Для того чтобы легче было держать связь с солдатами и матросами и сообщаться с внутренними областями страны, премьер-министр Цудерос и большинство министров избрали своей резиденцией Каир. Вскоре туда направился и король Георг II{86}; но по его прибытии разразился бурный кризис. В апреле 1944 Цудеросу пришлось выйти в отставку. Заместивший его Венизелос тоже вынужден был оставить свой пост. Папандреу{87} с большим трудом удалось сформировать правительство. И как раз в это время начались серьезные мятежи в войсковых частях и на кораблях. Для их подавления понадобилось не больше, ни меньше, как кровавое вмешательство английских войск. И хотя представители всех политических течений Греции, собравшиеся вслед за этим в Бейруте, провозгласили лозунг национального единства, вскоре опять начались распри. Было очевидно, что в Греции уход немцев окажется сигналом к гражданской войне.
      По-видимому, Соединенные Штаты старались как-то выпутаться из этой неприятной истории. Но Советы оказывали воздействие на греков; англичане же, стремившиеся установить свою гегемонию в восточной части Средиземного моря, не скрывали, что вопросы, касающиеся Греции, относятся к их сфере. Поэтому французское правительство никогда в эти дела не вмешивалось. Однако в интересах Европы было бы лучше, если бы Франция и Англия действовали тут совместно, соединив свои силы и влияние, как это часто бывало в прошлом. И Аргиропуло, представитель Греции при Комитете, вполне был в этом убежден. Этот патриот и политик, которому не давала покоя угроза, нависшая над его страной, был убежден, что, отбросив от себя Францию, Европа рискует пойти по неверному пути, и потому он горько сожалел, что под воздействием извне спустилась непроницаемая завеса между его правительством и правительством Французской республики.
      Точно так же действовали наши союзники и в отношении Югославии. В этом сербо-хорвато-словенском королевстве еще и до войны царили жестокие раздоры между различными его народами, а теперь в нем все было перевернуто, все кипело. Итальянцы образовали там хорватское государство, прирезали к нему Далмацию и словенскую провинцию Любляны. Полковник Михайлович вел в сербских горах смелую партизанскую войну; позднее повел войну в интересах коммунистов Иосип Броз Тито. Оккупанты мстили за их выступления неслыханными зверствами, массовым уничтожением людей, нелепыми разрушениями, а между тем Михайлович и Тито стали враждовать друг с другом и превратились в противников. В Лондоне совсем еще юный король Петр II и его неустойчивое правительство не только были бессильны справиться с тягчайшими трудностями внутри страны, но и оказались под властным давлением Англии.
      В самом деле, англичане смотрели на Югославию как на главную арену их политики на Средиземном море. Кроме того, Уинстон Черчилль считал эту политику своим кровным делом. Лелея планы широких операций на Балканах, он намеревался обратить Югославию в их плацдарм. С самого же начала действий Михайловича Лондон помогал ему оружием и советами, направил к нему английскую миссию. Позднее премьер-министр делегировал к Тито своего сына Рэндольфа. В конце концов Тито было отдано предпочтение, и правительство Англии послало ему снаряжение и обмундирование для его войск. Михайловича же лишили помощи, всячески поносили его в выступлениях по радио из Лондона, а представитель Форин офис с трибуны лондонской палаты общин даже обвинял его в измене. Мало того, в июне 1944 Черчилль потребовал от несчастного Петра II распустить кабинет Пурича, в который Михайлович входил в качестве военного министра, и доверить власть Шубашичу, предварительно получившему свои полномочия от Тито. Москва, разумеется, одобряла такой образ действий, а в Вашингтоне югославский посол Фтоич не мог добиться, чтобы Соединенные Штаты оказали поддержку его монарху.
