- Господин, господин...
      - Тебя зовут, парень! - дернул меня за хитон отставной моряк и улыбнулся насмешливо: - "Господин"!
      Это старая нянька Мики. Она плачет, сморкается в подол, и я долго не могу добиться от нее ни слова.
      - Наш хозяин, Ксантипп... - лепечет она. - Да хранит его Посейдон, конеборец...
      - Ну, в чем дело? Ксантипп, ты говоришь? Да ну же, перестань плакать!
      - Ах, молодой господин!..
      - Да не господин я, такой же раб, как и ты.
      - Не господин? А я думала, ты защитишь нас, да будет над тобой милость бессмертных!
      - Будет, будет милость, бабка. Ну говори, в чем дело?
      - Хозяйка совсем плоха, уж и глаз не открывает. Ксантипп так и не пришел... Прислал матроса, передал кошель с деньгами. А на что они теперь деньги? Разве что-нибудь сейчас купишь, кого-нибудь наймешь?
      Старуха охала, звенела амулетами на худых руках.
      - Мика посылает: иди, старая, отыщи отца, скажи ему... Я - в дом стратега, туда не пускают, говорят - он в гавани; я к морю - и там его нет. О милосердные боги! А мне еще врача искать... Все бегут, все едут. Кто же нам, несчастным, даст телегу, кто увезет нас от мидийской напасти?
      Чувство решимости меня переполнило. Ладно, уж если не пришлось совершить подвиг ради отчизны, сделаю все для Мики. Как говорит Ахиллес в "Илиаде"?
      Пусть бы я умер сейчас за то, что другу в несчастье
      Помощь подать я не мог, и погиб он вдали от отчизны,
      Тщетно меня призывая, защитника в бедствии грозном!
      - Ступай, бабка. Ищи врача, а я разыщу Ксантиппа. Он пошлет за вами, и вас увезут на Саламин.
      Вот и Мнесилох. Напялил на себя все свои одежды - и новые, и ветхие, бороду расчесал, как в большой праздник. Помахал мне рукой из-за толпы с той стороны улицы.
      Отряд всадников цепочкой пробивался навстречу бурному потоку войск и беженцев.
      - Где враг? - нагибаясь с коня, спрашивал бегущих бородатый командир.
      - В Декелее! - кричали одни.
      - В Ахарнах, в Алопеке! - указывали другие.
      - В Керамике он, в предместье Афин! - завопил какой-то горшечник, который нес завернутый в холст гончарный круг - свое единственное богатство.
      - У страха глаза велики, - заметил Мнесилох, который, запыхавшись, перебежал на мою сторону. - Кто откуда бежит, тому и кажется, что враг именно там. Эти парни на конях, наверное, посланы в разведку. Эх, Алка-мен, вот бы мне перед смертью еще разок душу потешить!.. Да ведь это Эсхил, поэт! - вскричал он, когда командир всадников обернулся, кому-то угрожая плетью.
      Мнесилох тут же подбежал к Эсхилу, ухватил его за стремя:
      - Разве я инвалид? Я стар - ну и что же? У старого козла шлифованные рога! Мы с тобой плечом к плечу стояли на Марафонском поле. Для разведки лучше меня не сыщешь: знаю язык персов, могу нюхать, как ищейка!
      Но Эсхил поднял пустой рукав его хитона и отрицательно покачал головой. Курносые стражники беспощадными палками расчистили дорогу, послышалась короткая команда, и всадники исчезли за поворотом - только облако пыли рассеивалось по улице.
      - Если с голоду, то можно подыхать, - жаловался Мнесилох. - А как умереть за отчизну, так не дают!
      ОТЩЕПЕНЕЦ
      Но тут меня сцапал Килик. На людях побоялся бить, схватил за ухо и повел под насмешки толпы, приговаривая:
      - Вот я тебе покажу, как ротозейничать, змееныш!
      Он пришел меня в кладовую храма. Рабов почему-то не было, и Килик сам, охая и надсаживаясь, навьючивал корзины, а другие жрецы погоняли ослов в горы, где, наверное, прятали имущество в какой-нибудь пещере.
      "Все равно, как начнут переправляться, - упрямо подумал я, - улизну, разыщу Ксантиппа, потом переправлюсь сам".
