– Вот так надо, вот так. Смотри Абдусаматов. Смотри, как надо.
      Последний раз показываю.
      Абдусаматов, втянув голову в плечи, запихнув замерзающие руки в карманы, стараясь спрятать худую шею как можно дальше в тощий воротник солдатского бушлата, смотрел из-под шапки, практически не моргая, на полуголого Гераничева, который без устали расчищал лопатой снег, обнажая промерзлую декабрьскую землю.
      – Адусаматов, ты чего замер?
      – Мне холодно, товарищ лейтенант.
      – Так работать надо, и будет жарко.
      – Мне за Вас холодно.
      Солдаты, бросившие занятие и наблюдавшие за работой взводного, засмеялись. Гераничев понял, что стал единственным работающим посмешищем и пихнул лопату назад в руки узбека.
      – Работать. Всем работать.
      – Товарищ лейтенант, – посмотрел я на темные тучи, нависающие над другой стороной поля. – Я, конечно, понимаю, что дураков она, работа, любит. Но нахрена мы чистим снег, если выкопать траншею сегодня все равно не сможем.
      – Мы завтра выкопаем.
      – Завтра мы, может быть, и выкопаем, только снег ночью пойдет и придется по новой расчищать…
      – Вы, что, товарищ сержант, самый умный?
      – Скорее самый глупый.
      – Вот и закройте рот, а то трусы видно. Работайте, работайте.
      Через пару часов, окончательно вымокнув в снегу, мы побрели по своим же следам обратно, расширяя дорожку своими валенками и мокрыми сапогами. Оставленный в палатке солдат разжег огонь в буржуйке, и она, коптя и воняя, грела место нашего будущего сна. Вода с палатки стекала по крыше и углам, обещая ночью замерзнуть и превратиться в лед, если буржуйку перестанут топить. Мы, съев уже начинающий подмерзать ужин, разошлись по койками. Перед сном я успел найти прапорщика Змеева и убедить его, что мне необходимы валенки. Скрипя сердцем и побурчав для приличия, начальник ПХЧ выдал мне из загашника валенки, которые я тут же и напялил на ноги, спрятав сапоги под матрацем.
      – Отбой, отбой, – послышался крик Геры, входящего в палатку с большим светящимся фонарем.
      Ну, почему он должен был светить в лица?
      – Фонарь убери, урод! – потребовал Шаров.
      – Кто сказал? Кто сказал? – задал вопрос "брат", как будто у него было плохо со слухом.
      – Никто, товарищ лейтенант, все давно спят.
      – Почему рты открыты? Спать, я приказал.
      Глупость армейская не имела границ. Лейтенант вышел из палатки, и тут же послышался его громкий крик:
      – Вы куда пошли? Оба ко мне. Я тебя знаю. Куда?
      – В туалет.
      – Вдвоем? На брудершафт?
      – Нет. По большому.
      – Вы бы еще в театр сходили. Один стоит тут, второй идет.
      – Гераничев, лейтенант, – крик шел из небольшого одноэтажного домика операторов, отданного на откуп офицерскому составу. – Иди сюда. Все-то тебе неймется. Оставь их нах.
      Голос Рожина уже немного заплетался. Ему вечно не хватало собутыльников, и оставшийся лейтенант был для него буквальное необходим, чтобы никто не сказал, что комбат алкаш и пьет в одиночку.
      Проснулся я от дикого холода. Нос не чувствовался совершенно, да и ноги промерзли не на шутку. Спать в валенках было не удобно, и я их снял, оставшись в одежде, чуть расстегнув ворот гимнастерки.
      Ушанку, которую я вечером положил под подушку из-за жары в палатке, я тут же напялил на голову, завязав под подбородком. От трубы буржуйки пара не шло, показывая, что о нагреве палатки давным-давно забыли. Запахнулся получше подбушлатником, но никак не удавалось обернуть ноги тонким армейским одеялом. Кто-то полез одевать не то сапоги, не то валенки. "Дурак, ноги вспотеют, утром просто окоченеют", – подумал я, но рот не открывался, чтобы сказать об этом солдату. Жутко хотелось в туалет, но одна мысль о том, что для этого надо вылезти на еще более жуткий мороз, перебивало любое желание шевелиться. Чуть покрутившись, я смог снова заснуть.