      Французский комитет национального освобождения систематически держали в стороне от развития этих событий. Я лишь эпизодически мог устанавливать связь с генералом Михайловичем, который проявлял горячее желание поддерживать отношения со мною. Мы обменивались с ним посланиями. В феврале 1944 я наградил его военным крестом и приказал опубликовать извещение об этом, желая ободрить Михайловича в тот момент, когда почва уходила у него из-под ног. Но ни разу офицеры, которых я пытался посылать к Михайловичу, не смогли пробраться к нему. Что касается Тито, то он никогда не оказывал нам ни малейшего знака внимания. С королем Петром II и его министрами я во время своего пребывания в Англии сохранял сердечные отношения. Дипломатический обмен мнениями и информацией мы вели через Мориса Дежана, нашего представителя при югославском правительстве, и Иовановича, представителя Югославии при Французском комитете. Но ни разу югославское правительство - вероятно, не имевшее свободы действий - не обращалось к нас с просьбой о какой-либо услуге. Что касается Англии, то она не считала себя обязанной хотя бы один-единственный раз посоветоваться с нами. И я твердо решил отдать делу освобождения Франции все силы, какие мы могли сосредоточить, не допуская, чтобы они принимали участие в балканских операциях. Зачем нам было вмешиваться и предлагать военную помощь для политического предприятия, из которого нас исключили?
      Если продвижение Советов и деятельность их агентов вызвали у некоторых эмигрантских правительств мучительный страх, то президент Бенеш и его министры подчеркивали, что они нисколько не опасаются за Чехословакию. Вряд ли в глубине души чехи были так уж спокойны. Но они полагали, что бороться против неизбежного бессмысленно и лучше постараться извлечь из него пользу для себя. Кстати сказать, их представитель Черни сам изложил нам такую точку зрения. В декабре 1943 Бенеш отправился в Москву и заключил со Сталиным договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. На обратном пути в Лондон он 2 января остановился в Алжире. Мы приняли главу чехословацкого государства самым почтительным образом, памятуя, что среди жестоких превратностей в судьбе Франции он всегда оставался ее другом.
      Бенеш информировал меня о своих переговорах в Москве. Он обрисовал Сталина как человека, сдержанного в речах, но твердого в намерениях, имеющего в отношении каждой из европейских проблем свою собственную мысль, скрытую, но вполне определенную. Затем Бенеш разъяснил мне свою политику. "Взгляните на карту, - сказал он. - Русские подходят к Карпатам. Но на Западе союзнические войска еще не готовы к высадке во Франции. Значит, именно Красная Армия освободит мою страну от немцев. И для того, чтобы я мог сформировать нашу администрацию, я должен войти в соглашение со Сталиным. Я и сделал это, да еще на таких условиях, которые не затрагивают независимости Чехословакии. Ведь на основании нашей с ним договоренности русское командование нисколько не будет вмешиваться в наши политические дела".
      Перейдя к общему положению страны, президент стал мне доказывать, как он делал это уже не раз, что Чехословакия может возродиться только путем союза с Москвой. Он водил пальцем по карте и восклицал: "Вот Судетская область, которую нам надо отобрать у немцев. Вот Тешин, на который зарятся поляки. Вот Словакия, которую венгры мечтают опять забрать себе, - там монсеньер Тисо уже создал свое сепаратное правительство. А ведь завтра Восточная Германия, Польша и Венгрия будут в руках Советской России. Стоит ей поддержать их претензии - и неизбежно последует расчленение Чехословакии. Как видите, союз с русскими для нас совершенно необходим". Я попробовал было напомнить о возможности обратиться к Западу, но Бенеш отнесся к этому очень скептически. "Рузвельт, - сказал он, - хочет договориться со Сталиным и после победы увезти поскорее свои войска домой. Черчилль очень мало беспокоится о нас. По его мнению, линия обороны Англии - на Рейне и в Альпах. Как только он этого добьется, его уже ничто не будет волновать, кроме Средиземного моря. В отношении нас он готов равняться на позицию Рузвельта, получив за это некоторые преимущества на Востоке. Как мне известно, в Тегеране, с общего согласия, ни слова не было сказано о Чехословакии. Правда, существуете вы, генерал де Голль, строитель твердой и сильной Франции, необходимой для европейского равновесия. Если б вы не появились после поражения, больше не было бы надежды на свободу Европы. Поэтому никто так горячо не желает вам полного успеха, как я.
      Но приходится убеждаться в том, что Вашингтон и Лондон не очень-то ему способствуют. Что же будет завтра? Да следует еще вспомнить о том, что французский парламент дал отставку Клемансо, лишь только окончилась война. Когда весть об этом пришла в Прагу, я сидел за работой с великим Масариком. И обоим нам пришла одна и та же мысль: "Это самоотречение Франции!"
