Карл Грасис
      "ЗАКАТ ЕВРОПЫ"
      Под общим заглавием "Закат Европы" объединены статьи: Грасиса, Базарова и С. Боброва о Шпенглере, его критиках и истолкователях. Авторы иногда существенно расходятся в оценке историософии Шпенглера. Однако, ввиду того, что вокруг Шпенглера поднимается ряд вопросов, требующих подробного освещения, редакция считает полезным и своевременным открыть на страницах настоящего номера некоторый "парламент мнений" с целью наиболее полного выявления в следующих номерах позиции современного коммунизма. Редакция считает также нужным отметить: статья тов. Деборина "Гибель Европы или торжество империализма" в N 1 - 2 ("Под знаменем марксизма"), вызвавшая критические замечания со стороны тов. Базарова, с точки зрения релятивизма, подкапывающегося под объективизм, - является наиболее соответствующей духу марксизма. К сожалению, тов. Деборин не нашел нужным связать магическую философию Шпенглера с распадом западно-европейской буржуазной цивилизации и интересная статья его поэтому нуждается тоже в этом пункте в поправках
      I. Вехисты о Шпенглере.
      Что будущность темна, как осенняя ночь, с этим положением не может примириться ничье сознание, тем более - сознание, не удовлетворяющееся настоящим и устремленное к созданию лучших условий своего существования. Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно теперь "Закату Европы" Освальда Шпенглера посвящается целый сборник чуть ли не корифеями нашего отечественного религиозного сознания - Бердяевым, Франком и др.
      Для нас не является предметом наших гаданий, - "что день грядущий нам готовит?". Завтра актуальнее сегодня. Само это сегодня конституируется в зависимости от прозреваемого завтра. Естественным явлением стало - что ни "мыслящая личность", то пророк. Уже начиная с 1914 года, т.-е. с первого дня империалистической войны, вся периодическая пресса - ежедневная и толстые ежемесячники - заполнялись гаданиями насчет того, что принесет война вообще и что повлекут за собой порожденные войной сотрясения народохозяйственной и общественной жизни в частности*1. Все военно-революционное время можно, без всяких оговорок, называть мобилизационным периодом пророчеств и гаданий. Мы являемся свидетелями и активными участниками нечеловеческого напряжения прорубить окно в завтра. Воскрешенные через тысячелетия предки - рядом с нами, и кажутся они в цвете сил!
      По большей части, исторические воспоминания и повторения старых пророчеств не имеют и не могут иметь решающего значения для действенного решения вопросов современности. Несмотря на это, нельзя все же закрывать глаза на то, что они создают определенные настроения, которые подчас могут сложиться в "общественное мнение". Новый курс экономической политики Советской власти такую возможность открывает. Пока что первый квартет Бердяев, Букшпан, Степун и Франк - робко сыграл первую элегию. За ним, нет сомнения, последуют оркестровые упражнения тех, кого столкнула с исторической дороги Октябрьская революция, особенно из той плеяды "естественных вождей", которые создавали наше отечественное "общественное мнение" в довоенно-революционный период.
      В ожидании осуществления этого нашего пророчества мы можем заняться пока тем, что уже имеется. А имеем мы уже сборник статей вышеназванных авторов под общим заглавием: "Освальд Шпенглер и Закат Европы". Несмотря на скромность заглавия сборника, авторы все же ставят себе задачу ввести читателя в мир идей Шпенглера. Книгу Шпенглера "Der Untergang des Abendlandes" "они находят" в высшей степени симптоматичной и примечательной, "составившей культурное событие в Германии". Так аттестуется эта книга в предисловии. В общем такая ее оценка неверна. Во-первых, в момент своего появления она не представляла собой ничего симптоматического и исключительного и таковой она может считаться даже в послеверсальской Германии; во-вторых, историческая морфология Шпенглера в массах имела гораздо меньший успех, чем пангерманская литература всего начала XX-го столетия; в конечном счете, как первое, так и второе лишает нас возможности говорить о ней, как о "культурном событии в Германии". Оценка значения "Заката Европы" в предисловии сборника слишком субъективна, и мы на ней, поэтому, можем дольше не останавливаться.