      Как бы не так! Килик объявил, что не собирается уходить на Саламин: ведь священный огонь в храме должен и при мидянах гореть, а он, Килик, будет его поддерживать. Меня же он оставляет прислуживать: я маленький, варвары меня не отнимут.
      - Оставляю с собой! - назидательно повторил жрец. - Хотя ты и лодырь, и грубиян, и задираешь нос.
      Но желание отыскать Ксантиппа жгло меня, не давало покоя. Я стал потихоньку прятаться за колонны, надеясь выйти в сад и перелезть через ограду. Килик заметил это, настиг меня и молча отстегал ослиной упряжью. Я тоже молчал, только вихлялся всем телом, уклоняясь от ударов. Мы оба запыхались. Он меня отпустил - я повалился на траву. Тогда Килик подозвал другого жреца, и они привязали меня к дереву той же упряжью.
      - Я бы его давно утопил! - задыхаясь, прошипел Килик. - Да способности есть. В другой час хорошие деньги за него можно взять!
      Ах так! Жажда действий меня охватила. Одна рука у меня была прикручена возле пояса, где я прятал кинжал Фемистокла. Когда жрецы отошли, я напряг скрученные пальцы с такой силой, что даже похолодел от боли. И все-таки я извернулся и вытянул кинжал. Несколько движений лезвием - и я свободен! Порезанные пальцы и ноющие кости не в счет!
      Я уже не соображал, что делаю. Напустив беззаботный вид, я обогнул колоннаду и показался Килику и жрецам. Те сначала рты разинули, потом пустились за мной с криками:
      - Держи его! Ах бунтовщик, ах хитрец!
      Но я уже перевалил за бронзовую решетку - и был таков!
      Сел передохнуть в безопасном местечке. По мере того как утихало биение сердца, ужас охватывал меня. Ведь я теперь беглый раб! До сих пор я мог сколько угодно проказничать, отлынивать, шалопайничать - за все расплачивалась моя спина. Но теперь я перерезал путы, которыми меня связал господин, он кричал мне: "Стой!" - а я убежал да еще дразнил его. Теперь каждый афинянин и чужеземец не только имел право, но даже был обязан убить меня на месте как отщепенца!
      Постой, постой, Алкамен, хорошенько обдумай. Может быть, пока не поздно, вернуться, приползти, претерпеть побои Килика, и все останется по-прежнему? Да разве Килик станет теперь бить? Он уж сразу утопит.
      Так что вперед, навстречу судьбе! Верю: мой подвиг еще впереди.
      Хоронясь за зеленью оград, прячась в вереницах беженцев, я побежал к дому стратега: там теперь весь узел жизни. У дома стратега воины еле сдерживали толпу. Там и Мнесилох просился к Фемистоклу, рвал на себе одежды, умолял. На всякий случай я стал в тень, а вдруг прозорливый Мнесилох взглянет на меня и догадается, что я теперь беглый раб?
      Неожиданно из дома вышел Фемистокл. Он быстро спускался к крытым носилкам, на ходу застегивал перевязь меча и отдавал приказания адъютантам. Я рванулся к нему - упросить, умолить, объяснить, хотя бы стоя на коленях! Куда там! Целая орда просителей ринулась: кто протягивал свиток с заявлением, кто плакал, кто бесцеремонно хватал за плащ. Фемистокл, не обращая внимания, готов был сесть в носилки, как вдруг заметил Мнесилоха:
      - А тебе что, боевой товарищ?
      - Поставь меня в войско, никто не хочет меня брать. Когда был молод конем именовали, стал стар - клячей обзывают. Пусть у меня нет руки, но у меня опыт и бесстрашие. Я буду вдохновлять мужей и учить юношей.
      - Иди-ка, старик, на пристань. Вот восковая табличка, предъяви ее, и тебя без очереди перевезут на Саламин.
      - Что ты меня гонишь! - завопил бедный комедиант. - Подари мне право умереть за родину!
      - Умереть - не шутка, - усмехнулся Фемистокл. - Надо победить.
      - Дай мне дело, чтобы и я участвовал в общей победе!
      Тут из дома выбежала полная болезненная женщина.