      Мнение Бенеша о позиции Вашингтона и Лондона в отношении советских стремлений уже подтвердилось в польском вопросе. Чем ближе Красная Армия подходила к Варшаве, тем яснее выступало намерение Москвы оказывать свое влияние на Польшу и изменить ее границы. Уже угадывалось, что Сталин хотел с одной стороны присоединить территории Литвы, Белоруссии и Восточной Галиции, а с другой - расселить поляков до Одера и Нейсе за счет немцев. Но не менее ясно было, что хозяин Кремля намеревается учредить на Висле режим по своему усмотрению и что англосаксы не собираются наложить тут свое вето.
      Перед польским правительством в Лондоне встали тяжелые проблемы. Оно не имело материальных возможностей воспротивиться решениям Москвы, зато морально было вооружено той мрачной решимостью, которую века угнетения сообщили польским сердцам. По правде сказать, генерал Сикорский, председатель Совета министров и главнокомандующий, сначала попытался достигнуть соглашения с Советами. В то время когда вермахт находился у ворот Москвы, это соглашение казалось возможным. Большому количеству польских солдат, взятых в плен русскими в 1939, было разрешено отправиться на Средний Восток вместе с их командующим генералом Андерсом, а Сталин принял более умеренный тон в переговорах о границах и будущих отношениях. Теперь же картина была совсем иная, так же как иной была и карта военных действий. И поляков снова охватили неприязнь и страх, которые внушали им русские. Весною 1943 они официально - с некоторой видимостью оснований обвинили их в том, что три года назад они уничтожили в Катынском лесу десять тысяч военнопленных польских офицеров{88}. Сталин в негодовании порвал дипломатические отношения с Польшей. В это время, то есть в июле 1943, генерал Сикорский, возвращаясь из Египта, где он инспектировал войска Андерса, погиб в результате воздушной катастрофы, происшедшей в Гибралтаре. Этот выдающийся человек пользовался достаточно большим престижем, чтобы усмирять страсти своих соотечественников, и достаточно большой международной известностью, с которой приходилось считаться. Он был незаменим. Сразу же после его смерти кризис в отношениях между Россией и Польшей принял характер острого конфликта.
      Однако новое польское правительство устами своего главы Миколайчика{89} обещало, что после освобождения власть в Варшаве будет учреждена в таком составе, который гарантирует Москве добрососедские отношения. Что касается границ, то он не отвергал заранее никаких проектов, а только заявлял, что этот вопрос может быть разрешен лишь при заключении мирного договора. Миколайчик дал приказ вооруженным силам Сопротивления сотрудничать с Советской Армией. Наконец, он обратился к Соединенным Штатам и Англии, желая покончить с разногласиями и прийти к решению всех вопросов, повисших в воздухе. Но эти миролюбивые настроения не нашли отклика в Кремле. Наоборот, недовольство русских все усиливалось по мере их продвижения. В январе, по случаю вступления своих войск на польскую территорию, Советы опубликовали декларацию, согласно которой так называемая "линия Керзона" должна была стать восточной границей Польши, а состав лондонского правительства полякам полагалось полностью изменить. В то же время заботами русских был сформирован польский армейский корпус, глава которого - Берлинг - не признавал власти законного правительства; а в Галицию вслед за советскими войсками явился образованный в Москве Польский комитет национального освобождения под председательством Осубка-Моравского.
      Было очевидно, что поддержка англосаксами польской независимости была весьма шаткой. В январе 1944 Корделл Хэлл дал уклончивый ответ на просьбу Миколайчика о посредничестве. Рузвельт, которому в этом году предстояло вновь выступить в качестве кандидата на президентских выборах, держался в польском вопросе осторожно, сообразуясь с чувствами поляков, имевшихся среди его избирателей. Но можно было предугадать, что, как только выборы останутся позади, он не захочет связывать руки Сталину. Англичане оказались менее послушными, но было весьма вероятно, что поскольку они равняются на американцев, то в конце концов, по сути дела, уступят, соблюдая, однако, некоторые внешние приличия.