      – Подъем, подъем! – кричал полный сил Гера, откидывая полог палатки.
      – Чего ему не спится?
      – У него недержание. Сперма на мозги давит.
      – Подъем, вставать!! Вы здесь спите, а там Родину снегом заносит!
      Нехотя, солдаты (особо нерасторопных лейтенант дергал за ноги) слезали с кроватей, наматывая портянки и запихивая ноги в имеющуюся обувку.
      – Выходи строиться.
      Солнце светило, отражаясь от белого снега кое-где выглядевшего из-за желтых пятнен, как леопардовая шкура.
      – Кто ссал? Кто обоссал все вокруг? – Рожин выглядел, как после тяжелой попойки, что в общем-то было не далеко от истины.
      – Птички, наверное, – решил пошутить кто-то из "дедов".
      Рожин мелкими шажками подскочил к солдату и сунул ему кулак в рукавице в нос. Солдат отклонил голову.
      – Что ты сказал, боец? Что? Я не слышу, повтори!
      – Ничего, товарищ майор.
      – Нагнись-ка сюда. Нагнись, я сказал!
      Следующий удар попал солдату точно в переносицу. Алая кровь брызнула из носа на снег.
      – Еще хочешь? Еще, умник? – закричал комбат. – Взводный, это чмо заставить убирать снег по всей территории, чтобы я мочи не наблюдал.
      А потом в поле. Уроды, блин.
      Солдаты, тихо пообсуждав неуставные отношения офицеров к солдатам, неограниченных прав первых при полном отсутствии оных у вторых, потянулись к полевой кухне на завтрак. Воды в баке для мытья и питья не было. Вернее, она булькала внутри, когда ее дружно толкали, но течь из крана отказывалась напрочь.
      – Какой идиот заморозил воду? – не унимался майор.
      Отвечать ему никто из солдат не решался, откровенно опасаясь за свои носы и другие части тела.
      – Мороз, товарищ майор, – спокойно ответил Змеев. – Вода замерзла в трубе слива. Сейчас солдат уже прогревает.
      – Раньше надо было. До подъема.
      – Учтем на будущее, – прапорщик был спокоен, как удав из мультфильма.
      Позавтракав, мы снова пошли в поле к местам, которые оставили вечером. Дорожку снег засыпал, и мы ее вновь протаптывали валенками.
      Идущим последними было легче. Дойдя до места работ, мы начали расчищать снег. Мороз под утро усилился, и нежелающие замерзнуть махали кайлом и лопатой очень даже бодро, не обращая внимание на звания или срок службы.
      – Андижанов, чего стоишь? – взводный посмотрел на азербайджанца с вечным взглядом наркомана. – Работать будешь?
      – Нэ буду.
      – Ты почему товарищей бросил?
      – Оны мнэ нэ таварищи, – как обкуренный, проговорил азербайджанец.
      – А замерзнуть не боишься?
      – Нэт.
      На Андижанове была надета короткая, темная шинель и очень узкоушитая шапка, выглаженная по углам так, что казалась квадратной.
      Шапка с трудом дергалась на коротко стриженной макушке азербайджанца. Кирзовые сапоги были вычищены до блеска, и двойной скошенный каблук проваливался в снег, как только его владелец делал маленький шаг. Его форма считалась "писком" в армейской моде и означала, что он не готов к какому бы то ни было физическому труду.
      Рядом с Андижановым стоял чеченец Мусаев, одетый в нечто подобное.
      – Мусаев, и ты работать не будешь?
      Глупые вопросы лейтенанта меня уже начали раздражать.
      – Товарищ лейтенант, оставьте их в покое. Ребята больные, нездоровые, пусть отдохнут.
      – Кто болной? Я болной. Щас ты будэшь болной.
