«При помощи этой машины, — убеждал депутатов доктор Гильотен, — можно отрубить голову в мгновение ока, без малейших страданий осужденного».

После ряда испытаний на трупах преступников машина была признана единственным средством совершения казни.

Первое ее испытание «вживую» состоялось 25 апреля 1792 года, когда был казнен какой-то уголовник. Присутствовавшие на церемонии депутаты в своих докладах отметили техническое совершенство новой машины и гуманность, с которой она лишает человека жизни.

Народ (настоящий, то есть чем-то занятый) подтрунивал над машиной, называл ее «Petite Louisau», но все же наиболее прочно закрепилось за ней название «гильотина», несмотря на протесты доктора Гильотена.

Всему свое время, и гильотина была внедрена как раз к тому времени, когда вторая волна революционных деятелей, среди которых уже не было ни маркиза де Лафайета, ни графа Мирабо, заведя ситуацию в тупик, начала лихорадочно искать виновных в том, что неизбежно должно было наступить. Их нужно было судить революционным судом и казнить публично, чтобы показать народу: революция не мстит, она справедливо наказывает отступников, предателей, вредителей и т.п.

Ситуация была действительно сложной. Разрушительное пламя охватило всю Францию. Те, кого принято называть отбросами общества, громили, грабили поместья, дворцы и просто дома, резали, мучили, насиловали и устраивали дикие оргии на пепелищах сожженных ими шедевров архитектуры.

Их патологическая ненависть к гармонии в любых ее проявлениях дошла до того, что во Франции были поголовно истреблены борзые собаки. Видимо, аристократическая грациозность этих животных была непереносима для тех, кто убивал своих сограждан только лишь за то, что на их руках не было мозолей или иных свидетельств грубого, неквалифицированного труда (то есть того, чего, по идее, должен стыдиться цивилизованный человек: чем меньше мозгов, тем больше приходится применять руки).

Естественное течение цивилизации было направлено вспять. Люди ждали Божьей кары, которая бы уничтожила всех и вся на этой некогда благодатной земле, всех потому, что те, кто допустил эти ужасы, ничуть не лучше тех, кто их творил. Но Божья кара не приходила. Впрочем, может быть, она пришла в свое время, но в формах, которые не соответствовали сложившимся стереотипам, только и всего…

А новые хозяева страны, провозглашая лозунги, принимая законы и выступая с рецептами спасения отечества, тем временем лихорадочно набивали собственные карманы, создавая таким образом класс «новых французов», как это бывает во все времена, когда под предлогам перестройки старых форм бытия происходит перераспределение жизненных благ в пользу людей, которые при старом режиме никогда бы не были допущены к политической деятельности по причине низкого уровня общей культуры, а в экономической по той же причине они не могли бы подняться выше директора какого-нибудь подпольного цеха.

Теперь же они, эти люди, выступают в роли «отцов нации», продолжая делать все то, что они умеют и любят делать: тянуть все, что плохо лежит, а если кто будет мешать… пусть скажет свое веское слово революционная законность!

Они образовали новый законодательный и исполнительный орган — Национальный Учредительный Конвент, в выборах которого принимали участие все, включая, естественно, и люмпенов, так что можно себе представить состав этого Конвента…

Но дело не в этом, а в том, что Конвент взял на себя всю полноту власти и отменил во Франции монархию. Просто так взял и отменил. И провозгласил Францию республикой. И не иначе.

Из 750 депутатов Конвента 165 составляли фракцию жирондистов, выступавших за свободу торговли и неприкосновенность частной собственности, а немногим более ста человек назывались монтаньярами, теми, кто стремился к тотальному революционному господству. Их возглавили Дантон, Робеспьер и Марат. Остальные депутаты были так называемым «болотом», то есть нейтральными, если такое вообще возможно.

Ясно как день, что конфликт между монтаньярами и жирондистами был неизбежен, и пробным камнем этого конфликта были сорокачасовые дебаты по поводу смертного приговора Людовику XVI, в котором это воинствующее отребье усмотрело источник всех своих неудач.

Людовик был никаким королем, только компрометировавшим королевскую власть, все так, однако он лишь косвенно виновен был в том, что страна, оказавшаяся во власти воров, насильников и грабителей, пришла через три года этой власти к полному упадку. Но он был козлом отпущения и должен был сыграть эту роль до конца…

21 января 1793 года на площади Революции в Париже (ныне площадь Согласия) Людовик XVI взошел на эшафот. Взошел спокойно, с тем непоказным достоинством, с которым положено держаться божьим помазанникам и которого ему так не хватало все последние годы. В 10 часов 20 минут нож гильотины отсек ему голову, которую палач показал ликующей толпе.

Франция, как и Англия в 1649-м, осквернила себя публичной казнью своего монарха.

Через сутки английский король Георг III изгнал из своей страны французского посланника, а остальные европейские монархи, до которых наконец-то дошло, что именно происходит во Франции, спешно образовали новую антифранцузскую коалицию, куда, кроме Австрии и Пруссии, вошли Англия, Испания, Сардинское королевство, Неаполь и большинство германских государств.

Россия по воле Екатерины не находила лучшего применения своей военной активности, чем дальнейшее расчленение Польши. Если рассматривать это с точки зрения территориальных приобретений, то, учитывая громадность российской территории при очень слабой ее освоенности, можно уверенно говорить о психической патологии власти. Проблема эта, как мне представляется, не сходила с повестки дня еще со времен Ивана Грозного, когда начался процесс территориального ожирения Московии, но сейчас было еще одно обстоятельство, извиняющее хоть в какой-то мере поведение Екатерины: Польша по сути была республикой, и это, как я уже отмечал, было непереносимо для российского самодержавия. То, что события во Франции представляли гораздо более серьезную угрозу для всех без исключения европейских монархий, Екатерина при всем своем уме адекватно оценить, видимо, не могла. Что ж, как говорится, и на старуху бывает проруха, а она к тому времени была старухой… Тут бы с любовниками разобраться…

Войска коалиции уже 18 марта 1793 года разбили наголову французскую армию при Неервиндене. Командующий ею генерал Дюмурье бежал после случившегося в австрийский лагерь, потому что революционное правительство отправило бы его за это поражение на гильотину, причем без каких-либо обсуждений возникшей проблемы.

А проблем у самодеятельных французских правителей хватало и без позорного поражения «революционной армии».

В мае началось очередное восстание, организованное монтаньярами с целью установления собственной диктатуры. До этого монтаньяры захватили власть в Якобинском клубе, чем заметно усилили свои позиции, так что теперь, называя себя якобинцами, они решительно произвели государственный переворот, после чего сочинили новую Конституцию и образовали Комитет общественного спасения во главе с Робеспьером.

Этот адвокат-недоучка стал фактическим диктатором. Его ближайшие соратники: Дантон, Гебер, Демулен, Карно и другие полуинтеллигенты, усмотревшие в революции уникальную возможность самоутверждения, на этом этапе самоотверженно работали по схеме «Короля играет его свита», концентрируя на Робеспьере то сияние, которое принято называть «ореолом величия власти».

Как и следовало ожидать, у Робеспьера, выражаясь современным языком, «поехала крыша». Этот невзрачный и во всех отношениях посредственный человек, который взлетел на вершину социальной пирамиды только лишь благодаря тому, что в определенный момент времени оказался нужен именно такой и никакой другой, закомплексованный и бесстыдно жестокий тип с неплохо подвешенным языком, уверовал в свою незаурядность и потратил немало сил на то, чтобы заставить уверовать в это и окружающих, то есть всю Францию.

Его квартира буквально ломилась от его же собственных портретов, где он представал в самых разных, но неизменно величественных позах, он собирал гостей, которых заставлял под страхом смерти (в самом прямой смысле) зачарованно слушать его декламацию (ну второй Нерон, ни дать ни взять!), он находил особое удовольствие в овладении вдовами людей, казненных по его приказу… Бездарная и извращенная мразь.

К одной из его любовниц была полусумасшедшая гадалка, которую звали Тео и которую враги диктатора прозвали «Теос», то есть Бог. Эта самая Тео, с которой он познакомился в салоне, имевшем весьма сомнительную репутацию, предсказывала ему мировое господство, поклонение всех народов и рас, славу гения всех времен и подобную чушь, которую он зачарованно слушал из ее легендарно порочных уст.

Когда же гадалка, ввязавшись в какую-то темную историю, была арестована, что в ту пору означало смертный приговор, Робеспьер даже пальцем не пошевелил ради ее спасения.

Он сам себя наделил почетным званием «Неподкупный» и заставлял всех своих приближенных именно так величать его, якобы отличавшегося от простых смертных и возвышавшегося над ними своим феноменальным равнодушием к деньгам и прочим материальным ценностям.

Ну и что? Да, он был равнодушен к деньгам, но ведь они ему попросту не были нужны, если в его распоряжении была вся Франция. Сталин тоже был равнодушен к деньгам, и по аналогичной причине. И Ленин тоже…

Зато Робеспьер терзался испепеляющей ненавистью к любым проявлениям незаурядности, одаренности, да и вообще самодостаточности в любых ее проявлениях, которые он классифицировал как «аристократизм», который подлежал, по мнению этого осклизлого чудовища, непременному уничтожению.

Он был против атеизма, считая, что для того, чтобы управлять массами, нужна какая-то религия или хотя бы какое-то ее подобие, и поэтому, отменив во Франции христианство, да, вот так взяв и отменив, он и его сотоварищи придумали, исходя из своей интеллектуальной посредственности, культ некоего «Высшего Существа». Естественно, первосвященником этого культа стал Робеспьер.

Хронисты отмечали, что была организовала совершенно фиглярская, дурацкая церемония поклонения первосвященнику Робеспьеру, щеголявшему в громадном венке из живых цветов и в мантии, из-за которой он то и дело спотыкался.

Мантию всегда носить затруднительно при отсутствии соответствующей генетической памяти…

Христианские храмы были подвергнуты жестокому разграблению. Бродяги и проститутки плясали на площадях Парижа в священнических ризах, а золотые чаши из кафедральных соборов, перед тем как быть переплавленными, прилюдно использовались как ночные сосуды.

Бал Сатаны, и по-другому все это назвать едва ли возможно.

Они, революционеры, ввели новый календарь, который начинался с 21 сентября 1792 года. Они всерьез собирались вычеркнуть из Истории весь период от Рождества Христова до придуманного ими штурма Бастилии. А вот названия месяцев они сочинили вообще доселе небывалые: вандемьер (вместо сентября), далее — брюмер, фример, нивоз, плювиоз, вантоз, жерминаль, флореаль, прериаль, месидор, термидор, фруктидор.

Между прочим, это стремление все перекроить, переименовать, преподнести в ином контексте весьма характерно для революционеров. Они бы не прочь и свою таблицу умножения ввести, если бы, конечно, не препятствовала такому начинанию их традиционная безграмотность. А вот грабить и взрывать храмы, строить циклопические сооружения, пропорциональные комплексу неполноценности своих заказчиков, ставить самим себе памятники и переименовывать города, не говоря уже об улицах, это — сколько угодно!

Таких вот переименованных улиц и сейчас еще предостаточно, особенно в провинции, так что зачастую содрогаешься от мысли, что идешь по бульвару, названному в 20-х годах XX столетия в честь какого-нибудь серийного убийцы, клятвопреступника, грабителя и растлителя малолетних в одном лице. А кое-кто говорит: «Зачем же вы так?! Это ведь наша с вами история!» Да не История это, не История, а эпизод, когда бандиты ворвались в банк, не более того, так что улицы, города, памятники в честь бандитов — такие же сатанинские знаки, что и преступления, совершенные этими бандитами…

Нет, не только нашего народа: французы — достаточно яркий пример. А может быть, не следует вообще говорить о каких-либо свойствах того или иного народа? Ведь в любом народе есть разные слои, каждый из которых имеет свои приоритеты, свою мораль, свою культуру и свои стереотипы, а то, что зачастую именуется «свойством», — не более чем национальный характер, темперамент и связанные с ними особенности ментальности, а вот Добра и Зла не бывает своего у французов и своего у русских, нет…

Неплохо, конечно, но лучше переждать.

А одного из революционных чудовищ — Марата — убила ударом кинжала красивая и скромная девушка из Канн, которую звали Шарлотта Корде, убила в его собственной ванне, а потом спокойно поднялась на эшафот…

Их надо было убивать, потому что они обезумели от внезапно свалившейся на них власти, от права казнить кого угодно и по какому угодно поводу, от возможности удовлетворения любых, каких угодно желаний, фантазий, наклонностей, самых затаенных, самых нестандартных, самых противоречащих психическим нормам человеческого бытия.

В 1793 году революционный произвол достиг своего апогея. Дети Сатаны казнили всех подряд, причем даже не за какие-то действия или слова, или принадлежность к определенному слою общества, а просто так, в ходе выполнения взятых на себя революционных обязательств.

17 сентября 1793 года был обнародован «Закон о подозрительных». Таковыми объявлялись все, не получившие от местных «комитетов бедняков» свидетельств о их гражданской благонадежности, все дворяне, все отстраненные от государственной службы, все, кто не мог указать на законные с точки зрения люмпен-пролетария источники своего дохода, да что там, любой, чья физиономия имела несчастье не понравиться вчерашнему подзаборному пьянчуге, ныне возглавляющему так называемое «народное общество».

В каждом городе был образован свой революционный комитет, наделенный всей полнотой власти, а также правом использования по своему усмотрению местных вооруженных сил, состоящих, естественно, из всякого сброда, изнывающего от желания отомстить «чистеньким» за грязь своих тел и душ.

И мстили, ох как они мстили…

Лион был практически вырезан и разрушен.

Та же участь постигла Тулон.

В Нанте по распоряжению комиссара Каррье регулярно устраивались кровавые «республиканские свадьбы», как их называли, когда без суда и, понятное дело, следствия расстреливалось в одночасье по 200—300 человек (зачастую с помощью артиллерии). Тот же Богом проклятый Каррье организовывал так называемые «ссылки в вертикальном направлении», когда людей загоняли на баржу, которую топили на середине реки.

Между прочим, подобные «ссылки» были взяты на вооружение красными комиссарами во время гражданской войны 1918—1921 гг. в России.

В провинции Вандея, вошедшей в Историю как оплот героического сопротивления нашествию революционного хаоса, в 1793 году зверствовали 15 так называемых «адских полков», своим маниакальным стремлением к уничтожению всего живого напоминающие каких-то космических монстров, но никак не жителей планеты Земля.

Менее склонные к некрофилии революционеры занимались массовыми поборами и разбоем, который и по сей день изнывающие от ностальгии по тоталитаризму историки упрямо называют «экспроприацией».

Разбой есть разбой, то есть отнятие чужого имущества с помощью оружия, и никак по-иному не назовешь действий революционеров города Буржа, которые всего за каких-то два дня «работы» добыли два миллиона франков. В целом в течение жаркого лета 1793 года было таким образом «экспроприировано» 400 миллионов франков.

Общее число арестованных превышало 200 000 человек, если судить по весьма отрывочным данным. В принципе же арестовывали не так уж много людей, потому что это влекло за собой хлопоты по их содержанию. Проще и дешевле было их убивать, что это отребье и предпочитало делать.

В больших городах, особенно в Париже, гильотина работала беспрерывно.

В парижской тюрьме Консьержери был устроен своего рода отстойник, куда свозились аристократы для того, чтобы обеспечить равномерную и бесперебойную работу революционного суда и, как его неизменного продолжения, — гильотины.

Ах, эта тюрьма Консьержери! Как мало все-таки написано о ней книг и как мало отснято кинофильмов! Есть такой кинематографический жанр, называемый «фильм-катастрофа», когда людей, находящихся в одном автобусе, поезде или еще где-либо, ждет неминуемая, неотвратимая гибель вследствие аварии, взрыва моста и т.п. Здесь, в Консьержери, этих людей, вся вина которых заключалась в их дворянском происхождении, ждала такая же неминуемая катастрофа, но, в отличие от киногероев, они вполне отдавали себе отчет о том, что с ними происходит и что их ожидает в самом недалеком будущем…

Они вели себя с тем достоинством, которое отличает людей, обладающих хорошей родословной и получивших должное домашнее воспитание. Каждый вечер в тюрьме Консьержери горели свечи и пышно разодетые, как на придворный бал, дамы и кавалеры танцевали в тишине, без музыки, неспешные и томные менуэты, церемонно кланяясь друг другу и улыбаясь так беззаботно, словно впереди — вся жизнь, а не одна лишь эта ночь…

Они занимались любовью на глазах у своих возмущенных тюремщиков, ничуть не стесняясь их, потому что не стесняются же, как правило, кошек или лошадей… Ну тюремщики — еще так-сяк, но вот те, которые выносили приговоры этим людям, никак не походили на домашних (да и на диких тоже) животных. Это были какие-то жуткие мутанты, порождение бездны, куда не может заглянуть ни один смертный без неизбежной перспективы стать оборотнем.

Эти заглянули…

Утро. Заседание палаты Правосудия. Председательствует бывший господин, а ныне гражданин Фукье-Тинвилль (1746—1795), друг и соратник Робеспьера в его самоотверженном труде по освобождению Франции от французов.

Рассматривается дело графа Гамаша. По роковой случайности в судилище доставлен не граф, а его однофамилец, слесарь Гамаш.

Фукье-Тинвилль, нимало не смущаясь этим обстоятельством, произносит со своего председательского кресла:

— Но не беспокоить же понапрасну этого достойного слесаря! Ничего, два Гамаша вместо одного — только прибыль для гильотины!

Что это? Сборище инопланетных монстров? Порождение фантазии маркиза де Сада? Нет. Именно таковыми были все судилища победившей массы и при Кромвеле, и при Робеспьере, и при Ленине—Сталине…

Ошибки, подобные случаю со слесарем Гамашем, повторялись довольно часто. Как-то вместо графини Миллье привели торговку Маллье.

— Что ж, — невозмутимо изрек Фукье-Тинвилль, — пусть сегодня торговка заменит графиню, а завтра графиня сделает то же для торговки!

Он отправил на гильотину одного сумасшедшего, сказав, что «безумную голову и потерять не жалко».

Как-то во время перерыва члены суда провели в буфете больше времени, чем полагалось по расписанию, на что председатель отреагировал так:

— Теперь, чтобы наверстать упущенное, придется стрелять беглым огнем!

И за какой-то час с небольшим они допросили и приговорили к смерти сорок два человека.

Однажды, спеша на утреннее заседание, Фукье-Тинвилль увидел у подъезда палаты тележки, приготовленные для перевозки осужденных к месту казни.

— Девять тележек, — проговорил председатель судебной палаты, обращаясь к своему секретарю. — А сколько у нас сегодня осужденных? (Для него «обвиняемый» и «осужденный» были синонимами.)

— Около сорока, — ответил секретарь.

— Но в таком случае две тележки лишние.

— Я отошлю их обратно.

