки на Колыме. А после войны привлек авиацию и внедрял здесь, на Севере, и по всей стране аэрофотогеологические методы поисков и геологических съемок.

Михаил Нестерович снова остановил взгляд на среднем течении Мархи, на «пастбище» геолога Белова. Может быть, именно там доберутся до главных сибирских россыпей? По всем признакам они где-то рядом. Таинственные кладовые, наполненные прозрачно-солнечными бесценными кристаллами.

Бондарь верил в свою счастливую судьбу, хотя в этих краях еще никто не находил настоящей большой промышленной россыпи. Он верил, несмотря ни на что. Если бы у него спросили, на чем же держится его вера, то он наверняка бы не смог ответить, а стал бы приводить известные доводы, прогнозы ученых и перспективные предположения. Но ведь эти же самые доводы и прогнозы кабинетных ученых людей читали и другие, однако вот уже десятилетиями укоренилась и цепко бытовала среди геологов убежденность в том, что глухая Сибирская платформа во всех отношениях пустое место. Здесь ничего нет. И люди ехали сюда с неохотой, а если их все же посылали, то при первом же удобном случае спешили убраться в другие, более перспективные с геологической точки зрения места. Не удерживали их и различные весомые надбавки за отдаленность, ибо в мире есть более высокие ценности, чем пачки денег, – геолог, если он действительно геолог, всегда живет надеждой и ожиданием открытия.

Бондарь жил ожиданием открытия. Открытия крупного алмазного месторождения. И в меру своих неуемных внутренних сил стремился приблизить тот, еще им не дожитый, из будущего, день, когда наконец удастся раскрыть сокровенную тайну природы, сбить замки и шагнуть в несметные, сказочно богатые кладовые, чтобы черпать из них пригоршнями, нет, не пригоршнями, а ковшом экскаватора алмазоносную руду…

А экспедиция, которую он возглавил, создана совсем недавно. Она еще маломощная. Всюду дыры, прорехи. Не хватает надлежащего оборудования, задерживается документация, а без нее местный банк режет лимиты, сокращает финансирование. Выбитые с большим трудом очень нужные фондируемые материалы, дизеля, насосы, трубы выгружены за тысячи километров, лежат на пристанях и терпеливо ждут своей очереди, ждут погрузки на баржи, которых давно и отчаянно не хватает для перевоза стремительно растущего потока грузов. А жизнь навигации на Лене короткая, словно куцый заячий хвост. Не успеешь оглянуться, как по реке плывет уже жирная шуга, снежная кашица, а за нею недалек и ледостав…

Не хватает в экспедиции и людей, особенно специалистов. Поисковые партии маломощны, полностью не укомплектованы. И не от хорошей жизни приходится ежегодно вести переговоры с различными научно-исследовательскими институтами, в том числе и московскими, ленинградскими, приглашать их, заключать договора, подписывать соглашения. А они, приезжие, как работают? В первую очередь, конечно, на себя, собирают материал для своих еще не написанных кандидатских или докторских диссертаций. А уж во вторую очередь – по плану экспедиции. И тут ничего не поделаешь. Так повелось издавна. У них свои, согласованные с министерством, плановые задания. Наука она и есть наука, работа на будущее. А геология – наука особенная. Бондарь ее хорошо знал. Это тебе не физика и не математика, где все разложено по полочкам и где заранее, сложным лабораторным путем или с помощью формул и вычислений, можно с большой достоверностью предсказать возможные открытия, наметить пути поисков. Это и не химия, где тоже много неизвестного. Геология где-то сродни литературоведению, науке тонкой и своеобразной. Литературоведение базируется на конкретном материале, на том, что уже есть, на тех достижениях художественной литературы, которые отстоялись и утвердились, стали, так сказать, классическими. Каждый новоявленный талант сначала встречается в штыки как явление чужеродное, нетипичное, ломающее установившиеся каноны и нормы. Но со временем к ним привыкают, их признают, и уже иное поколение литературоведов, основываясь на трудах этих, некогда новоявленных и непривычных, но теперь приобщенных к когорте классиков, пишут свои многотомные исследования, защищают кандидатские и докторские диссертации. Литературоведение живет прошлым. Оно не может заглянуть в завтра, предсказать появление новых крупных произведений, появление новых Пушкиных и Толстых.

Геология также живет тем, что уже есть, что добыто из нутра земли или намыто поисковиками. Тут все разложено по полочкам, написан не один фундаментальный том. А что касается завтрашнего дня, будущего, то в теории – пока еще много туманного. И обещаний. Часто без конкретной ясности. Впрочем, ясности есть. У каждого ученого мужа свои «ясности», свои взгляды. И своя дружина лихих кандидатов. Они напрочь отвергают общими усилиями другие утверждения и другие теоретические предположения. Спорят до синевы, до надрыва в горле, лупят друг друга критическими статьями и теоретически обоснованными дубинками. Идет бесконечная схватка, бескровная, рукопашная. И в такой обстановке трудно ориентироваться, не знаешь, кому верить, на кого опираться. Сплошная лотерея. Одни доказывали, что никаких алмазов на Сибирской платформе нет и быть не может. Другие – что есть и именно на Сибирской платформе! И в этом споре главное слово сказали геологи-практики, бродяги-поисковики, добывшие доказательства, которые можно посмотреть и потрогать. Они нашли первые алмазы. Потом еще нашли. Правда, мало. Единицы. И мелкие. Очень мелкие. Но свои, сибирские. Не похожие ни на уральские, ни на какие иные. Значит, следовал научно-теоретический вывод, который уже напрашивался сам собой: кристаллы рождены здесь, на Сибирской платформе. В этом теперь уже никто не сомневался.

Таким образом, выражаясь языком геологических отчетов, была «установлена региональная зараженность алмазами современных речных галечников на огромной территории центральной части Якутской АССР». Однако основная проблема – проблема промышленной алмазоносности этого обширного глухого края еще не была решена. С точки зрения требования промышленности результаты поисково-разведочных работ оказались еще далеко не удовлетворительными, так как были обнаружены лишь весьма убогие алмазные россыпи. Весьма убогие. Одна надежда – на будущее.

Заканчивался еще один полевой сезон. И он не оправдал надежд. Найденные новые россыпи – далеко не промышленные. Бондарь понимал, что надо что-то предпринимать, как-то менять форму и метод поисков. Он сердцем чувствовал, что чего-то им не хватает, недостает какой-то решающей черточки, чего-то очень важного, решающего, чтобы правильно наметить пути к подземным кладовым, еще не найденным, но которые уже виделись ему в воображении. И он внимательно прислушивался к высказываниям «мудрых мамонтов». «Мудрыми мамонтами» он мысленно называл ученых столпов. А «мамонты» продолжали спорить. Теперь в новой плоскости: как произошли сибирские алмазы? Утверждения были разные, друг друга исключающие. Не решив вопроса происхождения, не могли они ответить и решить самый главный вопрос: что именно искать на Сибирской платформе – россыпи или коренные месторождения? И этот научный затянувшийся спор не только касался, а пряма затрагивал интересы именно его, Бондаря, геологоразведочной экспедиции. От исхода теоретического спора зависело многое – определялось направление поиска. Диктовались условия. Утверждались рабочие планы и финансовые сметы. Высокое начальство, а экспедиция подчинялась непосредственно Москве, тресту, склонялось к тем ученым, которые прогнозировали богатые россыпи. Начальство можно было понять. Коренные месторождения – они еще весьма проблематичны. Никто еще не может с уверенностью сказать, что они имеются в наличии, лишь предполагается, что они где-то существуют. А россыпи уже есть. И они, как ниточка, как тропинка, могут привести к еще не найденным кладовым. Логика весьма убедительная: средства вкладывались в то, что в скором времени должно, обязательно должно принести ощутимую отдачу. Стране нужны алмазы. Много алмазов. И вовсе не для женских украшений.

Но вот именно с этой самой отдачей пока ничего не получается. Ускользает подземная кладовая, не дается геологам. Дразнит, манит отдельными, как будто бы нарочно подброшенными кристаллами и – ускользает. Словно испытывает долготерпение и характер.

Михаил Нестерович потер виски. Усталость, которая накапливалась исподтишка, изо дня в день, приобретала чугунную тяжесть. Он потушил настольную лампу; откинулся на спинку кресла. Но тут призывно замигал глазок в аппарате. В трубке – заботливый голос жены:

– Ты скоро?

– Да, да, скоро, – поспешно ответил он.

– У меня пельмени. Забрасывать?

У каждого свои заботы. Он улыбнулся: милая, пришла с работы, успела наготовить. Значит, действительно уже поздно. И он произнес в трубку:

– Забрасывай. Сейчас выхожу.

Бондарь подошел к окну. За стеклом темнел поздний августовский густой вечер. Комарье и бабочки бились за окном. Где-то лаяла собака. Вечерняя темнота скрыла старое таежное село, которое давно и терпеливо ждало своего будущего пробуждения. Но будущее – это всегда то, чего еще нет. Бондарь сердцем чувствовал, что оно где-то рядом, что к нему остался один шаг. Но не знал лишь одного: в какую именно сторону надо сделать тот решающий шаг. Просторы Сибирской платформы лежали за синим окном.

В жарко натопленной бане Агафон лежал на широкой светлой лавке, блаженствовал, дышал духовитым паром, стегал себя свежим березовым веником по упругому телу, мылил домашним мылом, приправленным соком багульника и ромашки, обливался из деревянной шайки, схваченной двумя обручами.

Баня новая, светлая, чистая. Агафон помнит старую, ветхую, с пологой землянистой крышей, поросшей зеленью мха, а местами лебедой, невесть как забравшейся на высоту. Банька та топилась по-черному, двери низкие, щелястые, законопаченные тряпьем. Одним светлым пятном было в баньке лишь четырехклеточное окно, и Агафон еще мальчишкой любил смотреть, как вечернее летнее солнце заглядывало сюда, в темное нутро баньки, высвечивая веселыми рыжими зайчиками На закопченных скользких стенах густые темные потеки выступившей когда-то золотистой смолы. Помнит Агафон, как не однажды дед Матвей собирался срубить новую баню, как даже заготовляли лесины, но их потом тратили на другие надобности.

А вот сейчас, когда воротился со службы, его порадовала новая баня. Все в ней было ладным и добротным. Дед Матвей из ковшика побрызгал на каленые камни травами настоянной водой, и пахнуло ласковой свежестью.

– Дай, унучек, спинку потру.

Руки у деда Матвея цепкие и хваткие, скользят по Агафониной спине, прощупывают жилы и мнут, поглаживают, и приятность расползается по всему телу.

– Покрепчал, ты, унучек, покрепчал. В полную силу мужицкую вошел… Служба на пользу пошла.

Агафон улыбается. В армейской бане мылись поротно, торопливо и яростно натирая до красноты друг дружке спины, толкались под жестяным рожком душа. Что говорить, хоть и весело там было, а тут – приятнее. Дома завсегда лучше.

– Девку тебе надо, унучек… Терпеть нельзя, супротив естества это, – голос у деда ласковый, убаюкивающий. – На службе оно можно было и терпеть, а теперя лишь во вред пойдет. Сила мужицкая от близости с бабой крепчает, а без нее чахнет и в землю уходит… Выбирай себе девку и с нею любись.

– Да я что? Я не против… – Афоня смущенно улыбнулся, видя перед собой мысленным взором Таньку Сербиянку, как она дышала ему в лицо. – Совсем не против…

– Самый возраст тебе сейчас, Афоня. Самый твой что ни есть час настал, – дед Матвей обливал теплой водой из деревянной шайки, хлопал ладонью по спине. – Есть на примете у меня…

– Кто на примете-то? – полюбопытствовал Агафон, откладывая исхлестанный березовый веник с редкими оставшимися листиками.

– Ить не одна, а целых три… Выбирай – не хочу! В соку девки.

– Кто ж такие?

– Из кержацких нашинских семей, не иноверов каких-нибудь. Из людей праведных, – дед Матвей выдержал паузу, поставил шайку на полку. – У Васютиных вторая дочка на выданье, у Бардиных тож, ихней Верухе осемнадцатый пошел… Самый раз любиться. И ишо у дальней родни нашей, у Степиных.

– Ленка, что ли? – хмыкнул Агафон.

– Она самая.

– А что в ней-то? Плоская да тощая.

– Наросло мясо, фигуристой стала, в самый сок девка вошла. В талии стройная, коса своя, не приплетенная, до коленок… Да что с тобой баить, сам увидишь. Ты мойсь, мойсь… Ополаскивайся… Раньше как было? Мой отец, отец моего отца ить никогда не советовались, сами выбирали невестку сыну, шли свататься. И нас с Настьё-ей так обвенчали. А ныне по-другому все. Сами молодые сходятся, сами и расходятся, а ить надо чтоб семья крепкой была, чтоб корень дальше в жизнь пускали, утверждение на земле своего рода делали!

Дед Матвей говорил с запалом, выплескивая наружу давно накопившиеся думы, и Агафон покорно выслушивал его, зная взрывной характер деда. А что спорить? Правду говорит дед. Агафон и сам давно решил обзаводиться семьею и метил себе в жены Таньку Сербиянку. Лучше ее он никого не видел себе в пару, хотя она и не совсем кержачка, а полукровка. Бабка ее была ссыльной полячкой, из Варшавы. Против царя выступала. Агафон помнит, как смеялся весь класс, когда учительница по ботанике рассказывала, что в старом уездном архиве нашли бумаги, в которых из столицы высокое начальство запрос делало насчет флоры и фауны. На ту бумагу местный полицейский чин ответ написал и копию оставил, в дело приложил. Так в том ответе и были такие слова, что, мол, никакой Фауны в уезде не обнаружено ни среди вольных, ни среди ссыльных людей, а вот Флора одна имеется, отбывает ссылку по суду, и оная Флора Тышкевич, присланная из Варшавы, девятнадцати лет от роду содержалась одна, под надзором, а на шестом году ссылки взята в жены тутошним купцом и живет с ним в мире и полном согласии. Та ссыльная полячка Флора и была прабабкою Таньки Сербиянки…

Выбрав удобный момент, Агафон как бы между прочим спросил и о Таньке Сербиянке.

– Дык ее нету, – ответил охотно дед. – Она уехала.

– Как уехала? – Агафон резко поднялся и сел, уставившись в мокрое от пота бородатое лицо Матвея.

– Пароходом, ишо как можно…

– Каким пароходом? – удивился глупо Агафон, чувствуя, что у него в груди что-то ворочается, обдавая лицо то жаром, то холодом.

– Обыкновенным, что пассажиров возит. Ума-разуму набираться поехала, подалась в институт поступать.

Радость возвращения как-то сразу поблекла и померкла, словно зашедшее за тучу солнышко: видно его, ан уже не греет. Агафон быстро помылся и, машинально отвечая на расспросы деда, пошел в предбанник одеваться. Мысли вертелись. Уехала… Как же так, а? Агафон уселся на прохладной лавке, отодвинув одежку. Солнечные зайчики играли на свежеотесанных плахах стены, высветляя застывшие оранжевые капельки смолы, чем-то похожие на слезки.

В доме дым стоял коромыслом. Шумно. Весело. Сытно. Пришли соседи, родня, дружки Агафона. В окна заглядывала детвора, а за их спинами таились девки. Им невтерпеж поглядеть на Агафона.

Бабка Настасья, или как ее звали в округе Чохониха, жена старого охотника и рыболова Матвея Чохина, на радостях не знала, как угодить и чем угостить внука, возвернувшегося живым и здоровым после службы. Она все подкладывала и подкладывала на стол, обильно уставленный едою, то полный берестяный туесок, то чашку со снедью, то ставила сковородку и, глядя на внука, счастливо улыбалась да ласково приговаривала:

– Закусывай, Афонюшка, закусывай. Вот сохатинка парная, стерлядка вареная… Грибки маринованные, огурчики малосольные… Отведай копченой осетринки, нельмы беломясой. Вот спинка муксуна, ты с детства любил рыбку энту… Ешь-пей, касатик ты наш… А икорку почто не берешь? Неужто на солдатской службе отвык от еды нашей, кержацкой? Икорка свежая, она силы придает, тело крепит…

– Не, не отвык, бабаня. А соскучился только крепко.

Агафон Чохин, сытый, разомлевший, с густым румянцем на скуластом лице то ли после баньки, то ли после выпитого самогона, сдержанно улыбался и послушно брал деревянной самодельной ложкой из зеленой, местами облупленной эмалированной чашки черную, лоснящуюся, отливающую сизоватым маслянистым налетом зернистую икру и подносил ко рту.

– В городе как? Все там есть.

– Все, говоришь? – Дед Савелий из пузатого ковшика разливал по рюмкам самогон, закрашенный брусничным соком.

– Все там есть, – повторял Агафон. – И рыба разная, и мясо. Икра тож. Только в магазинах на развес, за деньгу. А у солдат, хотя и у танкистов, – какие рубли. Видимость одна.

– Служба – она и есть служба, – многозначительно произнес Матвей и поднял свою рюмку. – Ешо по одной, с возвращением, значитца! С прибытием!

Матвей выпил, крякнул, вытер седые усы и, смачно захрустев огурцом, в который раз оглядел рослого и ладного внука. Как есть – вылитый отец! И статью, и обличьем… Как две капли, не отличишь. Плечистый, крепкотелый, с длинными узловатыми руками. И улыбка та же, открытая… И глаза. Спокойные, ясные, с зеленым таежным накрапом, как говаривал дед, «лесные глаза». Все в нем родное, чохинское.

И на миг показалось Матвею, что не внук перед ним, а сын Евстигней, и захолонуло сердце. Сразу припомнилось, как на третий год войны Евстигней приезжал на побывку. После госпиталя. В такой же гимнастерке с погонами. Тогда первый раз видели новую форму и погоны. Евстигней заявился с медалями и орденом. Матвей почему-то припомнил, как суровый покойный дед Анисим ткнул пальцем на орден Красной Звезды, задумчиво пожевав бороду, спросил: «Как же ты, Евстей, отличия эти принимал, а? Ведь не от бога, от безбожной власти дадены». Притихли кержаки тогда, меж собой переглянулись. А Евстигней улыбнулся, ну вот так, как сейчас улыбается Агафон, да и ответил деду Анисиму: «За защиту отечества награждения дадены. А чтобы понять, Анисий Стахеевич, надобно, глядя смерти в глаза, пройти от Сталинграда до Киева, от Волги-матушки до Днепра-батюшки». И смолчал тогда дед Анисим, не возразил и молчанием своим утвердил правильность слов солдата-фронтовика.

Всего одну неделю погостил. Всю неделю радость была в доме. Зима тогда выдалась ядреная, снег метровыми шапками навис на избах и банях. Всем селом провожали Евстигнея. А он шел по улице, ведя сына за руку. Рядом шла враз погрустневшая Дарья, с глазами, полными слез. А Евстигней улыбался, разрумянился от мороза и спирту, говорил, что дойдет до самого Берлина и возвернется домой с победой. Свое слово сдержал, дошел-таки до самого Берлина и остался навсегда в той чужедальней немецкой стороне. Похоронка пришла потом, после всенародного праздника Победы, когда война кончилась. В канун того победного года в дальнее таежное село одна за другой пришли послания с черной каймою на Федота и младшего – Василия… Оба были холостые, не успели обзавестись семьями.

Жестко прошлось военное лихолетье по двору Матвея Чохина, лишило наследников и помощников, подрубило три главных корня у славной кержацкой семьи, оставило для продолжения рода лишь малолетнего внука Агафона… Опустела враз просторная изба Чохина, где каждая вещица, каждое бревно в срубе хранит тепло и следы крепких ладоней троих его сыновей. А через два лета после войны схоронили и жену Евстигнея, сломалось у нее что-то там внутри от горя и страдания, зачахла она на глазах, истаяла, как свеча восковая. Как ни старалась бабка Настасья выходить невестку, кореньями да травами отпаивала, парила в баньке, мыла «наговорной водой», терла медвежьим мылом, приправленным соком багульника, ан ничего не помогло. Видать, крепкой силы любовью связаны были души Евстигнея и Дарьи, не могла она совладать с собою, онемело ее сердце до бесчувствия, захлебнулось в бесконечной печали. И остался на руках деда Матвея и бабки Настасьи малолетний внук, последний и единственный отросток когда-то шумной и многолюдной семьи. Старый Матвей много встречал на своем нелегком веку горя, трудных поворотов судьбы, однако такого даже в самом тяжком сне не видывал.

Но жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь. Горе – оно не бывает одиноким. Нет избы в селе, где бы война не оставила когтистого следа. Да что село, оно махонькое, затерялось в таежной глухомани. По всей необъятной России черные следы траурной памяти.

Одолевая свое страдание, терпя то, что могло его погубить, он вместе с Настею снова принялся за нелегкое житейское дело: растить внука, учить уму-разуму и оберегать от случайных холодных вихрей судьбы последний и единственный росток от чохинского корня. И пошли впрок старания, видать, добрая закваска была в жилах, крепкие зерна лежали внутри. Вырос внук, вымахал ветвистым кедром, жил простой жизнью и даже теперь имел свой разум, в истину которого он верил.

Скупой слезой затуманились глаза Матвея, и ему чудилось, что за столом сидит сын Евстигней и улыбается во весь рот, что его другие сыновья подают тихо свои голоса и он слышит их исстрадавшимся отцовским сердцем. Стало ему вдруг светло и грустно. Он, как бы очнувшись, смотрел на Агафона и подумал, что останется чохинский след на земле, что есть кому поднять и унаследовать добро и поучения на будущее время. Матвей вздохнул от этой последней своей мысли. Старый таежник был добрым, и от любви к погибшим ему хотелось, чтоб внук жил за всех умерших, чтобы исполнял их волю и мечты, которые они унесли с собою.

– Вот за Афоню, за корень молодой наш! – Дед Матвей счастливыми, осоловелыми глазами глядел на внука, расплескивая из полной рюмки самогон. – За наших кержаков!..