      В самом деле, Черчилль и Иден, произнося всякие хорошие слова в защиту независимости Польши, торопили Миколайчика с поездкой в Москву. Посещение состоялось 1 августа - в то самое время, как Советская Армия подошла к Варшаве, а в городе подпольная польская армия под командованием генерала Комаровского{90}, именуемого "Буром", начала действия против немцев. После героических боев поляки были раздавлены и обвиняли русских в том, что те не оказали им никакой помощи и даже не разрешили английским самолетам воспользоваться советскими базами, чтобы производить оттуда боевые вылеты для поддержки защитников Польши. За несколько дней до этого польские министры, прибывшие в Москву, услышали от Сталина и Молотова совсем не обнадеживающие ответы на свои просьбы и были уведомлены в том, что между Советским Союзом и Польским комитетом национального освобождения заключено соглашение, которое предоставляло Комитету право управлять освобожденными территориями.
      Наше правительство не в состоянии было помешать этому порабощению Польши. Раз мы не действовали совместно с нашими великими союзниками в области дипломатии и не участвовали на равных правах в выработке общих для всех нас стратегических планов, как же могли бы мы добиться от западных держав, чтобы они заняли определенную политическую позицию и приняли определенные решения, которые наверняка спасли бы независимость Польши и в то же время обеспечили бы России ту границу, какой она требовала. Лично я считал вполне приемлемой идею Сталина компенсировать Польше ту ампутацию, которой ее территория подвергается на востоке, приобретением ею земель Пруссии и Силезии. Я хотел только, чтобы неизбежная при этом переброска населения производилась с полной гуманностью. Но я считал необходимым воспрепятствовать намерению Сталина установить в Варшаве диктатуру его почитателей. Я думал, что если бы Америка, Англия и Франция перед лицом всего мира пришли совместно к определенным выводам, и если бы они стали действовать согласованно в этом направлении, влияя на советское и польское правительства, и если бы они в дальнейшем предоставили судам Запада доступ в порты Балтийского моря, а русским судам - в порты Северного моря, то в конце концов им удалось бы возвратить свободу благородной и мужественной Польше.
      Но перед требованиями Советской России Америка предпочла молчать. Англия искала формулу. Франция в этом вопросе не имела права голоса. Деятельному и достойному послу Польши при Французском комитете освобождения Моравскому, с которым мне не раз приходилось беседовать, генералу Соснковскому{91}, который занял после смерти Сикорского пост главнокомандующего и которого я принял в Алжире в декабре, генералу Андерсу, которого я видел с его войсками у горы Кассино, президенту Польской республики Рачкевичу: с которым я обменялся визитами, будучи проездом в Лондоне в июне 1944, министру иностранных дел Ромеру, которого я видел на приеме у президента, я мог только указать, какую мы занимаем позицию, и заверить, что мы всех заставили бы посчитаться с ней, если бы имели к этому возможность.
      Однако же был случай, когда мы оказали помощь польскому правительству. Речь идет о значительном золотом запасе, который Государственный банк Польши в сентябре 1939 доверил Французскому банку, а тот в июне 1940 переправил его в Бамако. В марте 1944 Комитет освобождения по настоятельной просьбе правительства Миколайчика решил возвратить полякам их золото. Богомолов не преминул обратиться к нам с настойчивыми заявлениями о необходимости отсрочить передачу золота, а в конце концов попросил у меня приема и тогда сказал мне: "Советское правительство заявляет решительный протест против передачи польского золотого запаса эмигрантскому правительству Польши в Лондоне. Ведь завтра оно уже не будет правительством Польши". Я ответил, что пока оно еще является правительством, что оно признано всеми нашими союзниками, включая и Россию, что по его приказу польские войска в настоящее время сражаются в Италии рядом с нашими войсками и что, наконец, я не понимаю, по какому праву Советский Союз вмешивается в дела, касающиеся только Польши и Франции. Богомолов ушел, не скрывая своего неудовольствия.