      - Жена Фемистокла! - неуверенно шепнул кто-то. Ее мало знали в лицо, потому что, подобно другим знатным, Фемистокл держал жену взаперти.
      - Как же нам быть? - тревожилась женщина. - Все уложено, мулы готовы, а ты не велишь нам отправляться?
      Лицо Фемистокла выразило скрытое страдание, но тут же он, словно актер в театре, надел обычную маску насмешливости:
      - Разве необходимо спешить? Разве нет более неотложных дел?
      - Но как же быть? Алкмеониды бегут, Эвмолпиды бегут - все бегут!
      Фемистокл выпрямился. Лицо его было жестко.
      - А мы не побежим, мы переправимся тогда, когда это будет необходимо. Знай, женщина, - ведь ты сама вынесла этот спор за порог, так говорю при людях, - знай: мы не побежим!
      - Но дети, дети! Ты не думаешь о своих детях!
      - Кроме своих, вот у меня дети! - Он обвел рукой ряды воинов, которые взирали на него, как на новоявленного олимпийца. - Афиняне, знайте и вы: Фемистокл не подвержен панике. Жена и дети его останутся здесь, пока самый последний афинянин не будет перевезен на Саламин!
      В наступившей тишине было слышно, как всхлипывает женщина.
      - Мне страшно... - лепетала она, и всем стало ее жалко. - Я все время одна и одна!
      - Мнесилох! - позвал стратег. - Вот тебе дело, которое ты искал. Заботиться о семье полководца - это значит охранять спокойствие его самого, другими словами - обеспечивать победу!
      Он ласково потрепал плачущую жену за волосы и сел в носилки. Носилки тронулись в сопровождении конного конвоя в гривастых шлемах.
      - Стойте! - вдруг повелел Фемистокл и протянул из носилок свой прадедовский меч с богатой перевязью. Резьба на мече изображала Калидонскую охоту: скачут обнаженные всадники, травят мохнатого вепря. - На, Мнесилох, это тебе как символ твоего дела. В бой я возьму меч гоплита, а этим мечом ты охраняй род Фреарриев, семью Фемистокла!
      Мнесилох заковылял по лестнице вслед за женой стратега. А что же предпринять мне?
      - ...Ксантипп сейчас в Мунихии в военной гавани, - донесся до меня обрывок разговора. - Проверяет готовность флота.
      Я помчался в гавань.
      В ГАВАНИ
      Вечерело. Моря не было видно из-за причаленных кораблей. Люди сновали по настилу пристани: одни волокли корзины, другие укладывали паруса, третьи затягивали снасти. Корабельщики бегом пронесли на плечах два длиннейших весла, рабы под хлопанье бичей тащили по сходням мешки, тюки, огромные амфоры. Окончив погрузку, корабли отчаливали и выходили в пролив, где собралась их целая эскадра.
      Ксантиппа здесь не было, никто о нем ничего не говорил, а может быть, просто не хотели говорить? Я толкался, надеясь что-нибудь разузнать.
      На горизонте виднелись плоские вершины Саламина. Туда направлялись многочисленные лодки, барки, плоты, перегруженные людьми. Это было драматическое зрелище - все стремились попасть в лодку непременно первыми, как будто неприятель уже наседает. Здоровенные мужчины, по неизвестной причине не попавшие в войско, кидали в лодку мешки, лезли, отталкивая женщин, сбрасывая чужие корзины, опасно накреняя лодку. Невозмутимые корабельщики отпихивали буянов, сажали в лодки женщин и стариков, давали сигнал к отплытию. Когда лодка отваливала, обязательно кто-нибудь из нетерпеливых кидался в нее с пристани, срывался в воду; его дружно вытаскивали и вылавливали его пожитки.
      - Ты что не пускаешь? Ты что не пускаешь, да поглотит тебя Эреб! кричал бородатый холеный афинянин, вырываясь из рук корабельщика.
      - Гребцы падают от изнеможения, - вразумительно отвечал тот. - Сколько концов им сегодня пришлось сделать? А нам легко? Я вот тебя усаживаю в лодку, а сам не знаю, где мои родичи, успели ли уйти из деревни...
      - Говорят, там морской бой идет, - сказал подошедший беженец.