За окном зазывно пиликала гармоника, слышались девичьи голоса. Но Афоне нельзя покидать избу. Не положено. Хошь не хошь, а сиди в красном углу и слушай, отвечай, одним словом, держись главным человеком, уважай родню и старших. Гулянки подождут. И Агафон невольно грустно думал о том, что жизнь его складывается не так, как надо бы, что зря он думал все годы службы солдатской о Таньке Сербиянке, хотя ей не написал ни одного письма, надеясь, что она дождется его, если решилась при народе поцеловать… Зазря, выходит, думал о ней ночами, рисовал в мечтах разные сладкие картины. Нету ее, уехала на пароходе. Пусто без нее на душе. Муторно. Навсегда она поселилась в его сердце, свила там гнездо и точит изнутри тоскою.

Смотрел Агафон в свою рюмку и думал еще о том, что без Таньки Сербиянки в таежном поселке ему нет жизни и надо податься куда-нибудь. То ли пойти на лесоразработки, то ли уйти в урман, в глухую тайгу с охотниками-промысловиками… А рядом шумели подвыпившие мужики, говорили про новые невода, которые прибыли в потребсоюзовский магазин, про цены на рыбу и кожи, про каких-то топографов, которые прорубают в тайге просеки и ставят из бревен вышки, но больше всего обсуждали про «геолохов», что приехали в Нюрбу, чтоб из-под земли разные богатые пласты доставать.

Михаил Нестерович Бондарь родился и вырос за многие тысячи километров от Нюрбы, от таежной глухомани, в тех благодатных, южных краях Украины, где и в конце августа еще пышет полной силой долгое и щедрое лето. Нет, он не был горожанином и в городе не бывал, хотя село Хотимля и находилось неподалеку от Харькова, в Волчанском уезде, как именовался район до революции. И родители редко ездили в тот большой город, где трубы прокоптили небо так, что, как выражался отец, Нестер Евдокимович, «дыхнуть нечем».

Что правда, то правда – сельский человек всегда чувствует себя неуютно в городе, где тесные улицы да дома стоят впритык друг к дружке. То ли дело у них в селе! В куще зеленых садов стоят чистенькие и аккуратненькие, любовно выбеленные и подведенные у фундаментов черной сажею домики, или как там именуют на украинский лад – хаты, крытые соломой. Тут же рядом и огород, и сад, и до поля рукою подать.

У Михаила Нестеровича на всю дальнейшую жизнь сохранились самые теплые воспоминания о тех далеких, ушедших навсегда, мальчишеских годах, когда он с ватагой также босоногих и загорелых до черноты хлопчиков носился по пыльной сельской улице, играя в казаков и разбойников, забирался в глухие уголки густых садов, купался в мелководной речушке, где в тихих заводях водилась рыба.

Впрочем, в глухие уголки садов прятались не только во время детских игр. Маленький Мишка помнил, как в село врывались банды то белых, то зеленых, то каких-то голубых «блакитных», а то и вовсе черных, «армии батьки Махно», помнит и чеканные колонны германских войск, оккупировавших Украину. Бурные то были годы. Революция, Гражданская война прокатились волнами через небольшое село, оставляя виселицы, трупы убитых да черные пепелища от сожженных домов… Но навсегда запомнилось десятилетнему мальчишке августовский солнечный день, когда проходили, сделав краткую остановку, кавалерийские части красных конников. Они смели всех разномастных и разноцветных, разгромили банды и двигались на юг, к Крыму, добивать Врангеля…

В их доме, где бедность не пряталась по углам, но всегда было чисто и уютно, остановился красный командир. На нем были красные суконные галифе и кожаная тужурка, он весь был перетянут новыми ремнями. Но не одежда поразила Мишку, а сабля командира, вернее, эфес сабли. В нем таинственно мерцали цветные камешки – один красный и три голубовато-зеленых, вставленные искусным мастером в рукоятку. Зелененькие, как у мамки в серебряном колечке, что надевает по праздникам.

– Нравится? – спросил командир, поглаживая ладонью эфес.

– Ага, – ответил Мишка и, осмелев, робко попросил: – Можно потрогать?

– А отчего же нельзя, – командир улыбнулся и протянул рукоятку сабли.

У Мишки перехватило дыхание от радости. Он никогда еще в жизни не дотрагивался до таких важных солдатских вещей, как боевая сабля, а тут еще особенная – с камешками. Видать по всему дорогими. Не будут же всякие, каких полно на речке, вделывать в саблю.

– Ух ты! – Мишка водил пальцем по округлым, красиво обточенным камешкам, по витой серебряной с золотыми вставками рукоятке боевого ценного оружия, и душа его таяла от восхищения и гордости. – Какая шашка!.. И эти… они, ух!.. горят как!..

– В бою добыл. С одним офицером схлестнулись. Дрался как черт! Но я одолел, потому как правда на нашей рабоче-крестьянской стороне, и мы всех буржуев загоним, в печенку и душу их!..

Конники ускакали, а в глазах у мальчишки навсегда остались те таинственные камешки, вставленные красиво в рукоятку сабли. И в свободные минуты, когда удавалось побыть на речном берегу, Мишка стал меньше нырять и плавать, а все больше стал бродить по песчаному откосу да высматривать разные красивые, на его взгляд, камешки, черепки посуды да шлифованные песком осколки бутылочного стекла.

– Ну что ты, бисова дытына, опять каминня в хату натаскал, – серчала мать, Анна Кондратьевна, выметая из-под лавки Мишкины «сокровища».

Братьев и сестер у Мишки было много, но никто из них почему-то не видел красоты в тех черепках и камешках, найденных Мишкой, и каждый из них лишь из чувства солидарности поддерживал увлечение брата. Младшие сестренки, конечно, охотно сопровождали Мишку, но чуть повзрослев, они мастерили самодельные куклы, им по душе приятнее играть в «дочки-матери».

Болезнь камнем, если она действительно захватывает человека, то становится его судьбой, ибо нет от нее избавления и нет от нее лекарства. Она вселяется в человека и живет с ним до конца отпущенных ему дней. В школе он узнал, что есть такая наука мудреная – «геология», что изучает она все, что есть ценные и цветные камни, что лежат и наверху, и глубоко под землею, разные полезные ископаемые: и руду для железа, и уголь, что из Донбасса возят, и мазут, что по-научному нефтью называется, и всякие важные редкие богатства – золото, серебро и самую что ни есть дорогую платину.

Когда Михаил окончил школьное обучение, дома собралась на совет вся родня – надо решать дальнейшую судьбу парня. Михаил стоял на своем:

– Поеду учиться на геолога.

Журили его и стыдили, что, дескать, в городе ничего путного из него не выйдет, тем более вдали от родительского глаза и без родственников. Предлагали ему на выбор разные места учебы, близкие от дома, где можно получить уважаемую и нужную для крестьянского общества специальность: такую, как, скажем, агронома (вона как живет Митрий Анисович, дом – полная чаша!) или, скажем, выучиться на ветеринара – так сразу станешь первейший человек в селе.

– Живность, она, как и человек, тож ее болесть, косит, – уговаривал дед и вздыхал: – И меня б ты на старости годов подлечил малость… Я ж всю жисть при скотине был.

Но Михаил упрямо твердил свое. Отказался даже от серьезного предложения вожака комсомольской ячейки, парня тертого и служившего в Красной армии, троюродного брата по материнской линии. Василь сообщил, что пришла бумага и надо послать одного молодого грамотного парня учиться на тракториста.

Трактористов в селе еще не было. Но трактор видели – ехал по большаку, тарахтя и пуская колечки дыма, в соседнее большое село, где уже существовала крестьянская коммуна. Старики и бабы охали, а мужики завистливо толковали об этой железной коняге, которая без еды, на одном керосине, может зараз четыре плуга тащить.

Михаил отказался и от этого почетного предложения. Потупившись, он твердил одно и то же:

– Поеду учиться на геолога.

Переубедить его не удалось. В конце концов родня пришла в общее соглашение – пусть идет по этой самой не понятной никому на селе мудреной науке, хотя и отцу, и матери стыдно будет кому сказать, что такой крепкий и ладный парень, умом не тронутый, занимается непутевым делом – камни разные ищет да через увеличительное стекло разглядывает.

Придя к такому единому соглашению, родня занялась решать другой не менее важный вопрос: в какую именно сторону податься Михаилу, чтобы познать свою каменную науку. В Донбассе, в Юзовке, там больше учат по углю. В Кривом Роге – по руде для железа. В далеком Баку – нефть, ее из-под земли трубами достают. Потом решили, что одно место по камню главное на земле есть, это Урал. Там и горы, там цветные камни, хоть по горло завались ими, смотри – не хочу! – и живут люди ученые и умельцы по работе с камнями.

И Михаил Бондарь, благословленный родней, в ту же осень поездом отправился на далекий Урал, в Свердловск, поступать на учебу, пробиваться самостоятельным путем в люди.

Учеба давалась легко. В Политехническом, на геологическом факультете, собрались в основном такие же, как и Михаил, молодые люди, заболевшие на всю свою жизнь «каменной болезнью». Наглядные пособия находились рядом – весь Урал, как гигантская кладовая, раскрывал свои богатства.

Лекции, семинары, самостоятельные работы в лабораториях, шумные споры в общежитии о том, как строить новую жизнь, что брать из доставшегося им после революции «наследия прошлого», выбрасывать ли за «борта современности» буржуазно-дворянского Пушкина и других, из той же компанийки, да можно ли и допустимо ли, исходя из рабоче-революционной основы, надевать рабфаковцу шляпу и повязывать галстук – атрибуты загнивающего капиталистического мира?

Молодые хозяева страны, преданные и верные, готовы были, не жалея никаких сил, построить что-то совершенно новое, чтобы принести свет радости для всех будущих поколений.

Рабфаковцы, сверстники Михаила Бондаря, комсомольцы и большевики, недосыпая и недоедая, довольствуясь малым, были одушевлены идеей великой перестройки всего окружающего мира, создания истинно-радостной жизни для трудового большинства людей, которую они заслужили веками тяжкого беспробудного рабства и неисчислимых смертных жертв.

Он, Михаил Бондарь, простой крестьянский парень, получал бесплатно образование и диплом горного инженера и ему хотелось с радостной благодарностью за это великое доверие служить своей родине, чтобы поскорее наступила эпоха всеобщего братства, блаженства и мира, которые потом постепенно распространятся по всей земле.

Наступило время для практических утверждений полученных знаний. Практику Михаил проходил в Верхне-Дамском районе, где геологические поисковые партии нашли фосфор. Фосфора стране не хватало. Будущий горный инженер Бондарь принял участие в обследовании месторождений. Их оказалось два, и оба по запасам – промышленные. Месторождения сразу же начали разрабатывать.

Сейчас, через четверть века, Бондарь нет-нет и глянет на карту страны, где в Кировской области помечена станция Фосфоритная. Она появилась в начале тридцатых годов, когда вырос рабочий поселок и промышленные объекты…

Все для него в тех местах связано с понятием «первое»: первая самостоятельная практическая работа по диплому горного инженера, первые открытые на его глазах и с его участием крупные месторождения и – первая любовь… Здесь он встретил свою подругу на всю дальнейшую жизнь, и потому-то ту станцию они с полным правом называют «нашей».

Свою любовь почти дипломированный горный инженер встретил рядом с месторождением в селе Лойно, где после окончания медицинского техникума применяла свои познания на практике в местном медпункте молодая фельдшерица Руфина Макаровна Малышева. Девушка строгого нрава и самостоятельная.

Геологи – народ общительный и веселый. По случаю обнаруживания залежей фосфорной руды была у них общая радость. На праздник пригласили и сельчан. Михаил сразу обратил внимание на девушку в синем платье, с глазами, блестевшими черным светом. Она сидела чуть в стороне, против Михаила, и ему было видно, что ей приятно и весело принимать участие в общем празднике. По временам, когда играла музыка, она исчезала – ее приглашали танцевать, и она каждый раз возвращалась на свое место, довольная от мужского внимания, от окружающей природы и девичьего предчувствия своего настоящего будущего счастья. Иногда она чутко поглядывала по сторонам, словно кого-то хотела увидеть, и у Михаила останавливалось, замирая, сердце, когда их взгляды на какое-то короткое время встречались.

Пригласить ее на танец он почему-то не решался, боялся, что ее уведут другие, а он не успеет подойти и опоздает, или что она может ему отказать. У него еще не было ни опыта обращения с женщинами, ни молодецкой бойкости. И ему вдруг стало грустно и скучно от долгого торжества. Неизвестная девушка почему-то не возвратилась на свое место. Сидевшие за столом женщины были счастливы от внимания своих друзей. Длинный стол давно потерял свой первоначальный привлекательный вид, общество распалось на компании и отдельные пары, которые уже от выпитого вина не замечали, казалось, никого вокруг себя. Музыка играла и покрывала весь шум голосов. Время общего торжества кончалось, звезды, казалось, опустились ниже. Надвигалась ночь. И Михаил собрался уйти отсюда. Он отодвинул свой недопитый стакан с вином, встал и поклонился ближним соседям.

За деревьями, на вытоптанной лужайке, где проходили танцы, Михаил вдруг увидел ее. Девушка стояла с подругой и сразу повернула голову к Михаилу, словно именно его и ждала здесь. И улыбнулась как уже знакомому, не скрывая своей симпатии. Ему как-то стало легко и тепло от света ее лица, и он ей ответил своей улыбкой. Михаилу уже не хотелось никуда отсюда уходить, и он остался на празднике. Подошел к девушке и пригласил танцевать, сам удивляясь откуда-то появившейся смелости.

Танцевать модное танго Михаил как следует не умел и думал о том, чтобы нечаянно не наступить грубыми ботинками на ее ножку, на узконосые туфельки с пряжкой. А когда Михаил окончательно смешался, она повела его сама, согласуясь с тактом музыки, как нужно.

– У вас хорошо получается, только слушайтесь меня, – ободряюще сказала Руфина, с доверием прижимаясь к нему в танце.

– Стараюсь слушаться, только не совсем получается…

– Нет, нет, вы так не думайте. Уверяю вас, все хорошо. Теперь поворот налево и снова два шага…

Мир вокруг Михаила снова обрел свои привлекательные краски, хотя праздник двигался к своему завершению – столы заметно опустели, и многие разошлись. Но первое их свидание продолжалось до появления света на небе. Они просто не могли расстаться. Михаил Бондарь и его новая подруга Руфина пошли вместе ходить по саду по сонным улицам, вышли к высокому берегу реки, над которой белым облаком стлался предрассветный туман, и из него, словно из пухлой ваты, на том, низком берегу торчали остроконечные зеленые пики елей и пушистые шапки сосен. Природа жила пробуждением нового дня. Михаил снял пиджак и отдал девушке. Он не робел от этой нежности к ней, а испытывал какое-то незаметное блаженство.

– Вот и ночь прошла, а мы ведь даже не спали, – тихо сказала Руфина и добавила: – Пора нам прощаться.

– Еще чуть побудем, – попросил Михаил. – Мне скоро уезжать, практика кончилась…

Он смутно понимал, что счастье будущей жизни исходило от этой девушки, с которой он, вероятно, должен расстаться и не встретиться никогда более. Михаил посмотрел на свою подругу и помолчал. Лицо ее словно само засветилось от чистого света встающего вдалеке солнца. Он видел вблизи ее щеки, маленькую родинку за розовым ухом и чуть припухлые губы и чувствовал воодушевление от близости с ней, ее доброту и властную таинственную силу, скрытую в этом живом существе.

– Пора, – сказала Руфина, и они пошли. Миновали какие-то долгие улицы и наконец остановились у дома с палисадником, густо заросшим сиренью.

– Здесь я живу… снимаю комнату, – она протянула руку. – До завтра!

– Завтра уже стало сегодня.

– Тогда до вечера.

– До вечера, – повторил Михаил, не отпуская ее руки.

Они еще постояли немного, и Руфина, высвободив свою руку, вздохнула:

– Мне ж на работу надо… День наступил.

– Да, да, понимаю… Значит, до вечера?

– До вечера.

Они смотрели друг на друга, произносили вслух обычные слова, а сами жили надеждою и ожиданием близкого счастья, о котором уже договаривались меж собою их молодые сердца.

На следующий год, в начале лета, успешно защитив диплом, Михаил Бондарь получил направление на работу в Иркутское геологоразведочное управление. К месту службы он выехал не один, а вместе со своей молодой женой, которой тоже была обещана работа в том городе.

Иркутск встретил их знойной духотою лета. Женщины щеголяли в открытых платьях и сарафанах, как ходят где-нибудь на юге. На главной улице торговали мороженым и газированной водой, подкрашенной сиропом. Город как город.

– Даже не верится, что мы в Сибири, – сказала Руфина.

– Жить можно? – улыбнулся ей Михаил.

– Вполне можно.

– Значит, будем устраиваться основательно.

В геологоразведочном управлении Михаила Бондаря принял Петр Яковлевич Андропов, главный инженер, исполнявший обязанности начальника. Но он уже знал, что в ближайшем скором времени его должны утвердить начальником, документы уже направлены в Москву.

– Только не засиживайтесь у начальника, – предупредила доверительно секретарша, женщина в летах, приятной наружности. – Петр Яковлевич у нас человек строгий и не терпит напрасной траты времени.

С таким напутствием Михаил открыл тяжелую, обитую черной клеенкой дверь кабинета. Он ожидал встретить насупленный взгляд «геологического волка», «хозяина» крупного управления, хозяйство которого раскинулось по огромным просторам Сибири. Но навстречу ему из-за письменного стола вышел молодой подтянутый человек, даже совсем ненамного старше Михаила. Он крепко, энергично пожал руку и, дружески обняв за плечи, подвел к потертому кожаному дивану, что стоял у стены.

– Садись, товарищ, в ногах правды нету, – и сам уселся рядом. – Мы тебя давно ждем, телеграмму две недели назад получили.

– Так я ж прямо с поезда к вам, ехали больше недели. – И добавил, словно извинялся: – И не один я, вместе с женою.

– Тоже хорошо.

Михаил не знал, к чему именно отнести это «тоже хорошо», но было приятно услышать одобрение. Андропов ему откровенно нравился. «С таким работать можно», – подумал Михаил, доставая из кармана свои документы и бумаги с печатями.

– Вот мои направления к вам.

– Бумаги сдашь кадровику. А сейчас потолкуем о деле. – Андропов поспрашивал о Свердловске, о преподавателях и профессорах из Политехнического, которых, оказалось, он или лично знал, или был наслышан о их трудах. Потом дотошно выспрашивал, словно экзаменовал, о роторном бурении, о новинках технической литературы по бурению, поинтересовался о том, где и у кого Михаил проходил производственную практику.

– В Верхне-Камском районе, говоришь? Где фосфорное месторождение нашли? Так это здорово! Жизнь в геологии начал с такого открытия. Выходит, ты уже спец не только по бумаге. А нам тут позарез спецы нужны.

Андропов встал и подошел к карте, что висела на полстены, показал южнее Иркутска:

– У Черемхова уголь нашли. По всем наметкам крупные залежи. Уточняем запасы. Для Сибири иметь свой уголь, сам понимаешь… Сила! Но работы в Черемхове еще много, а людей, спецов по геологии, понимаешь, в обрез. А нам из Москвы новое задание, сразу от двух народных комиссаров. Прямое наше начальство – нарком тяжпрома Орджоникидзе и нарком пищепрома Микоян. Государственное задание – нужна соль. Много соли, Сибири нужна соль! А где она запрятана? Как понимаешь, вопрос пока без ответа. Но есть предположение. Обоснованное наукой, понимаешь.

Андропов взял со стола пухлую плотную синюю папку с белыми тесемками, подошел к Михаилу Бондарю!

– Прости, с этого надо бы было начинать наш разговор. Вы где устроились?

Михаил неопределенно пожал плечами, кисло улыбнулся:

– Тут пока, в Иркутске.

– Что в Иркутске – знаю. Но где? Снял номер в гостинице или у кого остановился?

– Тут пока, тут, – повторил Михаил, – в управлении то есть. Жена внизу на чемоданах сидит.

– Тоже хорошо, – Андропов протянул пухлую папку, – в ней все. И прогнозы, и вся геологоразведка. Принимай и впрягайся, товарищ Михаил… как отца звали?

– Нестор.

– Крепкое, сибирское имя.

– Я с-под Харькова, с Украины.

– А Сибирь и украинцы осваивали. Так что принимай дела, Михаил Нестерович, и выезжай на место сегодня же. Сроки поджимают. Приказ о твоем назначении начальником геологоразведочной партии сейчас подпишу.

Михаил оторопел. Он не ожидал такого поворота. Как же так? Свежеиспеченный инженер, только из вуза, без практики рядовой работы… И сразу круто вверх. Нет, тут что-то не то, ошибка какая-то. Какой из него начальник? Может, его с кем-то спутали, не за того приняли? Надо разобраться, пока не поздно. А то и шею себе свернуть можно запросто.

– Все о тебе знаю, все! И что из вуза, и что без практики руководящей работы. – Андропов сел рядом, положил ладонь Михаилу на плечо. – Но выхода у меня нет. Туда нужен спец, и не поисковик, а с инженерной башкой. Понятно?

– Ну, понятно, – Михаил опустил голову. – И боязно.

– Что?

– Ну, боязно. Как это так, чтоб сразу и – в дамки… Надо бы осмотреться, вникнуть сначала, – и более твердо добавил: – Не хочу в начальники! Давай лучше посылай рядовым инженером.

Андропов ничего на это не возразил. Только внимательно посмотрел. Очень внимательно посмотрел. Михаил хотел было потверже настоять на своем, да под его пристальным взглядом примолк.

– Ты партийный? – спросил Андропов, спросил тихо, но в голосе послышались металлические нотки.

– Партийный, – поспешно ответил Бондарь. – Приняли в члены.

– Так вот что, товарищ. Не я тебя посылаю, а наша большевистская партия. Считай это назначение боевым партийным поручением. Роторное бурение мы только начинаем осваивать. Потому и запрашивали к нам спеца, который бы помозговитей был в бурении. Другого решения не будет. Бери папку. У меня это роторное бурение вот где сидит! – Он ребром ладони постучал себя по шее. – И не стесняйся, требуй с меня что надо, чтоб только дело крутилось. Соль надо разведать. Обыкновенную каменную соль, которую возим сюда за тысячи верст.

