- Зачем было так стараться?
      - Для интереса. А память Розового я уже уничтожила. Уже.
      - Как так?
      - Сознаюсь, это было сложно и пришлось потрудиться. Вначале я позволила ему пережить игру, позволила вырасти и состариться.
      - Постой, но этого ведь ещё не было? - удивился Кощеев.
      - Для меня не существует времени. Тебе трудно это представить - ведь я создала человека так, чтобы он старился и умирал. Время для вас означает жизнь и смерть, время для вас одно из важнейших понятий. Но времени не существует. Его не было до вас и после вас времени больше не будет. Я скажу тебе что такое время: это просто большая линейка с отметками, которую я поставила перед вашим лицом так, чтобы вы не могли от неё отвернуться. Я создала время специально для вас - гордитесь.
      - Я все равно не верю. Так что же Розовый?
      - Он прожил долгую жизнь, состарился и умер. Он был гением памяти - он был сильнейшим из тех, кого я знала. Я перепробовала почти все, извращая его память.
      И наконец, добилась успеха.
      - Зачем?
      - Это было интересно. Решая интересные задачи, я развиваюсь. Мне удалось заменить его память моей собственной информацией. Конечно, из гения он превратился в беспомощную фигурку. Я дала этой фигурке имя: "Кощеев Андриан", то есть, ты, - создала твое тело (которое ты очень любил, по твоим уверениям) и записала информацию на тебя. Ты - это он, лишенный памяти. Он - твое прошлое, которого ты никогда не вспомнишь. Ты сейчас часто вспоминаешь то, чего никогда не было, правильно?
      - Да.
      - Это изувеченные остатки его памяти. Тебе сразу показались знакомыми все помещения госпиталя - потому что ты провел здесь месяцы, когда был Розовым.
      - А он часто вспоминает будущее.
      - Потому что ты и он - один человек в двух телах. Помнишь, я говорила тебе, что могу размножжить любую человеческую индивидуальность сколь угодно большим тиражом? Ты не обратил на мои слова должного внимания. Видишь, я раздвоила его. А теперь я расскажу тебе, что случится дальше. Я обещала тебе исключительную смерть и ты её получишь. Сейчас ты возьмешь этот нож и пойдешь убивать сам себя. Ты убьешь себя и оба твоих воплощения погибнут. Он не доживет до старости, он не будет записан на матрицу, поэтому никогда не возникнешь ты. Иди и убей.
      Кощщев огляделся в поисках ножа.
      - Где?... - уже начал он, но авторучика вырастила гладкое лезвие и ручку, инкрустированную светлым металлом.
      - Бери.
      - А как же моя книга?
      - Ты никогда не сумел бы написать книгу об этом. Для этого нужна неординарность, которой я тебя лишила. Он - сумел бы и написал бы, но ему не придется. Ты нему не позволишь.
      - Я не хочу!
      - Я верю. Но это не имеет значения. Поспеши, пока кто-нибудь не сделал этого раньше.
      Кощеев ощутил, что встает. Его тело двигалось вопреки приказам разума. Но сопротивлялся не только разум, сопротивлялись и те части тела, которые не работали на предписанную цель. Правая рука тянулась к ножу, а левая пыталась её остановить и даже разорвала рукав. Бесполезно.
      Он схватился левой рукой за край стола и сделал правой ступней такое движение, что сам за себя зацепился и упал. Упал и попытался отползти назад. Но сила, не знающая преград и поражений, подняла его и заставила идти к двери. В его руке был нож и ручка ножа была инкрустирована светлым металлом. Фонарь упал со стола и погас. За окнами горело небо, наполняя комнату цветными тенями.
      100
      После того, как Велла не вернулась, Пупсик утратил чувство ценности жизни.
