Эти зарисовки имели отточенную поэтическую форму и — по большей части — содержание шутливо-эротического свойства. Но, в отличие от «Декамерона», произведение Чосера по возможности обходит церковную тематику, основное внимание уделяя перипетиям светской жизни, где хватало объектов в виде сварливых и похотливых жен, пьяниц-мужей, завистниц-кумушек, озорных служанок и коварных соблазнителей…

Изображая порок, Чосер, в соответствии с английскими литературными традициями, неизменно выносил ему обвинительный вердикт и указывал путь добродетели…

А в Италии блистал еще один последователь Боккаччо — Поджо ди Гуччо Браччолини. Много лет прослуживший секретарем папской канцелярии, он, как и Боккаччо, не понаслышке знал закулисную сторону жизни высшего духовенства, и это знание нашло свое блистательное отражение в сборнике прозаических миниатюр под названием «Фацеции».

Этим названием автор как бы подчеркивал свою ориентацию на традиции фольклорно-городского жанра. Именно в таких традициях представлены многочисленные персонажи «Фацеций» — резко, подчас даже карикатурно, насмешливо и по-народному прямолинейно.

При всем этом литературные достоинства «Фацеций» были настолько бесспорны, что они не вызывали отторжения ни у епископов, ни у кардиналов, ни даже у самого папы, хотя тематика этих миниатюр едва ли могла их привести в восторг.

Довольно забавна его новелла о некоем отшельнике, который слыл за святого и в этом качестве склонил к сожительству немало знатных дам, приходивших к нему исповедаться.

Всем, конечно, угодить невозможно, так что в конце концов разразился скандал, вследствие которого отшельник был доставлен под конвоем к герцогу, сеньору тех мест.

Герцог лично допрашивал изобличенного «святого». Он потребовал назвать имена всех соблазненных дам. Отшельник перечислял своих мимолетных любовниц, а когда он умолк, герцог спросил, не осталось ли еще кого-нибудь неназванного. Отшельник сказал, что нет. Герцог решил было закончить допрос, но его секретарь, который записывал все сказанное, потребовал, чтобы отшельник припомнил все без исключения имена, в противном случае угрожая пытками. Тогда отшельник вздохнул и сказал дотошному секретарю: «Запишите и свою жену». Секретарь выронил перо, а герцог, рассмеявшись, заметил, что тому, кто с таким сладострастием допытывался о позоре других, воздалось по справедливости.

Еще одна короткая новелла посвящена забавному недоразумению, возникшему в связи с неосторожным заявлением молодой жены о слишком скромном «хозяйстве» ее мужа. Через некоторое время после свадьбы, когда молодая чета принимала гостей, подруги хозяйки выразили ей соболезнование по поводу ущербности доставшегося ей «сокровища». Услышав это, муж вынул член и положил его на стол. Он был настолько внушительных размеров, что потрясенные гости начали упрекать хозяйку в заведомой лжи. В оправдание она сказала, что как-то видела член у осла, так он вдвое больше мужниного, а ведь человеку следует во всем превосходить животное…

Интересно, что по этому поводу думают животные… А среди французских последователей Боккаччо наиболее значительной фигурой является Ее Величество Маргарита Наваррская, написавшая сборник новелл под названием «Гептамерон».

Королева Маргарита слыла защитницей вольнодумцев и гугенотов, преследуемых официальной Церковью, покровительницей ученых-гуманистов, писателей и художников.

Она видела смысл жизни в ее земных и естественных радостях, решительно восставая против мертвящих догматов, посягающих на жизненные интересы человека.

Произведение Маргариты Наваррской состоит из 72 новелл, рассказанных группой мужчин и женщин, спасающихся от наводнения в обители на склонах Пиренейских гор. Вынужденная изоляция рассказчиков от внешнего мира и новеллистическая структура книги — вот, пожалуй, и все сходство со знаменитым «Декамероном». И ни одного заимствованного сюжета, хотя едкая сатира на духовенство в значительной мере роднит эти произведении. И, конечно же, триумфальное шествие плотских радостей… Поверхностный взгляд на литературу и искусство Ренессанса может навеять мысль о том, что художники и литераторы той эпохи были сплошь сексуально озабоченными субъектами, вываливавшими на своих читателей и зрителей груз своих нерешенных проблем, что мне не раз доводилось слышать из уст людей не просто образованных, но и защитивших диссертации по гуманитарным вопросам. Не вдаваясь в подробности их происхождения и воспитания, скажу лишь то, что люди, которых раздражает своим эротизмом «Декамерон», как правило, страдают разрушительными комплексами или испытывают дискомфорт от явного несоответствия своих затаенных желаний своим же возможностям, ограниченным не велениями Природы, а лицемерной моралью того общественного слоя, в котором они существуют.