И, как говорится, колесо закрутилось. Через несколько минут появился приказ о назначении горного инженера Бондаря М.Н. на должность начальника геологоразведочной партии. Андропов представил нового начальника руководителям ведущих отделов, бухгалтерии, где Михаил давал образцы своей подписи, потом вызвал плановика и снабженца:

– Товарищ Бондарь выполняет государственное задание, и потому его заявки выполнять в первую очередь.

Михаил видел, что Андропов действовал энергично, решительно и без спешки, отдавая распоряжения четко и просто, без лишних заумных «словесных накручиваний», и его приказания выполнялись быстро. «Учиться мне надо у него, – подумал Михаил. – Начальником быть не так просто, тут своя мудрость имеется».

– Теперь еще одно важное дело. – Андропов позвонил в гараж, приказал шоферу заводить машину и повернулся к Михаилу: – Жена внизу?

– Внизу, Петр Яковлевич. Где ж ей быть?

– Наверняка, как грозовая туча? Готова разразиться громом и молниями? Пойдем вместе, я буду при тебе вроде громоотвода.

– Да я уж постараюсь как-нибудь сам объяснить… Назначение получил, тут дело такое.

– Начальству не перечат. Слышишь – тарахтит? Это наш старенький «форд» к крыльцу подкатил… Так что сейчас забираем твою жену и едем к нам, обедать будем.

«С таким работать можно, – вторично приятно подумал Михаил, выходя вслед за Андроповым из кабинета. Только бы мне самому не опростоволоситься, не шлепнуться физиономией в грязюку».

Так началось его знакомство с Сибирской платформой. Первые самостоятельные шаги, первые принятые решения. А вокруг на тысячи километров простирался богатый и малоизученный таежный край. Нетронутая первозданная природа, она, казалось, ждала прихода человека.

Место под буровую отвели на окраине старинного поселения, что примостилось на крутом берегу Ангары, с поэтическим названием Усолье-Сибирское.

День и ночь гудит-работает буровая, тревожа вековую тишину, и глухой подземный гул растекается на многие версты вокруг. Чуткий зверь тайги, рысь и кабарга, предвидя недоброе, стал покидать свои привычные угодья, уходить в глубь непроходимых дебрей. Осторожный лось мглистым рассветом долго всматривался и принюхивался к незнакомым запахам и, качнув ветвистыми рогами, ушел в чащу. Бродяга волк дыбился шерстью и скалил желтые острые клыки, огрызаясь на непонятный железный шум, спешил обойти стороною гулкое жилье человека. И старые охотники буряты, выйдя из тайги, долго и пристально разглядывали странное сооружение из железа и бревен, попыхивающее дымом, похожее на непомерно большую лестницу, по которой можно, казалось, добраться до самого неба, и удивленно прислушивались, улавливая чутким ухом глухой и непонятный гул, который распространялся из-под земли вокруг от этой самой треугольной лестницы. И было загадочно-непонятно им, охотникам, как это может машина без отдыха и без перерыва долгими неделями надсадно гудеть, как самый голосистый паровоз, и никуда не двигаться с этого места…

А на буровой шла своя обычная посменная работа. Сменялись вахты. Тарахтел дизель, грохотала лебедка, звякали трубы, чавкали насосы, и басовито рокотала буровая установка. В глубь земли уходила стальная «змея», прогрызая все новые и новые пласты.

Нелегко приходилось молодому начальнику. Не хватало рабочих. Не хватало обсадных труб. Ломались долота, а чтобы их заменить, надо вытаскивать все трубы… Михаил дневал и ночевал на буровой.

Неподалеку от буровой в добротном срубе, в котором помещалась контора геологоразведки, находилась и полевая лаборатория. В небольшой комнатушке лаборатории, отделенной от бухгалтерии фанерной перегородкой, вдоль стены на полках лежали керны – вынутые из глубины земли образцы. Они тускло поблескивали, словно необработанные куски стекла, полупрозрачные и гранитно твердые. То была самая настоящая каменная соль. И чем глубже, тем она была чище и прозрачнее. Каждый вынутый из-под земли новый керн подтверждал радужные прогнозы: соли много, она хорошего качества.

Старинное поселение Усолье-Сибирское оправдывало свое название – оно стояло буквально на крупных залежах каменной соли.

В Москву отправили первые сообщения, выслали образцы. Вскоре пришла телеграмма от академика Губкина, начальника Главгеологии: командировать начальника партии и главного геолога Управления для доклада в главке.

Главный геолог был в дальней командировке на Севере и потому не в курсе дел по разработке соляного месторождения, В столицу выехали Андропов и Бондарь.

Москва встретила гулом и сутолокой привокзальной площади. Ревели клаксоны машин, бранились извозчики, зазывно кричали лотошники, пирожечники и булочники, а по центру улицы, как корабли, двигались со звоном и шумом набитые людьми трамваи.

Михаил Бондарь даже чуть оробел: в такой людской сутолоке разве трудно затеряться человеку, он, как иголка в стогу сена, пропадет без возврата. Крепче сжал ручку увесистого фанерного чемодана, набитого образцами (о столичных жуликах наслышался всяких небылиц). Михаил старался ни на шаг не отставать от своего начальника.

– Не так шибко, Петр Яковлевич…

– А ты что, впервой в Москве?

– Был однажды, проездом, когда в Свердловск на учебу ехал.

– Ты теперь сибиряк, а сибиряки нигде не теряются. Тут, как в тайге, – смотри и примечай. Да еще кругом все написано, для грамотного человека специально. – Андропов сбавил шаги и признался: – Я и сам ее, матушку-столицу, плохо знаю. Действую как в «Недоросле», помнишь? Зачем знать географию, когда есть извозчики!..

Московские извозчики действительно прекрасно знали столицу и умели найти между двумя ближайшими адресами самый окольный дальний путь, ухитряясь по отрезку Садовой или какому-нибудь бульвару прокатить неопытного седока дважды, конечно, каждый раз по другой стороне, используя одностороннее движение. Андропов знал эту хитрость и потому сразу сказал молодцеватому возчику:

– Если быстрее доставишь, рупь в придачу за лихость!

– Будь сделано, товарищ хороший, – и, хлестнув сытых холеных коней с подрезанными хвостами, извозчик лихо присвистнул: – Целковый на мостовой не валяется!

Михаил, как и любой иной новичок, глядел по сторонам на дома, пытался как-то запомнить или понять систему улиц, которые лежали странным и непознанным лабиринтом, но уже ставшими родными его сердцу, потому что этот шумный большой город и являлся главным центром большой страны, столицей его необъятной и щедрой родины. О чем он думал? Его захлестнула любовь и счастье. Нет для человека, в жилах которого течет славянская кровь, более возвышенной минуты, чем та, когда он вступает на землю Москвы, матери городов русских.

Так думал Михаил Бондарь и был счастлив. Он готовился к встрече со столицей еще в поезде, рано утром, чтобы не будить других пассажиров, заперся в туалете и, мылясь холодной водой, побрился перед заляпанным и треснутым наискось зеркалом, потом надел свой единственный костюм темно-серого цвета в полоску, купленный на свердловском базаре и сбереженный в долгие студенческие годы. И сейчас, расположившись на кожаном сиденье фаэтона, Михаил держал на коленях тяжелый чемодан с образцами, откровенно радовался Москве и думал еще о предстоящей встрече с академиком Иваном Михайловичем Губкиным, труды которого он читал еще на рабфаке, и где-то внутри тихо робел перед таким важным свиданием, словно он шел сдавать сложный экзамен.

Бондарю потом неоднократно приходилось видеться с академиком Губкиным, докладывать ему и слушать выступления, но та первая встреча оставила глубокую борозду в его памяти. Подробности, мелкие детали улетучились, словно их и не было – он не помнит, как они с Андроповым входили в кабинет академика, как он их встретил, пожал руки, усадил. Не помнит Михаил и на чем сидел – то ли кресло было, то ли стул какой-то. Только запомнились карты, их было много в комнате, да шкафы с книгами. Но не это главное, а совсем другое – то большое, человеческое отношение, та атмосфера доверия и дружелюбия, которая установилась с первых же минут встречи. Академик Губкин как-то сразу стал не высоким начальством, а близким старшим уважаемым человеком, внимательным и отзывчивым, и просто душевным Иваном Михайловичем, с которым будто бы всю жизнь до этого были знакомы. Академик жадно интересовался Сибирью. Он многое знал и даже порой сам объяснял Бондарю те или иные места, в которых, естественно, молодой горный инженер еще и не успел побывать. Лишь потом, много лет спустя, Михаил Нестерович смог по достоинству оценить и деликатность крупного ученого, который ненавязчиво, как бы мимоходом поправлял новичка, и его умение слушать, не перебивая и не возражая резко, не обрывая на полуслове, а еще – удивительное мастерство направлять беседу в нужное русло, тактично задавая такие вопросы, которые, казалось, только и ждали иркутяне.

– Сибирь – это еще далеко не опознанная и не раскрытая кладовая России. Помните, как писал Ломоносов: «По многим доказательствам заключаю, что и в северных земных недрах пространно и богато царствует натура». Богато царствует! Как точно и метко сказано, – Губкин остановился у карты, провел ладонью по простору от Урала до Владивостока. – И вам, товарищи, вам выпала честь находить, открывать эти несметные богатства.

Они ушли от Губкина окрыленными. Работа, которую они делали, признана хорошей. Образцы подтверждали качество и прогнозы залежей. Утвердили представленные планы работ. А еще с собой уносили важные бумаги на получение самых необходимых и дефицитных материалов, запасных частей, оборудования…

Сейчас в Усолье-Сибирском действует крупный солеваренный завод. Его построили еще до войны. Поселок вырос, стал городом. Появились новые улицы, расширились старые. На окраине поднялась крупная спичечно-фанерная фабрика. Перестроили и пристань на Ангаре, теперь там принимают и отгружают много грузов.

Приятно сознавать, что именно твоя работа, твое старание пробудили к промышленной жизни этот таежный поселок. Запасы каменной соли, разведанные и определенные Бондарем, крупные, промышленные, исчисляются миллионами тонн. Залегает соль чуть ли не на поверхности, добыча не очень сложная, недорогая. И сегодня почти вся Сибирь пользуется той солью. Даже здесь, в Якутии, жена как-то поставила на стол полупустую картонку рядом с солонкой, прижалась нежно к мужу:

– Смотри, Миша… наша молодость. Наши первые годы жизни, – пальцем провела по буквам, прочитала чуть слышно: – «Усолье-Сибирское»…

– Да, наша молодость.

Руфина шмыгнула носом, не удержалась, тихо заплакала. Давнее горе, никогда не излечимая рана памяти. Михаил обнял жену, пытался успокоить боль сердца:

– Не надо, мать. Больше десяти лет прошло…

– Она бы уже… уже в школу… Володька бы ей помогал…

– Не надо, мать… Война не такие метки в семьях оставила.

– Сами, сами виноваты… Только сами виноваты…

В тяжелом сорок втором умерла дочь. Умерла неожиданно, как говорили, сгорела на руках. Жили-то как? И сейчас геологи ютятся в вагончиках да временных, наспех сколоченных бараках. Разве там есть возможность жить нормально с малыми детьми? Не помогли лекарства, самые редкие по тому времени, не помогли ни компрессы, ни уколы. И кровь вводили. Живой огонек погас у матери на руках…

А он, Михаил, мотался по югу той самой Сибирской платформы. Какой там юг? Тайга да степи, сопки да распадки. На фронт не попал, хотя и мобилизовали. Писал рапорты, просился, настаивал. Но ему только разъяснили, что он и здесь воюет – промышленности, металлургии нужны были те редкие добавления, без которых не получается высококачественная сталь, непробиваемая броня. И он их искал. Он должен был их найти во что бы то ни стало. И их, эти редкие компоненты, нужные для сталеварения, находили. Вернее, разведывали месторождения и тут же, своими силами, начинали разработку. Если была возможность, строили узкоколейку. Но чаще – на грузовиках по разбитым дорогам доставляли к главной сибирской железнодорожной магистрали. И в тех снарядах, что останавливали гитлеровские танки, пробивая хваленую на весь мир крупповскую сталь, была и его, Бондаря, частица труда. И в тех грозных красавцах, в знаменитых «тридцатьчетверках», в самоходках, мощных тяжелых танках «ИС», что вступали в Берлин, что пришли на помощь восставшей Праге, тоже были те редкие добавления, найденные Михаилом, которые и помогали одевать эти боевые машины в надежную броню.

А потом, после войны, геологам работы прибавилось. Восстанавливалось народное хозяйство. Строились новые индустриальные комплексы. Создавалась отечественная атомная промышленность – могучие раскрепощенные силы природы использовались впервые на практике в мирных целях. И для всего этого нужно было разведывать сырье, раскрывать потайные залежи подземных недр, оценивать их, определять запасы сырья.

Сибирь…

Степи Монголии…

Польша…

Украина…

В Кривом Роге, казалось Бондарю, он и остановился надолго. Жена радовалась – отдельная квартира да в самом центре. И работала она в больнице, неподалеку от дома. В квартире появилась хорошая полированная мебель, Сын Владимир, окончив десятилетку, пошел по стопам отца – поступил в геологический, только выбрал себе геофизику, науку тонкую и сложную.

– Наконец-то и мы заживем как люди, – говорила жена, потратив мужнину зарплату на покупку какого-нибудь дорогого платяного шкафа или буфета из красного дерева.

Михаил понимал ее, не осуждал – «женщина всегда остается женщиной, хранительницей семейного очага, хозяйкой своей «пещеры». А что у нее было за все эти годы? Промерзающие «балки», сборно-щелевые бараки, гостиницы, времянки… Только в кино видела, как живут «нормальные люди».

Вызов в Москву, в министерство, не предвещал никаких особых перемен в жизни, – Бондаря часто вызывали с докладами, приглашали на различные важные совещания, симпозиумы. В министерстве к нему относились с уважением. И министр к нему благоволил. Министром недавно стал тот самый Петр Яковлевич, у которого Бондарь начинал свою трудовую жизнь горного инженера.

Стройное кирпичное здание министерства словно скала возвышалось над соседними приземистыми домами. Перед широким парадным входом громоздились великолепные и объемные глыбы, доставленные издалека в столицу, они красиво лежали на зеленой лужайке, как бы напоминая о первозданности природы. А само здание, построенное еще в те недавние времена, когда архитекторов не корили за «излишества», имело строгий законченный вид, подчеркнутый прямизной линий, выступов и колонн.

Старый лысый гардеробщик, знающий в лицо и по именам руководителей территориальных управлений и чуть ли не всех начальников солидных экспедиций, на сей раз, как показалось Бондарю, слишком подобострастно раскланялся перед ним, принимая пальто и шапку.

Что бы это могло значить? Бондарь хмыкнул, направляясь к лестнице. Он знал, что в министерстве любые новости о повышениях и назначениях распространяются по этажам с быстротою звука. Приказ еще не подписан, он еще печатается в машбюро, а его содержание уже обсуждается в длинных коридорах и тесных кабинетах. У каждого имелось по данному пункту приказа свое мнение, которое порой не совпадало с мнением руководящих товарищей. И это вполне нормально. Геология – особая отрасль, а министерство – своеобразный обитаемый остров, последний трудовой причал для многих именитых, прославленных, забронзовелых бродяг земного шара, открывших миру его подземные и наземные богатства. Это – корифеи, зубры и мамонты, своего рода сверхчеловеки, за плечами у каждого легендарные открытия, крупные месторождения, дальние экспедиции, одним словом, нелегкий почетный груз славы. Они прошли жесткую и безжалостную жизненную школу естественного отбора, выжили, уцелели, не спились в дни громкой славы, и сейчас некоторые, даже после инфарктов, имели полное моральное право, на базе большого личного опыта, руководить отделами, секторами, вести те или иные направления поисков сырья и полезных ископаемых. Эти мужчины и женщины, несмотря на возраст, еще считали себя годными на многое, числились в строю, хотя, откровенно говоря, будущего у них уже не могло быть, имелось лишь одно легендарное прошлое. От них уже и не требовали великих подвигов, а только мудрых советов, ясных перспектив, четких расчетов, анализа и, главное, контроля.

Бондаря они принимали почти как равного, хотя в свои сорок пять он, рядом с ними, выглядел довольно молодым. Его панибратски шумно хлопали по плечу, тискали медвежьей хваткой ладонь, дружески бросали на ходу «привет», однако за всей этой показной дружелюбностью сквозила профессиональная настороженность: человека, близкого к самому, надо держать на прицеле, он может далеко и высоко пойти. И эти заинтересованные взгляды чутко улавливал Бондарь. Он шел, отвечал на приветствия, но ни с кем не остановился, не задержался в коридоре. Привычно открыл высокую дубовую дверь и шагнул в приемную. Там находились посетители. Среди них Бондарь заметил двух солидных ученых, лауреатов.

– Заходите, Михаил Нестерович, – приветливо улыбнувшись, сказала секретарша. – Петр Яковлевич вас ждет.

Михаил Нестерович учтиво поклонился ей. Молодая и высокая, с тонким правильным лицом, она держалась собранно и строго, не допуская никакой фамильярности. Она была, можно сказать, классической секретаршей – не только украшала собой приемную, уставленную тяжелой дорогой мебелью, но достойно и с успехом поддерживала стиль высокого государственного органа – вежливый и официально-холодноватый.

Когда Бондарь вошел, Петр Яковлевич, не вставая, поздоровался и нажал кнопку звонка:

– Никого больше не пускайте. Я занят.

Когда дверь кабинета закрылась, Бондарь обнаружил, что он не один в кабинете министра. В кожаном кресле сидел смуглолицый человек восточного типа с узкими зоркими глазами, разглядывая его.

– Это и есть Бондарь Михаил Нестерович, – сказал министр. – Знакомьтесь.

– Давайте знакомиться. Семен Захарович Борисов. – Он протянул обе руки, шагнул навстречу Бондарю.

Невысокого роста, коренастый, густые черные волосы зачесаны назад. Борисов был на голову ниже Михаила Нестеровича. Пожимая руку, снизу вверх посмотрел в глаза. В том взгляде было что-то необычное: твердый и вместе с тем тревожный, испытывающий, он заставил Бондаря насторожиться. Случайные знакомства в кабинете министра, как правило, исключаются. По всему было видно, что его, Бондаря, здесь ждали. Михаил Нестерович мысленно прикинул – откуда этот восточный человек с русской фамилией? Из Киргизии? Из Казахстана? А может быть, из Бурятии, там многие носят русские имена и фамилии?

– Товарищ Борисов из Якутии, – уточнил Петр Яковлевич. – Первый секретарь обкома партии.

Все сразу стало на свои места. У Бондаря особой радости это уточнение министра не вызвало. Радужные надежды, которые тайно вырастали в душе, рассыпались в прах. Он знал по опыту, что если его знакомят с секретарем обкома, значит, ему придется туда ехать и работать. Бондарь недоуменно посмотрел на Петра Яковлевича, как бы спрашивая: неужели в Якутию, страну вечного льда, который языкастые в шутку называли «голубыми алмазами»? Бондарь хорошо знал, что из себя представляет таежная Сибирь. Но Якутия – это сплошной север.

– В нашей стране месторождение алмазов с довольно незначительным содержанием минерала известно только на Урале. Но своих, отечественных алмазов явно не хватает промышленности. Ввоз этих минералов из других стран крайне затруднен, так как алмазы рассматриваются и обоснованно считаются стратегическим сырьем, – сказал министр и подошел к карте, что висела на стене. – Теперь наметился еще один алмазоносный район: в бассейнах рек Нижняя Тунгуска и Вилюя найдено значительное количество отдельных кристаллов. Центральный Комитет партии и правительство поставили перед министерством ответственную задачу – разведать и определить возможность промышленных разработок залежей. До сего времени разведкой и поисками алмазов занимались отдельные поисковые партии Иркутского управления, которые тебе, товарищ Бондарь, хорошо известны, да еще москвичи и ленинградцы из научно-исследовательских центров. Такая разобщенность, раздробленность министерство не устраивает. Необходимо в кратчайший срок шире и глубже, более целенаправленно развернуть поисковые работы. С этой целью была создана самостоятельная Амаканская экспедиция, которая подчинялась Иркутскому управлению. Силами экспедиции за последние годы разведаны несколько алмазоносных россыпей. Найденные кристаллы наглядно подтверждают правильность выбранного направления поисков. Однако оперативно руководить и снабжать из Иркутска, за тысячи километров, поисковые партии стало крайне затруднительно. И министерство, учитывая ходатайство якутского обкома, приняло решение о перебазировании штаба экспедиции непосредственно к местам разведки.

Бондарь слушал министра и понимал, что спорить или тем более возражать в данной ситуации бесполезно – прежде чем вызывать в Москву, его кандидатура обсуждалась в соответствующих отделах Центрального Комитета партии. К тому же, как он знал, поиски алмазов ведутся без афишировки, чтобы не вызывать излишнего ажиотажа, чтобы избежать «алмазной лихорадки». История мировой геологии знает немало печальных примеров. Бондарь только спросил:

– Эта экспедиция остается в подчинении Иркутского управления?

– Нет. Амакинская экспедиция административно будет подчиняться непосредственно министерству, – ответил Андропов, – а по партийной линии, как принято везде, – местным партийным органам.

– И обком, и райкомы на местах сделают все, что могут, и помогут. – Борисов уже смотрел приветливо и с добротою сердца, ибо ему было по душе, что не пришлось долго уговаривать, что новый начальник экспедиции все понял с первых же слов.

Через две недели Бондарь уже находился в Якутске. С секретарем обкома они вылетели в бассейн реки Вилюй для определения места для штаба экспедиции. Они побывали в Вилюйске, Сунтарах и Нюрбе. Выбрали Нюрбу: крупный по северным понятиям районный центр, к тому же удобная пристань и довольно приличный грунтовый аэродром. В поселке базировался авиаотряд.

Лариса как-то сразу проснулась и первое, что увидела, высунувшись из спального мешка, так это тонкий солнечный луч, который лег оранжевой полоской на замызганном темно-сером брезентовом полу палатки, еще не просохшем от дождевой влаги. От солнечного луча, казалось, растекалось тепло и радость света. Она улыбнулась и, как в детстве, протянула руку, чтобы его погладить.