      Итак, несмотря на советы Вашингтона, Лондона и Москвы воздерживаться от сближения с нами, средние и малые государства Европы стремились к этому; хотели быть ближе к нам морально и те, кого отделяла от нас дальность расстояния. Генерал Ванье, представитель Канады, привез нам слова привета своей родины, являвшейся примером для других в военных усилиях, и повел переговоры относительно экономической помощи, которую Канада нам оказывала, и о той помощи, которую она соглашалась оказывать и в будущем по мере освобождения Франции. Наши союзники - страны Латинской Америки - через своих полномочных представителей указывали, что возвращение Франции прежнего ее международного положения живо затрагивает их чувства и отвечает их интересам. С такими заявлениями выступали, например, в Бразилии - Васко да Кунха, в Перу - Арамбуру, в Эквадоре -Фрейла Ларреа, на Кубе - Суарес Солар. Наконец, искусный, тонкий дипломат, делегат Испании де Сангрониз, хоть он и был единственным представителем нейтральной страны среди делегатов воюющих стран и чувствовал себя связанным довольно туманным статутом, с готовностью занимался урегулированием вопросов, касающихся Марокко, судьбы Танжера, переправки французов, перешедших через Пиренеи, и торгового обмена между Французской Африкой и Иберийским полуостровом. Мы действительно старались установить с испанцами необходимые отношения. Они и сами этого желали. Я рассчитывал, что в ближайшем будущем произойдет возобновление дипломатических отношений между Парижем и Мадридом в условиях, достойных двух великих соседствующих народов.
      Но в Алжире наша дипломатическая деятельность сосредоточивалась на отношениях с тремя великими союзными державами.
      Теперь мне уже не приходилось во всех случаях самому вести их, как в те времена, когда у нас, собственно говоря, не было министерств, но все же я должен был наблюдать за общим ходом этих дел. Поэтому я постоянно встречался с представителями США, Великобритании и Советской России. Ведь если считалось, что их правительства еще не решили вопроса, кто действительно является главою Франции, они все же направляли к нам своих послов, и те нисколько не скрывали, что они серьезно рассчитывают в недалеком будущем переехать вместе с нами в Париж.
      После реорганизации Комитета освобождения, когда я стал единственным его председателем, Вашингтон и Лондон, скрепя сердце, примирились с этим фактом и сделали соответствующее распоряжение. Роберт Мэрфи, носивший неопределенный титул представителя президента Рузвельта, был переведен в Италию. Его заменил Эдвин Уилсон, имевший вполне определенные полномочия представителя своего правительства при нашем Комитете. Отъезд Мэрфи и поведение его преемника вызвали, к счастью, разрядку в наших отношениях с американским посольством. Мэрфи очень мало ценил успехи "голлистов", зато Уилсона они, по-видимому, радовали. Насколько редкими и натянутыми были наши беседы с Мэрфи, настолько же частыми и приятными были визиты Уилсона. Он был выдающимся дипломатом и человеком сердца. Лояльность не позволяла ему осуждать позицию, но она глубоко огорчала его. Своим личным посредничеством он не раз достигал того, что точка зрения одной стороны бывала если не воспринята, то хотя бы понята другой стороною, и при случае он умело предотвращал вспышку, назревавшую то у американцев, то у нас.
      Дафф Купер делал то же в наших отношениях с англичанами. До декабря 1943 представителем Великобритании в Алжире был Макмиллан, исполнявший вместе с тем и другие обязанности. Теперь он уезжал в Италию в качестве английского государственного министра. В свое время Черчилль, посылая его в Алжир, полагал, что, хоть и с некоторой сдержанностью, он все же присоединится к политике, проводимой в Северной Африке американцами. Однако Макмиллан понял, что это не самая лучшая линия. У этого человека возвышенной души и светлого ума возникла симпатия к группе французов, желавших видеть Францию свободной от пут. Я замечал, как по мере развития наших отношений рассеивается его предубеждение против нас. И я отвечал ему чувством глубокого уважения. Теперь, когда он должен был уехать, Лондон решил дать ему достойного преемника и вместе с тем нормализовать положение представителя Англии. Даффа Купера назначили послом в Алжир с последующим переводом его в Париж. Это был один из самых любезных и разумных жестов, сделанных правительством его величества в отношении Франции.