      Будучи областным психиатром, он не редко лечил и консультировал людей с подобной утратой и, на логическом уровне, знал, что жизнь штука неплохая даже тогда, когда кажется абсолютно черной, а если человек утрачивает к ней интерес, то его стоит подлечить антидепрессантами и все будет в порядке. Сам же Пупсик, ещё в бытностью свою Арнольдом Августовичем, любил жизнь отчаяно, до сердцебиения и нервной дрожи. Жизнь также любила его. Особенно любил он ранние солнечные зимние утра, первые такие после долгого ненастья. Любил набухание весенних вочек и мог часами смотреть в окно на первые пробивающиеся листья, не чувствуя пртери времени при этом. Его любимейшим зрелищем были закаты и закаты он наблюдал не по-дилетански, как попало, а лишь с высоких мест и имел для этого несколько точек наблюдений, расположденных на склонах пригородных холмов. Свои места наблюдения он никому не раскрывал - как, бывало в молодости, не раскрывал грибных мест. Чувство счастья жизни окрашивало в свой светлый тон каждую минуту его теперь уж навсегда прошедшего времени. Порой оно накатывало недолгой и ничем неспровоцированной волной - и он мог остановиться посреди слова, посреди глотка, посреди оживленного диспута или экзамена, проснуться среди ночи, в объятиях редких женщин - остановиться и замереть от переполнившего его счастья жизни. Бывали дни, когда волны счастья накатывали на него одна за другой, как приступы. "Что с вами?", - спрашивали его, но он не мог объяснить что с ним - он просто не встречал другого человека, так же любившего и так же понимавшего крастоту жизни, как он. Это постоянное беспричинное ощущение прекрасности сущестования шло да ним с детства а на студенческой скамье настолько завладело его воображением, что он стал писать диплом на тему: "Причины ощущения счастья жизни отдельными личностсями. Теоретический и дифференциально-психологический подход". Проведя немало радостных экспериментов он доказал, что чем духовнее человек, тем острее он чувствует счастье. Это соотношение оказалось законом.
      Никакие зверства, чинимые над высокодуховным человеком, не мешают ему быть счастливым. Конечно, сюда не относились патологические маньяки и циклоиды. В той же дипломной работе он сделал простой, но бесполезный вывод: для прекращения вечной хронической войны достаточно сделать людей духовнее, они станут счастливее и не будут нуждаться в таком сомнительном стимуляторе эмоций, как война. Увы, он сам понимал, что проект неосуществим.
      Еще древние доказывали, что, чем выше организовано существо, тем сильнее оно чувствует боль. Дерево вобще не знает боли, паук прекрасно переносит отрыв лапы, дикарь выдерживает ампутацию, лишь скрипя зубами, а человек утонченного духа не может жить после полученной пощечины и лишает себя жизни. Точно так же степень счастья связана с развитием человека. Если не путать счастье с удовольствием, то закономерность проста: Чем больше ты счастлив - тем больше ты человек. Чем больше ты человек - тем больше ты счастлив. Есть и ещё одно соображение в пользу этого: жизнь подобна прекраснейшему произведению искусства
      - даже если она страшна (от прекрасных произведений ведь тоже может бросить в ужас), но лучшее в искусстве понимают очень немногие и поэтому лишь единицы могут наслаждаться счастьем ощущения жизни. В всей полное это счастье величайшее из тех, которые даны человеку.
      Бывшей Арнольд Августович нередко бывал безгранично счастливым. Бывший
      Пупсик был столь же счастлив тогда, когда полз и целовал следы Веллы. Теперь же он утратил счастье жизни.
      Он пытался припомнить счастье солнечного морозного утра и даже смотрел на улицу - но на улице не светилось ничего, кроме домов, хорошо освещенных утренним солнцем. Пытался вспомнить мягкую мощь двуцветных закатных полос и даже глядел на эти полосы, но ничего не просыпалось в его душе. С каждым часом он все больше и больше хотел умереть. Вначале он не умер просто потому, что не имел сил на действие - не имел сил даже на то, чтобы связать крепкий узел на веревке.
      Он уже не надеялся, что Велла вернется, потому что нашел на месте схватки клочки её одежды и одну из фаланг указательного пальца. Он не стал плакать или кричать
      - ведь есть боль, которая безмерно сильнее любых горя и слез. Он просто перестал понимать жизнь. Так, будто жизнь вдруг перевели на марсианский язык.