Она соскучилась по солнцу. Последние дни донимали дожди. С рассвета и до позднего вечера по низкому небу бесконечно ползли рыхлые, бесформенные, набрякшие влагой тучи с лохматыми, словно растрепанные хлопья ваты, днищами и, казалось, тащили по земле нерасчесанные космы мелкого дождя. Мириады капель, не долетев до земли, повисали в воздухе, образуя густой мокрый туман. Не то что работать, дышать тяжело. Одежда не просыхала. Вчера они добрались сюда, к устью ручья Кенюряха, одному из шумных притоков Далдына, и до наступления темноты успели выбрать удобное место, расположиться, поставить палатки. Костер не хотел гореть, а нудно тлел и чадил. Федор тихо ругался, обзывая разными нехорошими словами северные края, а якут Семен молча курил свою длинную трубку…

Сейчас в палатке никого не было. Федор и Семен уже ушли, у каждого свои дела. Только утро слало свой привет. День обещал быть хорошим. Лариса проворно выскользнула из спального мешка, натянула залатанные брезентовые брюки, сунула ноги в сапоги и, схватив полотенце, отдернула полог.

– Ой! – вырвалось у нее, и она невольно зажмурила глаза.

Прямо в лицо ей улыбалось солнце. Оно недавно поднялось над сопкой, над редким частоколом тайги и обласкивало теплыми лучами стынущую в ночной прохладе землю. Дождевые капли, висевшие на каждой травинке, на ветках лиственниц и берез, искрились маленькими зеркальцами. А над речной долиной стлалась прозрачная ласковая дымка тумана.

– Денек, Лариса Анатольевна, словно подарок нам за все страдания под дождем. Красотища!

Федор сидел на корточках возле костра. Огонь весело потрескивал, облизывая закопченные бока чайника, подвешенного на палке.

– Да, Алексеич! День чудесный, как говорил Пушкин.

– Не, Пушкина здесь нам не надо.

– Это почему же? – Лариса набросила на плечи полотенце и зашагала по влажной гальке к реке.

– Все потому же. Он писал в стихах, я учил их на всю жизнь еще в школе наизусть. Так там, в стихах тех, – Федор нараспев продекламировал: – «Мороз и солнце! День чудесный!» – он сделал паузу. – Вникаете, Лариса Анатольевна? Там про мороз и солнце. Так я вам скажу, что нам тут пока мороза не требуется. А то отсюда и не выберемся.

– Не печалься, до морозов еще далеко. Бабье лето солнце дарит.

Федор хмыкнул, потом сказал:

– Бабье – оно и есть бабье. Нету ему никакой веры.

– Как так нету? – Лариса остановилась и удивленно посмотрела на Федора. Тот редко бывал разговорчивым.

– По естеству своему, – ответил Белкин и добавил: – Природа – она сплошная баба, женщина то есть, с какого края к ней ни подступи. А у женщинского пола, извините, каков норов? У них семь пятниц на неделе, скажу я вам, и все с выкрутасами.

– Ну уж знаете… – Лариса остановилась, повернулась к рабочему: – Выходит, и я такая?

– Нет, не такая.

– Интересно! Однако я ведь тоже женщина.

– Не, вы другая. Свойская, как друг-товарищ. И в штанах мужских ходите. – И уверенно закончил: – Вы надежная.

– Спасибо за комплимент, Федюня!

Воды за ночь прибавилось. Галечная коса заметно сократилась. Река шумно билась в камнях, пенилась и торопилась бежать дальше. Надвигалось осеннее половодье. Попугаева знала, что оно начинается как-то незаметно, исподволь, а потом стремительно нарастает приток грязно-мутной воды, главным образом вырвавшейся из озер и торфяных болот, берега которых быстро подтаивают за короткое лето. И вслед за половодьем пойдет шуга, предвестница зимы. «Надо спешить, – подумала Лариса, – надо спешить».

Она потрогала воду рукой, подняла голову и замерла. На противоположном берегу стоял красавец лось. По рогам было видно, что молодой. Ветер дул оттуда, с той стороны, и он не улавливал чужие запахи, не чуял опасности. Лось вышел привычной тропой к водопою и застыл на месте, удивленно рассматривая людей и пламя костра. С двуногим существом он, возможно, встречался впервые и не испытывал особого страха, не чуял опасности. Но живые языки костра его настораживали. За свою короткую жизнь ему уже приходилось убегать от страшных лесных пожаров. Огня он боялся. Вытянув мокрую морду, лось жадно принюхивался.

– Ух ты! – услышала Лариса за своей длиной приглушенный тревожно-радостный голос рабочего, и раздался сухой щелчок взведенного курка.

Попугаева обернулась и бросилась к Белкину.

– Не бей!.. Федюня, не надо!..

Но того уже никакая сила не могла удержать. Белкин целое лето мечтал подстрелить крупную дичь, но все не удавалось. А тут – такая удача! Им овладел азарт охотника, понимавшего, что это его единственный и, возможно, последний шанс в этом полевом сезоне. Закусив нижнюю губу, Белкин побледнел лицом и, слившись с ружьем, целился в лося.

– Пожалей!.. – крикнула в отчаянии Попугаева, бросая скомканное полотенце в Белкина, надеясь помешать выстрелу.

Но он грянул гулким раскатистым громом. Попугаева грустно повернулась к реке, посмотрела на противоположный берег. А там красавец лось все так же напряженно стоял по щиколотку в воде, вытянув вперед свою голову и закинув рога к спине.

– «Черт!.. Кто мушку сбил! – выругался Белкин, нервно перезаряжая ружье. – Не мог промазать за тридцать метров!..

И тут, к их удивлению, лось неуверенно сделал пару шагов и рухнул на мелководье, на прибрежные камни.

– Все ж таки попал! Попал! – возликовал Белкин и, бросив ружье, размахивая руками, побежал к реке, спеша перебраться по скользким камням на тот берег.

Быстрые северные реки не прощают небрежности. В бурлящем потоке, когда заходишь выше колен, устоять трудно. Без палки нипочем не удержишься, обязательно нужна третья точка опоры. Поток дважды сбивал Федора, и он с головой окунался в ледяную воду.

– Эх ты, охотник, – в сердцах вымолвила Попугаева и принялась стаскивать в реку надувную резиновую лодку.

Переправилась благополучно, но значительно ниже, пришлось против течения тянуть лодку. А это не так-то легко. Лариса шагала по воде, ругая и глупого лося, который вышел к водопою в неурочный час, и незадачливого охотника. Что там ни говори, а полдня, если не больше, пропадет. Никакая работа сейчас на ум не пойдет, никаким приказом Федора не заставишь бить шурфы и держать лоток. У него в голове лишь одно – скорее разделать лося, нажарить свежего мяса… Одним словом, выходной день, которого давно не было.

Федор Белкин, посиневший от холода, в мокрой, прилипшей к телу одежде, подпрыгивал на берегу возле убитого лося, словно исполнял какой-то ритуальный танец папуасов.

– Ух!.. Ах!.. Ух!..

– Хватит радоваться, – сказала Попугаева. – Надо свежевать, а то мясо будет плохое.

– Не… нечем, – вымолвил с дрожью в голосе Федор, продолжая прыгать, чтобы согреться. – Но… нож у… уплыл, ко… когда па… падал…

– На, возьми мой, – она протянула ему складной ножик. – Работай, а я костер разожгу.

Попугаева насобирала сухих листьев, веток, раздула пламя. Потом помогла Федору, и они вдвоем свежевали тушу лося.

– Жирный, – сказала Попугаева и деловито похлопала по холке.

– Странная вы, Лариса Анатольевна, – произнес Федор, орудуя складным ножом. – Только что вы ж его жалели.

– Да, жалела. Живого жалела, – Лариса укоризненно посмотрела на рабочего. – А теперь что? Теперь это – мясо.

– Да, мясо. Много мяса, – Федор, довольный собой, горделиво улыбался. – Только таким ножичком много не насвежуешь.

– Другого у меня нет. Я сейчас в лагерь смотаюсь, привезу топор и финку.

– Давайте. Финка у вас, Лариса Анатольевна, классная, то что надо.

Федор знал, что Попугаева дорожила своей финкой, редко кому давала ее. Говорила, что финка та у нее хранится с фронта, подарок одного знакомого лейтенанта, давно геройски погибшего еще в середине войны. Финка была необычная, с белой резной и точеной ручкой, сделанной из кости, вернее, из бивня не то слона, не то ископаемого мамонта. И ножны были сделаны из того же белого бивня, все резные, в затейливой вязи старинного рисунка. А лезвие кинжала прямое, остроконечное, редкостной булатной стали. Одним словом, дорогая вещица.

Лося освежевали быстро, сняли шкуру. В работу включился и проводник. Семен охотился невдалеке, услышал выстрел и поспешил к лагерю. Попугаева на костре поджарила куски мяса и печенки. Мужчины тем временем по совету Семена укрепили два шеста между четырьмя кряжистыми лиственницами и на такой своеобразный лабаз уложили разрубленную на части сохатину.

– Волк не достанет, а человеку не жалко, бери, пожалуйста, – сказал Семен, покрывая мясо сверху хвойными ветвями.

– Заодно на свежем ветру чуток и, подвялится, в дорогу обратную возьмем, – хозяйски заключил Белкин, – на всю нашу ленинградскую экспедицию хватит. Ешь – не хочу! – и, помолчав, что-то вспоминая, грустно добавил: – В блокаду бы такого мясца, цены ему не было бы… Эх, мать честная… А сейчас что? Забава вкусная, да объедение сплошное.

Попугаева невольно задержала взгляд на кусках жирной сохатины, что были уложены на шестах. Они сочились кровью, и алые капли, сверкая на солнце рубиновым светом, падали на сухие листья, на траву. Да, Федор прав, мяса много, на всю экспедицию хватит. И они привезут его в экспедицию, через пару дней надо сниматься отсюда и выходить на место встречи с головным отрядом, где была и Наталья Николаевна Сарсадских, которая возглавляла геологическую партию Центральной экспедиции. Ее, Ларисина, начальница и наставница.

Попугаева спустилась к реке, присела на корточки, вымыла руки и стала отмывать от крови финку. Вода сразу зарозовела.

Взгляд ее привычно скользил по сверкающей на солнце водной поверхности, сквозь которую, как сквозь стекло, отчетливо просматривалось речное дно. Ничего примечательного, обычная галька, обычный песок. А место вокруг чудесное. Заросли ивняка и крушинника густо курчавятся почти у самой воды. Ей нравились и кривоствольные уродливые березки, и низкие корявые лиственницы, тянущие ветви в одну сторону, к югу, к солнцу. Природа дышала спокойствием и жила своими немудреными заботами.

Вдруг на дне, за камнем, в намывах желтого песка что-то засверкало необычным алым блеском. Лучи солнца, нырнув в глубину, что-то высветили.

Попугаева, сразу заинтересовавшись, подошла к заводи. На дне алели, словно капельки крови, камешки. «Интересно, что там?» – она присела, сунула руку в воду, замочив рукав брезентовой куртки, зачерпнула пригоршней, конечно, вместе с песком. Два рубиново-красных сгустка выделялись в мокром песке.

«Неужели рубины?!» – догадка пронзила ее светлой торжествующей радостью.

Осторожно, не разжимая пальцев, Попугаева прополоскала кулак в проточной холодной воде, давая возможность уйти легким песчинкам, И она ощущала, как они проскальзывали между пальцами. Лариса не спеша промывала и промывала, не чувствуя холода воды, пока в ладошке не остались вместе с крупными песчинками несколько кроваво-красных сгустков. Она еще раз промыла, освобождаясь от песка.

И вот на ее ладони лежат, поднятые со дна, минералы – три мелких и один крупный, как горошина, и светятся они густым малиновым светом.

– Нет, это не рубины, хотя и очень похожи. Откуда им быть здесь? – вслух рассуждала Попугаева, успокаивая себя. – Рубины здесь не могут быть…

Кому-кому, а ей-то, геологу, досконально известно, что рубинами в этих краях, мягко говоря, и не пахнет. Тогда что же это? Гранаты?

Минералы лежали на левой ладони. Попугаева поднесла ее ближе к лицу и осторожно, словно боялась потерять, двумя пальчиками правой руки переворачивала камешки, внимательно разглядывая каждый из них, присматриваясь к игре сочного алого света. Потом вынула лупу и стала рассматривать через увеличительное стекло. Камешки были круглые, их влажная поверхность оказалась хорошо обкатанной и отшлифованной течением. Сколько времени их полировала вода? Столетия? Видимо, они проделали немалый путь по реке.

– Лариса Анатольевна, что попалось? – К ней шагал Федор, не выпуская из рук оголенного задымленного прута, на котором темнели нанизанные куски поджаренного мяса.

– Вот, смотри-ка, – Попугаева протянула ладонь.

– Ух ты! Да это ж рубины! – воскликнул радостно Федор. – Вот удача вам!

Ларисе пришлось его разочаровывать.

– Нет, к сожалению, это не рубины. Они здесь просто не встречаются. Но что это? – Попугаева рассуждала вслух, отвечая не столько Федору, сколько самой себе. – Сейчас я и сама не знаю. Вижу только, что они, минералы эти, действительно похожи на настоящие рубины. Но только похожи, не больше.

– Тогда что же?

– Скорее всего гранаты. Помнишь, в намытых шлихах попадались нам, и довольно часто, такие же камни?

– Не совсем такие, а все больше мелкие, как песчинки. И, кажись, потемнее, погуще красный цвет был.

Подошел и проводник. Семен щурил глаза, смотрел через камень на солнце, многозначительно цокал и прищелкивал языком и наконец сказал:

– Красивый камень. Важный камень. Якуты знают, что такой красный камень приносит человеку счастье. Потому что это не камень, а твердая кровь живого огня.

Попугаева смотрела на минералы и мысленно сопоставляла их с другими, похожими, виденными ей в минералогических коллекциях, И все больше приходила к выводу, что опять ей попались гранаты. Конечно, гранаты. Только более крупные. Она уже не сомневалась. Только какие? Вопрос пока остается без определенного ответа. Тут можно и запутаться. Она знала, что минералогическое семейство граната весьма обширно, что родственников у него много. Дома, в Ленинграде, все, конечно, прояснится. После лабораторного анализа, сопоставления и всестороннего изучения. А сейчас, в полевых условиях, не так уж важно, к какому семейству гранатов принадлежат найденные ею минералы. Славы они не прибавят, к цели, к заветной цели не приблизят и не помогут решить главной задачи – найти спутников алмазов, таких, как платина, найти коренные залежи прозрачных кристаллов.

Красные камешки заняли место в помеченном номером ситцевом мешочке, где лежали намытые в этих местах шлихи. И Попугаева утратила к ним интерес. Продолжался обычный рабочий день. Федор стал копать шурфы и сносить к воде вынутую пробу, чтобы ее потом тщательно промыть. Попугаева, закинув за плечи рюкзак, пошла вдоль берега вверх по течению, осматривая дно, галечные косы, намечая места шурфовки. И сама брала пробу, промывала. Но нигде не встречала никаких признаков, свидетельствующих о наличии алмазов и их спутников – платины, платиновых металлов, которые иногда находили по дороге к россыпям на Вилюе. Ничего похожего не обнаруживала. Надежда, которая жила в сердце весь сезон, таяла и исчезала, как прошлогодний снег, который держался почти все лето в глухих расщелинах и впадинах.

Пару раз ей снова попадались на дне Кен-Юряха густо-красные сгустки, правда, гранаты мелкие, как пшеничные зерна, и не так отшлифованные. Сквозь лупу хорошо просматривались грани естественного скола. «Чего доброго, а гранат наберу на браслет, вместо алмаза – на кольцо», – усмехнулась Лариса, складывая гранаты в мешочек. А как хотелось, как мечталось, чтобы на зависть всем, носить на пальце кольцо с первым алмазом, да не простым, а тем, первым, найденным на открытой ею богатой россыпи, а еще лучше – верх фантазии! – первой советской кимберлитовой трубки!..

От невеселых размышлений ее отвлекла журавлиная стая. Птицы пролетали низко, их печальные гортанные голоса, пронизанные тоской расставания, будили грустные воспоминания и жалость по давно ушедшим годам, по близким, дорогим людям, которых уже не существует на земле, а только живут в памяти тех, кто их знал.

Лариса долго смотрела вслед улетающим к югу птицам. И вспомнились ей сейчас почему-то не самые страшные дни фронтовой жизни, не ослепляющие торжеством радости дни великой победы, а самая первая заурядная бомбежка, под которую она попала, наивная и глупая в общем-то девчонка, зеленая первокурсница Ленинградского университета, не прослушавшая еще ни одной лекции на своем геологическом факультете, да первый неравный бой отчаянных зенитчиков с прорвавшимися на Ленинградское шоссе немецкими танками. И побудили воспоминания журавли да кроваво-красные гранаты. А может быть, и не гранаты, а те капли крови, что стекали с кусков лосятины, положенной на жерди, и падали на жухлую траву, на опавшие листья. Найденные ею гранаты лишь напоминали о тех каплях.

Тогда тоже было лето. Знойное лето сорок первого года.

Война смешала все мечты и планы.

В дни, когда началось вторжение гитлеровцев, она с золотой медалью окончила десятилетку. Как и многие сверстницы, она верила в скорое и неизменное поражение зарвавшихся фашистов. Молодость всегда беспечна и самоуверенна. Под вой сирены воздушной тревоги Лариса, затаив дыхание, искала свою фамилию в вывешенном приказе о зачислении на геологический факультет. Она была в числе тех немногих счастливцев, которых приняли в университет без вступительных экзаменов. И тот скромный листок приказа, приколотый канцелярскими кнопками к фанерному щиту, казался Ларисе в те минуты надежной путевкой в грядущую романтическую жизнь. Она даже в самых страшных кошмарных снах не могла предположить, какие жестокие экзамены ей, всему ее поколению приготовила судьба, какую школу долготерпения и мужества, какие четыре года фронтового университета ждут ее в близком будущем. Но будущее – это завтрашний день, это то, о чем никто пока не знает, чего еще нет. До него еще надо дожить. И потому сегодняшние радости рождали счастливую надежду.

– Тебя зачислили? – Перед Ларисой стояла девушка, темные волосы до плеч, лицо красивое, хотя и в легких веснушках, а в глазах, широко раскрытых, неподдельное счастье.

– Да, зачислили. Третья сверху моя фамилия.

– А моя девятая. Говорят, что девятка – счастливое число. Нам вместе учиться в одной группе. Давай начнем дружить? – предложила девушка и протянула руку. – Согласна?

– Согласна.

– Меня зовут Таня. А тебя?

– Лариса.

– У тебя красивое имя, – сказала Таня, – как у героини фильма «Бесприданница».

– Знаю, там Алисова играет, – ответила Лариса. – Но и у тебя не хуже. Тоже литературное, пушкинское.

Они бы и дальше продолжали беспечно щебетать, но в вестибюле появился долговязый дежурный с красной повязкой на рукаве и противогазом на боку.

– Вы что, вертихвостки, нарушение делаете? Не слышали воздушной тревоги?

– Мы… мы приказ тут читали, – стала оправдываться Татьяна.

– Зачислили?

– Да, да, зачислили, – Лариса закивала.

– Это хорошо. А теперь марш в убежище!

– Счас, дяденька! – озорно крикнула Лариса, устремляясь вниз по широкой лестнице, увлекая за собой Татьяну.

– Какой я вам дяденька, когда учусь на втором курсе. Погодите, доберусь я до вас, вертихвостки симпатичные! – раздавался за спиной голос дежурного. – Эй, не туда!.. Левее и вниз! Стрелками указан путь в убежище!..

С того времени прошло двенадцать лет, И сейчас, с вершин прожитых ею лет, оглядываясь назад, Попугаева с грустной радостью видела первые в ее жизни студенческие дни.

Она помнит, как в просторных залах минералогического музея они немного растерялись от обилия и красоты естественных образцов первозданной природы и еще больше уверовали молодыми сердцами в правильность выбранного жизненного пути и профессии. Попугаева с невольной улыбкой видит себя ту, семнадцатилетнюю, которая впервые попала в богатейший мир бесценных экспонатов, для которой надписи и мудреные названия тогда ровным счетом ничего не значили. Тогда ее привлекали лишь внешняя красота да простое богатство – самородки золота, платины, серебра да драгоценные камни – прозрачные кристаллы алмазов, ярко-алые рубины, густо-зеленые изумруды. Неужели и им придется искать в дикой природе такие дорогие камни? От одной такой мысли захватывало дух.

– Смотри, Лариса, какой алмазище, – Татьяна тыкала пальцем в ограждающее стекло.

– Красота!

Татьяна все искала бриллианты, но почему-то их не находили среди естественных образцов. Попугаева с улыбкой вспоминает, как они были наивны. Даже трудно поверить в такое. Неужели тогда не знали, что бриллианты – это отшлифованные алмазы? Лариса может с уверенностью сказать, что знала, но все же хотелось найти и посмотреть бриллианты.

А потом подолгу рассматривали густо-красные кристаллы гранатов. К их удивлению, оказалось, что и Лариса, и Татьяна недавно взахлеб читали «Гранатовый браслет» Куприна.

– Вот это была любовь! – Татьяна вздыхала, и было видно, что она завидовала героине книги. – До самой смерти сплошное самопожертвование. Не то теперешние парни – сплошные приставалы.

– Любовь, конечно, сильная, – согласилась Лариса. – Только мне такие типы не нравятся.

– Почему?

– Потому что безвольные и нецелеустремленные. И они проходили мимо многих и многих ценных и уникальных минералов, не обращая на них ровно никакого внимания, равнодушно скользя по экспозициям наивно самоуверенным взглядом. Эх, молодость, молодость! Попугаева потом не раз, стыдясь самое себя, вспоминала тот первый студенческий поход в музей. Особенно после войны, когда уже училась в университете и была настоящей студенткой. Музей после войны восстановили, однако многие редкие образцы были безвозвратно утеряны, и о них лишь вспоминали те, кто бывал в залах еще до блокады.