      Но если "Закат Европы" не симптоматичен для Германии, родины его автора, а также для Европы в целом, то это отнюдь не значит, что книга Шпенглера не может стать событием для сознания наших отечественных искателей "скрытых тайн". Мы имеем основание предполагать, что это именно так. Один из авторов сборника, Бердяев, свою статью и заканчивает в таком духе: "...такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это - нашего стиля книга" (подчеркн. мною. Гр.). Соглашаясь с этим, мы все-таки должны ограничить область приложения "нашего стиля". Сделать это нетрудно, ибо двое из авторов сборника нам давно и хорошо известны. Это - Бердяев и Франк, участники сборника первых - "Вех" (1909 г.), призывавшие русскую интеллигенцию после поражения первой революции к подвигу религиозного "смирения", к "послушанию", "внутреннему сосредоточению", "эгоцентризму сознания". Двенадцать лет тому назад они прокляли революцию, успокоившись на проповеди "смирения" и "послушания", и нырнули во внутрь себя с целью обресть "незыблемые ценности". И, действительно, они - Бердяев и Франк - их обрели и "незыблемо" сохранили до сегодня. И Бердяев и Франк - не нашли ни одного нового слова для тех событий, которые совершились и совершаются перед их глазами. Как тот, так и другой повторяют то же самое, что было ими сказано в 1909 году, как бы желая снова ошибиться и оказаться лжепророками! Николай Бердяев вещает: "Прочности нельзя искать в физическом миропорядке... Мир погибнет от неотвратимого и непреодолимого стремления к физическому равенству. И не есть ли стремление к равенству в мире социальном та же энтропия, та же гибель социального космоса и культуры в равномерном распределении тепловой энергии, необратимой в энергию, творящую культуру... Утеря незыблемости физической не есть безвозвратная утеря. В духовном мире нужно искать незыблемости. В глубине нужно искать точки опоры... Открывается бесконечный внутренний мир. И с ним должны быть связаны наши надежды" (Passim). Теперь мы инаем понимать, что означают "нашего стиля" и "наши надежды". Но у Франка еще больше пророческого пафоса. "Эта книга, напоминающая современному человечеству об истинных духовно-исторических силах культуры, идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного культурного творчества, его стремлению к духовному возрождению... Человечество - вдалеке от шума исторических событий - накопляет силы и духовные навыки для великого дела, начатого Данте и Николаем Кузанским..." (Passim. Подчеркн. автором. Гр.). И теперь нам непонятно, почему - "вдалеке от шума исторических событий" Бердяевы и Франки, бывшие "веховцы", остановили свой взор, немощный и блуждающий в бренном мире, на... Шпенглере, чтобы сказать просто и ясно: назад к "Вехам" к старым "вехам" 1909 года! Ибо никаких других положительных выводов в сборнике нет! Непонятное и недоуменное попытаемся уяснить дальнейшим анализом. Но мы уже имеем определенный ответ на вопрос, который поставили выше: - устами авторов сборника глаголет старая веховская интеллигенция, уставшая и обуянная ликвидационным настроением, повторяет она старые мысли и пропагандирует старую идеологию смирения, покаяния и обретения "внутренних ценностей".
      Однако события последних лет внесли в сознание веховцев кое-что новое, конечно, не качественно, но, можно сказать, количественно. В данный момент было бы недостаточно для произнесения приговора одного изучения психики русской интеллигенции. События приняли мировой характер; перед глазами масштабы не национальные, а интернациональные. В таком случае нельзя, очевидно, остаться на старом базисе своих суждений. Его нужно расширить теоретически, а выводы должны быть относимы к большей пространственной плоскости. И тут, с этого момента, начинается знакомство наших модернизованных славянофилов с германцем Освальдом Шпенглером. Перед авторами встала поистине соблазнительная мысль: - доказать, что гибнет Европа, та Европа, которую стремятся обновить новые социальные слои, при чем гибнет она "по-славянофильски"; или показать, что в недрах Запада возымели силу "славянофильские" идеи и настроения, по крайней мере, составили "культурное явление в Германии". Пафос Франка, например, выражается в такой находке: "Конечно, самое уловление момента умирания западной культуры в явлениях "цивилизации" XIX века должно быть признано бесспорным. Эта идея Шпенглера, неслыханная по новизне*2 и смелости в западной мысли, нас, русских, не поражает своей новизной: человек западной культуры впервые осознал то, что давно уже ощущали, видели и говорили великие русские мыслители-славянофилы. От этих страниц Шпенглера, проникнутых страстною любовью к истинной духовной культуре Европы, которая вся в прошлом, и ненавистью к ее омертвению и разложению в лице ее современной мещанской "цивилизации", веет давно знакомыми, родными нам мыслями Киреевского, Достоевского, Константина Леонтьева". То же самое нашел и Бердяев. "Следует еще отметить, что точка зрения Шпенглера неожиданно напоминает точку зрения Н. Данилевского, развитую в его книге "Россия и Европа". Культурно-исторические типы Данилевского очень походят на души культур Шпенглера, с той разницей, что Данилевский лишен огромного интуитивного дара Шпенглера. Вл. Соловьев критиковал Н. Дан го с христианской точки зрения"... (На последнем предложении мы цитату оборвали намеренно; почему, будет вскоре видно.) После такого открытия славянофильских идей на Западе, наши модернизированные попы могут дерзать водрузить свое знамя 1909 года на пепелищах Европы. Вводная статья Степуна так и заканчивается: "Наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшной разрушительницей. Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью. Под Верденом, быть может, она отстояла себя, как сильнейший мотор современной жизни, но и решительно скомпрометировала себя, как ее сознательный шоффер. И вот на ее место ученым и практиком Шпенглером выдвигается дух искусства, дух гадания и пророчества, быть может, в качестве предзнаменования какого-то нового углубления религиозной мистической жизни Европы. Как знать? Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь?
      Оставим сейчас на-время в стороне утверждение, что наука "глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях", и разберем одну мелочь, но весьма характерную. Тот же Степун, которому принадлежит только-что приведенная цитата, пишет и совершенно правильно: "Нет сомнений, что если исследование "Заката Европы" поручить комиссии ученых специалистов, то она представит длинный список фактических неверностей", и тут же освященное философической традицией оправдание: "тем хуже для фактов". Если точно такую же операцию произвести над сборником наших отечественных авторов, результаты были бы еще более печальны для фактов - по мнению авторов, а по нашему мнению - для репутации самих авторов. Характерная мелочь такова. Николай Бердяев утверждает, что Вл. Соловьев критиковал Н. Данилевского с христианской точки зрения". Правда ли это? Ни на иоту. В доказательство мы вынуждены привести довольно-таки скучную справку.
      Кроме христианства, в непримиримом противоречии с воззрениями "России и Европы" находится, как мы видели, и историческое явление двух других универсальных, точнее, международных или сверхнародных религий - буддизма и мусульманства, а также и еврейской религии, которая, несмотря на свой национальный характер, передала, однако, свои существенные начала чужим мирам христианства и ислама. Но все это противоречие между теорией нашего писателя и исторической действительностью в области религии не было бы еще окончательным приговором для теории в глазах очень многих. На религию, вообще, нередко смотрят как на явление отжившее или отживающее, которому будет все меньше и меньше места в дальнейших судьбах народов. А при таком взгляде теория, несостоятельная в объяснении религиозного универсализма, могла бы, однако, годиться для определения наших настоящих и будущих судеб. Пусть в старину - так можно рассуждать - люди более объединялись религией, нежели разделялись народностью; теперь вера повсюду теряет свою силу и никогда уже более не вернет своего прежнего значения; следовательно, племенные и национальные деления могут теперь стать окончательно решающим началом человеческих отношений. Но, на беду подобного рода воззрений, универсализм человеческого духа проявлялся и проявляется не в одной только религиозной области, а еще очевиднее и прямее в другой важной и неустрашимой сфере исторического развития - в науке" (подчеркн. везде Соловьевым Гр.). А далее Вл. Соловьев устанавливает, что "вспомогательный трактат" Данилевского об историческом развитии науки, во-первых, доказывает прямо обратное тому, что предполагалось им доказать, а, во-вторых, опрокидывает мимоходом и главную теорию "России и Европы". "Так писал Владимир Соловьев в свое время, в 1888 году, в "Вестнике Европы" (См. Собр. Соч., изд. "Просвещения", т. V). Из этой справки ясно видно, что Владимир Соловьев критиковал Н. Данилевского не только с христианской точки зрения: на основании научно-исторических данных вообще он камня на камне не оставил от "строй ания" "России и Европы". Даже более того: Вл. Соловьев доказал, что весь этот "катехизис или кодекс славянофильства"*3 является жалким плагиатом книг Рюккерта, мелкого немецкого ученого, - "Lehrbuch der Weltgeschichte in organischer Darstellung". И мы ничем не погрешим против истины, если скажем, что в книге Данилевского нет ничего чем бы могла гордиться "русская" мысль или славянофильское "религиозное сознание". Вместе с этим, мы могли бы, далее, сказать, рушатся и все построения и прозрения Шпенглера, ибо они уже более чем тридцать лет тому назад не выдержали ни христианской, ни "языческой", т.-е. общенаучной, критики. И так как мы не намереваемся дать обзора взглядов немецкого "ученого" и "практика", а ставим своей целью раскрыть "позицию" нашей старой веховской ветви интеллигенции, то могли бы без ущерба пройти мимо Шпенглера. В таком случае, картина все же осталась бы не вполне ясной. Поучительнее будет, поэтому, взглянуть и на общий лик объекта симпатий г.г. Бердяевых и Франков.
      Схему взглядов Освальда Шпенглера можно нарисовать очень просто. Степун их схематизировал в следующем виде: 1) "нет никакого единого человечества", 2) "нет единой истории", 3) "нет развития, нет и прогресса" и 4) "есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации" (см. стр. 13).
      1. Нельзя говорить о человечестве. Простое собрание, скоп физических лиц не есть человечество. У так называемого человечества нет внутренней спайки, нет единой души. Души имеются только у отдельных, конкретных культур, которые в корне отличаются друг от друга*4, между ними нет ни взаимодействия, ни преемственной связи. Отдельные "души", "стиля", "культурных эпох", а не единое человечество.
      2. Каждая из этих "душ" имеет свою судьбу. В судьбах отдельных культур не найти закономерности и причинности...*5 Значит, говорить об истории - пустая трата слов.
      3. Раз нет истории, нет и прогресса, как длящегося в пространстве и во времени потока событий. Свое сочинение Шпенглер называет морфологией "истории".
      4. Повсюду мы видим только круговорот от жизни к смерти, от культуры к цивилизации. И если и можно говорить о развитии, то только в том смысле, в каком это понятие применимо к любому растению, и в рамках "от жизни к смерти".
      Для "доказательства" этих "положений" потрачено много энергии. Некоторые штрихи морфологии Шпенглера весьма удачны и метки. Но так как нас не интересует ни конкретное содержание отдельных "душ", ни, тем более, их частности, то на этом мы расстанемся с Шпенглером: нас, как уже заявлено, интересует больше то, что по поводу его пишут наши соотечественники - "своя рубашка ближе к телу".
      Для основного ("метафизического") "положения" Шпенглера Степун устанавливает следующий генезис: "Его убеждение, что души культур свершают каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своей собственной смертью, не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объединенные в единое человечество. Эту мысль еще в начале XVIII столетия высказывал и прочно обосновывал Вико*6, ее варьировал немецкий историк Рюккерт*7, передавший ее Данилевскому, который в книге "Россия и Европа" теоретически очень близко подходит к Шпенглеру (30). Мы, со своей стороны, можем "теорию" Шпенглера сделать еще более родовитой. Примитив ее можно найти в любой, более или менее развитой, мифологии. Определенную яркость она приобрела в религии Зороастра и т. д. Продолжить эту экскурсию в седую старину было бы крайне интересно, но и сказанного достаточно, чтобы обнаружить связь между "философией" Шпенглера и тем общим уклоном к примитиву, который сказывается во всей западной культуре начала XX века. Особенно ярко это проявилось в области искусства. Нас такое явление отнюдь не поражает и еще менее смущает. Богатые, правящие и командующие классы исчерпали свою творческую энергию и находят для прикрытия своего оголяющегося тела фиговые листья в "добром", "здоровом" старом времени. Буржуазно-капиталистическая Европа, давно утратившая свои общественные идеалы, шла по линии наименьшего сопротивления, осознав свое бессилие творить новые ценности и новые формы жизни. Шпенглер с изумительным спокойствием плывет в этом общем русле, ясно сознавая, куда оно направляется. Он сам заявляет: "Мы (читайте: богатые классы Европы. Гр.) будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача".
      В связи с этим мы опять касаемся гордости наших современных славянофилов. Бердяев и Франк, как мы уже видели, пальму первенства подарили славянофилам. Их неприятно одергивает третий их коллега - Степун: - эти взгляды "передал" составителю "кодекса славянофильства" Данилевскому, немецкий историк Рюккерт. Вл. Соловьев доказал, что Данилевский совершил просто-на-просто литературную кражу (см. его ст. "Немецкий подлинник и русский список", 1890 г.). После этого гордиться нечем!
      Николай Бердяев особенно "протежирует" Константина Леонтьева: полюбил его и хочет вознести выше... Шпенглера. "Всякая культура неизбежно переходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба, рок культуры. Цивилизация же кончается смертью, она есть уже начало смерти, истощение творческих сил культуры. Это - центральная мысль книги Шпенглера. После некоторых пояснений этой мысли, Бердяев пишет: "Проблема Шпенглера совершенно ясно была поставлена К. Леонтьевым" (65). Так ли это? Нет, далеко не так. Эта передержка похожа на ту, которую Бердяев уже свершил над весьма ясно изложенными мыслями Вл. Соловьева.
      Константин Леонтьев в "Дополнении к двум статьям о панславизме" писал в 1884 году: "Я верил и тогда (т.-е. когда писал эти две статьи, в 1873 году. Гр.), верю и теперь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последователем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего мыслителя Н. Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа" сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания, обосновавши так твердо и ясно "теорию смены культурных типов в истории человечества" (подчерк. везде Леонтьевым. Гр.).
      То, что здесь, в этой цитате, сказано, замечательно и характерно во многих отношениях. Прежде всего, из нее становится ясно, каким скудным научным багажом обладали виднейшие славянофилы: "сам" Константин Леонтьев "замечательного" плагиатора возводит в ранг замечательного мыслителя! Не оправдание то обстоятельство, что "дополнение" Леонтьева написано шестью годами раньше критики Вл. Соловьева. Для полноты картины и оценки славянофильской общественной и исторической доктрины и, наконец, для характеристики "славянофильских" провозвестников религиозного обновления Европы мы вообще не должны упускать из виду, что в ней (славянофильской доктрине) нет абсолютно ничего оригинального и своего, т.-е. русского. Ведь кто первый заговорил о своеобразиях русской действительности? Западно-европейский путешественник. Начиная с XVI века все чаще и чаще европейцы поражались отсталостью России, отмечая это в своих очерках и мемуарах. Возьмем хотя бы Манштейна. Он в 1771 году писал, что "в начале нынешнего столетия образ поведения и нравы русского народа совершенно различались от всех прочих европейских народов, и что он вовсе не знал никаких правил благопристойности" (см. ст. А. П. Щапова "Исторические условия интеллектуального развития в России", Собр. соч., т. II. Не в обиду, а в поучение будь сказано, что гораздо полезнее было бы для наших авторов, если бы они ознакомились с трудами этого ученого, обладающего громадной силой интуиции, чем увлекались путанной сигнализацией термин Степуна - Освальда Шпенглера). К нему добавим еще Гакстгаузена с его идеологией и идеализацией общины. И перед нами тогда будут не только общественно-психологические истоки славянофильства, но и народничества. Межа, с которой начинаются эти два течения российской общественности, помечена чужеземными столбами. Видя их, россияне начали осознавать "свое"; без этих столбов - как бы они дошли до этого? Чужестранцы говорили: "Неблагопристойно". Россияне ответили: "Это хорошо, это чудно", и создавали, при помощи тех же самых чужестранцев, теории об "о й стати" России. А всем этим кичатся наши пророки чаемого религиозного ренессанса!
      В данном случае, однако, нас больше интересует ответ на прямой вопрос: была ли "центральная мысль" Шпенглера, как это утверждает Бердяев, высказана Леонтьевым? Как видно из этой же замечательной цитаты, Леонтьев считает понятия "культура" и "цивилизация" идентичными; и он говорит не о смене романо-германской цивилизации новой культурой, а о замене ее новой же цивилизацией - славяно-восточной.
      В другом своем сочинении, "Византизм и славянство" (1875 г.), К. Леонтьев, часто употребляя термины цивилизация и культура, никогда их не разграничивает, как разносмысловые понятия. "Здание европейской культуры было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций". "Цивилизация, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций". Следовательно, "центральной мысли" шпенглеровской "сигнализации" нет у Константина Леонтьева. Но худо ли это, или хорошо - Константин Леонтьев вообще по духу непохож на Шпенглера. Для Леонтьева существует и всемирная история, и культурная преемственность. Он утверждает: "Культуры государственные, сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по духу, и по месту, сложнее по содержанию. Персидская была шире и сложнее халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвигалась; греко-македонская на короткое время еще шире; Римская покрыла собой и претворила в себе все предыдущее; Европейская развилась несравненно пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем ("Византизм и Славянство"). Или, наконец: "Европейское наследство вечно и до того богато, и до того высоко, что история еще ничего не представляла подобного" (там же). Но это еще не все. Как на беду Бердяеву, К. Леонтьев даже не верит в гибель европейской цивилизации. "Практику политического гражданского смешения Европа пережила; скоро может быть увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного, упростительного смешения" (подчеркнуто везде Леонтьевым. Гр.). Леонтьев сторонник развития*8, и в этом он тоже слишком далек от примитивной морфологии истории Шпенглера. Шпенглер различает два процесса: 1) созидательный, собственно-культурно-творческий и 2) распространительный, цивилизационно-упадочнический. Хотя и Леонтьев неоднократно употребляет термин морфологии ("начинается смешение, сгл е морфологических резких контуров"; "она, т.-е. Европа, не хочет более морфологии"), но он в него вкладывает другой смысл. В V-й главе "Византизм и Славянство?" - "Что такое процесс развития?" - Леонтьев понятие развития целиком переносит из естествознания в социальные науки и устанавливает три периода развития: "1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения". При чем, и это в данном случае должно быть "центральной мыслью", процесс "вторичного смесительного упрощения" отнюдь и не предвозвещает гибели... "если дело идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается", говорит Леонтьев, применив свою триаду к процессу болезни. Вот почему он, видя, что Европа, "не хочет более морфологии", а также то, что она политическое "смесительное упрощение" уже пережила на практике, смертного приговора над нею не произносит.
      После всего сказанного мы имеем полное право призвать наших отечественных философов к порядку: - так бесцеремонно с фактами, упрямыми фактами, обращаться нельзя. Если им нужен был шпенглеровский примитив для спасения своей души и своего старого веховского знамени, то нужно было его брать таким, каков он есть. Затеянное ими предприятие - спасти Европу "по-славянофильски" через посредство Шпенглера не удалось. Сближение Шпенглера с славянофильством ни для кого не прибыльно - ни для Шпенглера, ни для славянофилов и тем более для наших авторов. Ибо в итоге этой экскурсии обнаружилось только одно: - в головах представителей когда-то нового у нас "нового религиозного сознания" начался процесс "вторичного смесительного упрощения"...
      Таким образом, перед нами довольно-таки занимательная картина, Шпенглер сказал-бы - ландшафт, однако, с ароматом "упростительного смешения". "На берегу пустынных волн" (книгоиздательство "Берег"!) мировой истории сидят четыре наших философа - Бердяев, Букшпан, Степун и Франк, авторы сборника, - и размышляют о судьбах мира, вернее, гадают. В короткий срок перед их глазами повержены в прах три великих монархии. Прошел период колоссальнейшей в истории гражданской войны. В этой войне победа осталась на стороне рабоче-крестьянского режима России - Р.С.Ф.С.Р. Первая в мире Социалистическая Республика выдержала натиск всего мира. На место обанкротившегося II Интернационала вырос III коммунистический, силы которого множатся на почве углубляющегося капиталистического мира. Маятник истории судорожно мечется между социализмом и капитализмом. И в этот момент наши философы хватают за фалды Шпенглера и пифийским языком пророчествуют: "Вы хотите сделать шаг вперед? Напрасные усилия, ибо нет в мире никакого прогресса! Вы хотите социализм водворить в Европе? Напрасные усилия: - Европа гибнет, не будет ничего - ни нашим, ни вашим! Вы отчаиваитесь? Совершенно напрасно, ибо "открывается бесконечный внутренний мир". Смирение и все само собой приложится!" Вот социальный смысл сей проповеди. Шпенглеровская "морфология" истории, проповедь "Заката Европы", это глубокая реакция старого мира против нарождения нового. Обращение в "бесконечный внутренний мир" в то время, когда вопрос о жизни или смерти решается столкновением физических сил, это есть реакционнейшая агитация, направленная к тому, чтобы вырвать на поле брани меч из руки восходящего класса, утверждающего новый мировой порядок.
      Чтобы иметь успех и получить должный размах, наши авторы должны были проделать какое-то "предварительное действо": отвести в сторону науку и на место ее утвердить произвольное гадание по предметам "бесконечного внутреннего мира". Они это и сделали. Нам остается только ознакомиться, как это сделано.
      С первой же страницы мы узнаем, что "широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубокоосознанной и принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления" (подчеркн. нами. Гр.). В конце первой статьи читаем: "Вопрос об истинности и объективности "Заката Европы" разрешается в конце концов в пользу Шпенглера", - несмотря на то, что книга его переполнена "с формально-логической и позитивной научной точки зрения произволом и самовластием". Так как, по Шпенглеру, "значение какого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости для жизни", то остается еще только доказать, что наука оказывается совсем ненужной и даже вредной. Доказательства на-лицо. "Наука эта непогрешимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшной разрушительницей". Но разве этот факт говорит что-нибудь против науки, как таковой? Ни в малейшей степени. Он свидетельствует лишь о том, что науку употребили во вред человечеству. Социалисты единодушно твердили, что достижения науки использовываются правящими, богатыми классами для удовлетворения своих прихотей и нравственно неоправдываемых предприятий. Частично целью социализма мыслилось освобождение науки из этого позорного плена. Неужели эта азбучная истина неизвестна Степуну? Далее обнаруживается смертный грех науки. "Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью". Неужели это пишет человек, претендующий на серьезность? Мировая война. Кто только о ней ни говорил, считая ее неизбежной, продолжительной, разрушительной! Случайно называем Мольтке, Балка, Бернгарди, Куропаткина, Драгомирова*9, Блиоха*10. После них можем забыть всех экономистов, историков и публицистов. После войны - социалистическая революция. Так вопрос ставился не только социалистами (Гед, Каутский, Жорес, Гильфердинг, Ленин, Гортер и др.), но и теоретиками буржуазии (Блиох, Баллод, Эпштейн, Туган-Барановский и т. д.). Одним словом, каждый, кто по отношению не ко всему готов кричать: "тем хуже для ", должен признать, что мировая война и последующие за ней события блестяще подтвердили истинность общественно-научного знания. Его предсказания сбывались чуть ли не с математической точностью. Но для наших философов, так же как для Шпенглера, нет фактов вне связи с их "новым внутренним опытом". Тем хуже для них!
      Наука, таким образом, сброшена с пьедестала. Ее место занимает религия: "дух гаданья и пророчества", "углубление религиозной мистической жизни", "тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать". И радость неописуемая охватывает Степуна при мысли, что "успех книги Шпенглера означает потому, думается, благостное пробуждение лучших людей Европы к каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бытия и "распавшейся цепи времени", к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации" и т.