      Несколько раз он уже решался броситься под колеса грузовиков, но не бросался оттого, что боялся боли. Другие методы не подходили по той же причине. С самого момента её исчезновения он не спал. Он отрастил щетину и прекратил есть.
      Смерть от недоедания его бы вполне устроила - так что есть он не собирался. Он перестал одеваться и раздиваться, перестал чистить зубы и причесываться.
      Пробовал пить, но водка не брала его ничуть и он оставил этот способ. Однажды ночью он почувствовал усталость. Кружилась голова и небо за окном цвело многоцветными кругами и линиями. Такое небо бывает толльео во сне, подумал
      Пупсик, - жаль, что она этого не видит. Может быть, это красиво. Пупсик уже не умел воспринимать красоту. Пока он смотрел на небо, его мысль тыжело ворочалась, перебирая тусклости умирающего сознания, как река перебирает камешки, и наконец остановилась на идее: если я усну, я могу увидеть её во сне.
      Пупсик разделся и посмотрел на свое тело. Он не знал сколько времени прошло с тех пор, но тело состарилось на десятилетие и очень высохло. На коже было много розовых пятен, некоторые величиной с яблоко, некоторые с орех. Это нервное, - подумал Пупсик. Хорошо, что она не видит меня таким.
      Пупсик разделся впервые за все это время, даже снял носки и, подумав, вымыл ноги. Как покойника себя снаряжаю, - мелькнуло в его голове и он пожалел, что в самом деле было не так. Он нарядился в лучшую рубашку и брюки, надел новые носки и даже застегнул на левом запястья браслет позолоченных часов. Перед сном съел палочку липетили, подаренную одним из богатых пациентов. Даже богатые пациенты не могут позволить себе такое часто. Через минуту после того, как его голова коснулось подушки, он спал. Еще через минуту вздрогнуло зеркало.
      Вздрогнуло зеркало и флакончик лака для ногтей (куплены для Веллы) перевернулся и покатился к камину. Камин продолжал пылать, сжигая брошенные
      Пупсиком досочки. Одна из досочек хруснула и выскочила на ковер. Разлившийся лак вспыхнул, ковер начал тлеть. Из зеркала с трудом вылезло существо с кобыльей мордой - зеркало недоставало до пола, а ноги существа были коротковаты.
      Ночная кобыла, не теряя времени, направилась к постели спящего. Спящий улыбался во сне - значит, его желание сбылось, значит увидел все же во сне свою ненаглядную. Пускай посмотрит в последний раз. Кобыла повернулась и села на спящего. Пупсик испустил крик, похожий на чириканье. Еще долго его руки и ноги продолжали брыкаться, борясь с образами кошмара. К двенадцати он затих и почти перестал дышать. Сейчас ему снился страшнейший из возможных кошмаров: долгая жизнь без нее. Ему приснилось, что он перестал стареть. Что годы стали лететь все быстрее и вот уже десятилетия проскакивают так же быстро, как в молодости летели дни, поколение за поколением приходит, мучится, ищет смысл и счатье и снова уходит, а он живет не изменяясь и тоскуя, и время ничуть не сглаживает той тоски. Кобыла встала, плюнула в догоревший камин и ушла тем же путем - через зеркало.
      Пупсик проснулся. Ему было так страшно, что несколько минут он не мог встать. Он оцепенел, вообразив долгие года одиночества. Я ещё не стар, думал он, - я совершенно здоров и смог бы прожить ещё тридцать или сорок лет. Тридцать или сорок лет - и без нее.
      Эта мысль заставила его решиться.
      Его квартира занимала полтора верхних этажа - очень удобно, потому что от взрыва никто не пострадает. Если начнется большой пожар, то люди с нижних этажей успеют уйти и даже вынести вещи. Чего же большего они могут требовать от меня?