Залы минералогического музея стали для Попугаевой своеобразной аудиторией, где она проводила многие свободные от учебы часы. Здесь наглядно можно было видеть и получить исчерпывающее представление о величайшем могуществе нашей планеты, познакомиться с неисчерпаемыми сокровищами и природными богатствами родной страны. И если семнадцатилетняя Лариса проходила мимо уникальных уральских самоцветов, то уже потом, через четыре года долгой войны, студентка другими глазами рассматривала редкостные образцы. Что говорить, с давних времен пользуются мировой известностью драгоценные камни Урала: бархатисто-фиолетовые аметисты, сочные изумруды, не уступающие по своей красоте лучшим изумрудам Колумбии, многоцветные турмалины, нежно-голубые топазы, янтарно-желтые гелеодоры, удивительные аквамарины. А как богат и своеобразен мир пестро-цветного камня! Причудливы и фантастически ошеломляющи нарисованные рукой природы картины на уникальных образцах яшмы, великолепны, словно выведены искусным мастером, задумчивые узоры малахита, ярка и разнообразна палитра красок у порфиров и мраморов…

Знаменитый Малахитовый зал Зимнего дворца отделан из редкостной двухсотпятидесятитонной глыбы чистейшего малахита, найденного в 1836 году на Меднорудянском месторождении близ Нижнего Тагила. А великолепной красоты саркофаг, который хранится в Петропавловском соборе, выточен искуснейшими мастерами из крупной монолитной глыбы розового орлеца (родонита), весившего почти пятьдесят тонн, добытого на Среднем Урале. А уникальная карта Франции, выложенная из многоцветной яшмы! Это выдающееся произведение находится в Лувре и снискало русским мастерам высшую награду Всемирной выставки 1900 года в Париже, а ее автор В. Мостовенко был награжден Командорским крестом Почетного легиона.

Попугаева особенно тщательно знакомилась и старалась запечатлеть в памяти разнообразные естественные формы минералов, какими они встречаются в природе. Здесь и строгие, геометрически правильные кристаллы и потерявшие свою первоначальную форму, и кристаллы, вкрапленные в другие минералы…

Останавливаясь перед окаменелыми, древовидными плауновыми растениями, Лариса мысленно переносилась на миллионы лет назад, в далекий каменноугольный период, в пору пышного расцвета наземной растительности. В породах, образовавшихся сотни миллионов лет назад, например, сохранились отпечатки древнего растения, имевшего вид обычного папоротника, но размножавшегося семенами…

Богаты и разнообразны недра, удивительна и неповторима картина далекого прошлого нашей обыденной на первый взгляд земли, на которой предстояло жить и работать.

Кто бы мог предполагать, что военные события станут развиваться так трагически и так стремительно! В первые дни казалось, что превосходство немцев временное, пока мы не подтянули главные силы, пока гитлеровцев сдерживают лишь пограничные войска и передовые заслоны, которые, естественно, не могут остановить такую лавину…

Но прошла первая неделя войны. А сколько уже потеряно! На второй день войны фашистские танки ворвались в Каунас, на третий – в Вильнюс, после тяжелых боев пришлось оставить Лиепаю… Утром в четверг гитлеровцы овладели Даугавпилсом, но во второй половине дня их выбили из города, однако к ночи немцы снова овладели этим городом. К этому времени прояснилось и четко определилось направление главных ударов гитлеровских армий группы «Норд», вторгшихся в Прибалтику: головные танковые соединения, как острия стрелок на карте, нацелились на Ригу и на Псков… А от Пскова прямая дорога на Ленинград!..

Война приближалась к границам области. Нужно было срочно создавать оборонительный пояс на подступах к городу Ленина. Военный совет фронта утвердил принципиальную схему инженерных сооружений по реке Луге. На заседании горкома партии Жданов, оценив сложную обстановку, определил конкретные задачи партийных и советских органов в создании оборонительного пояса на ближних подступах Ленинграда.

– Три четверти наших усилий должны быть обращены именно на это, – подчеркнул Андрей Александрович, показывая красным карандашом на карте линию от Кингисеппа на Лугу и далее к озеру Ильмень. – Сделаем неприступной Лужскую позицию!

Многие работники горкома и обкома партии, горсовета пошли на строительные участки как уполномоченные Советской власти.

Строительство оборонительного укрепленного района разворачивалось быстрыми темпами. Десятки тысяч ленинградцев, главным образом женщины и пожилые мужчины, не подлежавшие призыву, возводили огневые точки, копали противотанковые рвы и заслоны. В горком партии поступали сведения о трудовых успехах и первых потерях. Гитлеровцы стали бомбить строительные участки, обстреливать беззащитных из пушек и пулеметов.

В те первые дни ленинградцы, полные решимости и оптимизма, еще не осознавали всех размеров катастрофы и надвигающейся лавиной чудовищной опасности, но они верили в свое неизбежное торжество. И лозунг партии «Все для фронта, все для победы!» проходил через каждое сердце, зажигая и вдохновляя. Судьба страны, судьба города Ленина стала для каждого его собственной судьбой. Заводы и фабрики перестраивались на военный лад, осваивая новую, нужную фронту продукцию. У станков, заменив отцов и мужей, встали женщины и подростки. Десятки тысяч горожан спешно возводили оборонительные рубежи.

Лариса о утра и до позднего вечера пропадала в университете, где у нее оказалась масса работы: тут и курсы гражданской обороны, обязательные для всех студентов и преподавателей, и лекции по оказанию первой помощи пострадавшим, и комсомольские дела, и дежурства в бомбоубежищах. А когда начали формировать строительные отряды, Лариса была в списках одной из первых. Она очень волновалась, что ее, в общем-то лишь формально студентку первого курса, могут и не взять, как не взяли в дивизию народного ополчения, как не взяли в спецшколу при райкоме комсомола, где, по слухам, готовили радисток для партизанских отрядов, как не взяли в школу планеристов и парашютистов, отказали в приеме на снайперские курсы. И везде ответ был примерно один и тот же. Заглянув в документы, ей говорили! «Надо чуть подрасти, вам еще и восемнадцати-то нет». Ну разве она виновата, что появилась на свет лишь в сентябре двадцать третьего года, а не раньше? И вот наконец-то зачислили.

На сборы были отпущены считанные минуты. Она пулей помчалась к себе домой, чтобы предупредить маму, чтобы собрать кое-что в дорогу.

Комната оказалась запертой. Значит, мама еще на работе. В глаза бросилась записка, что лежала на столе. Лариса ее развернула. Мать своим крупным почерком писала, что уезжает со всей конторой куда-то под Кингисепп строить оборону, что подробнее, где она будет, напишет в письме, и просила, чтобы доченька была благоразумной, обязательно варила себе горячую пищу, а не питалась всухомятку, что деньги на первое время лежат в ящике комода под простынями. Чтобы проведала сестренку, она у дяди Коли.

В комод Лариса не полезла, денег не взяла. Обойдется и без них. На строительство оборонительного рубежа их повезут на машинах, там будут они жить на военном положении, на всем готовом. Ей очень хотелось скорее стать самостоятельной, надоело считаться иждивенкой у матери, которая с трудом сводит концы с концами. Каждая копейка на счету. С тех пор как не стало отца, жизнь в их семье резко изменилась. Из многокомнатной квартиры они перебрались сюда, в эту комнатушку. Мебель и ценные вещи постепенно увозились на базар, но вырученные рубли тоже быстро исчезали, а прорехи в семейном бюджете росли и множились. Но теперь, когда Лариса стала студенткой, наметился перелом в их существовании. Как-никак, а отличнице и медалистке, принятой без вступительных экзаменов, положена стипендия. Не ахти какая, а все же подспорье.

Лариса сняла с этажерки томик Островского «Как закалялась сталь». На титульном листе надпись отца, Лариса знала ее наизусть, но все же развернула книгу, пробежала глазами родные буквы:

«Будь такой же честной коммунисткой, как автор этой замечательной книги». И размашистая уверенная подпись.

Каждый раз, когда ей нужно было принимать какое-нибудь самостоятельное решение, Лариса мысленно советовалась с отцом. Она брала книгу Островского и думала о том, как бы на ее месте поступил отец, что бы он ей посоветовал. И сейчас, собираясь в дорогу, уезжая со стройотрядом, как им говорили на «непродолжительное время», Лариса и не предполагала, что уходит из дома на долгих четыре года войны. Она чувствовала внутреннюю потребность мысленно обратиться к дорогому ей человеку и доложить ему, как докладывала раньше, с пионерским салютом, о полученных отличных оценках или о проделанных общественных школьных делах. И сейчас ей хотелось заверить, что студенты построят такие огневые рубежи, такие оборонные узлы, что фашисты через них никогда не пройдут!

Потом набросала свою записку и положила ее на стол рядом с той, что написала мать.

День выдался солнечный, теплый, безветренный. Словно бы специально природа расщедрилась на ласку. Именно в такие дни и приятно ехать за город, поближе к природе.

Около университета Лариса вспомнила, что не навестила сестренку. «Не беда, – подумала она, – надо хоть попрощаться с дядей Колей». А у автоматной будки вытянулась очередь. Военных пропускали без очереди. Наконец Лариса вошла в стеклянную будку, быстро набрала служебный номер дяди Коли, вернее, Николая Гавриловича, ближайшего друга отца еще с дней революции.

– Дядя Коля, до свидания! Мы всем курсом уезжаем на работы.

– Куда же?

– Пока тайна! Но вы сами, наверное, знаете хорошо, куда. Мы на машинах едем.

– Постой-постой, Лариса. Один вопрос тебе. – Николай Гаврилович старался говорить спокойно, чтобы ей не передались его опасения. – А что ты взяла с собой на дорогу?

– Дядя Коля, а что, собственно, надо нам? Ну, взяла мыло, ну, полотенце…

– И все?

– И все. – И добавила, чтоб тот не волновался: – Денег еще чуть-чуть.

– Скажи, а плащ ты взяла? Котелок, ложку уложила в рюкзак? И еще не забудь теплое белье и обязательно продукты.

– Может быть, пару буханок хлеба посоветуете, дядя Коля? – В голосе Ларисы прозвучали недоверчивые и насмешливые нотки. – Мы же на несколько дней всего! Не надо шутить, дядя Коля!.. Никто из девчонок ничего подобного не взял. Не беспокойтесь! Спать будем на сеновале…

Николай Гаврилович долго не опускал трубку. Никакие добрые его советы не принимались. Молодежь уходила в неизвестность налегке, с шутками и песнями. И страшно было за нее и, откровенно, завидно. Не так ли весело, беспечно-уверенно в том, восемнадцатом, они, молодые красногвардейцы, отправлялись на войну с беляками?

Невольно вспомнились те дни юности, тяжелые дни обороны Петрограда, когда чуть ли не у стен города останавливали полки Юденича. От той памятной ночи, вернее, ночной яростной атаки у Николая Гавриловича остался продолговатый шрам на левой ноге, рваная метка осколка снаряда. И радостное сознание – беляков-то остановили!.. Он помнит до сих пор теплый и пряный запах развороченной темной земли, который шел от огромной воронки, а рядом два друга – Санька и Толька охали и ахали, неумело перехватывая чистой портянкой рваную рану на его ноге, радостно приговаривая: «Побегли, офицерики! Побегли, едрена мать их!»

Бомбежка была жестокая. Даже не хотелось верить, что в середине двадцатого века представители культурной нации, используя современную технику, способны на такое зверство: расстреливать с воздуха беззащитных женщин и детей.

Прилетели гитлеровцы в полдень. А с утра ничто не предвещало о надвигающейся опасности. День выдался солнечный, теплый, по небу плыли редкие облака, нежные и легкие, и белые-белые, как стерильная вата. И у Ларисы с утра было хорошее настроение: их группе, первокурсницам, разрешили краткую «постирушку». Выдали по куску хозяйственного темного жесткого мыла и каждой, кроме ее личных тряпок, навалили по охапке грязного, пропитанного потом и задубевшего мужского белья, выгоревших рубах, брюк, курток. Но девчонки-первокурсницы рады были до чертиков, что именно им доверили «постирушку». У каждой до ломоты ныла спина. С рассвета и до темноты не выпускали из рук лопаты, работали с отчаянной злостью и надеждой. Землю отсчитывали по вынутым кубометрам. А противотанковый ров уже принимал свои жесткие очертания. Рядом возводились огневые рубежи, но там почему-то дело не очень спорилось, где-то задерживали доставку цемента и нужных железных конструкций. Потому-то их группе, первокурсницам, которых с копки рва должны были перебросить на подмогу строителям огневого рубежа, и разрешили краткую передышку, разрешили ту самую «постирушку».

Озеро Врево находилось в нескольких километрах, а проселочная дорога туда была сплошной радостью. Белье везли на подводе. Солнечный сосновый бор, задумчиво-хмурый ельник и празднично-белая, как из сказки, березовая роща. А потом деревья расступились, и в глаза ударила манящая синева воды.

– Ой, девочки, красота какая! – воскликнула Татьяна и, схватив туфли в руки, рванулась к берегу.

– Вода теплая!

Никакая сила не могла удержать девчонок. С радостным визгом и смехом, стаскивая на ходу платья, блузки, юбки, они бросались в синь воды.

Лариса надолго запомнила то шумно-беспечное купание. Потом, за годы войны, ей приходилось не раз купаться в озерах и реках, однако всегда старались мыться торопливо, как-то незаметно, тихо и скрытно, ибо в сердце постоянно жило чувство страха и опасности.

После купания, свежие и бодрые, дружно взялись за стирку. Сушили тут же, на солнце. На прибрежных кустах и низких деревьях, а то и просто на траве раскладывали чистое белье и одежду.

– Ой, солдаты! – вдруг отчаянно закричала толстая девчонка, развешивая на кустах белье.

Она бросила постиранные нижние рубахи и стала спешно натягивать на себя непросохшее платье.

– Немцы?! – выдохнул кто-то с испуга.

– Да нет же. Наши!.. – раздался успокаивающий голос преподавательницы.

– Все равно мы раздетые! Не пускайте их сюда!

В группе начался переполох. Лариса тоже спешно натянула влажное платье, поправила волосы.

А бойцы тем временем приблизились к озеру и встали на привал. С ними находились и пушки с длинными стволами. Купаться бойцам, видимо, командир ихний не разрешил. Они только умывались, брызгались друг на друга. А пожилые тут же повалились на траву, в тень под деревья. Видно было, что они устали, пропылились. Давно, видать, двигаются пешим ходом.

Лариса, а с нею Татьяна и еще несколько осмелевших девчонок пошли к бойцам.

– Куда путь держите, соколики?

– Соколы летают, а мы пехом чешем.

Бойцы окружили девушек. Засыпали вопросами. Парни молодые, ухватистые, вопросы с намеками. Девчонки жмутся друг к дружке, хохочут, парируют колкости. А Лариса серьезная. Отвечает просто и спокойно, деловито. Рассказала, что они из Ленинграда, из университета, роют против немецких танков заграждение.

Сейчас, конечно, смешно ей, как вспомнит, а тогда она жила наивной решимостью и надеждой.

– Кто у вас старший? – спросила Лариса. – Мне командира надо.

Выступил ладный из себя сержант:

– Я тоже командир, – и добавил: – Игорем зовут меня. Игорь Миклашов.

Лариса взглянула на его петлицы. Там поблескивали треугольники. Она знала, что треугольники ниже, чем кубики, а кубики ниже, чем продолговатые шпалы. У дяди Коли были на петлицах шпалы. Но сейчас ей было важно высказать свою просьбу. И она, глянув ему в глаза, сказала:

– Возьмите меня к себе, возьмите санитаркой!

Сержант и рад бы, да на каком основании? Без приказа не зачислишь в батарею, на довольствие не поставишь. Обо всем этом он сбивчиво пояснил девушке, которая ему так сразу приглянулась.

– Надо лейтенанта позвать.

Лейтенант не заставил себя долго ждать, Щеголеватый, весь в ремнях, на груди поблескивает значок ГТО-2.

– Командир взвода Кирилл Оврутин, – представился он, не сводя глаз с Ларисы.

Выслушал ее горячую просьбу. Помолчал для важности, потом сказал:

– Сам я не вправе решить. Но вы дайте мне ваш адресок, – и учтиво подставляет ей записную книжку, протягивает карандаш. – Как только я с начальством полка улажу этот вопрос, сразу дам знать.

Лариса и на это была согласна. А вдруг и вправду поможет?

Самолеты появились внезапно. Они вынырнули из облака и с нарастающим воем моторов устремились к земле, к противотанковому рву, где находились безоружные мирные люди, главным образом женщины. Летчикам, конечно, это было хорошо видно.

Нудно и гулко завыла сирена воздушной тревоги. Девчонки в страхе сбились в кучу.

– Что вы делаете, глупые! – срывая голос, закричал старый преподаватель, расталкивая студенток костлявыми руками. – Разбегайтесь! Побьют, как куропаток!..

А куда бежать, когда противотанковый ров кончался вертикальной стеной. На нее без лестницы не влезешь. А тут послышалось еще и тревожное, полное жалобы, мычание коров. Большое стадо паслось на лугу вдоль вырытого котлована. Животные предчувствовали беду. В стороне, за лесом, яростно захлопала скорострельная пушка, и в небе, не долетая до самолетов, стали разрываться белые вспышки.

– Ложись!!! – кричал кто-то хриплым басом. – Ложись!..

Лариса инстинктивно прижалась спиною к глинистой стенке рва, странно ощущая сквозь платье нагретую солнцем каменистую землю. А сверху, со стороны солнца, казалось, прямо на нее стремительно надвигалась тяжелая и громадная ревущая железная птица с намалеванными крестами на крыльях. Тускло сверкнули на солнце края алюминиевых плоскостей, а за прозрачным колпаком одной, гудящей моторами, птицы Лариса на какой-то миг увидела немца, увидела в профиль, и в ее сознании запечатлелась яйцевидная, обтянутая черным шлемом голова.

А в следующее мгновение началась пляска огня и грохота. Земля, как живая, вздрагивала под ногами и у нее за спиной. Бомбы рвались всюду – и в противотанковом рву, и там, где паслось стадо. Обезумевшие животные бросились в разные стороны. Несколько десятков коров вскочили в ров. Они метались, бодая рогами и топча людей.

Вой, рев, мычание, отчаянные крики, взрывы бомб, треск пулеметов, разрывы снарядов смешались в едином страшном грохочущем хоре. Где-то вверху, на краю рва, надломилась елка и, поднимая тучу пыли, с треском упала неподалеку от Ларисы. Что-то горячее, обдав жаром щеку и шею, гулко шлепнулось в глинистую стену. Лариса в страхе присела, но тут же вскочила – мимо бежала, отчаянно ревя, пегая корова, волоча по земле бледно-синие кишки, и она копытами наступила на них…

Гитлеровские самолеты взмывали вверх, делали разворот и снова пикировали на противотанковый ров…

И вдруг грохот кончился. Сквозь вопли раненых и рев животных послышались крики:

– Наши!.. Наши!..

Два краснозвездных истребителя стремительно набирали высоту и смело вступали в неравный бой. Вспыхивали на солнце алюминиевые плоскости, зеркалами отсвечивали плексигласовые колпаки, длинные белесые нити трассирующих пуль чертили прямые линии на синем фоне. Бой как-то сразу переместился в сторону. В огромном небе носились, как вьюны, вроде бы игрушечные самолеты. И оттуда, с неба, доносились, словно работа швейных машинок, пулеметные очереди, глухие торопливые хлопки скорострельных пушек.

Неожиданно Лариса увидела, как от фашистской стаи отделился один двухмоторный самолет, оставляя за собой черный дымный хвост. Он несся к земле, все убыстряя полет, и вдруг на глазах стал разламываться на куски. Ей показалось, что это был именно тот самолет, в котором она видела яйцевидную голову фашистского летчика в черном шлеме…

– Сбили! Сбили гада!..

Но радостные выкрики тут же прекратились. Словно наткнувшись на преграду, сник и вспыхнул ярким пламенем наш истребитель. Он, теряя равновесие, камнем полетел вниз. Летчик выпрыгнул на парашюте, но возле него закружил немец, расстреливая из пулемета, пронзая тонкими белесыми иглами трассирующих пуль…

А в противотанковом рву, изрытом воронками, продолжался тихий ужас. Кричали и молили о помощи раненые. Ревели животные. То там, то здесь, возле округлых дымящих чадом воронок, лежали убитые. Лариса, оглохшая, словно у нее в ушах заложена вата, нахватавшаяся угарного чада, оцепенела и не могла сделать даже шага от стены, с ужасом оглядываясь вокруг. У нее ознобно похолодела спина, когда неподалеку увидела оторванную человеческую руку, костлявую кисть. Она узнала ее, руку старого преподавателя, которой тот еще несколько минут назад расталкивал их, оглупевших, сбившихся в кучу девчонок…

– Помогите!.. Помогите!.. Хоть что-нибудь сделайте…

Она услышала голос Татьяны. И увидела ее. Чуть в стороне, за небольшой грудой земли, возле двухколесной тачки, на которой вывозили грунт из котлована, Татьяна странно сидела на корточках, прижав обе руки к животу, а сквозь пальцы, расплываясь по светлому платью, сочилась густо-алая кровь.

– Сейчас! Потерпи!..

Лариса кинулась к ней. Но что она могла сделать? Чем помочь? Первое, что пришло в голову, – надо перевязать. Срочно перевязать, остановить кровотечение. Но чем? Где аптечка, где бинты?.. Не долго думая, Лариса схватила подол своего белого, недавно выстиранного платья. Но надорвать его не смогла. Тогда она в отчаянии стала грызть шов зубами, и потом, собравшись с силою, оторвала кусок.

– Потерпи, милая… Потерпи…

Рана, к удивлению, оказалась маленькой, почти с ноготок. Но остановить кровотечение никак не удавалось. Перевязка не помогла. Татьяна таяла на глазах.

– Жжет… все внутри горит… не могу… не могу… Мама!.. Мамочка…

Лариса, глотая слезы, уложила ее поудобнее возле тачки, положив под голову чью-то куртку.

– Полежи, я сейчас… Я в штаб. Приведу врача! Мы тебя в больницу. Там вылечат. Обязательно вылечат.

Но штаба не существовало. На том месте зияла огромная, еще тихо чадящая воронка да вокруг валялись разбросанные почерневшие бревна, погнутая спинка железной кровати, какие-то папки бумаг, пробитая тумбочка…

Лариса кинулась искать санитаров. Где-то неподалеку, как она помнила, должны находиться медработники. Ей указали дорогу. В леске разбивали палатки с ярко нарисованными на белом фоне красными крестами. А вокруг них, располагая прямо на траве, укладывали раненых. Крупная женщина в белом халате зычно командовала:

– Только тяжелораненых! Их в первую очередь!..