      Дафф Купер был человеком незаурядным, одаренным. Шла ли речь о политике, истории, литературе, искусстве, науке - он во всем превосходно разбирался и все его интересовало. Но во все свои суждения он вносил какую-то сдержанность, вероятно объяснявшуюся его скромностью, - это качество придавало ему особое обаяние, не позволяло ему навязывать другим свои мнения. Однако у него были твердые убеждения, непоколебимые принципы об этом свидетельствовал весь его жизненный путь. В годы, когда события требовали, чтобы выдвигали лучших, он мог бы быть на своей родине премьер-министром. Можно думать, что этому помешала одна черта натуры щепетильность - и одно обстоятельство - наличие Уинстона Черчилля. Но если он не стал премьер-министром в Лондоне, он должен был стать английским послом в Париже. Как истый гуманист, он любил Францию; как истый дипломат, он обсуждал дела с благородным спокойствием; как истый англичанин, служил своему королю чистосердечно. Будучи посредником между Черчиллем и мною, он старался смягчить наши столкновения. Иногда это ему удавалось. Если бы возможно было кому-нибудь из смертных всегда достигать этого, то, конечно, только такому человеку, как Дафф Купер.
      С русской стороны мы, как и прежде, имели дело с Богомоловым, который стремился все знать, а своих секретов никому не открывал и вдруг становился жестким, когда формулировал какое-нибудь категорическое мнение своего правительства. Иногда мы встречались с Вышинским, который временно занимался итальянскими делами, но был весьма сведущ в самых разнообразных областях. Он проявлял широту мысли и вдобавок черту, казалось бы, удивительную для бывшего советского прокурора, - приятную жизнерадостность. Однако иной раз внезапно проглядывало, как неумолимы приказы, связывающие его. Как-то раз, когда мы беседовали недалеко от других, так что нас могли слышать, я сказал ему: "С нашей стороны было большой ошибкой, что мы до 1939 не действовали в открытом союзе с вами против Гитлера. Но как вы сами-то виноваты, что заключили с ним договор и позволили ему раздавить нас!" Вышинский выпрямился, побледнел. Сделал такой жест, как будто отметал некую таинственную угрозу. "Нет! Нет! - пробормотал он. - Никогда, никогда этого не следует говорить!"
      В общем отношения между Францией и ее союзниками развивались вопреки правилу сугубой осторожности, указанному в кодексе дипломатии. Первого января 1944 имело место весьма показательное зрелище. В этот день дипломатический корпус явился с большой помпой на виллу "Оливье" поздравить меня и принести новогодние пожелания, какие принято делать главе правительства. В приемной даже произошел горячий спор между русским и английским послами: кто из них является старейшиной дипломатического корпуса и должен поэтому зачитать традиционный адрес. Дафф Купер взял верх. Но этот торжественный визит и это соперничество были знаком нашего восхождения.
      И все же намерения союзных руководителей в отношении Франции держали дипломатов в состоянии хронической напряженности. Рузвельт упорно отрицал право нашего Комитета быть в период освобождения французской государственной властью. Англия позволяло своим дипломатам говорить, что она считает такую позицию Америки чересчур строгой, но тем не менее мирилась с ней. Если бы тут дело шло о терминологии, это нас нисколько не волновало бы. Но за этим отказом признать нас французской национальной властью в действительности скрывалось упорное желание президента Соединенных Штатов установить во Франции свой арбитраж. Я чувствовал, что практически могу сделать совершенно бесплодными его попытки посягнуть на нашу независимость. В подходящем случае Рузвельт мог бы в этом убедиться. Однако проволочки, вызванные его упрямством, мешали военному командованию заранее знать, с кем ему надо иметь дело в своих отношениях с французами. А кроме того, до последней минуты между нами и нашими союзниками происходили обострения и всякие неприятности, которых вполне можно было бы избежать.
      Ведь Комитет освобождения еще в сентябре 1943 направил в Вашингтон и в Лондон меморандум, точно определяющий те условия, в каких должно было происходить во время битвы за Францию сотрудничество французских властей с вооруженными силами союзников. Там было указано, что в зоне боев военное командование должно обращаться к местным властям и те обязаны предоставлять в его распоряжение средства сообщения, радио, все виды связи и обслуживания. В тылу французское правительство примет все меры для выполнения требований генерала Эйзенхауэра. Для обеспечения контакта с вооруженными силами предусматривалось, что вместе с каждой воинской частью будут идти французские офицеры административной связи; что в помощь Эйзенхауэру нами будет прикомандирован генерал, имеющий определенные полномочия и необходимый персонал; что до прибытия правительства на территорию метрополии туда будет отправлен один из членов правительства для принятия необходимых мер. И фактически корпус административной связи уже был сформирован в сентябре 1943, поставлен под команду Эттье де Буаламбера, укомплектован, обучен и переправлен в Англию. В марте 1944 я назначил генерала Кенига и генерала Коше помощниками главнокомандующего союзными войсками: одного - на северном театре военных действий, а другого - на Средиземном море. В тот же день Андре Ле Трокер был назначен национальным комиссаром на освобожденной территории. Намеченные нами меры встретили одобрение союзных штабов. Для их осуществления недоставало только согласия вашингтонского и лондонского правительств. А они все не давали ответа на наш меморандум.