Так что неча на зеркало пенять, коли рожа крива…

В поэзии тема жизненных ценностей нашла свое утонченное отражение в творчестве современника Маргариты Наваррской, блистательного Пьера де Ронсара:

А о чем еще может идти речь в лирической поэзии? О кризисе феодализма? О классовой борьбе? О научно-техническом прогрессе? Речь, конечно, может идти о чем угодно, но это личное дело, во-первых, автора, а во-вторых, его издателя, и больше никого. Не нравится — не читай…

Ведь не может же всем нравиться такая вершина литературного эпикурейства эпохи Возрождения, как творчество еще одного современника Маргариты Наваррской — Франсуа Рабле, автора знаменитых романов «Пантагрюэль» и «Гаргантюа».

Писатель начал свою карьеру монахом-францисканцем, затем получил звание священника, а в дальнейшем, изучив основы классической медицины, стал практикующим врачом.

В 1533 году увидел свет его первый роман «Пантагрюэль», а через год — «Гаргантюа», сюжетно связанный с первым романом, но потеснивший его на второе место, став прологом потрясающей своей масштабностью эпопеи.

Романы Рабле — это одновременно величественный и балаганно-ироничный гимн Возрождению, красочный карнавал, с его грубоватыми шутками и действами, раскрывающими смысл философии жизнелюбия и свободы человеческого духа.

Такая форма подачи литературного материала стала называться «раблезианством» — синонимом широты, буйства красок и балаганной гротескности.

Ярчайший тому пример — первые строки «Гаргантюа», обращение автора к читателям: «Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики, ибо вам, а не кому другому, посвящены мои писания…»

Даже в наше компьютерно-циничное время романы Рабле задевают за живое не блещущих эрудицией ханжей, так что можно легко представить себе, как воспринимались в 1534 году святошами в сутанах и без оных такие вот слова…

Но самый главный, самый беспощадный удар раблезианской сатиры был направлен на Церковь, и она, естественно, не собиралась оставлять этот удар без адекватного ответа. Кто знает, как бы сложилась судьба писателя и его произведений, если бы не авторитетное и решительное заступничество короля Франции Франциска I, поклонника его таланта…

А может быть, — в очередной раз, — Церкви повезло, что она не сожгла на костре такого вот человека, потому что… поди определи, какая из капель последняя…

Еще один современник королевы Наваррской — итальянец Пьетро Аретино. О, это был большой проказник! Сын сапожника, выдававший себя за плод несчастной любви некоего знатного дворянина и некоей очаровательной пастушки, он обладал неиссякаемыми запасами жизненной энергии и дерзкого авантюризма.

Едва ли кто-то смог бы объяснить, каким именно образом Аретино попадает в число придворных Папы Климента VII, причем, слывет одним из его любимцев. При папском дворе Аретино исполнял роль, которую можно было бы определить как нечто среднее между понятиями «придворный поэт» и «организатор развлечений».

В тот период своего творчества он написал цикл весьма откровенных сонетов, иллюстрации к которым были выполнены художником Джулио Романо. На этих рисунках были изображены различные эротические позы, названные современниками не иначе как «позами Аретино».

«Позы Аретино»

Это творение вызвало громкий скандал при папском дворе, настолько громкий, что Аретино попал в опалу и вынужден был удалиться в Венецию. М-да… весьма суровая ссылка…

Впрочем; известно, что истинной причиной этой ссылки были не столько скандальные сонеты, сколько скандальные похождения папского любимца, совратившего подавляющее большинство жен римских аристократов.

Папа вскоре простил проказника, и в Венеции он пользовался большим почетом у властей. Там Аретино жил в огромном палаццо, окруженный целым гаремом красавиц, которых называли «аретинками». В этом палаццо устраивались пышные празднества и оргии, которые поэт называл «пирами любви».

Там, в Венеции, Аретино написал свое знаменитое произведение «Раджионаменти», построенное в виде диалогов между куртизанками. В этих диалогах достаточно подробно и ярко отражена жизнь высшей римской знати и обслуживающих ее представителей других сословий. Вот почему «Раджионаменти» было классифицировано как крайне непристойное произведение, хотя там не описывались никакие «позы Аретино», а лишь оценивались нравы высшего общества…

Он называл себя «бичом князей», но в традиционном восприятии навсегда остался автором, вернее, соавтором знаменитых «поз Аретино»…

Еще один знаменитый и осуждаемый святошами литератор эпохи Возрождения — Брантом.

Сын баронессы де Бурдей, фрейлины королевы Маргариты Наваррской, он, Пьер, провел при дворе детство и отрочество, так что мог вполне авторитетно судить о быте и нравах придворных дам и кавалеров.

В 1554 году, в четырнадцатилетнем возрасте, Пьер де Бурдейначинает изучать богословие, готовясь к карьере священника, однако, освоив основы теологии, избирает карьеру военного.

Он вступает в привилегированный кавалерийский полк, где на его долю выпадает множество походов, боев и других перипетий, неизменно сопутствующих жизни офицера конной гвардии.

Но вот в его сумбурную жизнь вмешивается случай, круто меняющий весь ее дальнейший ход. В 1589 году Бурдей неудачно падает с коня, настолько неудачно, что ему приходится оставить службу.

И вот отставной кавалерист начинает писать мемуары.

Его достаточно высокий титул и характер мемуаров заставляют выбрать себе литературный псевдоним. Так Пьер де Бурдей становится де Брантомом, каковым его знает история литературы.

В мемуарах Брантома многие вещи и лица названы своими именами, что, естественно, не приводило в восторг его героев и героинь. Особенно много возмущенных возгласов и письменных протестов вызвал один из томов этих «Мемуаров», названный автором «Жизнь галантных дам».

Брантом с отстраненностью истинного хрониста описывает все характерные особенности придворной жизни, иногда ограничиваясь лишь скупым изложением фактов, иногда детально анализируя то или иное явление дворцового бытия.

Он, например, сообщает о том, как одна высокопоставленная дама из Шотландии, пожелавшая зачать ребенка от короля Генриха II, не только не делала тайны из этого намерения, но и заявляла во всеуслышание: «Я сделала все, что могла, и в настоящее время забеременела от короля. Это для меня большая честь и счастье. Когда я думаю о том, что в королевской крови есть нечто особенное, такое, чего нет в крови простых смертных, я чувствую себя очень довольной, помимо тех подарков, которые я при этом получаю».

Как не без иронии отмечал Брантом, «эта дама… считает, что находиться в связи с королем нисколько не предосудительно и что непотребными женщинами следует называть только тех, которые отдаются за небольшие деньги людям знатного происхождения, а не любовниц королей и его высокопоставленных царедворцев».

Определенная часть знакомых Брантому придворных использовали, по его словам, своих жен «чаще с тыла, чем спереди, а спереди использовали их только для того, чтобы зачинать детей».

Среди фрейлин французского двора широко практиковались лесбийская любовь и мастурбация с помощью самых разнообразных и хитроумно сработанных олисбосов, причем, она не относилась к категории действий интимного характера.

При королевском дворе наибольшей популярностью пользовался томик сонетов Аретино с иллюстрациями Джулио Романо. Изображенные художником позы были предметов самого широкого обсуждения и практических экспериментов.

А. Караччи. Иллюстрация к Аретино

«Одна дама, — замечает Брантом, — никогда не позволяла целовать себя в губы, ибо именно они обещали мужу хранить его честь, а она не хотела быть клятвопреступницей. Что же касается лона, то оно ничего такого не обещало, и поэтому могло себе позволить все положенные ему удовольствия…»

Есть в «Жизни галантных дам» и своего рода эссе, посвященные тем или иным нюансам любовных связей…

Конечно, Брантом — не ахти какой литератор, но его «Мемуары» являются авторитетным памятником эпохи, и делать вид что такого автора вообще никогда не существовало, как грешили этим редакторы литературных энциклопедий советской поры, по меньшей мере неприлично. В особенности, если страницы вроде бы серьезного справочного издания (да еще и перестроечных времен) пестрят какими-то известными в узких кругах фамилиями поэтов и прозаиков с обязательной пометкой: «Чл. КПСС». Своеобразный знак качества со знаком минус…

Анонимный художник. XIX в.

Еще один литератор, тоже, правда, не «Чл. КПСС», но зато основатель испанской национальной драматургии, поэт Лопе де Вега (1562—1635 гг.), автор приблизительно 1800 пьес, двадцати поэм, нескольких романов и трактатов. Он неизменно бодр, жизнерадостен и устремлен в будущее, где все перемелется и где справедливость все-таки должна восторжествовать…

В принципе, она, конечно, никому и ничего не должна, но, как говорится, не любо — не слушай, а… мечтать не мешай. Тем более что мечта облачена в столь совершенные формы…

Гораздо более сложен и глубок Мигель де Сервантес Сааведра, автор всемирно знаменитого «Дон Кихота». Это — многослойное творение, каким, на мой взгляд, и должно быть произведение любого вида искусства: наиболее утонченные, эрудированные и сообразительные воспримут и оценят по достоинству все, скажем, восемь слоев романа, менее утонченные ценители — семь и так далее до непритязательных жизнелюбов, которые смеются до упаду, если им показать палец. Им предназначен самый верхний приторно-сладкий слой.

В «Дон Кихоте» есть и такой слой, когда этот «полудурок, ну точно наш сосед сверху, кандидат каких-то, бля, наук», то есть Дон Кихот, воюет с ветряными мельницами, и это кому-то доставляет массу удовольствия от сознания своего превосходства над ним а у кого-то после прочтения тех же самых страниц сжимается горло от совсем иных чувств и переживаний.

Кто-то усмотрит в произведении Сервантеса прежде всего гротескную пародию на рыцарские романы, кто-то — едкую сатиру на современную автору действительность, кто-то содрогнется, ощутив всеми фибрами души этот жуткий разлад между истинно человеческими побуждениями странствующего рыцаря и откровенно скотскими устремлениями нерассуждающих, жующих ради самого процесса и живущих затем, чтобы, по словам Леонардо да Винчи, только лишь наполнить нужники.

В то же время Сервантес пытается отвратить нас, читателей, от сиропного прекраснодушия, демонстрируя яркие примеры не только его бесполезности, но и чреватости тягчайшими последствиями. Дон Кихот, руководимый самыми добрыми намерениями, освобождает из-под конвоя арестованных злодеев, а те вместо благодарности забрасывают его камнями. Не следует освобождать злодеев, потому что злодейство — это свойство натуры, а натуру не переделаешь, даже пытаться не стоит из-за бесспорной никчемности и опасности для окружающих.

И обольщаться попусту не следует, учит нас великий Сервантес. Не нужно из самой заурядной скотницы лепить Дульсинею Тобосскую. Это глупо, смешно и чревато последствиями, среди которых горькое разочарование — самое легкое.

Дон Кихот символизирует собой рыцарские идеалы, которые уже обречены на осмеяние, на побитие камнями, на убийственные диагнозы психиатров. Уже вовсю заявляет о себе та общественная сила, которая сделала своим богом одну лишь выгоду, а потому все, абсолютно все явления бытия оценивает только лишь исходя из этого критерия.

Дон Кихот ведет неравный бой с этой силой, которую невозможно победить, да и не следует побеждать, а нужно просто указать ей на то место, которое наиболее соответствует ее роли в процессе гармонизации общества. Самый богатый купчина в нормальном, здоровом обществе не ощущает своего превосходства над самым бедным армейским полковником или профессором. Не только не ощущает превосходства, но и почитает за великую честь сидеть с ними за одним столом. Таким образом здоровое общество устанавливает систему своих приоритетов, и не дай Бог ей накрениться в сторону золотой гири, потому что оно попросту погибнет без того, что нельзя купить…

Не переведутся, и порукой тому — История.

Во многом созвучен Сервантесу его английский современник Уильям Шекспир, великий драматург, классик литературы всех эпох и народов, как принято говорить. Их роднит прежде всего отход от кипучего оптимизма ренессансной культуры в направлении драматизации конфликтов между представителями различных сторон одной и той же медали, символизирующей жизнь.

Недаром же принято делить литературное наследие Шекспира на два разных периода: ренессансный и барокковый, относя к первому периоду сонеты, ранние комедии и исторические хроники, а ко второму — трагедии и драмы-феерии.

Основным предметом изображения в творчестве Шекспира можно назвать конфликт между внутренним миром человека и реалиями бытия. Его произведения густо населены отчаянными героями-одиночками, бросающими вызов жестокой судьбе, погибающими в неравном поединке с нею, но сохраняющими веру в свои идеалы. Гамлет, Лир, Отелло, Ромео и Джульетта, все они умирают, но не сдаются…

Герои Шекспира ощущают себя носителями истины, хотя весь строй окружающей жизни настойчиво пытается разубедить их в этом, склоняя к духовному рабству и тупой покорности судьбе. Собственно, все у Шекспира происходит созвучно тенденциям и проблемам его эпохи и в то же время созданный им безграничный мир страстей, мыслей, переживаний и проблем обладает подлинным бессмертием, он вечен, он созвучен любой эпохе, в очередной раз подтверждая столь нелюбимую мерзавцами мысль о том, что честь, достоинство, порядочность, верность идеалам — это понятия вечные, и никак не зависят от того или иного «времени», которое, по их словам, «бывает такое, что не до чести…».