Раненые стонали, плакали, просили воды, молили о помощи. У Ларисы ком подкатил к горлу. Она растерялась. Тут находились девушки, на которых страшно было смотреть. Одна, белокурая, сидела и держала свою оторванную руку, кость неестественно белела… По сравнению с ними ранение Татьяны казалось пустяковым. Но Лариса все же остановила врача, умоляюще попросила:

– Татьяна лежит, ранена. Давайте бинтов и йоду.

– А какое ранение? – спросила женщина-врач.

– Вот сюда, – Лариса пальцем показала, – в живот. Рана маленькая.

Врач посмотрела на нее, как смотрят на сильно провинившегося, но глупого ребенка. Тяжело вздохнула и повелела тоном, не терпящим возражений:

– Немедленно! – вы меня поняли? – немедленно сюда! В операционную!..

Вместе с Ларисой побежали еще две незнакомых студентки из старших курсов. По пути они захватили грубо сколоченные носилки, на которых выносили грунт.

Но они не успели. Маленькая рана оказалась смертельной. Татьяна все так же лежала на земле возле тачки, только голова ее неестественно запрокинулась и в широко открытых остекленевших немигающих глазах, необычно спокойных, тускло отсвечивало солнце…

Батарея окапывалась. Артиллеристы, уставшие после ночного марша, обнаженные по пояс, остервенело вгоняли лопаты в податливую землю. Сняв дерн и верхний короткий темный пласт плодородной почвы, лезвия лопат вгрызались в бурую слежалую глину. Пахло душно прелью, корнями, хвоей и солдатским потом. Тела артиллеристов лоснились, словно намазанные жиром, Солнце повисло над головой и палило нещадно.

– Хоть бы тучка завалящая подошла бы, – мокрый от пота боец отбрасывал на бруствер вырытую глину. – Изжариться можно вконец!

– Давай, давай вкалывай!

Сержант Петрушин с ожесточением вгонял по самый край лопату и, пружиня жилистое загорелое тело, тренированно ловко швырял бурые комья наверх, углубляясь в землю, прорывая ход сообщения. Чуть впереди, за кустистыми елками, мелькали коричневые тела батарейцев, сооружавших позицию второго орудия.

Издали, со стороны Пскова, до которого было несколько десятков километров, чуть слышно, заглушенно доносились разноголосые беспорядочные раскаты, словно там рокочут, зарождаются громы, повторяемые многократно эхом. И, слушая настораживающий тот гул, батарейцы понимали, что оттуда доносится клокотание тяжелого боя, он наверняка может покатиться стремительной волною сюда, на артиллерийскую позицию, и если не успеешь, не поспешишь зарыться в землю, спрятать за бруствером зенитные пушки, которые не имеют даже обычных защитных щитов, то очутишься перед той волною, словно голый и раздетый, открытый со всех сторон. Не слышно было ни команд, ни поругивания младших командиров, обычно подгонявших на полевых учениях бойцов, торопя их зарываться в землю. Тут каждого подхлестывало сознание надвигающейся опасности. Слышался лишь гортанный придых, стук лопат о прессованную годами глину, тяжелое дыхание да разные ругательные слова, хрипло вылетающие из пересохших глоток.

Лейтенант Кирилл Оврутин расстегнул ворот. Ему бы тоже хотелось сбросить гимнастерку, пропитанную потом и противно прилипающую к телу, остаться обнаженным по пояс, как его подчиненные, подставив спину и бока солнцу и легкому ветерку. Но он не мог позволить себе такой роскоши. На его плечах командирские обязанности. Он знал, что бой может вспыхнуть каждую минуту.

Утром Оврутин получил приказ: выдвинуться вперед, соорудить огневую позицию и нести охрану ленинградского шоссе, прикрывать от воздушного нападения части стрелковой дивизии, которая по указанию командования Северо-Западного фронта находится во втором эшелоне и совершает днем марш из района Дубоновичи к Луге для занятия оборонительного рубежа.

Приказ был прозрачен как стеклышко, и Кирилл понял главное: наши отходят… Подполковник, отмечая на карте место, где должна разместиться батарея, предупредил:

– Фронт на живую ниточку держится… Если немцы его прорвут, то не исключена возможность, что вам придется отражать танковую атаку. Так что, лейтенант, зарывайтесь поглубже и готовьтесь ко всем неожиданностям.

Приказ есть приказ, его надо выполнять. Несколько дней назад, когда создавали дивизион, Оврутин мечтал лишь об одном: попасть на самый опасный участок, в пекло боя, где можно будет проявить себя. Мечтал о самостоятельном задании, чтобы лично, без чьей-либо помощи, принимать решения. И сейчас, когда, казалось, такая возможность ему представилась, Оврутин неожиданно для себя ощутил где-то внутри смутную тревогу одиночества и еще всплывшие откуда-то из прошлого забытые чувства робости и неуверенности, словно ему предстоит одному перейти по тонкому льду широкую реку… Ответственность навалилась на него и давила.

Кирилл позавидовал своим подчиненным. Те энергично рыли землю, действовали, выполняя его волю. И это в какой-то мере снимало с них неуверенность и всякие сомнения. Орудия укрыть надо – значит, и вкалывай лопатой, торопись. Чем глубже зароешься, тем больше шансов остаться целым, остаться живым. Логика простая. А Оврутину, помимо обычных задач – окапываться с орудиями и вести огонь по наземным целям, – приходилось довольно часто за три года командирской службы принимать самому решения в тех непредвиденных ситуациях, о которых никто толком пока не знает. Отход частей может кончиться весьма неожиданно – так, что батарея окажется лицом к лицу с врагом. И сейчас Оврутину очень захотелось иметь где-то рядом старшего командира, слышать его грубоватый окрик, раздраженный голос, короткий приказ, требующий беспрекословного выполнения…

Кирилл выбрался из укрытия и остановился возле тонкой березки, что росла в начале пологого спуска с холма. Отсюда просматривалось асфальтовое шоссе, убегающее по волнистой местности туда, где впереди на линии горизонта чуть виднелись в голубоватом мареве крыши села.

Холм густо порос молодняком, кустами орешника и черемухи, а на вершине его стояли несколько берез, сосны и кряжистые темные елки. Внизу, у подножья, зарывалось в землю боевое охранение – взвод из дивизии народного ополчения. Чуть в стороне две женщины выкашивали небольшой луг, косы сверкали в лучах солнца.

Оврутин прислонился спиной к березке, и на какой-то миг далекий гул боя показался ему знакомым с детства шумом падающей воды… Он прикрыл глаза и увидел дугообразную белоснежную плотину Днепрогэса. В памяти всплыли не тревожные дни штурма, а те краткие минуты отдыха в обеденный перерыв. Увидел крепких, загоревших до темноты ореха друзей-бетонщиков, лежавших вокруг надутой автомобильной камеры, и самого себя в вылинявших синих плавках. За спиною глухо шумели пенистые водопады, шумел Днепр.

– Товарищ лейтенант!

Оврутин круто обернулся на зов. Видение Днепрогэса исчезло. Возле свежего бруствера стоял заряжающий первого орудия казах Тагисбаев, обнаженный по пояс, на голове в виде чалмы накручена гимнастерка.

– Товарищ лейтенант! Там задержание есть.

– Какое задержание? Ты о чем говоришь?

– Переодетый женщина в красноармейский форма, вот какой задержание.

– Что за чепуха!

Оврутин направился в глубь огневой позиции, на ходу окидывая придирчивым взглядом работу бойцов, давал указания. Еще немного, и можно будет сказать, что главное сделали. Какая-то неведомая сила подстегивала людей, они с остервенением долбили землю, понимая, что времени осталось мало, очень мало. Слева, по ту сторону шоссе, в глубине зарослей ельника, окапывалось третье орудие.

– Кого там задержали?

– Здесь она, товарищ лейтенант!

Оврутин вышел к снарядной повозке и возле нее увидел задержанную. Молодая, ладная, лет восемнадцати. В новой красноармейской форме, сапогах, на голове пилотка, из-под которой выбивались и свисали к покатым плечам густые волосы. Лицо девушки показалось Оврутину очень знакомым.

– Что за маскарад? – строго спросил лейтенант, напряженно вспоминая, где и когда они встречались.

Но Лариса, а это была она, облегченно вздохнула и улыбнулась. Она первая узнала его и шагнула навстречу!

– Это я, Лариса… Помните? У озера Врево вы адрес мой записали?..

Ларисе казалось, что ей повезло. Как-никак, а командир знакомый. Не отправит в тыл. После той бомбежки она твердо решила выбраться на передовую. Она стала торопливо рассказывать, как ей выдали полное обмундирование, как дядя Николай Гаврилович переслал тридцать рублей, и она на все деньги накупила в аптеке бинтов, йода, даже от головной боли порошки взяла, одним словом, сумка полна медикаментов.

– А на санитарку я немного на курсах училась, кружок Осовиахима при школе в прошлом году кончила. Еще до университета!

Оврутин смотрел на нее и не знал, что предпринять. То ли отправить в тыл как задержанную на огневой позиции, то ли оставить в батарее, руки санитарки, хоть и неопытной, могут пригодиться, то ли пустить вперед к фронту, но едва ли она доберется до передовой, если по шоссе уже отходит стрелковая дивизия, вот-вот должны показаться первые машины…

– Лейтенант, наше охранение сматывается!

– Что?!

– Сматывает удочки, лейтенант, – сержант, с прилипшими мокрыми волосами, обнаженный по пояс, перемазанный глиной, прибежал с лопатой в руке. – Вон, смотри сам!

– Не уходить никуда, стоять здесь, – повелел девушке Оврутин, а сам чуть не бегом поспешил к шоссе, к пологому скату, где еще недавно пехотинцы старательно рыли окопы.

Окопы были пусты, Последний солдат, держа винтовку за ствол, как палку, торопился догнать уходящих товарищей.

– Стой! – крикнул Кирилл. – Стой, кому говорю!

Он побежал наперерез уходящим пехотинцам, на ходу расстегивая кобуру. Кирилл был полон решимости удержать, заставить вернуться в окопы боевое охранение. Без них зенитчики оставались одни, как раздетые зимой в степи, открытые любым ударам наземного противника.

– Стой, так твою мать!..

На окрик оглянулся командир пехотинцев, невысокого роста, плотный чернявый мужчина с крупными чертами лица. На его петлицах выделялся новенький кубик – знак отличия младшего лейтенанта.

– Ты чего, сосед, горячишься? – деловито-спокойно спросил младший лейтенант, удивленный взволнованностью Оврутина.

– Куда же вы, а? – Кирилл глотнул воздух и еле сдержал себя, чтобы не выматериться. – Бросаете батарею на кого?

– А к вам, лейтенант, разве… не поступал?

– Что – поступал?

– Как что? Разумеется, приказ.

– Какой приказ? – Оврутин готов был вот-вот сорваться.

– Отходить. У меня распоряжение комбата, – младший лейтенант похлопал по нагрудному карману и, понизив голос, доверительно сообщил: – У Николаева позицию велено занимать.

– А как же мы?

– Немного подождите, готовьтесь… Раз нам приказ пришел, значит, и вам придет. А здесь оставаться рискованно!.. Там, у Пскова, кажется, треснула ниточка… Мне приказано скорым маршем, понимаешь?

И он, махнув на прощание рукой, побежал к своему взводу. Оврутин, сунув пистолет в кобуру, рывком закрыл кнопку. Неужели и ему сейчас последует приказ отходить? Он ничего не понимал. С самого утра вкалывали, сооружали позицию, а теперь бросать?

По шоссе с шумом промчались три грузовые машины с ранеными, за ними на некотором расстоянии катила поврежденная легковушка. Стекла выбиты, одна дверца сорвана. На подножке стояла санинструктор, на рукаве белая повязка с красным крестом. Она согнулась и выставив вперед голову, вцепилась в дверцу. Ветер трепал ее темные волосы. Машина мчалась как на гонках, от нее веяло тревогой и обреченностью.

Оврутин, чувствуя нутром, что надвигается на него какая-то страшная опасность, что ею пропитан застывший воздух, заспешил к своему наблюдательному пункту.

– Телефонист, штаб… Скорее!

Прошло минут пять, когда наконец удалось связаться с дивизионом. Там ничего не знали. Пока Оврутин объяснял, связь неожиданно прервалась. Сколько телефонист ни старался, дивизион молчал.

На НП стали приходить с докладами командиры орудий. Первым явился командир третьего орудия старший сержант Червоненко. Высокий, крепко сбитый, широкоскулый, он напоминал молодого запорожского казака с картины Репина. Червоненко был родом из Николаева, работал клепальщиком на судостроительном, и Оврутин звал его «земляком».

Вслед за Червоненко в блиндаж спустился худощавый и всегда хмурый сержант Беспалов, командир первого орудия. Он пришел, даже не стряхнув с одежды глину, в измазанных сапогах. Вскинул ладонь к виску и хриплым голосом доложил комбату коротко и четко:

– Задание выполнено.

Кирилл Петрушин пришел последним, застегивая на ходу пуговицы гимнастерки, умытый, влажные волосы зачесаны.

– Пожрать чего-нибудь, – произнес Петрушин после доклада, – куском мяса в зубах поковыряться.

– Поросятиной или гусятиной? – В тон ему спросил Червоненко.

– Сейчас они вам наковыряют, что и своих зубов не соберете, – раздраженно сказал Беспалов. – Слышите, какой гул идет? И шоссейка пустая, ни одного беженца, ни отступленца…

Оврутин обвел присутствующих долгим взглядом, хмурым и сосредоточенным, командиры орудий притихли. Вынул пачку «Беломора», протянул, но взял только один Червоненко двумя пальцами папиросу, остальные отрицательно замотали головами. Оврутин закурил, сделал несколько глубоких затяжек, выпуская дым через нос. «Спокойнее, – сказал он сам себе. – Без психики! Раз надо, так надо, ничего не попишешь». Слева в открытый ход просматривалась траншея, и в конце ее виднелась широкая загорелая спина сержанта взвода управления, который устанавливал перед бруствером стереотрубу.

– Командиры орудий, нечего тут лясы точить. – Оврутин хотел сказать как-то по-иному, не так, но слова сами срывались с кончика языка, он злился на себя за непроизвольную резкость, а со стороны лицо лейтенанта казалось хмурым и холодно строгим, как на инспекторской поверке. – По местам. Еще раз изучите местность в своих секторах для стрельбы по наземным целям да проверьте ориентиры. И дальность до каждого уточните. Поточнее определите дальность.

– А как же мы без пехоты, без прикрытия? – вслух сказал Беспалов то, о чем каждый думал.

– У пехоты свое командование, у нас свое, – так же резко ответил лейтенант, делая упор на слове «свое» и пресекая любое обсуждение, добавил: – Идите!

Командиры орудий гуськом двинулись к выходу. Оврутин с откровенной завистью посмотрел им в спины. Им есть у кого спросить, и они, подчиняясь воле командира, его воле, пошли выполнять приказ. А кто ему прикажет? Связь не работает. Заснули они там, что ли? Если отходить, то надо сейчас, как бы потом не было поздно. Но на себя взять такое решение Кирилл просто не мог. Учеба в училище, годы службы приучили к четкому и беспрекословному повиновению, чего он сам добивался от других, «Раздумывать в бою будет некогда, – повторяли часто в училище. – Четкое исполнение приказа – залог победы!» И он был убежден и верил в эту аксиому, пока вот не пришлось самому перед первым боем ощутить себя думающей личностью. Все те бои с самолетами были чем-то вроде первой пробы. Он остро и ясно понимал, какую хрупкую боевую единицу они представляют, тем более против наземных целей, особенно против танков. Какая-то неясная, неосознанная обида жгла изнутри, вызывая щемящее чувство отчаянного одиночества, словно он свалился в море с мчавшегося на полном ходу катера и никто не обратил внимание на его отсутствие, как будто так и надо на самом деле, а до берега далеко, и набухшая одежда тянет вниз.

Тонко и нервозно зазвонил полевой телефон. Связист обрадовался и с веселой радостью на лице схватил трубку.

– Да, да! «Чайка» слушает!.. Слушает «Чайка»! – и, прикрыв ладонью микрофон, повернулся к Оврутину. – Лейтенант, связь! Тебя вызывают, – и добавил удивленным шепотом: – Из Ленинграда.

– Откуда?

– Штаб фронта, говорю!..

Оврутин схватил трубку, прижал к уху.

– Лейтенант Оврутин слушает!..

– Кто, кто?..

– Товарищ командующий?! – Кирилл вытянулся, одернул гимнастерку. – Здравия желаю, товарищ генерал!

Приглушенный голос, словно с другого края планеты, тихо доносил тревожную весть: фронт под Псковом немцы прорвали утром. Дорога на Лугу оказалась открытой. Части стрелковой дивизии, которые совершали марш к Лужскому рубежу и которые батарея должна была прикрывать с воздуха на своем участке шоссе, внезапно попала под удар танков и авиации противника… Вот-вот немцы появятся перед батареей.

Командующий приказывал и лично просил лейтенанта Оврутина и всех бойцов батареи: остановить врага и продержаться. Продержаться, сколько возможно – два, три часа… За это время там, за спиною, создадут более надежную преграду.

Командующего он видел лишь издалека на параде. Оврутин отвечал быстро, глотая концы слов. Он хотел было сказать, что их батарею никто не прикрывает с флангов, что впереди нет пехоты, нет охранения. Но по тону обращения понял, что там, в штабе фронта, все знают.

– Есть держаться! – крикнул в ответ Оврутин, удивляясь странной бодрости своего голоса. – Будем держаться до последнего, товарищ генерал!..

Генерал простился. Просил передать бойцам, что верит в их мужество, и повесил трубку. Оврутин еще держал ее некоторое время, плотно прижимая к уху, потом, поняв, что разговор окончен, бросил. Посмотрел на шоссе, откуда доносился глухой рокот, где в небе, если прильнуть к стереотрубе, видны были маленькие самолетики. И он своими щеками, напряженным телом вдруг ощутил, как пахнуло издали огнем, услышал в глухом рокоте бесстрастный голос приближающейся стрельбы. Не хотелось верить, что через час-полтора здесь встанет дыбом земля… А вслух сказал:

– Все правильно! Исключительные обстоятельства требуют исключительных действий.

Неопределенность рассеялась. Приказ есть приказ!..

Но почему-то вдруг обида хлестнула в лицо, вопиющая, как ему показалось, несправедливость судьбы, случайно сложившиеся обстоятельства поставили его перед гранью небытия… Шансов выжить один к ста или совсем никаких! Зенитная батарея лишь маленькая затычка в большой дыре, которая возникла в днище корабля… Будущее, о котором мечтал, просто завтрашнего дня может и не быть. Жизнь может кончиться именно сегодня. А надо что-то делать, надо что-то делать!

Он провел ладонью по щеке, по шее и пальцами ощутил на петлице выпуклую глянцевую поверхность лейтенантских кубарей. Маленькие строгие квадраты, знаки воинского отличия, вдруг воскресили в возбужденном мозгу памятное торжественное построение в артиллерийском училище, и Кирилл, как наяву, услышал напутственные слова седого полковника: «Советская Родина верит вам и надеется на вас!» Они стояли тогда гордые и счастливые своей судьбой, в новой парадной форме.

Кирилл с трудом оторвал от земли застывшие и отяжелевшие ноги, сделал шаг, второй и в то же время тренированным командирским взглядом охватывал боевую позицию, которую хотел сделать неприступной. «Нет, мы не затычка в большой дыре!.. Нет, мы артиллерия, – зло и с какой-то отчужденной решимостью повторял он про себя. – Мы им покажем! Через нас не так просто пройти! Дорого им это обойдется! Надо всем командирам орудий и бойцам рассказать о приказе и просьбе командующего…»

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант, вы что не отвечаете?

Кирилл обернулся и увидел прибившуюся к ним санитарку.

– Товарищ лейтенант, а мне что делать?

Оврутин хмуро окинул взглядом девушку в красноармейской форме, которая мешковато сидела на ней, на ее самодельную санитарную сумку с медикаментами, купленными на свои деньги, и пытался вспомнить, что же он ей говорил в прошлый раз, но никак не мог вспомнить – то ли приказал уходить из расположения батареи, то ли разрешил остаться. Он лишь сухо произнес:

– Ты еще здесь?

– Вы же приказали стоять, вот я и стою, – ответила Лариса и тут же быстро предложила: – Разрешите, я буду помогать вашему санитару отвозить раненых? Разрешите?

В голосе ее звучала такая искренняя просьба, что лейтенант не знал, на что решиться. Он знал, что ей тут делать нечего. Но по глазам видел, что девушка сама понимает, какая опасность надвигается на батарею, и не трусит, не уходит, а просит остаться с бойцами. За нее вступился и санитар, который топтался рядом:

– Мне бы помощница пригодилась… Считай, как из народного ополчения она…

Оврутин понял, что ее никакими силами не выпроводишь в тыл, не стал возражать и утвердительно махнул рукой.

– Спасибо, товарищ командир! – сказала, радостно улыбаясь, Лариса. – Спасибо!

«За что благодарит? Эх, сорвиголова… За то, что в пекло боя разрешил сунуться?» – Кирилл был зол на себя, что не смог отказать, что взял на себя ответственность и за ее девичью судьбу. Обернулся и приказал санитару, человеку пожилому и степенному:

– С первой же повозкой отправишь ее, понял?

– Слушаюсь, товарищ лейтенант.

Санитара звали Константин Онуфриевич. Ему было под пятьдесят. Его призвали в армию неделю назад, из сельской больницы, где он работал вместо выбывшего фельдшера.

– Я буду называть вас дядя Костя, ладно? – предложила Лариса.

– Можно, – согласился санитар, довольный, что у него появилась помощница.

Константин Онуфриевич подвел Ларису к вырытому просторному углублению на северном склоне возвышенности и сказал:

– Вот тут у нас и будет пункт первой помощи раненым.