      – Отдыхайте, сынки, отдыхайте. Дедушка потрудится, – ответил я, размахиваясь киркой.
      – А почему им такие привилегии? – подошел ко мне взводный.
      – Хочу посмотреть, на сколько их хватит. На таком морозе, не двигаясь, яйца замерзнут и отвалятся минут через семь. Ну, максимум, через десять.
      – Ну-ну… психолог. Но работать все должны. И я…
      Я посмотрел лейтенанту в глаза. Наверное, мой взгляд, означавший:
      "Ты начальник – делай, как хочешь. Ругайся с ними или не ругайся – не твои проблемы", – был понят взводным, и он, повернувшись, переваливаясь через снежные сугробы, пошел на противоположную сторону копаемого нами участка.
      Солдат хватило минут на пять, не больше. Андижанов подскочил к
      Абдусаматову и стал вырывать у него лопату.
      – Дай мне, дай сюда,- и, схватив инструмент, начал раскидывать снег не хуже снегоуборочной машины. Снежные хлопья полетели во все стороны так, что не оставили сомнений – мороз дошел до самого дорого.
      Меньше, чем через двадцать секунд, то же самое проделал и Мусаев, схватив кирку у другого солдата. Мы остановились, наблюдая за работой физически сильных парней.
      – Сам зачэм стаишь? Пачэму нэ работаэшь?
      – Не могу глаз оторвать. Первый раз вижу, когда ты делом занимаешься, а не "карманным бильярдом" со своими причиндалами.
      – Мужики, бросай работу. Картошка приехала.
      Для поддержания сил комбат распорядился, чтобы каждый день в одиннадцать часов нам привозили на БМП, командиром которой я являлся, картошку в мундире и горячий чай, что было совсем кстати на холоде.
      – Продолжаем, продолжаем работать! – начал через пять минут отгонять нас от горячего термоса Гераничев.
      – Товарищ лейтенант, когда человек ест, его даже собака не кусает.
      – Вы как разговариваете? Я не собака, я офицер. Выполнять приказ!
      Если не будет выполнена норма, то придется вернуться вечером.
      Вечером этого дня мне удалось вырваться в часть под предлогом начинающего болеть горла, сославшись на необходимость таблеток. В роте я нашел зеленый шарф, выторговал у каптерщика еще две пары портянок и уговорил фельдшера в санчасти отдать мне все лекарства, которые могли сбить температуру, как-то вылечить простуженное горло и прочие воспалительные процессы полным ходом набиравшие обороты в палаточном городке. Со всем этим скарбом я, как обещал Рожину, вернулся к ужину на место дислокации сборного батальона.
      – Что ты ходишь, как немец под Москвой? – попытался наехать на меня взводный.
      – Немцам было теплее, о них думала армия Вермахта. А тут сам о себе не подумаешь – никто не подумает.
      – Немедленно сними.
      – Если сниму, сразу заболею. Заболею – тут же уеду.
      – Я тебе уеду. Я тебе уеду. Сними! Это приказ!
      Спорить с дураком посреди поля было бессмысленно. Я, бурча себе под нос ругательства, снял зеленый шерстяной шарф и пихнул его в карман.
      Утром человек пять заявило, что у них больное горло и им больно глотать. Фельдшер подтвердил высокую температуру у каждого из солдат, и грузовик на зависть остальным увез их в часть с уже ставшего ненавистным всем места. К вечеру после работ в поле во время небольшой метели с холодным северным ветром количество больных прибавилось. Утром следующего дня я стоял в строю с горлом, обмотанным зеленым шарфом.
      – Ты опять неуставной шарф нацепил? – братан не мог пройти мимо.
      – Холодно.
      – Сними.
      – Уеду вместе со всеми. Отстаньте, товарищ лейтенант.
      – Что ты сказал?
      – Гераничев, оставь его. Лишь бы работал, – Рожин видел, как редеют наши ряды, и понимал, что в таком темпе через три дня тут останутся только офицеры.
      К домику операторов подкатил УАЗик, и из него вылез генерал-майор.