      Он отвернул газовые краны и вышел на средину комнаты. Надо причесаться перед взрывом, - подумал он, - нет, не надо, волос ведь не останется.
      Камин горел. Может быть, ещё минута, может быть - две. Скорее всего, меньше. Мне остались секунды.
      В последнее мгновение он пожалел о том, что убивает себя - ведь, будучи живым, он мог хотя бы её представить и говорить с нею, воображаемой. Теперь не станет даже этого. Он закрыл лицо ладонями и попытался представить Веллу, но успел увидеть на черной изнанке век лишь кусочки ее: коготь, шевеление днинных волос, раннее-раннее утро детства, когда он вдруг понял, что...
      Взрыв был так силен, что крышу отнесло метров на сто. Во всем доме лопнули стекла и мелкими осколками засыпали улицу. Большие стекла магазинных витрин на первом этаже лопнули как пузыри, у светофора выпал красный глаз. Семь человек получили легкую контузию, один, с нижнего этажа - перелом берцовой кости. Над углом изувеченного дома вознесся газовый факел и не опадал до утра. Утром жизнь города изменится: заработают милиция, водопроводчики, телефонисты и газовая служба. Вышеуказанная служба перекроет доступ газа в квартал - факел уменьшится вдвое, но не перестанет гореть. Пожарные будут тушить факел брансбойтами и пенными пушками, но напрасно. В последующие месяцы и годы факел попробуют тушить химически, физически, герметически и экстрасенсорно - и наконец поймут, что удивительный вечногорящий факел тушить-то и не нужно, а нужно, наоборот, привлекать туристов и брать деньги за просмотр. Со временем факел станет главной достопримечательностью города. Будут лететь годы все быстрее, поколение за поколением будет приходить, мучиться, искать смысл и счатье и снова уходить, а факел будет гореть, не изменяясь, и время ничуть не сгладит его тоску.
      Много позже, город, давно засыпанный песками, будут впоминать только по яркому факелу, освещающему путь многих механических устройств в ночи. Факел станут использовать как маяк и как пищу для легенд. Еще позже, когда городов и вовсе не останется на Земле, старую холодную планету будут помнить как планету с факелом, и межзвездные суда будут частенько наведываться и глазеть с близкой орбиты на это чудо природы - единственное в обитаемом клочке вселенной. А когда
      Земля исчезнет вовсе, расплавившись от старости, факел останется висеть в пространстве - потому что он есть часть того великого, имя коему вечность.
      101
      Пестрый прошел через горящие камни. Дальше переулок спускался в овраг, к ручью (там белел глубокий, совсем нетронутый снег), а после мостика снова поднимался. Третий уровень ещё не наступил, но уже висел в воздухе, как предчувствие грозы. Дома на противоположном склоне оврага горели и от них несло паленым пластиком. Пестрый ощутил странную легкость в теле, он бежал, как летел и ещё ни разу не оглянулся. У самого спуска к мосту с него соскользнула одежда.
      Он поднял лоскуты и осмотрел: пестрые тряпки. Обычные пестрые тряпки. Он больше не был Пестрым, он стал просто голым человеком на снегу. К счастью, ночь не обещала быть холодной. При первом же шаге его пестрые больничные тапочки развалились. Он обмотал ступни остатками одежды и стал пробираться через развалины. Сейчас он все помнил и понимал, его память окончательно прояснилась.
      Если раньше ходить ночами по городу было опасно, - думал он, - то сейчас это смертельно опасно. Особенно для раздетого человека. Особенно для невиновного человека или такого, кто выглядит невиновным. Из двадцати двух моих одноклассиков тринадцать погибли как заложники, ещё двоих пытали и выпустили.
      Эти мерзкие боевики из армий Свободы, Справедливости, Разума, Счастливой жизни,
      Законности, Прогресса, Равенства, Братства, Патриотической Армиии и других постоянно шныряют по улицам и подъездам и ловят тех, кто невиновен. Каждый невинный - мишень. По истории учили, что было время, когда судили и приговаривали виновных, а невиновных просто отпускали. Вранье - кому нужна такая неэффективная система наказаний? Поэтому-то каждый и стремится стать виновным. Но мое худшее позади. Выходит так, что я все-таки убил их всех, думал он, - ведь я единственный кто спасся. Их кровь на мне. Один из десяти.