Над углублением солдаты соорудили настил из неоструганных сосновых бревен, вроде навеса, сверху насыпали земли, чтобы шальные пули и осколки не тревожили раненых.

– Дядя Костя, видите стожок? – Лариса указала на копну прошлогоднего сена.

– Вижу.

– Давайте натаскаем сюда, а сверху расстелим брезент. Все же мягче будет лежать раненым, а? – Она вспомнила, как после бомбежки, когда бегала за помощью для Татьяны, у санитарной палатки пострадавшие лежали прямо на жесткой земле.

– Дело говоришь, – согласился Константин Онуфриевич. – Мы на санитарной повозке и доставим сюда сенцо.

Чуть в стороне от их навеса, в кустах за деревьями, были привязаны кони, которые везли пушки. Ездовые, по приказу лейтенанта, захватив винтовки, пошли в первые окопы. Лошади, предчувствуя беду, топтались и тихо ржали.

До начала боя Лариса и санитар успели привезти две подводы сухого сена, устлать им земляной пол. А когда стали расстилать жесткий брезент, вдруг на них обрушился грозовой обвал, все вокруг загрохотало, загремело и утонуло в огненном смерче. Тут стало пострашнее, чем при бомбежке. Лариса в страхе присела и сжалась в комок, закрыв уши ладонями. Санитар, побелевший враз лицом, никак не мог открыть крышку походного ящика с медикаментами и перевязочными средствами, стоявшего в дальнем углу.

– Помогла бы, что ли… Надо приготовиться к приему…

Но встать она не успела. И это ее спасло. В том дальнем углу, по настилу, что-то глухо шмякнуло, и в следующую секунду раздался оглушающий взрыв, земля качнулась и, казалось, куда-то провалилась в темноту. Лариса, почти теряя сознание, видела падающие на нее бревна настила, задохнулась в горячем удушливом чаде, прогорклом запахе тола…

Сколько пролежала она в забытьи, Лариса не помнит. Но очнулась она оттого, что земля под нею продолжала дрожать и качаться, как живая. Открыв глаза, она увидела, что лежит, обсыпанная землею, у глиняной стены под обрушившимися бревнами настила. Они рухнули только с одной стороны и образовали нечто похожее на странный шалаш. Сквозь неошкуренные бревна просвечивался день. А вокруг по-прежнему все грохотало и гремело, но только ей заложило уши, и она уже слышала все в приглушенном тоне.

Лариса поползла вперед, на свет, таща за собою санитарную сумку, и скоро выбралась из бывшего пункта первой помощи. Отряхнула землю с головы. Огляделась. Там, где обрушился край настила, зияла огромная воронка и со дна развороченной земли исходил прогорклый чад. Санитара нигде не было видно. Она двигалась как заводная, понимая, что надо что-то делать. По кустам и ветвям деревьев, словно в град, сыпались осколки. Впереди, куда вели вырытые ходы сообщения, слышались сквозь грохот разрывов и выстрелы пушек молящие крики о помощи…

Она, придерживая свою сумку, направилась по ходу сообщения. Но не успела сделать нескольких шагов, как сбоку и сзади сверкнули одновременно несколько молний и ходуном заходила земля. Взметнулись вверх огромные фонтаны земли, комьев, вырванных с корнями деревьев, и воздух раскололи, разорвали неведомые грохочущие силы…

Лариса инстинктивно упала на дно неглубокого узкого хода сообщения, сжалась, стараясь превратиться в маленький комочек, ощущая щекою влажную сырость глинистой земли. А под нею, над ровиком, свистели осколки, комки земли падали на спину, удушливая тугая горячая волна вдавливала в землю, забивала дыхание…

Первым немецкие танки, два танка, увидел сержант Игорь Миклашов. Он находился в командирском ровике и сначала заметил красную ракету, которая взметнулась вдалеке, над лесом, и тусклым фонарем повисла в небе.

– Лейтенант, ракета!

Красной ракетой разведчики, высланные вперед, извещали о противнике. Миклашов, прильнув к стереотрубе, заметил на шоссе танки. Через несколько минут их можно было видеть простым глазом. Тупоносые, с короткоствольными пушками, выкрашенные в серый цвет танки деловито и уверенно катили по голубоватому асфальту.

– Дистанция тысяча девятьсот метров, – сухо докладывал Миклашов, подавшись вперед, к стенке ровика, слегка нагнув голову. – Дистанция тысяча семьсот метров…

Оврутин, не отрывая бинокля от глаз, выкрикивал команды, которые тут же повторял связист в телефонную трубку, прижимая ее к маленькому розовому уху:

– По танкам на шоссе… Наводить в головной… Бронебойными… Без приказа не стрелять! Ждать!..

Танки приближались, уже отчетливо слышался железный скрежет, лязг гусениц и глухой рокот моторов. Они то ныряли в низины, то показывались на вершинах пологих холмов, что легли застывшими волнами поперек дороги. Вот танки показались на последней вершине, от которой асфальтовая лента бежала прямиком через широкое поле, через луговую пойму к возвышенности, где укрылась зенитная батарея.

– Еще танки!..

Далекий спрессованный гул моторов, лязг гусениц, скрежет катился в лицо, давил в уши, заполнял собой все пространство. Надвигалось что-то тяжелое, страшное. Пыль, поднятая гусеницами, сизоватый дымок из выхлопных труб окутывали серые, мышиного цвета, безжалостные машины. Угрожающе медленно покачивались танковые пушки, готовые выплеснуть смерть. Голос Оврутина, казалось, доносился откуда-то издалека.

– Первые подпустить ближе! – кричал в телефонную трубку хриплым срывающимся голосом лейтенант. – Первый берет Червоненко… Орудие Червоненко по первому, прямой наводкой… По второму – Беспалов!.. Без команды не стрелять!..

Тягуче медленно двигались последние минуты. Два танка были уже почти рядом, можно разглядеть вмятину на башне, а через глаз тупой пушки смотрел прямо в душу холодным пугающим безразличием и непреклонностью. Тускло поблескивали фары. Там, за броней, притаились немецкие танкисты. Прильнув к прицелам, они всматривались в поросший холм, уверенные в своей неоспоримой силе, и выжидали терпеливо и хладнокровно, чтобы обрушить ураган огня и раздавить любую попытку сопротивления…

– Червоненко, без нервов! Ждать команды!.. Не выдавать себя!.. Беспалов, спокойнее!.. Держать на прицеле!.. Не выдавайте себя!.. Ждать, ждать!.. По команде, в упор!.. По два снаряда!.. И сразу потом переносить огонь на другие цели! На другие танки!.. Петрушин берет головной!.. Остальные по колонне!.. Ждать команды!..

Бросив трубку связисту, который напряженно сидел на дне окопа возле телефонного аппарата, Оврутин снова приник к биноклю. Передние два танка подкатили уже близко, они находились метрах в пятистах. Конечно, это разведывательные машины. Они только и дожидаются, чтобы по ним открыли огонь, чтобы обнаружили себя пушки. Им только этого и надо. Не выйдет! Оврутин закусил губу, весь напрягся ожиданием, заставляя себя удержаться, не сорваться, не выкрикнуть последнюю команду, которую так ждут там, у орудий. А танковый лязг и скрежет приближались, хлестали в уши, били в лицо надсадным рокотом. А что если прорвутся?.. Если пройдут?.. На какое-то мгновение он представил себе, как эти два танка вкатываются на позицию батареи, давя и кромсая орудия…

– Миклашов!

Игорь, оторвавшись от стереотрубы, не скрывая волнения, вытянулся перед лейтенантом.

– Здесь я, товарищ лейтенант…

Оврутин глотнул слюну, сказал, стараясь спокойнее произносить слова приказа:

– Бери ездовых… Если прорвутся, глуши гранатами и бутылками со смесью!.. Ясно?

Миклашов понимающе кивнул и, пригнувшись, побежал по ходу сообщения. А за спиною раздался срывающийся в крик голос Оврутина:

– По танкам!.. Ого-онь!!

Взрывы гулко лопались почти рядом, словно старались попасть именно в тот ход сообщения, туда, где находился Миклашов.

Но сделать бросок у него не хватило сил. Тогда он стал уходить из зоны обстрела ползком. Сломанная молодая сосна, рухнувшая колючей кроной на ровик, перегородила его густыми ветками. Игорь чертыхнулся. Надвинув глубже на голову пилотку, нырнул под колючие, приятно пахнущие смолой иглистые ветки.

За поворотом Миклашов наткнулся на бойца. Тот сидел на корточках, закрыв лицо руками. Его била мелкая дрожь. Красноармеец был в новой форме, измазанной глиной, на боку косо висела крупная санитарная сумка. Игорь потряс его за плечо:

– Что? Страшно?..

– Не тревожьте меня!.. Оставьте! – дрожащий женский голос резанул Миклашова. – Мамочка-а!..

Только теперь, задыхаясь от кашля в сизом облаке угара, он наконец понял, что перед ним не зенитчик, а какая-то незнакомая девушка в красноармейской форме. Игорь опешил. Откуда она? Как появилась на позиции батареи?.. Миклашов хмуро и пристально разглядывал странного бойца, которого, казалось, где-то уже видел.

– Ты кто?

– Лариса… Лариса я, – ответила она, даже не пытаясь унять дрожь. – Тут такое… Тут такое!.. Меня послал ваш… этот командир, который с кубиками на петлицах… Еще перед боем, когда ничего не было… Чтобы увозить раненых. А тут началось!..

Ход сообщения был узок, и Миклашов, умостившись рядом с девушкой, невольно прикоснулся своими коленями к ее коленям и тут же отпрянул от них, не понимая, – чьи же колени дрожат – его или ее… «Вот это я даю! Раскис, как цуцик! – мелькнуло в голове. – Хорош, нечего сказать! Вояка!..»

– Ты… Ты откуда появилась?

– Из студенческого отряда… Перед Лугой ров копали… Против танков, – Лариса не отнимала рук от лица, пальцы ее продолжали дрожать. – Из университета. Мы с вами… встречались… У озера… Помните? Вы сказали, что вас Игорем зовут.

– А форма откуда?

– Выдали. Позавчера выдали.

– И санитарную сумку? – допытывался Миклашов.

– Сумку и все остальное купила… Сама купила.

– Бред какой-то!

Миклашов хотел еще что-то сказать, но рядом, метрах в десяти, грохнул снаряд. Ровик качнуло, подбросило, и железный треск разрываемого воздуха тупо ударил в уши, в лицо, окатил пылью, едким дымом, комьями земли. Взвизгнули над головой осколки. Один из них чиркнул по краю ствола молоденькой елочки, и острый косой срез обнажил белое тело дерева. Несколько секунд они лежали рядом на дне хода сообщения. Лариса хорошо помнит те жуткие мгновения, длинные, как бесконечность. И все же ей было не совсем страшно. Была не одна. Рядом военный человек. Она видела, что и ему страшно. Но он, как ей казалось, умел побеждать свой страх. И это рождало надежду.

Игорь первым приподнялся, нервно стряхивая с себя комья глины, мелкие ветки, хвою, вытер тыльной стороной ладони землю с сухих губ, с подбородка, Во всем теле ощущалась какая-то странная легкость. «Мимо! Мимо! – стучала в голове мысль. – Пронесло! Живой!»

Он сел и впервые осмотрелся вокруг, и тут, неожиданно для себя, Миклашов обнаружил, что ход сообщения, по которому он продвигался, ведет не в тыл батареи, как он надеялся, а, наоборот, к переднему краю, к позиции орудия Беспалова. Такое открытие его позвало вперед – там, под огнем, сражаются, ведут бой.

– Я сейчас… я пойду!

– Подожди!.. Стой!.. Не уходи! – Лариса села на дно траншеи, поджав под себя ноги. – Не уходи.

Миклашов приподнялся и выглянул из хода сообщения. Позиция Беспалова находилась метрах в двадцати. Орудие длинным стволом смотрело в сторону шоссе. Вокруг – на станине, на изрытом воронками бруствере, у ящика со снарядами в разных позах прижались бойцы расчета. Казалось, они бросились на землю в момент артиллерийского налета и сейчас встанут, займут свои места. Сержант Беспалов лежал ничком на бруствере, сжимая пальцами полевой бинокль. Только один наводчик метался на своем сиденье, неуклюже согнув спину.

За бруствером просматривался кусок шоссе. Там черными шлейфами дымили танки. Один, странно разворачиваясь, разматывал с катков гусеницу. Слева, за дорогой, сухо бухали торопливые пушечные выстрелы. И справа, на самом фланге батареи, раздавались орудийные выстрелы. «Червоненко и Петрушин работают, – подумал Миклашов. – Долбят! А что же Беспалов?» И вдруг острая догадка кольнула сознание: расчет вышел из строя… Не может быть! Игорь привстал, оглядел позицию. Никто не шевелился.

Лариса смотрела на Миклашова преданно и доверчиво, не решаясь сама выглянуть из ровика.

– Ну, что увидел?

– Весь расчет!.. – Игорь потер кулаком лоб, словно пытался помочь голове переварить такие невероятные события, и в глазах его, потемневших и ставших отрешенно холодными, застыла решительность, и он вымолвил: – Двигай за мной!..

Миклашов выпрыгнул из хода сообщения и, пригибаясь, бросился в ближайшую воронку, что чернела возле срезанной наполовину елки. Из нее он перескочил на позицию орудия. Снаряд разорвался сзади, взметнув фонтан земли и сломанный ствол березы. Лариса видела, как Миклашов упал, потом пополз к раскрытому снарядному ящику. Вынул увесистый, тускло поблескивающий снаряд и, прижимая его к груди, подбежал к орудию.

– Кто живой?.. Заряжаем!..

Лариса, вцепившись руками в край ровика, ошалело смотрела на сержанта. Ему никто не отозвался. Игорь сам вогнал снаряд. Там, на шоссе, катили танки прямо на орудие, выбрасывая сгустки огня из стволов. Миклашов тронул наводчика, и тот плавно повалился на бок. Игорь едва успел его поддержать, затем оттащил в сторону и положил возле бруствера.

Лариса ощупала свою сумку. Настал и ее черед. Ей никто не приказывал, но раненому никто, кроме нее, не поможет.

– Раненый? Куда?..

– Ему уже все… ничего не поможет. – Она услышала голос Миклашова. – Стервы!

Игорь круто повернулся и в два прыжка очутился у зенитного орудия. Усевшись на жесткое металлическое сиденье наводчика, сощурившись, как на стрельбище, простым глазом рассматривал на шоссе танки, выбирая себе подходящую цель. И в этот миг над головой в небе послышался знакомый надрывный гул самолетов. Гул быстро нарастал, вплетаясь в густой лязг и скрежет надвигающихся танков, дрожал и, вырастая в мощный рев, подавлял, глушил другие звуки.

– Летят!.. Ой, бомбить будут! – Лариса, задрав побледневшее лицо вверх, невольно стала пятиться от орудия. Она хорошо знала, что такое бомбежка.

Миклашов взглянул в небо и увидел немецкие самолеты. Они нависли над батареей, изготавливаясь для бомбометания. Игорь, не отрывая глаз от самолетов, торопился скорее поднять ствол орудия в небо.

– Снаряды!.. Снаряды! – крикнул он санитарке. – Быстрее!

Лариса отрешенно уставилась на Миклашова, потом, сообразив, чего же от нее требуют, втянула голову в плечи, пригибаясь, подбежала к раскрытому снарядному ящику.

– Я сейчас… Сейчас принесу!..

Первый немецкий самолет, склонив крыло, озаренный лучами солнца, мягко нырнул вниз, и гудящий, свистящий рев хлестнул в уши. Миклашов разворачивал длинный ствол орудия, видел, как от самолета отделились небольшие продолговатые предметы и, чуть покачиваясь, отвесно полетели вниз. Они падали и росли на глазах, становились похожими на железнодорожные шпалы, тяжелые и темные…

Миклашов спешил. Орудийный ствол длинным указательным пальцем взметнулся вверх и поспешно стал выбрасывать в небо, в живой круг, бледно-фиолетовые стрелы трасс, и они лопались там, высоко, возле тяжелых птиц, удивительно белыми клочьями ваты.

Сделав полукруг, первый самолет, сверкая черно-белыми крестастыми крыльями, на мгновение остановился, а потом сразу начал почти отвесно падать, хищно вытягиваясь тупой мордой вперед, прямо на орудие, на Миклашова, на Ларису, и она видела, ощутила огневой запах и почти осязала кожей, как эта сверкающая ревущая громадина мчится к земле. В эти короткие секунды сержант Миклашов автоматически выполнял обязанности всех номеров: хватал из рук Ларисы увесистый снаряд, заряжал, наводил, прицеливался и стрелял…

– Снаряды!! Давай, давай!.. – кричал Миклашов санитарке, и сам, оторвавшись от прицела, срывался с места, бросался к снарядным ящикам, подтягивал их поближе к орудию.

Самолеты пикировали один за другим на орудие с густым отвратительным воем. Потом этот вой сменял звенящий режущий свист падающих бомб. Свист обрывался тяжелым уханьем разрывов… Взрывы мешали прицельно стрелять. Осколки с визгом и шипением вспарывали воздух, секли ветки деревьев, царапали нагретый орудийный ствол, проносились рядом, обдавая горячей струей.

– Что?! Съели?.. Не нравится! – В нервной радости выкрикивал Миклашов, видя, как немецкие самолеты увиливают от вспыхивающих бело-пенных разрывов. – У нас не пройдешь!..

В те минуты горячего азарта, опьянения боем Миклашов не мог знать, что орудие Червоненко и весь расчет уже перестали существовать. Туда ворвался тяжелый танк и начал давить гусеницами перевернутое орудие, мертвых, уползающих раненых… Сержант не знал, что перестал существовать и НП батареи, а сам лейтенант Оврутин, оглушенный, присыпанный землей в своем окопе, неуклюже полусидел у вздрагивающей стенки с осколком в груди. Миклашов не знал, что орудие Петрушина еще яростно огрызается, но там в живых осталось всего три человека, да и те ранены, двое из них отбиваются гранатами от наседающих немецких пехотинцев, просочившихся в тыл, а третий, сам командир орудия, ведет огонь по танкам.

– Снаряд! Скорее снаряд!.. – Миклашов оторвался от прицела и, не скрывая раздражения, уставился на санитарку. – Снаряд!

Лариса стояла рядом – усталая, ей осколком распороло на бедре брюки, и в косой разрыв защитной ткани узкой полоской проглядывала розовая кожа. Лицо перемазано глиной и копотью, лишь блестят расширенные глаза, она тяжело дышала, хватая воздух открытым ртом:

– Все!.. Нету больше…

– Что?!

– Нету снарядов!..

Миклашов спрыгнул с сиденья и понесся к плоским деревянным ящикам. Хватал их и, по весу чувствуя их пустоту, яростно швырял в сторону. Последний ящик Игорь в сердцах пнул носком сапога, но тот лишь немного сдвинулся. Миклашов легко вздохнул: в раскрытом ящике лежали два снаряда.

– Есть! Есть! – он схватил их и, прижимая к груди, побежал к орудию.

– Держи! – Игорь сунул один снаряд санитарке, а сам – к орудию.

Миклашов приник к прицелу. Самолет рос все больше и больше, заполняя весь прицел. Миклашов, затаив дыхание, сопровождал самолет, выбирая мгновение для выстрела, положив руку на спуск. И в такой важный момент кто-то дернул его за рукав. Игорь недовольно отмахнулся рукой, но его дернули снова, грубо и настойчиво. Миклашов, посылая проклятия, обернулся.

– Танки!.. – Лариса показывала протянутой рукой. – Сюда… на нас!!

Прямо перед позицией, метрах в пятидесяти, подминая кусты и деревца, остервенело двигался на орудие серой громадой железа танк, выбрасывая из короткого ствола оранжевые вспышки огня. У Ларисы похолодела спина. Она на мгновение представила себе, как этакая махина врывается на позицию и подминает, лязгая и грохоча, зенитное орудие…

Быстрота и точность решали исход неравного поединка. В эти секунды Миклашов забыл обо всем, все исчезло и отодвинулось – мир сузился, сошелся в одной точке, как в фокусе, вот на одном хищном железном чудовище. Танк катился вперед, с треском подминая кустарник и мелкие деревца.

Лариса, прижимая к животу снаряд, медленно попятилась к брустверу, а оттуда к ходу сообщения, пригибаясь все ниже и ниже. Пулеметная очередь резанула по брустверу, поднимая фонтанчиками землю.

– Стреляй!.. Стреляй!.. – задыхаясь от слез, закричала Лариса.

Миклашов смахнул пот, застилавший глаза, сросся с прицельной трубой. Танк, казалось, еще секунда – и своими плоскими лапами железных гусениц сомнет наспех насыпанный земляной бруствер и, возникнув перед зенитной пушкой, привстав на дыбы, обрушится всею тяжестью на орудие. Но в эти мгновения Миклашов отчаянно доверялся лишь прицелу.

– Огонь! – скомандовал Миклашов сам себе и нажал на спуск.

Он не услышал ответного танкового выстрела, только молнией плеснул в глаза огонь. Почти одновременно раздались два оглушительных взрыва. На таком коротком расстоянии мощность зенитного снаряда огромна. Башня танка вместе с пушкой отлетела в сторону… И в то же мгновение танковый снаряд, ударившись перед орудием, взметнул фонтан земли, приподнял и опрокинул орудие. Лариса видела, как оно неуклюже свалилось, вытянув ствол, чем-то похожий на хобот раненого слона. Осколки чиркнули по казеннику, разбили прицельную трубу. Страшной силой Миклашова оторвало от орудия и отбросило на край бруствера.