      – Батальон, смирно! Товарищ генерал-майор, личный состав сводного батальона для выхода на работы построен. Командир батальона майор
      Рожин! – отчеканил комбат, своим животом почти упираясь в генеральское пузо.
      – Вольно. Товарищи солдаты и сержанты. Вы выполняете важное правительственное задание. От этого задания многое зависит. Я повторяю: многое. Вы копаете траншею для показательной демонстрации обороны взвода ночью, зимой. Будет присутствовать самое высокое командование Московского военного округа, офицеры иностранных держав и уполномоченные лица. На вас возложена серьезная честь выполнить свой воинский долг. Я еще раз повторяю: честь! Я уверен, что вы с доблестью справитесь и будете достойно награждены. Но это после, а сейчас, – генерал сделал театральную паузу, – больных больше нет.
      Все здоровы. Поле покидаем только после того, как закачиванием работы… или в мертвом виде. Все, как на войне. Отступать нельзя.
      За нами Москва! Вам в помощь будут преданы машина для копания траншей, два танка-бульдозера и саперы со взрывчаткой. Все закончить надо через три недели. Все понятно?
      Батальон, как один, молчал.
      – Я не слышу, всем понятно? – рявкнул Рожин.
      – Так точно.
      – Громче.
      – Так точно!! – отчеканил строй.
      – Вольно. Выходи на работы.
      – А если бой, то мы будем просить подождать три недели у противника, пока выкопаем окопы? – спросил Прохоров по дороге к обозначенному месту работ.
      – Нет. Нас расстреляют раньше, как врагов народа, не справившихся с заданием.
      – Тогда зачем мы копаем, если нас все равно расстреляют?
      – Чтобы служба медом не казалась… и чтобы было где хоронить.
      – Подтянись, – прокричал Гераничев, и мы замолчали, продолжая уже в который раз протаптывать снег сапогами и валенками.
      Техника, о которой говорил генерал, была чудесной и явно придумана военными. Она могла копать траншею на нужную глубину, но только в мягком грунте. Двадцатичетырехградусный мороз технике, выкрашенной в темно-зеленый цвет явно не нравился.
      – Я не пойду по такому грунту, – возмущался прапорщик. – Зубья полетят. Идите вы все в жопу.
      – Генерал приказал, – петушился взводный.
      – Вот к нему в жопу и идите, – настаивал прапорщик.- Сначала слой вечной мерзлоты поднимите, тогда будем разговаривать.
      После переговоров было решено, что солдаты бьют шуфы, в которые сапер должен будет заложить взрывчатку, а после взрыва все обязаны тут же кидаться и ломами да лопатами разбрасывать верхний слой. А уже по паровой земле, пока она не успела схватиться жутким морозом, будет идти "землеройка". В армии, как известно, если решение (даже самое бессмысленное) принято – оно должно быть выполнено. Все шло точно по плану. Мы ломами пробивали шуфы, сапер закладывал взрывчатку, всех отгоняли на сотню метров и после взрыва заставляли быстро возвращаться и откидывать разломанные куски земли. После этого несколько человек одновременно бежали искать водителя
      "землеройки", а за это время следующий слой земли успевал замерзнуть, и все начиналось сначала. Во всем этом мероприятии было самым приятным выпросить у сапера возможность самому нажать на красную кнопку для взрыва. Сапер, несмотря на строгий запрет никого не подпускать к устройству, легко делился со мной правом покрутить ручку динамо-машины и выполнить самую главную фазу процесса. Земля летела во все стороны, мелкие куски падали нам на головы и спины, создавая ощущение причастности к боевым действиям. Через неделю мы почти не замечали постоянного холода, желание мыться пропало, фразы о том, что грязь скоро сама будет отваливаться – начинали становиться актуальной.
      По вечерам мы пилили дрова, стараясь прогреть ими печку. Высокие сосны валил дневной наряд и солдаты, стаскивая стволы к палаткам, распиливали их на чурбачки, которые после рубили.