Нет такого «времени», господа мерзавцы, нет и никогда не было, потому что время, оно всегда одно и то же, а меняются только его декорации, костюмы персонажей, техника и ассортимент жевательных резинок. Больше ничего…

Сонет номер пятьдесят шесть. Каждое его слово созвучно тому, что можно увидеть за любым окном в любую эпоху. Или за любой дверью, это уж как понравится…

Вот чем велик Уильям Шекспир, и право слово, не имеет никакого значения, заимствовал ли он сюжеты своих шедевров, или же сам их сочинил темными лондонскими ночами, занимался ли он предосудительным ремеслом плагиатора, как пытаются выяснить некоторые шекспироведы, да и вообще был ли он как таковой (есть и такая тема «научного» поиска). Есть пьесы, которым цены нет, как нет цены человеческому гению, чести, совести, свободе и многому другому, чего никогда и ни за какие деньги не купить никому, сколько бы некоторые из таких вот желающих ни приобретали автомобилей, вилл, шлюх и телевизионного эфира.

А шекспироведам, конечно, необходимо как-то оправдывать свое никчемное существование, вот они и шебуршат среди хлама в поисках сенсации, которую можно было бы выдать за достижение научного знания.

К «профессорам» охотно присоединяются литературные ландскнехты, состоящие (по-прежнему) на державной писательской службе. Им, отмеченным в энциклопедиях почетным клеймом «Чл. КПСС», уверовавшим в свое высокое предназначение (написать за Л.И. Брежнева его книжку «Малая Земля», а затем бесстыдно славить «автора» в прессе, на телевидении и на собраниях организации, рожденной в 30-е годы почти одновременно в двух родственных странах: Советском Союзе и гитлеровской Германии) и в свой признанный державой талант, наличие Шекспира как такового крайне нежелательно, потому что самое поверхностное сравнение с ним попросту дезавуирует их как сочинителей.

Вот если бы Шекспир жил, скажем, во времена Анны Ахматовой, тогда иное дело, тогда можно было бы вызвать его на собрание, обвинить в «безыдейщине» и «моральном разложении», а также выкопать из биографии тот факт, что отец его, прежде чем обеднеть, владел, оказывается, кожевенной мастерской, а это уже о многом говорит, и совсем не в пользу «товарища Шекспира»…

И они бы единогласно исключили его из своей организации, а в тоталитарном государстве это означало то, что ни одно издательство не осмелилось бы напечатать даже одну его строчку, и ни один театр не поставил бы самую простенькую из его комедий, и за границу не уедешь, потому что не выпустят…

А спустя пару-тройку десятилетий те, которые единогласно исключали, будут страстно охаивать вскормивший их режим и говорить, что, мол, «время такое было».

Нет «такого времени», нет и никогда не было. А вот отребье было, есть и будет во всякие времена, но вот уровень его значимости в социуме напрямую зависит от уровня бездумного милосердия людей, считающих себя хотя бы элементарно порядочными. А при воображаемом сегодняшнем «разборе полетов» те, которые изгоняли Шекспира из своих стройных рядов, пожимали бы могучими плечами и говорили бы с былым достоинством: «Ну, касательно безыдейщины мы тогда, конечно, допустили некоторый… перекос — время такое… да и в отношении кожевенной мастерской его отца… он ведь потом разорился, так что ничего страшного… а вот моральный облик… как ни крути, а факты — упрямая вещь…». И это говорили бы люди, которые, отдыхая в Домах творчества писателей, вели себя там, как обезумевшие от вожделения кобели, чем изрядно развлекали славных парней из Конторы Глубокого Бурения (КГБ), которые потом прослушивали фонограммы и просматривали отснятый видеоматериал…

А что до морального облика великого поэта и драматурга, то в нормальном обществе (не в СССР, не в гитлеровской Германии и не в США, где азартно преследовали Президента за жалкий сеанс минета, преподнесенный ему какой-то практиканткой) этот вопрос вообще не подлежит обсуждению, потому что у нормального общества есть дела поважнее, да и не запятнает оно себя таким нездоровым интересом к совершенно естественным отправлениям человеческого организма…

А Шекспир, к сведению любопытных, был женат, и довольно-таки несчастливо. Может ли быть счастливым брак, который был следствием того, что двадцатишестилетняя дылда, изнывающая от общей невостребованности, подняла подол перед восемнадцатилетним юнцом и он, тогда еще не будучи знакомым с преимуществами непроизводительного секса, сгоряча сделал ей ребенка?