      Остальные девять перебьют друг друга в полном соответствии с условиями игры. Я убил даже малышей - Синюю с Розовым. Простите меня, я не подумал.
      Он не собрался возвращаться. Он не вернулся бы, деже если бы имел силы что-то изменить. Среди развалин он нашел полусгоревшего человека и снял с него ту одежду, которую хотя бы как-нибудь можно было надеть. Когда он застегивал брюки, в небе полыхнуло. Казалось, шар синего огня упал на город. Он спрятался за бетонными блоками, испугавшись. Небо опускалось и звезды вырастали. Каждая звезда стала похожа на яблоко, на кулак или на цветок хризантемы. Огненные мячики заскакали в полях. Стало значитально светлее.
      На дороге показалась толпа людей - человек двадцать. Они шли и выли.
      Казалось, что они разговаривают с помощью воя, забыв нормальный язык слов.
      - Боже мой! - сказал он вполголоса, - неужели уже все такие?
      Он сказал это чтобы проверить свой голос. С голосом порядок. Эта напасть не коснулась участников игры.
      Еще несколько часов он сидел среди развалин, глядя на дорогу и выясняя обстановку. Обстановка не располагала к прогулкам. Через каждые несколько минут мимо развалин промахивали странные существа, полулюди-полуживотные. К счастью все они слишком спешили, чтобы унюхать беззащитную добычу. Скоро полночь, подумал он. Может быть, уже прошла полночь. Это самое страшное время.
      Он увидел крадущуюся фигурку. Человек. Несет что-то тяжелое. Хорошо одетый человек. Толстый и неуклюжий человек.
      Он вдруг увидел стальную тяжелую цепь. Эта цепь лежала на камне, так близко, что протяни руку - и достанешь. Еще минуту назад она не лежала здесь.
      - Снова ты? - спросил он.
      - Возьми, - ответила Машина. - Этот человек мародер. А вчера он убил ребенка. Он заслуживает наказания.
      - Мне железяка не указ, - сказал Пестрый.
      - Его все равно убьют. Не ты - так другой. Хочешь знать, что он несет в этом свертке?
      - Нет. Замолчи, пожалуйста.
      - Я думала, что ты захочешь поговорить. Мы ведь говорим в последний раз.
      - Почему?
      - Я больше не буду вмешиваться в вашу жизнь. Вы сами перебьете друг друга.
      Но я всегда буду помнить вас - я вас любила.
      - В таком случае - прощай.
      - Ты так просто это говоришь? Пойми - это же в последний раз! Посмотри на эти звезды - посмотри, как я украсила для вас эту ночь! Ты этого уже никогда не увидишь. Осознай - сейчас ты разговариваешь с разумом вселенной, я опустилась до тебя, потому что я тебя люблю. Посмотри, как полно смыслом все кругом.
      Каждый камешек просто лопается от смысла - разве ты этого не видишь?
      - Вижу. Что это значит?
      - Это значит конец всему. Мы больше не встретимся. Пожелай мне счастья.
      - Тебе? - удивился Пестрый. - Тебе нужно счастье?
      - Да. Мои пути неизмеримо сложнее твоих. Мои трагедии глубже. Моя боль острее и она не лечится временем. Мои проблемы - океаны по сравнению с вашими лужицами. Ты не можешь даже отдаленно вообразить их себе.
      - Желаю счастья.
      - Спасибо. Запомни эту ночь, если сумеешь её пережить.
      - Что с игрой? Что в госпитале?
      - Игра закончена. Она окончилась за пять минут до полуночи. Забудь о том.
      И он сразу забыл. Он стоял на груде черных камней среди снежной ночи и не понимал, как он здесь оказался. Он помнил свое имя, возраст, любые сведения о себе - не помнил лишь событий последних недель. В свисте ветра слышались торжественные ноты. Звезды медленно уменьшались и становились сами собой.
      Холодало и над незамерзающим ручьем вставали и двигались туманные формы. Небо стало цвета густых синих чернил. Тут и там вспыхивали зеленые лучи и его маленькое тело бросало днинные тени во все стороны сразу. Вдалеке рушились здания - это продолжалась величайшая война, которая так и не закончилась, а из острой перешла в хроническую. Каждый воевал с каждым, чтобы отомстить каждому за те обиды, которые каддый каждому наносил и обид тех было так много, что каждый помнил лишь небольшую часть из них. Продолжался четвертый этап величайшей войны, этап вечного и бессмысленного террора, который мог закончиться лишь всеобщим уничтожением и уже был близок к этому концу.
      Сейчас на планете оставалось лишь шесть полуразрушенных городов и несколько десятков селений. Война шла везде, хотя и не всегда бурно. Сотни городов вымерли за последнее столетие и некоторые из них ещё не были занесены песком.
      Кое-где среди пустынь торчали иглы небоскребов, занесенные до средних этажей. В таких зданиях ещё можно было найти остатки ветхой роскоши, а некоторая техника, сработанная на века, продолжала работать. На тектонических платформах, погруженных на дно морей, ещё можно было найти шедевры архитектуры последних веков, пинакотеки и библиотеки из пластиковых книг, не подверженных тлению.
      Прибой шевелил страницы и любопытные морские чудища смотрели так, будто пытались разгадать тайные знаки. В одном из самых южных городов война даже прекращалась порой на многие недели и люди успевали оправиться от бедствий. В том городе, который когда-то назывался Рио, а теперь утратил название за ненадобностью, люди почти успокоились и даже принялись писать пятый том истории величайшей войны.
      Ренальдо Альви, заточенный в стальном кувшне и ежедневно пытаемый жарой, писал первые страницы новой книги на сухих листках, которые сворачивались в горячем воздухе. Он не был виновен и его судьи знали о его невиновности и даже в приговоре суда он был объявлен невиновным. Но все же он был приговорен к смерти
      - ведь к смерти теперь приговаривали лишь невиновных. Смерть невинной жертвы производит большее впечатление на противника, поэтому она заменяет порой десяток казней, произведенных над негодяями. Ренальдо Альви пытали жарой для того, чтобы вынудить сдаться его брата, а брат скрывался после того, как смертельно оскорбил внука своего друга, а внук, в свою очередь...
      Ренальдо был историком и он писал так:
      Как доказала история, главной опасностью были не войны,
      не болезни, не загрязнение среды, не бунт техники и не
      вырождение - а терроризм. Если все прошлые беды и болезни
      человечества оказались так или иначе поправимы и излечимы,
      то терроризм, ставший правилом и традицией, сменивший войну
      в её былом обличье, есть та смертельная язва, которая может
      положить всем нам конец. Начавшийся с захвата заложников,
      домов, средств передвижения и самолетов, он перерос в
      захват и уничтожение поселков, улиц и городов. За последние
      триста лет уровень террора медленно возрастал. Никакие меры
      не позволили его снизить. А теперь мы просто до того
      привыкли к нему, что перестали бороться. Господи, спаси нас!
      Пестрый сошел с камней и, заметив две черные тени, бросился в сторону. Но было поздно. У людей, которые схватили его, были уже почти человеческие лица, это означало, что игра закончена и последняя ночь близилась к концу. Люди снова обрели дар речи, хотя их рты ещё были слишком широки.
      - У меня ничего нет! - закричал Пестрый.
      - Заткнись, видим!
      - Я ничего не сделал! Я просто иду домой!
      - Слышишь, Васюнь, он ничего не сделал! - отозвалась рожа в бороде.
      Точно, он пацан совсем. Как раз такой нам и нужен.
      - Зачем я вам?
      - Армия Свободы не пойдет на штурм, если мы будем иметь невинного ребека для пыток.
      - Кто такие Армия Свободы?
      - Какая тебе разница?
      - А если вы поймаете кого-то другого?
      - Мы уже поймали четверых. В таких делах ведь - чем больше народу, тем лучше. Закуси губу, сейчас мы будем ломать тебе лодыжки. Будь мужчиной, парень.
      - Не надо! Я не убегу!
      - Все так говорят. Васюнь, поставь его коленями сюда. И ноги шире. Голову ему пригни. Осторожно, чтоб не укусил.
      - Дергается!
      - Придави немного горло и он уснет. Ты как первый раз замужем!
      Вдруг Пестрый почувствовал облегчение. Туша, пахнущая углем и гарью, отпустила его горло и скатилась вниз по камням. Второй испуганно оглядывался.
      Вокруг него кружили шесть летающих кулаков.
      - Спасибо! - крикнул Пестрый. - Желаю тебе счастья! Я запомню сегодняшнюю ночь! Только не надо его убивать, пожалуйста!
      И он побежал в сторону своего горящего дома. Он ни разу не обернулся по пути. Над городом уже пылал негасимый газовый факел.
      102
      Я вернулся тем же путем, снял верхние вещи, и собирался повесить на их крючки. Лестница была темной, но все огромное здание, казалось, жило. Темнота тоже была живой.
      - Эй, тут есть кто-нибудь?
      Вспышка была такой яркой, что я чуть не ослеп. Я даже закричал от боли. Я закрыл глаза и подождал, пока боль пройдет. Потом я посмотрел вокруг и понял, что с моим зрением что-то все же случилось: все тени окрасились в голубоватый цвет. Но гул исчез; это было огромным облегчением, хотя в последнее время я его не замечал. Так приятно, когда ничего не гудит.
      Я стал вешать куртку на крючок, но крючок схватил меня за палец. Хотя раздевалка ничем не освещалась, синеватое сияние позволяло что-то видеть. Тени на стенах извивались и ползали, оставаясь тенями. Под обоями слышался тихий шелест, с потолка свисала гибкая рука с длинными пальцами, резиновыми с виду, и тянулась ко мне.
      Я успел отдернуть руку. Курточка, брошенная на пол, кажется, начинала шевелиться. Этого мне ещё не хватало. Но не было страшно, ни капельки.
      Я вспомнил о Белом и удивился. Я удивился тому, что мне его совсем не жаль, и тому, что ещё недавно мне было его очень жаль.
      Я поднялся по ступенькам и оказался на своем этаже. Коридор был пуст.
      Прямо из стены выползла зеленая змея длиной примерно в метр и толщиной в мою руку, и поползла ко мне. Я знал, что, если не двигаться, то змеи не нападают. Змея проползла у моих ног. Она двигалась плавно и быстро. Ее спинка была в темно-зеленых крапинках и пупырышках, а живот был из чешуек. Живот чуть сминался, как покрышка у ненакачанного велосипеда. Было заметно, как поднимались и расходились её бока - змея дышала. Дышала она гораздо чаще, чем человек. Так примерно, как собака, когда ей жарко. Если бы я попробовал побежать, то змея бы меня догнала - она ползла очень быстро.
      Она обогнула мои ноги и поползла дальше.
      - Эй, Чинганчук! - позвал я её.
      Змея остановилась от удивления и повернула голову ко мне. Потом она открыла пасть и зашипела. Ее пасть была несоразмерно большой. Напугав меня, змея поползла по своим делам и вскоре скрылась в противоположной стене.
      - Чинганчук - зеленый змей! - обозвал я её напоследок.
      Когда я пришел в палату, там веселились. Вчера на прогулке поймали котенка и принесли (тайком, за пазухой, вырывающегося и сильного), сегодня начали развлекаться. Это был тот самый котенок, которого мучили Пестрый с Зеленым. В палате было полно чужих мальчиков, они пришли из других отделений, прослышав, что у нас что-то происходит. Чужие не говорили, а только выли с разной интонацией, когда хотели что-то сказать. Их рты стали такими широкими, что казалось, доходили до затылка. Один как раз открывал рот и вставлял в него стоймя уже четвертую вилку - на спор, наверное.