      – Абдусаматов, ты знаешь, что такое братоубийство?- спросил я скучным голосом, дергая деревянную изогнутую ручку широкой двуручной пилы с тупыми зубцами, именуемой в армии "Дружба-2".
      – Нэт.
      – Это когда узбек дрова пилит.
      – Почему?
      – Потому, что ты чурка и чурку…
      Договорить я не успел. Абдусаматов швырнул в меня варежкой, которая, давно промокнув и замерзнув на морозе, превратилась в сплошной кусок льда. Я грохнулся с корточек, на которых сидел, и захохотал.
      – Чурка ты и есть чурка. Давай тот ствол.
      – Сам давай. К тебе ближе, – логично подметил узбек.
      Я поднялся с утоптанного моей задницей снега и, нагнувшись так, что мой зад оказался куда выше головы, начал толкать лежащее сучковатое бревно. Бревно оказалось тяжелое и, проскальзывая в мокрых рукавицах, все норовило стукнуть меня по ноге.
      – Чего смотришь? Помоги, – позвал я смотрящего на мои мучения узбека.
      Абдусаматов встал, выпрямился и взял лежащий рядом шест.
      – Отойди.
      Пристроив шест попрек ствола дерева, и быстро им перебирая, он начал толкать бревно к тому месту, где мы пилили дрова.
      – О! – стукнул я себя по лбу. – Как я не догадался? Закон рычага.
      – Я не знаю, чей закон. Я знаю, что так легче. Мы так в Ташкенте всегда делали.
      Распилив бревно, я отправился искать другие бревна. По указке кого-то из солдат, забрался в темный лес, где бойцы пытались валить здоровенную березу. Дерево упиралось и падать никак не соглашалось.
      Все было как всегда. Двое работали, остальные десять запрокинув головы смотрели на раскачивающуюся верхушку высокого дерева. Возня ни к чему не привела, береза покачнулась, начала падать (отчего все бросились врассыпную, подгоняя друг друга) и застряла между двумя соснами. Я понял, что уже поздно, и побрел обратно на звуки палаточного городка. Во время процесса ожидания падения березы я замерз так, что готов был, войдя в палатку, как баба Яга сесть на печку целиком. Накидав в печь дров и, чтобы хоть как-то погреться, я прижался к печи подбушлатником и обнял ее руками в рукавицах. От рукавиц сразу пошел густой пар. Голова сама собой легла на печку, упершись кокардой ушанки в угол буржуйки.
      – Э, горишь? – разбудил меня крик сзади.
      Я одернул голову и руки. От рукавиц шел уже не пар, а дым. В центре коричневые пятна означали, что одернули меня вовремя.
      – Ушанку спалил, – сокрушенно сказал Хабибулаев.
      – Кто спалил?
      – Ты.
      – Кому?
      – Ты совсем дурак, сержант? Себе, – показал он рукой на мою голову.
      Я снял ушанку. Прямо под кокардой был большой кусок коричнево-серого цвета. Расстраиваться не имело смысла. Лишних шапок у нас с собой не было, а в часть мы могли попасть только через несколько дней.
      – Да и хрен с ней.
      Махнув рукой, я стащил сапоги, развесил пропахшие потом портянки на спинке кровати и залез на койку. Потолок палатки еще не прогрелся и был покрыт тонким слоем инея. Я подул на пальцы и крупно вывел собственным теплом: "99". До приказа министра обороны об увольнении в запас должно было оставаться ровно девяносто девять дней. В это время надо было отдавать "духам" масло и сахар, требовать отрезать кусочек метра или нитки, заставлять кричать оставшееся количество дней "молодых", но ничего из этого в заснеженном поле под Москвой не было. Появилась общая апатия, смешивающаяся с раздраженностью и неприятием всего, что требовалось делать. Было чувство брошенности и никому ненужности. И только надежда на то, что в Новый Год мы будем спать в своих, уже ставшими нам родными, теплых коечках, покрытых свежим постельным бельем, была светлым лучом в этом темном, забытом
      Богом месте.

Начальник ПХЧ