— Не стоит, — махнул рукой Фукье-Тинвилль. — Поди-ка в тюрьму и прикажи, чтоб доставили еще двенадцать человек. Любых, кто подвернется под руку.

Говоря о революции — причем любой — просто невозможно ее очернить, тенденциозно подобрать негативные факты или оклеветать ее, потому что революция — запредельное зло, бал Сатаны, и поди-ка очерни его…

Зачем же так оскорблять свинью, господин Розанов? Свинья никогда такого не сделает, разве что преобразившись в человека.

Та же палата Правосудия приговорила к смерти знаменитую фаворитку еще Людовика XV — графиню Дюбарри. Ее судебное дело особенно выразительно раскрывает такое понятие, как «революционная честь». Новые власти торжественно пообещали сохранить Дюбарри жизнь, если она укажет места, где спрятаны ее сокровища. Графиня приняла это условие, а когда все ценности были изъяты в пользу «святого дела революции», ее, конечно, казнили.

Ну а процесс над Ее Величеством королевой Марией Антуанеттой можно с полным правом считать характернейшим примером, символом так называемого «революционного правосудия», которое ну никак невозможно очернить…

Естественно, революционеры изнывали от желания распорядиться судьбой королевы, тем более, что с королем уже было покончено, и ликующая парижская чернь воочию убедилась в том, что королевская голова отсекается от туловища ножом гильотины так же легко, как и всякая другая. Мария Антуанетта, безусловно, была обречена, но просто взять и ликвидировать ее революционеры боялись: а ну как монархи Старого Света окончательно утратят терпение и, прекратив хотя бы на время свои разборки, действительно объединятся для того, чтобы раздавить «гадину» уже не в вольтеровском, а в буквальном смысле этого слова?

Поэтому королеву нужно было казнить лишь после показательного судебного процесса. Но состав преступления? Только то, что она была женой короля, которого казнили только за то, что он был королем? Замкнутый круг, к тому же уж очень топорно сработанный. Так в чем же таком должна была провиниться Мария Антуанетта?

В связи с этой проблемой вспомнилась десятилетней давности история с ожерельем королевы, в которой фигурировала мошенница графиня де Ламотт, осужденная к публичной порке, клеймению и пожизненному заключению в исправительном доме. Известно было, что ей через несколько лет удалось бежать в Лондон, где впоследствии она выбросилась из окна, преследуемая кредиторами. Так вот, между побегом в Англию и прыжком из окна беглянка успела опубликовать целый ряд брошюр, в которых изливались потоки грязной клеветы на Марию Антуанетту, которая представала перед заинтересованным читателем в роли нимфоманки, а также проститутки и извращенки. Учитывая отношение Англии к Франции, особенно в период войны за независимость североамериканских колоний, которым Людовик XVI оказывал самую действенную помощь, эти похабные брошюры пользовались на Британских островах большой популярностью. Да и не только там. Пикантное чтиво всегда пользуется повышенным спросом у широкой публики, так что репутация французской королевы испытала в то время довольно ощутимые удары.

И вот эти брошюры извлекли из небытия и спустя десять лет после их выхода в свет преподнесли как вещественное доказательство преступлений Марии Антуанетты против общественной нравственности (!).

Это был фантастический по своей неправедности судебный процесс, который сам по себе мог бы послужить веским основанием для предания анафеме всех революций прошлого, настоящего и будущего.

Решив привлечь на свою сторону стереотипы буржуазной морали, судьи обвинили Марию Антуанетту не только в нимфомании и проституции, но и в кровосмесительстве, замешенном на педофилии, то есть в том, что наверняка должно было вызвать ужас у почтенных буржуа, которые, между прочим, за милую душу пользовались услугами малолетних шлюх, но не допускали мысли о собственных детях в такой роли…

И вот во время процесса судья говорит, что в ходе детального революционного расследования «обнаружились и самые противоестественные грехи» обвиняемой, после чего по его знаку в зал вводят восьмилетнего мальчика и девочку чуть старше его — детей Марии Антуанетты и Людовика XVI. Им, испуганным, голодным, претерпевшим всевозможные издевательства тюремщиков, начали задавать вопросы, от которых, по свидетельствам очевидцев, краснели даже рыбные торговки, сидевшие на местах для публики.