      - Привет! - сказал я.
      - Привет.
      - Я знаю как уйти. Пестрый с Зеленым уже ушли!
      На меня посмотрели как на ненормального. Никто уходить не собирался. Это было совсем особенное приключение и совсем не было страшно. Я подумал и решил, что здесь что-нибудь не так. Все ощущалось так беззаботно, что, наверное, даже
      Зеленый не испугался бы уколов. Да и мне почти расхотелось убегать.
      У котенка светились глаза. Глаза светились ярко-желтым, как лампочки.
      Вообще котенок здорово изменился за последние несколько часов. Его клыки торчали в стороны, как у крокодила, и не помещались в пасть. Котенка уже всунули в большую стеклянную банку из-под компота и закрыли крышкой. Он сидел там, пытался процарапать лапкой стекло и беззучно мяукал. Иногда он выворачиывал шею и терся, как будто ему было очень приятно. Его глаза светили чуть слабее фонарика, да и синяя темнота позволяла что-то видеть. В общем, в палате не было темно.
      Сейчас Фиолетовый показывал кому-то из новеньких (новеньких было шестеро, двоих я уже видел, они пришли из другого корпуса) фокус с ниткой. Он клал нитку на тумбочку, а тумбочки служили нам столами, и ставил палец рядом. Нитка ползла к пальцу и охватывала его петлей. Ползла сама, по собственной воле - я сразу вспомнил крючок, который пытался меня схватить. Петля продолжала сжиматься до тех пор, пока нитка не рвалась.
      - Уааауууу? - спросил чужой мальчик.
      - Не можешь говорить - напиши.
      Чужой взял карандаш и написал. Фиолетовый поднес записку к светящемуся котенку. "А на шее можешь?", - прочел он.
      - Могу.
      Фиолетовый показал и на шее. Ни у кого из чужих этот фокус не получался.
      - А если проволоку взять? - спросил Черный.
      Кусок медной проволоки открутили от ножки кровати. Это была кровать
      Зеленого, на ней было полно наклеек, нашлепок, налепок и всяких накруток.
      Проволока намотана на трех ножках из четырех.
      Фиолетовый положил кусок проволоки и поставил палец рядом. Черный спокойно наблюдал. Пока что проволока не шевелилась.
      - А может, сразу вокруг шеи попробуешь? - спросил Черный.
      - Могу. Запросто.
      Он обмотал проволокой шею.
      - Все, - сказал Черный и столкнул банку со светящимся котенком под кровати.
      Сразу стало темнее. Фиолетовый начал хрипеть и дергаться. Вскоре затих.
      - Первый есть, - сказал Черный. - С почином меня. Правда, поздновато, как ты думаешь?
      Он обращался ко мне.
      - Не первый, а второй, - ответил я.
      - Да, ещё и Белый. Конечно. Ты говоришь, кто-то успел уйти?
      - Успел Пестрый, а Зеленый струсил.
      - Теперь уже не уйдешь. Поздно. А ведь остались только мы с тобой - я Синюю не считаю. Ей не выжить.
      - Есть ещё Серый.
      - Скоро не будет.
      Банка немного покаталась под кроватями и быстро остановилась. Решили, что банка застряла и вытащили её в проход. Но котенок уже умер, так было совсем неинтересно. А ещё говорят, что кошки живучие.
      Я вытащил котенка и потрогал. Так странно. Котенок был совсем как живой, его глаза ещё не остыли и чуть светились - как лампочки, которым не хватает электричества. Он был ещё мягкий и теплый, но то безошибочное чувство, которое есть в каждом из нас, которое различает живое и мертвое не хуже, чем зрение различает цвета, - это чувство говорило, что жизнь ушла. Это было похоже на фокус, когда касаешься переплетенных пальцев карандашом и чувствуешь два карандаша, а видишь один. Пальцы говорят одно, а глаза другое. Два и один.