      Президент из месяца в месяц держал этот документ на своем столе. А тем временем в Соединенных Штатах подготовлялось некое "союзное военное правительство" (АМГ), которому надлежало взять в свои руки управление Францией. В эту организацию нахлынули всякого рода теоретики, техники, деловые люди, пропагандисты - вчерашние французы, превратившиеся по своему новому подданству в американцев. Ни заявления, которые Моннэ и Оппено считали своим долгом делать в Вашингтоне, ни замечания, которые английское правительство направляло в Соединенные Штаты, ни настойчивые просьбы Эйзенхауэра, с которыми он обращался в Белый дом, не вызывали никакого движения воды. Но так как необходимо было прийти к какому-нибудь заключению, Рузвельт решился наконец дать Эйзенхауэру указания, в силу которых высшая власть во Франции должна принадлежать главнокомандующему. На основании своих прав ему надлежало по собственному усмотрению выбрать французскую власть, а ей - сотрудничать с ним. Вскоре мы узнали, что Эйзенхауэр умолял президента не возлагать на него этой политической ответственности и что англичане не одобряли такой произвольной системы. Но Рузвельт, подправив в мелочах свою инструкцию, оставил в силе ее суть.
      По правде сказать, намерения президента напоминали мне грезы Алисы в стране чудес. В Северной Африке, в обстановке куда более благоприятной для намерений Рузвельта, он уже попробовал было провести ту политику, которую задумал осуществить во Франции. Из его попытки ничего не вышло. Мое правительство пользовалось на Корсике, в Алжире, Марокко, Тунисе, Черной Африке независимой властью; люди, на которых Вашингтон рассчитывал, надеясь воспрепятствовать этому, сошли со сцены. Никто уже больше и не вспоминал о соглашении Дарлана - Кларка. Национальный комитет признал его недействительным, а я во всеуслышание заявил с трибуны Консультативной ассамблеи, что в глазах Франции его и не существовало. Однако провал политики Рузвельта в Африке все же не рассеял его иллюзий, о чем я сожалел как с точки зрения его интересов, так и с точки зрения наших отношения. Но я был уверен, что о применении его проекта в метрополии нечего и думать. Союзники не нашли бы во Франции иных министров и иных чиновников, кроме тех, которых я назначил. Не нашли бы они и иных французских войск, кроме тех, которые свои главой признают меня. Без всякого сомнения, я мог бы сказать генералу Эйзенхауэру: действительную силу будет иметь ваша договоренность только с теми людьми, которых я укажу.
      Впрочем, Эйзенхауэр и сам так думал. Он заявил об это 30 декабря, когда пришел ко мне перед своей поездкой в Вашингтон, откуда он должен был вылететь в Лондон для приготовлений к высадке союзных войск во Францию. "Меня неблагожелательно настроили в отношении вас, - сказал он. - Теперь я признаю свое мнение ошибочным. В предстоящей битве я буду нуждаться не только в помощи ваших вооруженных сил, но также и в содействии ваших должностных лиц и в моральной поддержке со стороны населения Франции. Словом, мне нужна ваша помощь. Я пришел просить вас об этом". - "В добрый час, - ответил я. - Вы настоящий человек! Ведь вы способны сказать: я был неправ".
      Мы заговорили о той неопределенности, в какой все еще пребывал вопрос о необходимом сотрудничестве во Франции между нашими властями и военным командованием. Эйзенхауэр не скрыл от меня, что это его очень беспокоит.
      "Но помимо принципов, - сказал он, - есть еще реальные факты. Могу вас заверить, что, какую бы позицию мне ни навязали для внешнего декорума, в действительности я буду признавать во Франции французской властью только вас..." Тогда я указал, что, вероятно, нам представится случай проявить свое единство при решении вопроса, как должен быть освобожден Париж.