— А скажи-ка, дитя мое, — обращался к малышу общественный обвинитель Гебер, — когда твоя мать занималась с тобой греховными забавами, она…

И так далее, на что мальчик обязан был дать утвердительный ответ, равно как и девочка.

Марию Антуанетту за все «такое» приговорили к смертной казни.

Один из судей цинично заметил после вынесения приговора: «Революция никому не мстит, она лишь избавляется от скверны».

Что говорить, если главный монстр этой революции — Робеспьер, самый кровожадный из всех известных Истории революционеров, был искренне возмущен этим судебным процессом!

16 октября 1793 года Мария Антуанетта взошла на эшафот.

Направляясь к гильотине, она случайно наступила на ногу одного из палачей и проговорила свои последние слова: «Прошу прощения, мсье, это было не намеренно».

А весной следующего, 1794 года, пришел черед Дантона. Когда его везли в тележке к месту казни, он, указывая на дом, где жил Робеспьер, крикнул: «Сегодня я, а завтра он отправится туда же!»

Уже стоя на эшафоте, он обратился к палачу: «Покажи эту голову народу, она того стоит…»

Через три месяца беспрерывных казней, когда, по выражению Гете, «один мерзавец вытеснял другого», когда людей ради ускорения процесса стали судить и приговаривать к смерти уже не индивидуально, а большими группами, палач показал народу и голову главного головоруба — Робеспьера.

Вместе с ним казнили более сотни наиболее рьяных революционеров, после чего буржуазия наконец-то установила элементарный порядок, при котором террор был объявлен вне закона, а люмпен-пролетарии перестали льстиво именоваться «основной производительной силой общества».

Были упразднены революционные комитеты в провинциях и в самом Париже, где уже не наблюдалось бесплатных трапез для городского дна.

Все это, естественно, не произошло само собой и не было следствием воцарения здравого смысла на руинах революционного безумия, а было прямым следствием очередного государственного переворота. Этот переворот, названный термидорианским, так как произошел он от термидора (27 июля 1794 года), не был озвучен орудийными залпами и ревом обезумевших толп, напротив, он был, можно сказать, камерным, но решительным и быстрым. Члены Конвента из числа «новых богачей» (или «новых французов»), некие Тальен, Фрерон, Баррас и другие, добились принятия декрета об аресте радикалов, препятствующих выходу Франции на нормальный путь развития и тем самым создающих реальную угрозу ее существованию. Декрет был принят, а все прочее, в том числе и казнь Робеспьера, было уже делом техники.

Новая буржуазия стала безраздельной хозяйкой государства. Так-то оно так, но этот статус «новых французов» был скорее декларацией, чем осязаемой реалией бытия, потому что государства как такового фактически уже не было, а была лишь территория, на которой хозяйничали разбойничьи шайки, дезертиры и самодеятельные органы местной власти, но закон давно уже стал абстрактным понятием.

Развалить любое государство можно в один день, но для восстановления его требуется немалое время, да еще при наличии сильных и решительных людей, возглавляющих процесс государственной реабилитации.

Но где взять таких людей? Законодательная власть, предоставленная громоздким Советом пятисот и аморфным Советом старейшин, такими людьми не располагала, а исполнительная власть осуществлялась Директорией, из пяти членов которой один лишь Поль Баррас обладал качествами лидера, но реализовывал их большей частью в деле возведения здания личного благополучия, которое занимало первое место на шкале его ценностей. Это был, кроме всего прочего, страстный любитель чувственных наслаждений, в которых знал толк, но при этом не ценил выше денег, за которые их можно было бы купить.