      - Где, где? - Все головы сразу обернулись к нему.
      - Возле мыса Суний. Сегодня утром царь велел блокировать афинские гавани, чтобы помешать переправе на Саламин. Фемистокл послал навстречу Ксантиппа. Рыбаки пришли, говорят, бой идет вовсю.
      - Это который Ксантипп? - спросили из темноты. - Тот, кто был хорегом на последнем представлении?
      В голосе звучала озабоченность: сумеет ли этот человек исполнить свой долг?
      - Ксантипп - бывалый моряк, - заверил дежурный корабельщик. - И его навархи не колуном строганы. А у персов во флоте кто? Наши изменники греки да презренные финикийцы. Собственных ведь кораблей у персов нету.
      Я подумал: раз Ксантипп с кораблями у мыса Суний, значит, мне здесь делать нечего. Теперь можно понять, почему он забыл о семье. Вот мой долг: позаботиться о его жене и детях. Что сказал Фемистокл Мнесилоху? "Заботиться о семье полководца - обеспечивать победу!" Надо бежать в Колон!
      Но мне не удалось сразу бежать в Колон.
      По пристани медленно двигалась колонна полуодетых людей, закованных в цепи. Громадные костры разгоняли наступившую темноту, озаряли оранжевым светом крутые бока кораблей. Волны выносили из путин багровые блики.
      Люди, звеня цепями, переговаривались на чужих языках. Всё это были мужчины, здоровые, мускулистые.
      Я притаился за пирамидой корзин - догадка меня ужаснула. Ну да, ну конечно, так и есть - вот и наши храмовые. Вот Псой, садовник, вот Зубило, Жернов, неуклюжий Лопата, а вот и Медведь, рыжий скиф.
      Я так обрадовался своим, будто родных встретил. Даже Медведю кинулся бы на шею, забыв про старую распрю.
      Послышалась команда. Конвоиры опустили копья, которыми они подкалывали отстающих. Звякнуло железо, и все в изнеможении опустились на камни пристани кто где стоял. Я высунулся из-за корзин, чтобы наши меня заметили.
      - Алкамен, ты здесь? - удивились храмовые. - Беги скорей, а то и тебя к нам прикуют.
      - Почему вы здесь? И в цепях? Куда вас гонят?
      - Это все твой Фемистокл! - прорычал Медведь. - Этот демократ велел собрать здоровых рабов со всего города, заковать в цепи, на корабли гребцами посадить. Остальных в цепях же отправили на Саламин, чтобы не перебежали к врагу.
      - Беги, Алкамен, беги, голубчик! - торопил жалостливый Псой. - Беги, пока можешь. Сейчас война, паника, никто не заметит твоего бегства. Беги на Саламин, на Эгину, дальше - на Крит: критяне, говорят, не выдают беглых рабов греческим городам.
      - Что ему бежать? - насмешливо сказал Медведь. - Он, наверное, мечтает сражаться и получить гражданский венок!
      Скиф поднял руки, скованные наручниками, и в ярости потрясал ими.
      - Лучше сдохнуть! - гремел он. - Лучше сгнить живьем, чем умереть за такую демократию, где одним всё - и венки, и театры, а другим ничего только труд, голод, кандалы! Проклятье!
      - Эй ты, рыжий! - крикнули конвойные. - Заткнись!
      - Ладно, ладно! Уж мы сядем на корабли! - продолжал Медведь. Он встал посреди сидящих рабов во весь рост, отблески костров плясали на его страшном лице. - Сядем за весла! Но цепи наши недолговечны - слышите, братья? Будьте готовы взять судьбу в свои руки!
      Товарищи дергали его за руки, тянули за пояс, но разве можно было справиться с таким великаном? Только когда конвойные нацелили в него копья, он смирился и сел; блеснул огненным глазом и махнул мне рукой.
      Прощайте, храмовые! Мика зовет меня незримо. Будущее неясно, но жить без надежды на будущее я не могу.
      Я кинулся в город. Беженцы шли навстречу, переговаривались:
      - Ты слыхал? Царь выслал конницу, и она грабит окрестности. Говорят, уже на улицы прорывались.
      - Да-да... Мне говорили, что варвары уже в Академии...