Лариса, сжавшись, сидела на теплой, нагретой солнцем земле и, глотая удушливый перегар тола, видела, как за деревьями перед самой позицией батареи, перед окопом, застыла серо-зеленая громадина с намалеванными на боку белыми крестами, без грозной башни, словно обезглавленная, и ярко-желтые языки пламени весело плясали на ней, чадя в ясное небо черным смоляным дымом…

Игорь приподнялся на руках и чуть улыбнулся сухими глазами. Он тоже видел результат неравного поединка. Он все же смог остановить такую махину!.. Танк горел, как копна сена… Потом Игорь повернулся к санитарке. Та сидела перед ходом сообщения на свежевырытой земле со снарядом в руках. Ему хотелось вскочить и, отбросив теперь ненужный снаряд, увести ее подальше от этого клокочущего разрывами клочка земли в спасительный лес. Но сержант не успел и пошевелиться, как между ними хлестко шлепнул снаряд. В доли секунды Игорь с ужасом увидел, как он вошел наполовину в землю и земля нервно подпрыгнула вверх…

Неведомая тугая и горячая сила оглушила, хлестко ударила густым перегаром, швырнула Ларису на дно хода сообщения, засыпая сверху пылью и комьями земли… Снаряд вырвало из рук и перебросило на другую сторону спасительного углубления. Падая, Лариса больно ушиблась боком, и эта боль вернула ее к действительности. Она очнулась, откашлялась, с трудом стряхнула с себя землю, села и удивленно смотрела на окружающий мир, который внезапно окутался странным туманом и потерял свое звуковое выражение. Падали деревья, взлетала вверх фонтанами земля, а до ее сознания доносился лишь странный глухой ровный гул… Она тряхнула головой, как это делала, когда, вынырнув, старалась освободиться от воды, которая заложила уши. Но это не помогало.

Голова раскалывалась на тысячу частей. Тело болезненно ныло, болел ушибленный бок. И хотелось пить. Во рту пересохло. И сознание постепенно прояснялось. Где-то в стороне, неподалеку, шел бой. И она увидела Игоря. Тот шатался, словно пьяный, в перемазанной изорванной гимнастерке, торопливо, как-то боком поспешил туда, где гудела и фонтанила взрывами земля. Лариса хотела последовать за ним, она протянула к нему руку, закричала ему, но тот не услышал, не остановился. Кусты поглотили его.

Что было потом, она помнит смутно. Сколько раз Лариса пыталась вспомнить, но так ни разу ее память не воскресила тех минут. Возможно, она действовала в полубессознательном состоянии. Оглушенная, наглотавшаяся удушливого перегара, она каким-то чудом добралась по ходу сообщения к тому месту, где находилась коновязь. Ездовых там уже не было. Лошади были убиты. Но одна, оседланная, стояла под березой, трепетно прядая ушами. Как отвязала, как взобралась на нее, не помнит, но ощущение бешеной скачки осталось у Ларисы на всю дальнейшую жизнь. Испуганная лошадь мчалась напрямик, через лес, через овраги, уходя от смерти…

Что было потом? Ее задержали возле реки Плюсса, где наши части готовились дать отпор прорвавшимся гитлеровским частям. Над ее головой пролетали наши самолеты, и где-то за ее спиною, вдалеке, гулко рвались авиабомбы, превращая в металлолом прорвавшиеся грозные танки, хваленые изделия крупповских заводов, бронетранспортеры и грузовики с пехотой… Начинались бои в предполье Лужского оборонительного рубежа.

Весна 1949 года была теплой, солнечной. Снега таяли быстро, и вот-вот должен был начаться ледоход на Вилюе. Его с нетерпением ожидали геологи, которые временно разместились в небольших рыбачьих срубах на крутом берегу возле поселка Чохчуолу. Здесь обосновалась южная партия Амакинской экспедиции Восточно-Сибирского геологического управления. Во главе партии стоял молодой геолог, коренной сибиряк, Григорий Файнштейн.

Сюда, в поселок Чохчуолу, в верховье Вилюя, за тысячи километров от железной дороги, еще зимою самолетами и на оленях завезли необходимое оборудование, снаряжение и продовольствие. Геологи жили ожиданием того часа, когда Вилюй освободится ото льда, ждали, как говорят речники, чистой воды, по которой можно будет на лодках двинуться в путь по намеченному маршруту – вниз по Вилюю, в глубь таинственной Сибирской платформы, в глубь Якутии.

Люди заметно волновались, хотя и не показывали вида, жили ожиданием похода и старательно готовились к нему.

Весна на севере начинается ходко. Снег, согреваемый солнцем, быстро оседал и истекал водою. На южных склонах появились проталины. Якуты погнали стада оленей с таежных зимних пастбищ на север в тундру. Но участникам экспедиции некогда было любоваться пестрыми весенними красками. Дел было много, а времени, как всегда бывает в таких случаях, не хватало. Еще зимою нарубили деревьев, распилили их на доски, потом строгали, тесали и под руководством старого якута Семена Кондакова вязали плоты, сбивали лодки, которые тут называли «карбазы», конопатили их, смолили. Карбазы, может быть, не отличались особой привлекательностью, однако были крепко сбиты. Путь предстоял немалый – нужно пройти и проплыть тысячи километров по глухим и малодоступным краям, где населенные пункты встречаются редко.

Геологи готовились к своему летнему сезону, как готовились они обычно. Может быть, несколько тщательнее, но не подозревая, что они этим своим походом, ставшим впоследствии историческим и легендарным, открывали новую страницу в трудной и наполненной долготерпением и надеждами летописи поисков отечественных алмазов, прокладывали тропу к отечественным коренным месторождениям. Но все эти открытия и радости еще ждали геологов в будущей скорой жизни, а сейчас они питали свои сердца светлой мечтой и спешили закончить нужные приготовления.

И природа торопилась. Вскрытие Вилюя произошло довольно рано. В праздничные дни, на рассвете 2 мая, геологи были разбужены необычным шумом и гулким грохотом, похожим на раскаты грома или пальбу из пушки – то трескался толстый, метровой толщины тяжелый зимний панцирь Вилюя и начинался ледоход. Этим гулким треском лопающегося льда природа как бы празднично салютовала и приветствовала участников похода, разведчиков грядущего.

А через несколько дней флотилия карбазов и плотов покачивалась на легких волнах. Командовать флотилией Григорий Файнштейн назначил эвенка Алексея Коненкина, который успешно водил лодки во время экспедиции на Нижней Тунгуске и, судя по его заверениям, неплохо знал и Вилюй. Его помощником, лоцманом, взяли местного молодого рыбака, якута Захара, сына Семена Кондакова, который руководил постройками лодок.

Прощальные возгласы, напутствия, стая ребятишек кричала «ура», а за мысом, за кормой остались временная «база» и поселок. Они отдалились и вскоре совсем исчезли, словно их и не было вовсе. А могучая сибирская река, главный приток полноводной Лены, и здесь, в своих верховьях, была и глубока, и широка, и величественна. По обеим сторонам возвышались скалистые террасы, густо поросшие хвойным лесом, а внизу, у самой воды, узкой светлой полоской стлался галечник, как бы подчеркивая линию берега и зеркально-голубую гладь воды, которая, казалось, застыла и не двигалась, лишь отражала слепящее солнце, облака да бездонное синее небо. Григорий Файнштейн сидел на носу первой лодки, подставив свое обветренное и обожженное морозами лицо встречному легкому ветерку, и тот ласково гладил кожу, шевелил смоляные волосы, теребил ворот расстегнутой выгоревшей клетчатой ковбойки. Григорий смотрел на окружающую красоту и мысленно в который раз проверял и пересчитывал, пытаясь вспомнить, не забыли ли чего на «базе», ибо любая мелочь в дальнем походе может обернуться невосполнимой сложностью, не подозревая, что отплывают они не от берега, а от прошлого и делают первый шаг в будущее, которым будут гордиться всю дальнейшую жизнь. Голубая лента полноводного Вилюя простиралась широко и уходила за горизонт, в суровую и загадочную страну Якутию, в край долгих ночей и голубых ледяных алмазов.

Путь в это будущее начался задолго до Великой Отечественной войны и тиши кабинета Владимира Степановича Соболева, заваленного географическими и геологическими картами, книгами, научными трудами, отчетами геологов…

Весной 1931 года, после успешного окончания учебы, молодой ленинградский геолог Владимир Соболев отправился в Восточную Сибирь, где ему предстояло в геологической экспедиции обследовать район небольшой речки Илимпен. Он ехал не на поиски полезных ископаемых, у него была другая задача. По профессии он петрограф. Это был его первый поход, первое знакомство с обширной территорией, которую уже тогда геологи стали именовать Сибирской платформой.

В Ленинград из экспедиции Соболев привез множество образцов различных горных пород. Предстояла долгая и сложная работа в лабораториях и в тиши кабинетов. По привезенным им и другими геологами образцам, по этим крохам нужно было составить геологическую карту района. Об алмазах он и не думал. У него была своя сложная научная тема, разрабатывать которую ему поручила дирекция Всесоюзного геологического института: сопоставить, сравнить геологическое строение южноафриканских месторождений с геологическими структурами отдельных районов нашей страны – не обнаружится ли где-нибудь хотя бы намек на сходство?

Изучив детально, насколько это позволяла литература, опубликованные труды и карты, геологическое строение Южной Африки, молодой ученый начал искать, сопоставлять, сравнивать.

Геологические карты – документы особые. В них запечатлено не то, что сейчас есть на поверхности, а то, что есть внутри, что когда-то, миллионы лет назад, происходило на поверхности планеты. И каждая геологическая карта – это результат кропотливого труда многих людей, которые исходили тысячи километров и, искусанные комарами, мошкой, мокли под проливным дождем, тонули в болотах, мерзли в легких палатках, езживали на оленях, переплывали реки, питались чем придется, но делали нужную свою работу – добывали образцы, вынимали из земных глубин пробы, чтобы нанести на карту еще одну черточку, еще один штрих… А когда карта составлена, то, глядя на нее, можно ясно представить «биографию» района, увидеть то, что происходило здесь миллионы лет назад, когда земля, окутанная туманами и тяжелыми облаками, дышала огненными жерлами вулканов, выбрасывая из нутра раскаленные глыбы, заливая окрестность потоками лавы, когда рождались горы и опускались большие пространства, образуя ложе морей и океанов.

Много лет потратил Владимир Степанович на изучение и сопоставление отдельных районов страны с районами Южной Африки. Там, в Африке, главные скопления богатых коренных месторождений алмазов открыты на Южно-Африканском плоскогорье, в обширной пустынной равнине Карру. И он сравнивал геологические структуры. Средне-Русская возвышенность? Нет, не похоже. Поволжье? Опять не то… Украина? С Африкой мало общего. Средняя Азия? И в ней нет похожего плоскогорья. Оставалась одна Сибирь. Огромное малоизученное пространство.

И чем больше он знакомился, изучал Сибирь, тем явственнее вырисовывался обширный древний горный район Средне-Сибирского плоскогорья, который раскинулся между двумя великими сибирскими реками Енисеем и Леной, именуемый в научных трудах Сибирской платформой. И чем глубже изучал Владимир Степанович, тем явственнее обозначались сходные черты этой самой Сибирской платформы с Южной Африкой – такие же горизонтально залегающие осадочные породы, такие же мощные извержения базальтов… Захватывало дух от таких сравнений.

Но это были лишь смелые гипотезы, которые необходимо научно доказать, подтвердить конкретными неопровержимыми данными. Потребовалось множество дополнительного материала. Бесконечных лабораторных анализов и исследований. Сопоставлений геологических карт. Не так-то просто произнести утверждающее слово о родстве этих, так не схожих в климатическом отношении районов земного шара.

Кое-кто даже открыто улыбался:

– Ну, что вы, Владимир Степанович, упаси вас бог! Что есть общего между вечной мерзлотой и знойными степями Африки?

– Я сравниваю не то, что находится на поверхности, а то, что лежит под поверхностью. Не путайте географию с геологией, дорогой.

– Как знаете, как знаете… Но пока не очень убедительно.

Но Соболев сам все больше и больше убеждался, что сибирские траппы, основные тяжелые породы, выброшенные из глубинных земных недр, почти полностью совпадают с описаниями африканских долеритов Карру, тех основных пород, которые составляют плоскогорье Южной Родезии. Породы эти очень прочные и стойкие, их даже вода, которая в единоборстве с любыми иными горными породами всегда выходила победителем, не смогла одолеть за прошедшие тысячелетия. При взгляде на карту бросается в глаза даже неискушенному человеку прямолинейность могучего Енисея и крутая изогнутость не менее могучей Лены. Они с двух сторон охватывают Сибирскую платформу, которую иногда еще именуют Ленско-Енисейским плато. Нет сомнения, что русла полноводных сибирских рек как бы очерчивают район, который оказался им не по зубам, который, видимо, имеет свои особенности в строении земной коры.

Начинается углубленное исследование Сибирской платформы. Она представляет собой обширное плато, которое медленно возвышается с севера на юг. Весьма характерными признаками этого района можно назвать столовые высоты, которые служат естественной границей огромных водораздельных территорий. Много плоскогорий и нагорий. Но главное – геологические структуры. Очень, очень все похоже на Южную Африку, только своими размерами значительно превосходит ее. Ведь территория Сибирской платформы больше всей Западной Европы.

Нужны были новые подтверждения. И они скоро появились. Геологи Кордиков и Кабанов привезли из верховьев Хатанги и Майеро многочисленные образцы горных пород. Несколько серых камней сразу же обратили на себя внимание Соболева. Их подвергли лабораторным анализам и исследованиям. Выяснилось то, что и хотел доказать Владимир Степанович: камни, вернее, привезенные образцы принадлежат к ультраосновным породам, иными словами, они являются кровными братьями тех пород, из которых состоит алмазоносное Южно-Африканское плоскогорье!..

Вывод напрашивался один. На Южно-Африканском и Средне-Сибирском плоскогорьях миллионы лет назад произошли гигантские извержения тяжелых глубинных пород. Возможно, эти извержения происходили в одно и то же время. И еще известно, что в Южной Африке такие извержения магмы закончились мощными взрывами газов, которые скопились где-то внутри на громадной глубине. В результате этих взрывов газы пробили в толще вышележащих пород своеобразные жерла, конусообразные трубки, в которых и застывала магма, содержащая в себе кристаллы алмазов. Следовательно, если имеются такие трубки на Южно-Африканском плоскогорье, то они могут быть и на Сибирской платформе!

Научно обоснованное предположение Соболева горячо поддержал известный минералог и крупнейший специалист по алмазам Александр Петрович Буров, который пристально следил за работой ученого. Он верил в него, поддерживал дружескими советами. В те годы среди специалистов твердо господствовало мнение, что алмазов в нашей стране нет. Скептики не раз советовали Бурову оставить «ненужную затею», не искать того, чего нет в нашей природе. Но он был неутомим, и неудачи лишь больше разжигали его сердце, порождали новые силы. Он знал, что в самом конце прошлого века геолог Мамонов нашел на реке Пит, на Енисейском горном кряже, два маленьких алмаза. В своем дневнике Мамонов записал: «Не сомневаюсь, что и в других местах Сибири отыщутся алмазы». О находках драгоценных камней на северо-западе Якутии сообщал еще в двадцатых годах вилюйский краевед и учитель Староватов. О возможных находках алмазоносных месторождений предсказывал и видный советский геолог и минералог Н.М. Федоровский, который посетил Южную Африку в начале тридцатых годов, где проходил Международный геологический конгресс. Федоровский был делегатом от молодого советского государства. Вернувшись на родину, он в 1934 году выпустил книгу «В стране алмазов и золота», в которой писал: «Судя по примеру Южной Африки, алмазы нужно искать в области распространения тяжелых магнезиальных магм… И хотя в Советском Союзе тип южноафриканских месторождений пока не встречен, возможно, он будет найден в многочисленных вулканических областях Сибири и Северного Урала».

А сам Александр Петрович, во время экспедиции в Сибирь, нашел там крохотный осколок алмазного кристалла.

– Ваш труд, ваши выводы, – сказал Буров Соболеву, – это замечательное научное открытие. Оно, словно компас, указывает пути для геологической разведки.

Необходимо было действовать. Буквально накануне Отечественной войны в Госплане СССР состоялось специальное совещание геологов. Владимир Степанович выступил с докладом.

– Вопросам поисков кимберлитов и алмазов должна уделять внимание каждая экспедиция, работающая на севере Сибирской платформы, – убедительно доказывал Соболев. – Особенно нужно обратить внимание на поиски алмазов в разрабатываемых россыпях благородных металлов в районах Норильска и на Вилюе.

Война помешала осуществить задуманное. Карты и исследования пришлось отложить на долгие четыре года.

Накануне войны, в те самые годы, когда Соболев теоретически обосновывал сходство Южно-Африканского плоскогорья и Сибирской платформы, молодой кандидат наук, геолог Михаил Одинцов ведет поиски сибирских алмазов.

А «заболел» он камнями весной 1931 года, когда в Иркутске состоялся первый краевой съезд ученых. На повестке дня важный вопрос – освоение богатых недр Сибири. В Иркутск приехали многие известные ученые, академики, среди них и знаменитый академик А.Б. Ферсман. Михаил приложил все усилия и раздобыл билет на краевой съезд. Он в то время учился на втором курсе биологического факультета, а в свободное время был экскурсоводом в геологических залах Иркутского музея.

Выступление академика Ферсмана произвело на Михаила неизгладимое впечатление. Он слушал ученого затаив дыхание, впитывая, словно губка, каждое слово, каждое научное предположение. И на этом съезде Одинцов принимает решение круто изменить свою жизнь. Он не биолог, а – геолог. Так подсказывает сердце. И Михаил, чтобы утвердиться в правильности своего решения, устраивается коллектором в геологическую партию и отправляется в тайгу, на водораздел между реками Илимом и Ангарой. Потом проводит первую самостоятельную съемку горы Рудной, что находится в двухстах километрах от Братска. Еще год спустя он на Коршунихе. Одинцов становится признанным геологом. Совершает сложный и трудный маршрут: во главе поискового отряда прошел все семьсот километров по таежным дебрям от станции Тайшет до берегов Лены.

Накануне Отечественной войны, весной 1941 года, молодого ученого кандидата геолого-минералогических наук приглашают в Восточно-Сибирское геологическое управление.

– Ознакомьтесь с этим любопытным документом, – сказали ему. – Его недавно обнаружили в якутских архивах.

Пожелтевшие от времени бумаги. Михаил обратил внимание на дату – 1790 год. Он с нескрываемым любопытством прочел распоряжение иркутского губернатора, который приказывал направить команду во главе с сержантом Степаном Поповым в Сунтарское урочище и далее «вверх Вилюя-реки, по речкам, называемым Антарады, Батобти и озера Чоны, Можары, через хребты Оленки, реки: Анбары, Хатунки и Кулусунах к изысканию зеленых куриозных произрастаний и каменьев, так и в горах окаменелостей, заслуживающих внимания ко употреблению». Этому, как видно из документов, геологическому отряду предлагалось «о каменьях всякого рода, – какую в себе доброту имеют, стараясь оное всемерно познавать противу описания, зделав ему, колико можно, и познание; и противо того, взять каждого роду по пристойному числу, которые вывезти со всем описанием прямо ко мне, не доверяя отнюдь никому оного ни в чьи руки».

Старинные бумаги убедительно говорили о том, что иркутский губернатор что-то прослышал и решил проверить какие-то предположения. И скорее всего о возможных находках в тех северных местах драгоценных камней. Потому и приказывал привезти все образцы прямо к нему, «не доверяя отнюдь никому оного…»

– А состоялся ли тот поход? – спросил Одинцов.

– Состоялся. Вот нашли и журнал. Попов в нем записывал свои впечатления. Есть и весьма любопытные. Посмотрите сами.

Одинцов стал читать. «Вышли на речку Лимпию, и сия речка чрезвычайно гориста и камениста, и все по ней каменные и алябастровые утесы; широты оной сажен ста полтора; устьем впадает в реку Хатунку с полуденной стороны; рыбы в ней никакой нет; алябастр цветом синий, однако нехорош… Таковым же манером вышли 20 верст и видели много утесов и в одном каменное масло…»

– Очень любопытный документ, – подтвердил Одинцов.

– Вам желательно выяснить, что за каменное масло обнаружил Степан Попов в тех прибрежных скалах малоизвестной сибирской речки. А заодно и, естественно, это по вашей линии, Михаил Михайлович, какие камни так серьезно заинтересовали губернатора?

– Что вы предлагаете? – спросил, в свою очередь, Одинцов, мысленно уже соглашаясь с любым предложением, на любую должность.

– Предлагаем вам возглавить эту экспедицию.

Одинцов, не раздумывая, дает согласие.

В начале лета 1941 года отправились в путь. Предстояло пройти по следам команды Попова. Поход оказался утомительным и долгим. Но самое печальное – не принес ожидаемых результатов. «Каменное масло», а так в старину называли нефть, в действительности оказалось всего лишь натеками квасцов, они внешне напоминают нефть. Но повезло в другом: в бассейне трех рек Одинцов обнаружил платину, а она – один из спутников алмазов на Урале.

Когда осенью вернулись в Иркутск, уже полыхала война, и бои шли на подступах к Москве. Михаил Михайлович спешно составляет обширную докладную записку о результатах экспедиции и в ней высказывает предположение о том, что в тех краях возможны алмазные месторождения.

– Увы, мой друг, сейчас нам не до алмазов, – в управлении развели руками. – Мы и так работу свертываем.

Но о той записке и отчете вспомнили в конце войны, когда составляли генеральный план геологоразведочных работ, и в нем предлагалось оценить Восточную Сибирь на «алмазоносность». А спустя три года Одинцову поручается возглавить научную работу – Тунгусскую экспедицию. В ее задании – расшифровка белых пятен на геологической карте и поиски алмазов.

Экспедицию возглавил опытный таежник Иннокентий Иванович Сафьянников. Он был самым старшим, много повидавшим в жизни человеком. А весь коллектив экспедиции, вместе с главным геологом Одинцовым, подобрался молодой и дружный. Все хорошо знали друг друга. Начальники поисковых партий Сергей Соколов, Григорий Файнштейн и Владимир Белов окончили, как и Одинцов, геологический факультет Иркутского университета. Еще студентами бредили дальними экспедициями и поисками прозрачных кристаллов алмазов. Но война разбросала геологов. И вот они снова все вместе.

Последний вечер в Иркутске. Собрались на торжественный ужин. Каждый понимал, что они уже не те юноши-романтики, которыми были до войны. За плечами у каждого – трудная школа. Но все – молоды и полны надежд. Кто-то вспомнил клятву Герцена и Огарева, которую те дали на Воробьевых горах, глядя на Москву, обещая служить отечеству всю жизнь.

– Давайте и мы поклянемся верности общему делу, ребята! – предложил Григорий Файнштейн.