Когда по окончании университета Богров отправился завоевывать северную столицу, приписавшись помощником к присяжному поверенному Самуилу Кальмановичу, защищавшему политических, Кулябко скрепя сердце отправил телеграмму начальнику петербургской охранки полковнику Михаилу Фридриховичу фон Коттену; передал тому своего сотрудника, заручившись при расставании с Богровым обещанием, что тот, р а з р а б о т а в ш и Петербург, вернется в Киев, где Кулябко гарантировал ему сказочное будущее: "Мы сделаем специально для вас тройку ликвидаций, вы возьмете на себя защиту, а мы поможем вам эти процессы выиграть. Тогда вы станете в первый ряд русских правозаступников, Керенского заткнете за пояс, Карабчевского с Плевакою".
      В Петербурге Богров не очень-то прижился; в салонах на него смотрели с долею презрения: провинциал, без манер, шутит плоско; честолюбив без меры.
      Фон Коттен встретился с ним в отдельном кабинете ресторана при гостинице "Малоярославец", пригласивши с собою помощника, полковника Владимира Иезекилевича Еленского, который курировал работу по анархистам.
      Богров рассказал за ужином, что анархистских групп в Петербурге, как он смог установить, практически нет.
      - Актриса театра "Глоб" Мария Викторовна Стрелецкая, - улыбнулся он, жаловалась мне, что никто не хочет брать всерьез ее идею анархобратства; готова снять квартиру в личном доме на островах; общий котел; выявление "я" каждого "брата" и "сестры" в диспутах и физических соревнованиях; полное игнорирование государства; поскольку брак существует лишь до тех пор, пока есть любовь, - полный пересмотр семейных отношений; Ревность есть не что иное, как выявление жажды владычества, столь распространенной у мужчин; поскольку любовь есть сильнейший побудитель творчества, ее обязан познать каждый.
      - Михаил Фридрихович, - колыхнулся тучный вальяжный Еленский, - вы б отправили меня в такую коммуну, а?!
      - Могу представить Марии Викторовне, очаровашка и фантазерка, - сказал Богров.
      - Подумаю, - весело пообещал фон Коттен. - Дмитрий Григорьевич, ваш последний заработок в Киеве был каков?
      - Сто пятьдесят в месяц.
      - В столице траты больше, управитесь?
      - Не деньги меня подвигли на то, чтобы пойти на службу по охране империи, - ответил Богров. - Настало разочарование в коллегах по партии, сплошное вырождение, экспроприация сделалась самоцелью...
      - Поражаюсь я Федору Михайловичу, - заметил Коттен, - его "Бесы" истинное прозрение, их надобно в классах изучать, наравне с законом божьим.
      - Оттого-то и ненавидят это произведение так яростно товарищи революционеры, - сказал Богров. - Их можно понять, ибо ничто так не страшно их взбалмошным кровавым идеям, как талантливое слово. Я подчас думаю, что большой писатель в чем-то посильнее охранного отделения, коли он исповедует общую с нами идею.
      Еленский вдруг рассмеялся:
      - Горький, например...
      ...Уговорились, что Богров займется социалистами-революционерами, благо присяжный поверенный Самуил Кальманович постоянно защищал членов этой нелегальной партии, да и сам числился их симпатиком, а оттого проходил по надзорному наблюдению охранки.
      Жалованье Богров получал регулярно, особо интересных материалов не давал, щ и п а л по мелочи сплетни в околореволюционных кругах, помаленьку з а к л а д ы в а л новых знакомых, принявших его в число приятелей; потом затосковал, не вынес петербургской слякоти, колкостей здешних студентов и курсисток и, встретившись с Коттеном в "Малоярославце", обговорил себе командировку на Лазурный берег, в Париж, Висбаден и Женеву.
      Незадолго перед отъездом попросил о внеочередной встрече, притащил письмо.
      - Эсерочка просила передать Лазареву и Булату, - сказал он, - совсем тепленькое, прямиком от товарищей Чернова и Авксентьева.
      Коттен взял с собою письмо; симпатических чернил не было, вполне безобидный текст; установили Егора Егоровича Лазарева; журналист, связан с эсерами, но к их боевой группе не принадлежит. Булата охранка знала прекрасно, член Государственной думы, трудовик.
      Попросив Богрова задержаться с отъездом, Коттен письмо ему вернул, предложил отнести по адресу и, поигрывая десертным ножичком, сказал:
      - И - просьбочка есть одна, Дмитрий Григорьевич... Не составило бы для вас труда как-то потеснее сойтись с Лазаревым, а? Он интересует нас, волк, тертый-перетертый... У него есть два связника - "Николай Яковлевич" и "Нина Александровна", оба выходят напрямую к руководству эсеровского ЦК... Они нам нужны... Не получилось бы у вас, а? Хоть какую-нибудь зацепку к явкам?
      - С пустыми руками к Лазареву нет смысла являться, Михаил Фридрихович, коли он тертый волк...
      - Предложите ему что-нибудь, - аккуратно посоветовал Коттен. - Вы ж в изобретательстве комбинаций - дока...
      - Эсера можно пронять только предложением террора...
      - А почему бы и нет?
      Богров растерялся:
      - Михаил Фридрихович, но ведь это... Это...
      - Это подконтрольно с самого начала, Дмитрий Григорьевич. Это комбинация... Естественно, фиксировать в делах мы ее не станем, а вдруг Лазарев клюнет?
      - Но ведь они в терроре делают ставку на центральный акт... У меня не повернется язык предлагать террор против государя...
      - Упаси господь, сохрани и помилуй! Это - ни в коем случае! Подумайте сами, кого можно назвать, только чтоб не из царствующего дома, вы совершенно правы, такое - немыслимо!
      ...Лазарев оказался седым добролицым великаном с детскими голубыми глазами. Прочитав письмо, сжег его в камине, деньги, лежавшие в нем, бросил в ящик, поднялся из-за стола, заваленного рукописями, - встреча происходила в редакции "Вестника знания", на Невском, - и спросил:
      - Нуте-с, а теперь представьтесь мне толком, милостивый государь.
      Разговор был хорошим, добрым; оказалось, что Лазарев прекрасно знает и Кальмановича, и старшего товарища Богрова по Киеву, идейного анархиста Рощина, вместе сидели в тюрьме.
      - Егор Егорович, - сказал в заключение Богров, - было бы очень славно, ответь вы мне на один вопрос...
      Лазарев белозубо улыбнулся:
      - Чего ж на один только? Я готов и на большее количество вопросов отвечать, коли смогу...
      - Готова ли ваша партия...
      - Какую вы имеете в виду?
      - Егор Егорович, я в революционном движении седьмой год, вы, думаю, знаете об этом, да и легко проверите сегодня же... Мне прекрасно известно, что вы эсер, и не мне одному сие ведомо, что ж из этого секрет полишинеля делать... Так вот, готова ли ваша партия санкционировать покушение на ...скажем, министра юстиции?
      - Окститесь, милый, да кто ж на это пойдет?
      - Я, - сказал Богров, помедлив малость, и побледнел даже от того, что представил себе на самом деле, как он поднимает руку с бомбой и швыряет ее под колеса автомобиля, в коем следуют сенаторы и министр юстиции империи; он явственно услышал глухой взрыв, почувствовал, как кровь прилила к щекам, увидел стремительно шапки газет с его именем на всех языках мира и потянулся задрожавшей рукою за папиросой...
      - Вы это бросьте, - ответил Лазарев, - на улице б к первому встречному подошли с таким предложением, право! Вы мне лучше объясните, каким образом это письмо с восемьюстами франков оказалось у вас?
      - Я же объяснял, - нахмурился Богров. - Желаете выслушать еще раз?
      - Да, будьте любезны.
      - Вы не верите мне?
      - Я проверяю вас, - ответил Лазарев. - И не считаю нужным скрывать это.
      - Женщина, которая привезла письмо из парижского ЦК, моя подруга детства, Егор Егорович... Она должна была вручить деньги для "деревни" Кальмановичу, но он на троицу уехал к себе на дачу, в Финляндию... Ваш журнал тоже был закрыт... Я вызвал Кальмановича телеграммой, он прочитал эти письма, спросил Лину, кто их передал, какой идиот решился всучить девушке, далекой от политики, партийные документы... Она ответила то же, что говорила мне: сестра Кальмановича, курсистка Юля. Поскольку у Лины не было денег и она вполне благонадежна политически, Юля пообещала, что брат уплатит ей за это сто пятьдесят рублей... Вот, собственно, и все... Кальманович вернулся к себе на дачу, а мне сказал прийти к вам... Я - пришел...
      - Лина привезла одно письмо?
      - Два.
      - Кому адресовано второе?
      - В Государственную думу...
      - Булату?
      - Да.
      Лазарев протянул руку:
      - Давайте сюда, он в деревне, я отвезу ему.
      Богров молча достал письмо, передал Лазареву.
      Тот, не читая, положил в карман, кашлянул в кулак, хмуро поглядел на Богрова, покачал головой:
      - Нельзя так, товарищ, право...
      - Тогда хоть помогите мне увидаться с Николаем Яковлевичем или Ниной Александровной...
      - Смысл?
      - А вот на этот вопрос позвольте мне не отвечать... Впрочем, коли не верите, я просьбу свою снимаю...
      - Сколько вам лет?
      - Двадцать пять.
      - Сколько, говорите, лет в революции?
      - Семь.
      - Кто вас привел в кружок?
      - Рощин. В Киеве, в дом Сазонова...
      - Ладно, - Лазарев поднялся. - Славный вы человек, только если хотите служить революции, делайте это осмотрительно, иначе вы ей вред принесете, Митя, огромнейший вред... Захаживайте, коли будет время, а пока - простите меня, полно работы...
      ...Лазарев вспомнил про "дом Сазонова", о котором говорил Богров, когда был в Киеве по делам журнала, встретившись с товарищами, поинтересовался Богровым.
      - Прекрасный человек, - ответили ему.
      - Только уж больно горяч, в террор играет, - заметил Лазарев. - Так и до беды недалеко.
      Эту фразу агент, присутствовавший на встрече, сообщил в охранное отделение.
      Наткнулся на это сообщение Кулябко в тот день, гда умиротворенным вернулся из конюшен и принялся за повторный просмотр затребованных им материалов. И в голове - окончательный, до мелочи - выстроился жесткий план д е л а. "Темпо-ритм акта должен быть артистичным"
      Спиридон Асланов, бывший при Кулябко начальником уголовной полиции (освобожденный из арестантских рот, уехал в свой тридцатикомнатный бакинский замок), связей с Киевом не прерывал. Его агентура в преступном мире, главные держатели м а л и н, через сложные, но хорошо отлаженные конспиративные ходы поддерживала с ним постоянные контакты, получала н а в о д к и на кавказских воротил, делилась с покровителем по справедливости, что называется, "по закону".
      Именно он и назвал Кулябко трех кандидатов для выполнения "особо тонкой работы", задуманной полковником. Так уж было заведено, что он, Асланов, не спрашивал о предмете работы, ибо в к о д л е существует свой, особый такт: надо сказать, - скажут; не надо - ну и не возникай.
      Кулябко же на сей раз запросил у своего приятеля не наемных налетчиков, чтобы пришить неугодного политика чужими руками, но людей, работавших по фармазонному делу; Киев, Волынь и Одесса издавна славились профессиональными мошенниками. Именно здесь, на юге, в свое время блистал Николай Карпович Шаповалов, недоучившийся студент, который - после курса, прослушанного им в Страсбургском университете, - выдавал себя то за профессора медицины, то за правозаступника, то за представителя "Лионского кредита"; надувши, таким образом, одесского помещика Лаврова, положил в карман без малого двести тысяч; другой раз р а б о т н у л киевского купца Схимника, всучив ему заемных билетов лондонского банка на четверть миллиона, а билеты эти были напечатаны в маленькой типографии Василия Вульфа.
      В отличие от других фармазонов, работавших с о л о, Шаповалов держал свою ш к о л у; ученики были ему бесконечно преданны - режь, ничего не откроют.
      Остановился Кулябко на кандидатуре Щеколдина. Решению этому предшествовало тщательное изучение отчета агента "Дымкина", отправленного к Богрову в Петербург после того, как тот передал фон Коттену записку о беседе с Егором Егоровичем Лазаревым и сообщил ему же, что его посетил человек, представившийся другом "Николая Яковлевича", и в течение примерно пятнадцати минут расспрашивал о нынешней богровской позиции и особенно о том, готов ли он к активной революционной работе.
      Хотя Богров, понятно, подтвердил свое желание работать "во имя борьбы с тиранией", друг "Николая Яковлевича" никаких заданий не дал, явки своей не оставил, запретил говорить кому бы то ни было, даже самым близким друзьям, о своем визите и пообещал найти, когда это потребуется в интересах "святого дела".
      Для этого "друга" "Николая Яковлевича" истинно "святым делом" была служба у фон Коттена, сто двадцать пять рублей в месяц; красиво выполнил операцию по проверке Богрова, - не ш е с т е р и т ли. Естественно, он не знал и не мог даже предположить, что беседует с таким же, как и он сам, агентом охранки и что с ним проводили такие же беседы другие агенты охранки, считавшие в свою очередь его "Николаем Яковлевичем", эсеровским нелегалом, или же "Иваном Кузьмичом", эмиссаром анархистов...
      Фон Коттен ничего не сообщал Кулябко об использовании им Богрова в работе против эсеров и своей работе по Богрову.
      Тем не менее Кулябко знал о своей агентуре все, благо Спиридович сидел в Царском.
      Именно эта информированность и привела Кулябко к искомому решению.
      ...Получив инструкции, срепетировав беседы со Щеколдиным дважды, выдав билет в вагон первого класса, Кулябко проводил агента уголовной полиции, аслановского человека, фармазона по призванию и недоучившегося паровозного техника Щеколдина на встречу с Богровым.
      Богров принял Щеколдина хорошо, пригласил на обед в студенческую столовую, рассказал, что устал от суеты, алчет дела, ждет указаний, связей, явок.
      - А - террор? - в р е з а л Щеколдин после примерно двухчасового разговора.
      Богров поджался, аж плечи поднял:
      - Не понимаю...
      - Мой друг был у вас в прошлом месяце, я думал...
      - Так вы от Николая Яковлевича?!
      - Мне говорили, что вы научены конспирации, - точно сыграл Щелкодин, подивившись всезнанию Кулябко; смешливо подумал: "Полковнику б в нашем фармазонском деле подвизаться, с хорошей бы скоростью работал, по-курьерски".
      - Ах, товарищ, неужели вы не понимаете, как томит душу ожидание?! Каждое утро просыпаешься с жаждой деятельности! Мы теряем время, каждая прошедшая минута невосполнима, если она не отдана революции.
      - На все готовы?
      - На все! Я говорил другу Николая Яковлевича об этом, Лазареву говорил!
      - Прекрасно, - по-прежнему разыгрывал пьесу Кулябко фармазон Щеколдин, проникаясь все большим уважением к жандармскому полковнику, словно бы знавшему заранее все, что скажет в е р т л я в ы й. - Я восхищен. Подскажите, где здесь телефонный аппарат.
      - Здесь нет. От меня звонить рискованно... Хотите связаться с Николаем Яковлевичем?
      - Нет. Зачем же? С петроградской охранкой. Они очень ждут сообщений об адресе Николая Яковлевича, который, по вашим словам, и в террор не прочь уйти, как в пятом году...
      - Вы... Вы...
      - Я, - оборвал Щеколдин. - Какой вы революционер?! Болтун! С вами никакого дела иметь нельзя, а вы в террор хотите! - Щелколдин поднялся. - Не по пути нам, Дмитрий Григорьевич, вам еще готовить и готовить себя к делу... Подготовитесь - поговорим. И не провожайте меня, не надо...
      Кулябко рассчитал и дальше: пусть Богров уедет за границу, поостынет, пусть там поколобродит, тогда и придет время для главной работы. "Ну и хитер проказник!"
      Ощущая кожей, что Спиридович и Кулябко ведут с в о ю игру, не посвящая его, видимо, в тонкости дела (чему Курлов был отчасти и рад), понимая, что задуманное, видимо, невероятно рискованней, чем все покушения, совершенные до сих пор на политических деятелей России (не без ведома, а порою и не без помощи охранки), генерал пришел к выводу, что в данном эпизоде необходимо обеспечить себе такого рода страховку, которая стала бы - в случае нужды абсолютным для него, именно для него, заслоном.
      Поэтому, тщательно просмотрев материалы, связанные с исследованием обстоятельств убийства великого князя Сергея Александровича и Плеве, в которых был замешан сотрудник охранки Азеф, с экспроприациями, проведенными Рыссом-старшим, террористом-загадкой; известен Кулябко; с взрывом на конспиративной квартире петербургского охранного отделения, во время которого агентом охранки Петровым был разорван полковник Карпов, генерал написал строго доверительное и сугубо личное письмо Столыпину, передав при этом одну копию Дедюлину, а вторую - з а л о ж и л в дела особого отдела под грифом "совершенно секретно".
      Смысл этой записки сводился к тому, что следует самым серьезным образом ревизовать агентуру охранных отделений, рекрутированную из числа бывших политических преступников.
      "Нападки на полицию, звучавшие даже в Государственной думе, злобная клевета, публикуемая в эмигрантской революционной прессе, - писал Курлов, - не могут, милостивый государь Петр Аркадьевич, не вынудить нас к тому, чтобы в самое же ближайшее время, во всяком случае до поездки венценосной семьи на торжества в Киев, напечатать в тех газетах, которые получают средства из нашего секретного, рептильного фонда, ряд материалов про то, что отныне чинам полиции предписано руководствоваться качественно новыми мерками при привлечении сотрудников для борьбы с революционным движением. Лишь люди, искренно преданные делу Престола, могут быть сотрудниками охраны; лица, доказавшие делом, всею своей нравственной структурою верность незыблемым принципам Православия, Самодержавия и Народности".
      З а с а д и в такого рода пассаж, Курлов не сомневался, что Столыпин, вызвав его, не преминет заметить, что он, мол, не намерен бороться с революцией в белых перчатках...
      Курлов помнил, с каким обостренным интересом премьер читал рапорты Азефа; он, Курлов, помнил, как Столыпин, прихлопнув ладонью папку с рапортом сотрудницы петроградской охранки Шорниковой, сделавшей провокацию на квартире депутата Озола, отвалился на спинку кресла и воскликнул:
      - Конец Второй думе! Хорошая работа! Завтра - разгоняем!
      Курлов помнил, как сыграл Столыпин в Думе после этой провокации. Поднявшись на кафедру дворца - бледный до синевы, - он говорил с верою, прочувствованно от всего сердца, несмотря на то, что знал правду о провокации Шорниковой, сам ее и санкционировал:
      - Господа члены Государственной думы! Я считаю своей обязанностью, как начальник полиции в государстве, выступить с несколькими словами в защиту действий лиц, мне подчиненных. Насколько мне известно, полиция получила сведения, что на Невском собираются центральные революционные комитеты, которые имеют сношения с военной организацией. В данном случае полиция не могла поступить иначе, как войти в эту квартиру и в силу власти, предоставленной ей, произвести обыск. Не забудьте, что Петербург находится на положении чрезвычайной охраны и что в этом городе происходили события чрезвычайные. Таким образом, полиция должна была, имела право и правильно сделала, что в эту квартиру вошла. В квартире оказались действительно члены Государственной думы, но кроме них были и посторонние лица; в числе тридцати одного эти лица были задержаны, и при них найдены документы, некоторые из которых оказались компрометирующими. Всем членам Думы было предложено, не пожелают ли они тоже обнаружить то, что при них находится. Из них несколько лиц подчинились, а другие лица отказались. Никакого насилия над ними не происходило, и до окончания обыска все они оставались в квартире, в которую вошла полиция.
      На следующий день были произведены дополнительные действия не только полицейской, но и следственной властью, и обнаружено отношение квартиры депутата Озола к военно-революционной организации, поставившей своей целью вызвать восстание в войсках. В этом случае, господа, я должен сказать и заявляю открыто, что полиция будет так же действовать, как она действовала!
      ...Поди не поверь таким словам премьера, поди выскажи сомнение, поди заподозри, что Петр Аркадьевич самолично читал подстрекательское воззвание к войскам, написанное под диктовку охранки ее провокатором и специально занесенное на квартиру депутата, облеченного правами "парламентской неприкосновенности"!
      Все было разыграно как по нотам, Столыпин утвердил план провокации, в кармане уже лежал приказ на роспуск II Государственной думы - как же иначе, коли депутаты "подметные письма" к войскам составляют?! Иначе никак нельзя, иначе - поддавок, а не политика!
      ...Курлов, постоянно думая о версии своей защиты, сделал так, чтобы провокатор Екатерина Николаевна Шорникова, сработавшая эту операцию для Столыпина, была з а с в е ч е н а. Он посчитал, что сейчас еще рано начинать скандал, нужно определить точное время, это будет козырная карта против Столыпина и всей его полицейской доктрины. Мало ли что может произойти - Петр Аркадьевич человек талантливый, глядь, снова войдет в фавор, выскользнет, - но будь он хоть семи пядей во лбу, общественность не простит ему того, как он депутатов Второй Государственной думы закатал в каторгу, заранее зная, что они ни в чем не повинны, никаких воззваний к войскам не составляли, а то, что им к л е и л и, сфабриковано в его святая святых - особом отделе департамента полиции.
      Курлов полагал, что провалить Шорникову следует также и в случае н у ж н о г о ему устранения Столыпина. Тогда, видимо, в стране будет невероятный всплеск торжественно-траурных чувств по усопшему, кидаться станут на всех, кто отвечал за охрану, и на него, Курлова, в первую очередь. Вот именно тогда-то и придет время раскрыть дело Шорниковой, скандал получится громкий, Столыпину вряд ли простят (а не ему, так памяти, что еще лучше) то, как он совершенно безвинных депутатов хладнокровно и продуманно упрятал в каземат.
      Все получилось так, как и ожидал Курлов. Столыпин вернул ему записку, пожав плечами:
      - Я не очень-то вас понял, Павел Григорьевич... Или постоянное соприкосновение с революционной, антиправительственной прессой так прискорбно на вас действует? - премьер улыбнулся. - Вы предупреждаете меня об опасности использования офицерами охраны сломанных нами революционеров... Согласен, риск есть, но как без них работать? Крушить заведенное все горазды, а где реальные предложения на будущее? Кого использовать в охранительной работе против революции?
      Курлов вздохнул, скорбно улыбнулся:
      - Значит - в архив?
      - Не гневайтесь.
      ...Курлов радовался, какое там гневаться?! Операция задуманная им, прошла великолепно, он себя подстраховал, уж он-то подстрахован отныне надежнее, чем кто бы то ни было!
      ...Дедюлин х о д оценил, однако в оценку подробностей, как всегда, не вдавался: это так было заведено у них - пожалуйста, обсуждать и д е ю я готов, а уж методы - не моего ума дело, это - исполнителям, кто помоложе, пусть себе шары крутят и про закон думают, им расти, а рост только одно гарантирует: результат, время и хороший, красивый ш у м!
      Тем же вечером Курлов провел два легких, п р о б р а с ы в а е м ы х разговора с друзьями своих коллег, знавших, где сейчас скрывалась Шорникова: как от полиции Петербурга (ибо была внесена в розыскной список, являясь членом военно-революционного комитета социал-демократов, "убежавшей" от ареста), так и от революционеров, начавших подозревать ее в провокации. Курлов легко и неназойливо порекомендовал передать в прессу, через пятые руки, к о м п р у на этого "коронного" столыпинского агента (всегда помнил ее псевдо, спрашивал: "Что от "Казанской"?"). Вот потешимся, вот удар, вот защита!
      Однако самый свой дорогой документ, полученный прошлой ночью, Курлов даже Дедюлину не открыл.
      Документ этого стоил - новые странички из тайного дневника графа Сергея Юльевича Витте:
      "Дело о покушении на меня находится в моем архиве и в нескольких экземплярах в различных местах для того, чтобы на случай, если пропадет один экземпляр, остался другой, так как дело это характеризует то положение, в котором очутилась Россия во время управления Столыпина. Дело это, составленное из официальных документов, несомненно, устанавливает следующие факты: Казанцев - гвардейский солдат в отставке - был один из агентов охранного отделения, которых Столыпин именовал "идейными добровольцами", то есть такими лицами, которые занимались делами секретной полиции, охраной или убийствами тех лиц, которых они считали левыми и вообще опасными для реакционного течения.
      Казанцев принимал участие в убийстве Герценштейна в Финляндии, совершенном агентами охранного отделения и агентами "Союза русского народа", который в то время слился с охранным отделением так, что трудно было найти, провести черту, где кончаются агенты секретной полиции, охранного отделения и где начинаются деятели так называемого "Союза русского народа", действующего в Петербурге под главным начальством доктора Дуброва, а в Москве - Грингмута, затем, после его смерти, протоиерея Восторгова.
      Убийство Герценштейна произведено под главным начальством доктора Дубровина агентами полиции и "союзниками". Затем у главы "Союза русского народа" явилась мысль убить и меня. Об этом вопросе было обсуждение между главными "союзниками"; об этом, вероятно, знал и градоначальник Лауниц. Пресловутый князь М. М. Андронников [видимо, М. Андронников дал эту телеграмму с санкции Столыпина, чтобы вообще воспрепятствовать возвращению Витте в Россию. - Ю. С.], конечно, втерся в "Союз русского народа" и к Дубровину, и к Лауницу, и так как он у них узнал, что в случае если я возвращусь в Россию, то меня убьют, то и дал мне телеграмму в Париж, чтобы я не возвращался.
      Секретарь доктора Дубровина Пруссаков, который затем рассорился с Дубровиным и дал показание судебному следователю, указал, что Дубровин говорил своим сотрудникам о необходимости меня убить и, главное, овладеть документами, которыми я обладал и которые находятся у меня в доме, что будто бы (чему я не верю) на необходимость уничтожить все находящиеся у меня документы имеется высочайшее повеление государя, ему переданное.
      Таким образом, Дубровин очень интересовался и науськивал некоторых лиц на то, чтобы меня убить и овладеть моим домом или его разорить. Из следствия видно, что исполнение этой задачи взяли на себя не Дубровин и петербургские "союзники", а почли более удобным поручить это дело московским "союзникам", а Казанцева, который участвовал в убийстве Герценштейна, командировать для этого в Москву.
      В Москве Казанцев поступил под главенство графа Буксгевдена, чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе, и сделался как бы управляющим его домом, хотя его домом, собственно, не занимался, а имел какую-то кузницу около Москвы, где, между прочим, и изготовлялись различные снаряды.
      Таким образом, ясно, что петербургская боевая дружина, находящаяся в главном распоряжении Дубровина, Не решилась совершить на меня покушение, боясь, что сейчас же будет открыта, и для отвода глаз это поручение передала в Москву. В дальнейшем главную роль играли: граф Буксгевден, чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе, и агент охранного отделения и вместе с тем член "Союза русского народа" и монархических крайних московских партий Казанцев.
      Казанцев приобрел некоего Федорова; Федоров был искренним революционером, анархистом, хотя рабочим; по умственным способностям полукретин; затем другого рабочего, тоже крайне левого направления, Степанова.
      Из Москвы экспедиция, состоящая из этих трех лиц, приехала в Петербург, остановилась в меблированных комнатах, находящихся близ Невского проспекта, в самом центре города. Затем, очевидно, Казанцев имел сношения и с здешними крайне правыми группами, а именно с Дубровиным, а также и с группой "Михаила Архангела".
      Эти лица, вероятно, адские машины получили от некоего Казаринова, поэтому Казаринов, интересуясь, какое разрушение произведут эти машины, и поселился против моего дома в меблированных комнатах.
      29 января они через соседний дом Лидваля прошли, поднялись там на крышу сарая, с этой крыши пролезли на крышу моего дома, где помещаются кухни и людские, а оттуда влезли на крышу моего главного фасада и заложили адские машины; очевидно, они ожидали взрыва в 9 часов вечера, но взрыв не последовал. Так как взрыв не последовал, то из следствия видно, что на другой день тот же самый Федоров был отправлен к моему дому утром и должен был влезть опять тем же путем на крышу и бросить в эти трубы тяжесть, которая должна была разбить адские машины и тем произвести взрыв, но когда он подходил к дому, то его предупредил Казаринов, что все раскрыто, машины из труб вынуты, и эти лица с огорчением возвратились в Москву, причем Федорову и Степанову было внушено, что я должен быть убит по решению главы революционно-анархической партии как крайний ретроград, который подавил революцию.
      Приехавши в Москву, как показывает следствие, тот же самый Федоров под руководством Казанцева убил депутата I Государственной думы и одного из редакторов "Русских ведомостей" Иоллоса. Совершив это убийство, они изготовили бомбы и приехали в Петербург для того, чтобы бросить мне бомбу, когда я буду ехать на улице-Из того же следствия видно, что в Москве всем этим руководил чиновник при московском генерал-губернаторе граф Буксгевден и что он, Буксгевден, когда Казанцев должен был совершить через Федорова мое уничтожение, приезжал в это время в Петербург.
      Я Буксгевдена лично не знаю, по рассказу же бывшего московского генерал-губернатора Дубасова и его супруги граф Буксгевден представляет собою на вид человека очень скромного, сам он состояния не имеет, но его жена имеет, и человек он более нежели ограниченный, весьма серый...
      Когда вторично приехал сюда Казанцев вместе с Федоровым и Степановым, то тогда уже была II Государственная дума открыта, и Степанов сказал некоторым из членов Думы крайне левой партии о причинах, почему они приехали и затем как они убили Иоллоса.
      Эта партия, крайне левая, всполошилась и объяснила Федорову и Степанову, что они являются игрушками в руках черносотенцев, что Иоллос убит по постановлению черносотенной партии их руками. Казанцев уверил Федорова, что Иоллоса нужно было убить, потому что Иоллос похитил значительные суммы денег, которые были собраны на революцию.