      В Академии? Ведь это же рядом с домом Мики! И чего я, дурак, зря околачивался, искал Ксантиппа?
      В Колон, в Колон!
      ГОРОД ВЫМЕР
      Когда-то (еще сегодня днем!) здесь кипела разноголосая толпа. В колоннадах нищие просили милостыню, философы учили мудрости, парикмахеры, посадив на табурет, ровняли прически, завивали бороды.
      Теперь Млечный Путь - серебристая пыль - еле позволяет разглядеть причудливые громады. Редкие прохожие, как тени Аида, за глинобитными стенами - ни огонька, ни вздоха. Далекий собачий лай, и все.
      - Эй, кто идет? - окликнула стража. Я хотел скрыться, но меня догнали.
      - Э, да ведь это Алкамен из театра, - узнали меня воины-пельтасты. Тот, что весной был корифеем. Куда идешь, малыш? Давай мы тебя переправим на Саламин.
      От воинов, которые еще вчера были кузнецами или сапожниками, пахло кожей, дымом, овчиной, чем-то домашним. Я взял да и рассказал, что иду выручать семью Ксантиппа.
      - Выручать? - засмеялись пельтасты. - Как же ты один, маленький, выручишь? Там нужна тележка, чтобы вывезти необходимое, нужны мулы, чтобы ехали господа...
      Я стал доказывать, что, во-первых, я не маленький, а во-вторых, уведу семью Ксантиппа пешком - имущества все равно у них нет.
      - Как же этот Ксантипп, - возмущались воины, - семью не вывез, оставил без помощи?.. Вот вам и знатный!
      - Ксантипп - в море, - сказал седой командир пельтастов. - А за его семьей послан конный отряд Эсхила. Они только что проходили здесь. Эсхил сказал, что как разведает, где неприятель, так тут же вернется к дому Ксантиппа. Так что тебе, мальчик, нечего там делать. Отправляйся-ка на Саламин.
      Я просил меня отпустить, готов был пасть на землю, молить.
      - Ну ладно, ступай, - сжалился командир. - Позаботься о них, если они одни. Заботливость иной раз лучше лекарства.
      Я помчался как ветер. Как бы не опоздать - увезут Мику воины Эсхила, так и не увижу ее.
      Вот и Колон. То же безлюдье, те же громады деревьев, в темноте похожие на мифические чудища. Кто-то стоит возле дома Ксантиппа - не видно, кто, но чувствуется, что стоит. Я на всякий случай бегу по-кошачьи - на одних пальцах ног.
      - Это кто? - услышал я голос, знакомый, как щебет ласточки. - Ты пришел?
      - Да, я пришел.
      В горле першило от волнения.
      - Мама наша умерла. Мне очень страшно. Никого нет кругом, куда все делись?
      Чувствовалось, что она еле удерживает слезы.
      - Кругом война... - ответил я. - Все бегут на Саламин. Я пришел за вами, идем скорей!
      - А как же мама? Как мы увезем ее с собой? Вот это загвоздка. Можно увести девочку и ее брата, но как унести мертвую? А Мика повторяла:
      - Я от мамы никуда... Пусть она неживая, но я с ней...
      Она взяла меня за руку и повела в дом. В дальней комнате на раскладной кровати лежало тело, накрытое простыней. По стенам волновались огромные тени от лампадки. Мальчик безмятежно спал, положив голову собаке на мягкое брюхо. Пес, почуяв меня, тихо зарычал. Поднялась нянька, лежавшая в ногах у мертвой госпожи, цыкнула на собаку.
      Мика села у кровати, откинула простыню и, положив подбородок на грудь матери, уставилась в ее спокойное лицо.
      Что делать? Бежать за помощью? Но кругом ни души. А кто и притаился за глухими заборами, не отзовется, хоть горло надорви! И где же, в конце концов, этот отряд Эсхила, о котором говорил начальник пельтастов?!
      - Нянька, - сказала Мика, - лампада совсем гаснет, добавь масла...
      - Милая госпожа, - зашептала старуха, - масла ни капли, тебе же известно. Давай уйдем, оставим тело - ну кто тронет мертвую? Потом вернемся или пришлем за ней.
      Но девочка покачала головой, и нам стало ясно, что она не уйдет ни за что.
      Вдруг мне почудилось треньканье бронзы на улице: так звенит только уздечка у боевой лошади. И действительно, тут же послышался приглушенный храп коня. Собака приподняла голову, насторожила уши.
      Вот он, наверное, отряд Эсхила!
      Я выбежал навстречу и увидел силуэты всадников на усыпанном звезами небе.
      Оглушительный удар сбил меня с ног.
      НОЧНОЙ БОЙ И ПОГОНЯ
      Ловкие руки больно связывали меня веревкой; лопотали незнакомые голоса, звенело оружие. Как поднять тревогу? Я закричал, как будто с меня сдирали кожу. Та же жестокая рука всунула мне в рот отвратительный клок овечьей шкуры.
      Медовый голос (такой знакомый!) пропел:
      - О доблестный начальник! Вот это тот дом, о котором мы тебе говорили... Да ты понимаешь ли по-гречески? Или повторить?
      - Мы понимам... - ответил невидимый в темноте варвар, коверкая слова. - Где красивый девчонка, как твоя обещал?
      - Там, там она, в доме!
      Неведомые люди, топая и бранясь, вваливались в дом. Вот оно что! Это ростовщики - лидиец и египтянин - привели с собой варваров! Теперь несдобровать ни мне, ни семье Ксантиппа.
      Дюжий варвар поднял меня, спутанного, и повесил на седло головой вниз. В таком положении у меня глаза готовы были лопнуть, от запаха овчины тошнило; я чуть было не потерял сознание.
      Раздался отчаянный лай - наверное, Кефей набросился на врагов. Конь, на седле которого я висел, шарахнулся и сбросил меня в канаву. Я ударился очень больно, слезы лились, и в носу свербило; зато одна из веревок порвалась, и я быстро распутался.
      Яростный брех собаки и гортанные крики раздавались по всей улице; один из варваров закричал жалобно, как ягненок под жертвенным ножом, - значит, Кефей его покусал.
      Из-за деревьев взошла величественная луна. В ее равнодушном сиянии я увидел, как всадник заарканил Кефея и волочил в пыли его обвисшее тело.
      Пример бесстрашной собаки меня воодушевил. Из дома вынесли барахтающегося мальчика и за волосы выволокли Мику. Девочка кричала, а варвары, смеясь, отрывали от притолоки ее цепляющиеся пальцы.
      Я нащупал в поясе кинжал Фемистокла. Слепой от ярости, я выскочил из канавы и ударил того, который волочил Мику.
      - Ай-ай-яй! - закричал варвар; кровь потекла черной струйкой из его бока.
      - Ай-ай-яй! - удивились его товарищи и накинулись на меня.
      Я не помню, как защищался; удары сыпались мне на плечи, на голову, острие копья вонзилось в плечо. Я вывернулся - острие поддело и разорвало кожу. Мне удалось полоснуть кинжалом носителя копья - он вывалился из ряда нападающих.
      Удар обрушился на меня сзади. Я обернулся - Мика подняла обломок копья и, зажмурив глаза, крушила по чему попало. Рослый варвар выбил у нее копье, и вот она опять закричала, схваченная за волосы.
      Полная луна все так же бесстрастно взирала на мечущиеся тени. Изредка ее свет вспыхивал серебром на кольчугах и уздечках.
      Наконец варвары поняли, что имеют дело всего-навсего с одним обезумевшим мальчишкой. Я был тут же сбит с ног; глотая пыль, успел разглядеть колеблющийся свет факелов, который приближался как бы с неба. Голос лидийца перекричал весь гам и плач сражения:
      - Афиняне идут, спасайтесь, доблестные! Мучители бросили меня и вскочили на коней. Ростовщики, подобрав полы длинных одежд, спасались в кустах. Все утихло; только пронзительно плакал Перикл и слышался удалявшийся топот.
      Бородатое, спокойное, "свое" лицо Эсхила склонилось надо мной.
      - Силен мальчишка! - донесся до меня голос какого-то воина. - Один двоих прирезал.
      Я убил двух человек! Я лишил жизни двух взрослых людей! Я все время мечтал о войне, которая принесет мне перемены, но почему-то никогда не думал, как ужасна чужая смерть. Подняв голову, я со страхом вглядывался в лица трупов.
      - А где же дочь Ксантиппа?
      Я вскочил на ноги. Воины обыскали весь дом, успокоили Перикла, привели в чувство няньку. Даже собака, когда разрезали петлю аркана, встала, пошатываясь, подошла к мальчику и лизнула его в щеку.
      - Где же девушка?
      Тогда послышался подобострастный голос. Говорил волосатый лидиец, которого вытащили из кустов и поставили на колени:
      - Увезли ее варвары, негодяи, бросили в седло и ускакали, милостивый господин...
      - По коням! - скомандовал Эсхил.
      Мой старый знакомый, десятник Терей, который когда-то водил нас с Мнесилохом к Фемистоклу, посадил меня на круп своего коня. Конь был рослый, и мне было видно далеко, как с крыши какого-нибудь сарая. Мне приказали смотреть в оба, чтобы распознать врагов. Няньку, Перикла и пленных пока Оставили под охраной.
      Я не мог не оглянуться на тела убитых мною варваров. Эсхил заметил это и ободрил меня:
      - Ужасна смерть, невыносима кровь! Но правда владела твоей рукой. Не печалься, мальчик. А Терей добавил, натягивая поводья:
      - Не ты бы их, так они бы тебя!
      Мы неслись стремглав, припадая к седлам от бешенства встречного ветра. В лабиринте переулков, тупиков, садов, огородов мы бы никогда не настигли варваров, если бы боги не были к нам благосклонны. Варвары сами заблудились и, услышав топот конницы, поскакали навстречу, принимая нас за своих.
      Предводитель персов что-то крикнул нам по-своему. Ему ответил афинянин, который знал их язык.
      Можно было уже разглядеть, как они движутся неторопливой рысцой, а один перекинул через седло чье-то тело, завернутое в плащ. Афиняне неслись на них, как хищные птицы, и при свете раздуваемых факелов по заборам и деревьям мчались крылатые тени.
      Мы сшиблись с криком торжества, сверкнули клинки, послышались проклятья варваров. Десятник Терей ударил копьем переднего варвара, но тот успел подставить щит - копье скользнуло, а мы от удара чуть не вылетели из седла. Тогда Терей перегнулся через коня и обеими руками схватил врага за горло. Кони заплясали в чудовищном танце, захрипели, закосились, и на песок закапала кровавая пена.
      Я держался, еле вцепившись в медный пояс Терея. Еще рывок - и вот я вылетел, катаюсь по песку, уворачиваюсь из-под неистовых копыт. Но схватка переместилась. Я перевел дух и заметил на песке завернутое тело, которое выронил варвар. Я подполз, развернул - Мика! Ее лицо было бледно и спокойно; ресницы бросали дрожащие от факелов тени.
      Я прижался ухом к ее груди: сердце молчало!
      РАССВЕТ
      И вот я сижу на траве над ее телом так же, как час назад она сидела над телом матери. Варвар ткнул ее ножом, как только убедился, что добыча ускользает. Впрочем, Мика жива - сердце прослушивается еле-еле. Опытные воины хотели перевязать, но нянька не допустила: прикладывала какой-то амулет, шептала, и вот теперь кровь не течет, хотя при каждом вздохе девочки что-то ужасно хрипит и булькает в ее груди.
      К месту нашей схватки воины привезли Перикла и няньку, пригнали и ростовщиков. Сумрачный Эсхил не хотел допрашивать чужеземцев, махнул рукой, - воины потащили их в сторону. Лидиец повалился, елозил в пыли волосатой головой, умолял пощадить, предлагал выкуп, уверял, что у него шестеро детей в Лидии.
      - Чужих детей ты зато не щадил, - выругался Терей, подгоняя его копьем.
      Египтянин сбросил полу плаща, которой он окутывал бритую голову, протянул руки к Эсхилу:
      - Господин, прежде всего справедливость! Пусть нас судит закон... Мы защищали этих детей, уговаривали варваров. Спросите хоть мальчика. - Он указал на меня.
      Все обратились ко мне. Какая постыдная ложь! Он думает, что я не видел, не слышал... Одно мое слово... Но умертвить еще двух человек! Как сказал Фемистокл: "Надо быть великодушным к побежденному..."
      - Он правду говорит? - спросил меня Эсхил. Ах, скорей бы тишина, скорей бы хоть краткий отдых! Я кивнул головой, не поднимая глаз. Ростовщиков отпустили. Те кинулись прочь, расточая благодарности.
      Все тело мое болит, жжет содранная кожа, горят царапины. Но это все пустяки. А Мика, Мика!.. Гнев закипает во мне, я готов проклинать свое мягкосердечие, но теперь уж поздно.
      Ах, Мика, неужели ничего не поправить? Посланная разведка вернулась, сообщила - неприятеля нет поблизости. Эсхил расставил посты, велел отдыхать.
      Стреножили коней, засыпали им в торбы ячменя - путь еще предстоит неблизкий. Воины ослабили ремешки лат, сняли шлемы, повалились на траву, и вот уже некоторые храпят как ни в чем не бывало.
      Небо светлеет, рассвет недалек. Я вглядываюсь в заострившееся лицо Мики - кажется, что она вот-вот вздохнет в последний раз и...
      - Помни, Терей, - выговаривает Эсхил где-то около лошадей. - Подковы необходимо осматривать ежедневно. Некоторые видят - гвоздь ослаб, и машут рукой: а, мол, еще успеется, перекую! А лошадь хромает и портится.
      - Да я осматривал, - оправдывается десятник. - А скачка какая была? С кого угодно подковы слетят!
      - Теперь нужно бы рассолу, - продолжает Эсхил, - губкой обтереть бы копыто, полить козьим жиром в поврежденном месте.
      И тут я не выдержал. И тут я осмелился поднять голос на великого поэта:
      - Эсхил, Эсхил! Посмотри, она умирает, а ты говоришь о лошадях, о подковах, о козьем жире! Что нам делать, Эсхил?
      Командир подошел, опустился рядом со мной, тихонько дунул девочке в лицо. Ресницы ее при этом затрепетали и по лицу пронеслась слабая тень страдания.
      - Видишь? - шепнул мне Эсхил. - Она жива. Жизнь борется в ней со смертью, и мы бессильны ей помочь или помешать. Но будем надеяться на помощь богов.
      Он помолчал и продолжал, положив мне руку на плечо:
      - Если мы не будем заботиться о копытах, пропадет конница. Пропадет конница - проиграем битву. Проиграем битву - пропадет все. Как видишь, от каждой мелочи зависит судьба великого. А впрочем, все пойдет так, какова будет милость богов.
      - А в чем она, эта милость богов? В том, что один от рождения богат и счастлив, а он - изменник и трус. Другой же, может быть, и храбр и доблестен, а он - раб, и всякий может бить его палкой...
      Эсхил поднялся, зевнул и сказал примирительно:
      - Всякому своя судьба: господину - своя, рабу - своя. Так предначертал Зевс - властитель судеб.
      И тогда я осмелился продекламировать ему сочиненные им же строки из "Прометея":
      И содрогнется в страхе Зевс. И будет знать,
      Что быть рабом не то, что быть властителем.
      По совести сказать, любой афинянин на месте Эсхила угостил бы плеткой глупого раба за дерзость. А Эсхил смутился. Давно я слыхал, что Эсхил только на сцене гремит дерзкими стихами, а в будничной жизни он терпелив, богобоязнен.
      - Могут быть, конечно, рабы, - промолвил он, - которые заслуживали бы почетного места среди свободных...
      Сердце мое возликовало: я, мальчишка, заставил смутиться и признать мою правоту - и кого? Самого Эсхила, к голосу которого прислушивается вся Эллада!
      Теперь бы следовало и помолчать, тем более что Эсхил сделал шаг в сторону, намереваясь удалиться. Но Мика! Ее лицо худело прямо на глазах. Нестерпимая жалость вонзилась в грудь, и я воскликнул:
      - Но она-то, она за что страдает? Что сделала она богам, чем повредила людям?
      Эсхил погладил бороду. При свете побледневшего неба его глаза стали похожими на два прозрачных кусочка стекла. Он сказал нараспев, как будто декламировал стихи: