Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Рота, подъем!

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Ханин Александр / Рота, подъем! - Чтение (стр. 35)
Автор: Ханин Александр
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      БМП Заздаев вечно ходил грязный, как головешка. Гераничев, чтобы не давать солдату серьезного объекта в карауле, поставил его на последний, шестой пост – склады НЗ, наказав быть очень внимательным, мол, именно через этот пост и проникают все иностранные шпионы и враги родины, желающие отобрать у солдат боевое оружие. Заздаев стоял ночью на практически не освещаемом объекте, и каждый шорох в лесу, который окружал пост, пугал солдата. Напряжение достигло апогея и, чтобы в случае нападения отразить атаку врагов, солдат загнал патрон в патронник, что делать категорически было запрещено без особой надобности. Но кто же думает о том, что запрещено в состоянии страха, и очередной звук леса был последней каплей в море эмоций дагестанца. "Короткая очередь на полторы дюжины патронов", – как потом шутили в полку, ушла в лес. Караул был поднят в ружье,
      Заздаева сменили и отправили в наряд по кухне, где он облил кипятком сослуживца и был навечно лишен возможности проявить себя в нарядах кроме, как в виде дневального по роте. Командир полка объявил солдату выговор и приказал убрать часть солдат с охраняемых объектов, заменив людей техникой с прилагающимся к ним представителем роты связи в ночное время суток. В случае, если срабатывала сигнализация, наряд караула вместе со связистом бодро бежал к месту подачи сигнала и, не найдя там никого, ждал несколько минут, перекуривая, пока связист пытался выяснить, в чем дело. В первые дни свободная смена караула безостановочно носилась с поста на пост, так как от холода все время что-то происходило в далеко не совершенной технике. Но определенная часть постов охранялась старым способом со сменой часовых и, получив отчет от часового, я менял его на следующего. Вечерний снег давно осел и лежал, замерзая на всех открытых местах, включая соседний с караульным помещением пост складов оружия. Через весь охраняемый участок, параллельно движению часового проходила большая труба отопления в обмотке. Часовые, конечно, не имеют права отклоняться от маршрута, но кто же соблюдает это правило, когда труба находится ровно в трех метрах от дорожки.
      Посидеть на теплой трубе, согревая пятую точку через толстый овчинный тулуп, считалось среди часовых четвертого поста делом не зазорным, да и разводящие не придирались, будучи в недавние времена сами такими же часовыми.
      – Вставай, – отвлек меня от чтения журнала Гераничев, отложив свое рукоделие.
      От нечего делать в карауле, он, нарвав бересты, плел лапти.
      Солдаты пытались посмеяться, что это новое армейское обмундирование, но, так как ответной реакции не было, а нарываться на нудные и длительные разговоры с лейтенантом никто не хотел, то это осталось исключительно делом взводного. Лапти получались знатные, и я в очередной раз поражался разносторонности взводного.
      Я поднял глаза от страниц с рассказом и посмотрел на часы. До смены караула было больше часа.
      – Вставай, пойдем, четвертый пост проверим.
      Так как четвертый пост находился сразу за караульным помещением, а вид у начкара был очень даже бравый, то я не решился возражать и, встав, стал натягивать шинель.
      – Абдусаматов, пошли к земляку твоему сходим.
      – Зачем?
      – Гере скучно. Развлекается.
      – Он в прошлый раз развлекался. Тебя тогда не было. Взял и заставил всех учить устав вместо сна. Два часа учили. Вместо того, чтобы спать – учили… Я, наверное, уже больше ста раз был в карауле. Я свои обязанности не знаю? Я лучше него знаю.
      – Хаким, не заводись. Быстро сходим. Быстро вернемся. Ты же знаешь, что Гера не отцепиться. А наше дело…
      – Не рожать. Сунул, вынул и… Ладно. Пошли.
      Мы вышли из комнаты отдыхающей смены. Гераничев уже прохаживался, облаченный в офицерскую шинель, подпоясанный портупей, на которой в коричневой кожаной кобуре висел пистолет. Мы загнали магазины в автоматы, пристегнули штык-ножи и двинулись за нескучающим начкаром.
      Гераничев шел широким шагом перед нами, вглядываясь в темноту и подсвечивая себе под ноги большим фонарем. Пост был плохо освещен, и тучи на небе, закрывавшие звезды и луну, не способствовали видимости. Но дорожка часового, хорошо протоптанная, была видна и без дополнительного освещения.
      – Стой. Кто идет? – раздался голос Кучкарова.
      – Начальник караула со сменой.
      – Стой. П а святи лицо, да, – почти по уставу потребовал часовой слегка коверкая слова.
      Гераничев посвятил большим фонарем в сторону солдата, понимая, что его лица при этом не видно.
      – Щас как дам в рыло, – зло огрызнулся Кучкаров. – Себе посвяти, урод.
      Гераничев повернул фонарь на себя и зажмурился от резкого света.
      – Это ты меня как назвал?
      – Виноват, товарищ лейтенант. Зачем в глаза светил?
      – Докладывай, – потребовал начальник караула.
      – Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось.
      – А это мы сейчас посмотрим, – ответил Гераничев и пошел по дорожке часового.
      Пройдя несколько метров, он присел на корточки, включил фонарь и, положив его практически на снег, начал водить из стороны в сторону.
      В свете фонаря были видны следы, ведущие к трубе и обратно.
      – Так, – радостно сказал взводный. – Все за мной!
      Мы потянулись за начкаром, видя, к чему он ведет. Подойдя к самой трубе, Гераничев вновь осветил протоптанную часовым дорожку и перевел лучом света над трубой. Сантиметров шестьдесят обмотки было гладко очищено. Эта ниша явно выделялась на фоне еще не успевшего полностью растаять снега по всей длине трубы.
      – Что Вы скажете, Кучкаров?
      – Что?
      – Кто здесь сидел?
      – Где?
      – Вот тут?
      – Там?
      – Тут. Вам не видно? Посмотрите, я еще раз посвечу. Вот следы.
      Вот место, где Вы сидели. Или это не вы сидели, а пустили посидеть постороннего на пост?
      – Я не сидел, – спокойно ответил узбек. – Я не знаю, кто сидел.
      Тут никто не был.
      – Ногу. Поставьте ногу сюда, – указал лучом фонаря на след на снегу лейтенант. – Видите. Один размер. Я Вас поймал.
      – Зачем?
      – Что зачем? Кучкаров. Почему Вы задаете глупые вопросы? Значит так. Через час Вас сменят. Вы вернетесь в караульное помещение и вместо того, чтобы отдыхать, будете учить устав, обязанности часового. Понятно?
      – Не буду. Я знаю.
      – Ничего ты не знаешь.
      – Все равно не буду,- продолжил препираться солдат.
      – Что значит "не буду"?
      – Не буду учить устав. Я приду. Тебя застрелю, и мы все будем спать.
      Спокойствие и уверенность, с которыми Кучкаров произнес эти фразы, не давали шанса засомневаться в полной искренности его намерений, и, если угрожавшие всю службу друг другу солдаты делали это просто так, в порыве эмоций, то такое заявление от человека, имеющего тридцать патронов в рожке автомата и тридцать в подсумке, могли заставить любого понять, что он не шутит.
      Ничего не отвечая, Гераничев развернулся и быстрым шагом зашагал с поста. Мы тронулись за ним, не сильно его нагоняя.
      Когда я привел следующую смену с постов, Гераничев, не вспоминая о произошедшей час назад ситуации, громко сказал:
      – Отдыхающая смена спать, бодрствующая смена – можно читать, играть в шахматы. Если что – я в комнате начальника караула.
      В течение всех последующих часов караул прошел тихо и без конфликтов. Больше Гераничев Кучкарова не донимал, а вот обо мне он стал заботиться с еще большим рвением, как только мы вернулись в расположение роты после караула.
      – Товарищ сержант. Почему вы не встретили меня, когда я прибыл в казарму? Я уже двадцать минут тут нахожусь, а Вы даже не удосужились ко мне подойти. Вы меня не уважаете?
      Ответы лейтенант не всегда требовал, но мой язык, забывая, что самое лучше его место – это быть за зубами, всякий раз порывался что-нибудь ответить. Взводный заставлял меня на последних месяцах службы учить устав и отвечать ему на вопросы по мудрено-примитивным текстам. Сначала мне это занятие претило, а потом я стал находить в этой книге не только свои обязанности, но и права, учить которые нас совсем не заставляли. Вот, что я никак не мог запомнить, что в армии младший по званию обязан был уважать старшего, даже если последний этого и не заслуживал. Это могло относиться и к младшим офицерами и к старшим, не говоря уже о том, что я постоянно подтрунивал над среднеазиатами.
      В очередной посылке мама прислала мне "Декамевит" – набор витаминов в двух стеклянных баночках. Таскать все время у себя в кармане было неудобно, а из тумбочки, братья по оружию обязательно стащили бы драгоценные витамины. Мне пришлось придумать историю о том, что в данных баночках находятся очень сильные таблетки, помогающие исключительно тем, кто имеет страшную болезнь под названием "гастрит", а не имеющие такую в случае пробования таблеток обязательно ее обретут, что чревато будущими половыми проблемами на гражданке. Слух разнесся мгновенно, и ко мне подошел Хаким.
      – Сержант, таблетки такие серьезные?
      – Серьезней некуда. А если еще и рост меньше метра семидесяти пяти, то все. Кранты. Понятно?
      Солдат уже имел определенный запас слов не только из словаря
      Ожегова и Даля, но и армейского фольклора и тут же браво ответил:
      – Ясный…- и он добавил слово, являющееся в России неотъемлемой частью любого забора.
      – Хаким, ты же из Ташкента, а не аула. Человек, вроде воспитанный, культурный, школу закончил, наверное, как национальный кадр в институт пойдешь учиться, а такие слова говоришь. Выражайся правильно, цивильно.
      – А как?
      – Говори: ясный пенис.
      – А это что такое?
      – Пенис – это тот же орган, только на латыни. Ты будешь выглядеть круто, и никто не докопается. Понятно?
      – Ясный пенис.
      – Молодец. И другим передай.
      К вечеру все представители Средней Азии нашей и соседней роты достойно произносили новое выражение.
      Ночь удалась на славу. Команду "Дежурный по роте, на выход" я пропустил мимо ушей, так как дежурство было не мое, а только подумал, что за дурак мог прийти в такое время в казарму. Дураком оказался командир третьей роты капитан Дашков. Капитан был очень хорошим мужиком. Требовал не многим больше положенного, и на спинах солдат старался не прогибаться перед вышестоящим начальством. Но в данный момент времени капитан был просто пьян. Он стоял, раскачиваясь посреди казармы, и орал громким голосом:
      – Рота, подъем! Вашу мать, что б ей!! Рота, етить раскудрить, подъем, я сказал!! Строится, уроды гребанные!!
      Солдаты третьей роты нехотя вылезали из-под одеял и в подштанниках, нательном белье и тапочках выходили на линолеум посреди расположения.
      – Какая сука вчера послала на три буквы старшину? Кто это сделал?
      Новый старшина третьей роты, прапорщик Клопов был невысокого роста, и по лицу и комплекции не сильно отличался возрастом от солдат. В роту его перевели сравнительно недавно и, не имея громкого командирского голоса, не обладая внушительной внешностью или большим кулаком, Клопов не сильно пользовался уважением у личного состава, на пятьдесят процентов состоящего из дедушек советской армии.
      Последний день прошел так, как будто старшина в роте полностью отсутствовал, то есть его принципиально игнорировали, начиная от распоряжений вынести мусор и заканчивая командой на построение.
      Это-то и довело ротного до состояния истерики, в третьем часу ночи явившись в казарму.
      – Рота, равняйсь!! Смирно!! Вам, дебилам недоделанным, жить надоело? На дембель захотелось? Губу вы у меня увидите, а не дембель. Я вас всех закопаю нафиг! И землей сам засыплю.
      О "закопанных дембелях" по частям ходила байка, в которую не все верили, но друг другу пересказывали по нескольку раз. Смысл ее сводился к тому, что один мудрый ротный решил навести порядок во вверенном ему подразделении, где царила дедовщина и бардак по причине явного превосходства количеством тех, кто должен был уйти в запас над теми, кому еще предстояло длительный срок отдавать священный долг Родине. Срок окончания службы уже давно приблизился к последним датам, и что-то надо было делать с совершенно не слышащими ни сержантов, ни офицеров, солдатами. После очередного конфликта в роте офицер, собрав весь личный состав, прочел приказ о расстреле провинившихся, послав молодых бойцов за пределы части копать яму.
      Построив тех, кому еще остался немалый срок служить поодаль, и прочитав им назидание, он выстроил провинившихся в ряд около бруствера, а в нескольких местах дембелей-отличников. По команде
      "Пли!" раздались автоматные очереди, и "расстрелянные" солдаты попадали в яму. Молодые военнослужащие были уведены с места
      "трагедии", а дембеля-отличники остались закапывать яму с
      "преступниками", после чего получили документы и отправились навсегда из воинской части. Молодые, конечно, не знали, что стрельба велась холостыми, и у дембелей-отличников были документы на демобилизацию в запас для всех участников фарса, но ротный навел этим представлением жуткий ужас и жесткий порядок в подразделении, выведя роту в лучшие в дивизии. Эта история имела одну неприятную сторону – часть дембелей уходили из части с позором, даже не попрощавшись со своими товарищами. А это было для многих хуже расстрела. Каждый дембель в душе надеялся попасть, если не в первую партию целующих знамя на плацу, то уж хотя бы во вторую, и как можно скорее оказаться дома, поэтому угрозу ротного все восприняли в полной мене, не до конца понимая причину злости командира.
      – Вы чего заснули? Так я вас сейчас разбужу, бляха-муха. Старшина
      – это второй человек в роте после ротного. Взводный только взводом командует, а старшина всей ротой. Вам понятно? Вы что думаете, что
      Клопов пацан? Вы глубоко ошибаетесь. Он не пацан.
      В слова ротного о серьезном возрасте старшины никто не верил. В соседней роте связи, которая располагалась за стенкой, служил рядовой Столов. Столов был призван в ряды красной армии после техникума электросвязи. В роте связи Столову приходилось туго. Ему, как молодому бойцу, приходилось все время таскать на себя тяжелую рацию, почти все дежурства в праздничные дни обязательно попадали на него, и солдат решил покончить с этой несправедливостью окончательно, став… прапорщиком. Дело в том, что солдат, имеющий специально-техническое образование и отслуживший год срочной службы, имел право сразу перейти на сверхсрочную, подписав контракт на пять лет. И Столов стал прапорщиком роты связи. Все бы ничего, но рядовой
      "черпак" вдруг сразу перепрыгнул "дедушек". Поздравив нового прапорщика с назначением на должность и представив его и без того хорошо знакомому ему личному составу, Столов был назначен командиром батальона в наряд патруля, и к вечеру мы столкнулись с ним в офицерском городке.
      – Товарищи сержанты, ко мне! – громко скомандовал молодой прапорщик с повязкой патруля на рукаве.
      – Табуретка, ты что ли? – Боров явно радовался увиденному
      "черпаку" со звездочками.
      – Не "табуретка", а товарищ прапорщик. Вы, товарищ сержант, в званиях не разбираетесь?
      – Разбираюсь, душара, еще как разбираюсь. Я тебя, чмошника, табуретку деревянную, сейчас тут раком поставлю и дырку тебе в жопе сверлить буду. А ну, иди сюда!
      Столов отшатнулся и сделал два шага назад, чувствуя перед собой
      "дедушку", но, вспомнив, что власть все-таки за ним, выпрямился и, набрав воздуха в легкие, заорал:
      – Вы как разговариваете со старшим по званию? Вам на гауптвахту захотелось, товарищ сержант?
      – Тамбовский волк тебе товарищ, душара чмошный. Чего ты тут орешь, как будто тебя уже трахают во все дыры? Гуляешь? Ну и гуляй отсюда. Пошли, мужики.
      Прапорщик своей тощей фигурой постарался перекрыть нам дорогу.
      Солдаты-первогодки в патруле прапорщика Столова благоразумно решили не связываться с четырьмя "дедами" и чуть отодвинулись.
      – Я на вас напишу рапорт…
      – Да хоть три рапорта, – лицом к лицу прижался Боров, от чего
      Столов отшатнулся в сторону. – Пошел вон, щенок.
      – Зря ты так с ним, – сказал я, когда мы отошли. Ведь действительно застучит.
      – Застучит – в рог получит.
      – Он по званию старше, плюс старший патруля. По уставу он прав…
      – Да мне пофиг, что по уставу. Он душара. Его даже в черпаки перевести не успели.
      Я не стал продолжать важный спор о армейско-солдатской и уставной субординации, тем более что мы уже дошли до магазина.
      Вечером того же дня ротный объявил нам всем по выговору за неуважение к прапорщику, который был дежурным патруля. Мы клятвенно отрицали, что не видели какой бы то ни было патруль, но выговор был зафиксирован.
      Внешними пропорциями прапорщик Клопов не сильно отличался от
      Столова и даже был чуток ниже ростом.
      – Сынок он. Сынок. Клоп, в общем, – повернулся я на левый бок, слушая разглагольствования ротного.
      – Что?! Кто сказал? – командир третьей роты искал виновного среди своих.
      – Это из второй роты.
      – Ты встать хочешь? Хочешь встать? – навис надо мной капитан, включив свет.
      – Если честно, товарищ капитан, я бы хотел поспать. Вы не могли бы выключить свет. Звуковое оформление мне почти не мешает.
      – Придурок! – рявкнул мне в самое ухо офицер и выключил свет с нашей стороны. – Рота, слушай сюда. Прапорщик Клопов по окончании школы поступил в военное училище, где прекратил свое обучение через два года. Из училища Клопов пошел служить в погранвойска, где был ведущим кинологом. После окончания службы Клопов поступил на службу в милицию и через год поступил в школу милиции. Через год, не окончив школы, он снова вернулся в ряды милиционеров-кинологов, где прослужил еще около года. Тогда Клопов поступил в школу прапорщиков, которую окончил в прошлом году, и был направлен в нашу часть.
      Я сразу сделал подсчет, и у меня получилось, что Клопову должно было быть не меньше двадцати шести лет, хотя он и выглядел на восемнадцать.
      – Вы все запомнили, что я сказал? Какой вы делаете вывод?
      – Прапорщик Клопов не может учиться нормально больше десяти месяцев, – довольно громко пробубнил я.
      – Ханин, ты задолбал уже меня! – сорвал с меня одеяло капитан, когда смех третьей роты утих.
      – Одеяло верните, товарищ капитан. Холодно. А Клопову двадцать шесть лет получается?
      – Двадцать семь. Ему вчера стукнуло двадцать семь лет. А вы к нему как к мальчишке относитесь.
      Рота зашумела, быстро обсуждая полученную новость, из которой следовало, что, во-первых, Клопов действительно не пацан, во-вторых, что именно он напоил ротного и по-пьяни поведал ему о проблемах в роте, которые капитан и пришел решать глубокой ночью. Дело ставилось на автоматический контроль и имело уже другой коленкор.
      – В общем, рота. Узнаю еще об одном инциденте – всех закопаю.
      Лично. Вы у меня на дембель тридцатого июня уйдете. Понятно? Вопросы есть? Вопросов нет. Отбой!!!
      Молодых солдат в полку обеспечения было очень мало. Большинство специалистов часть получала из учебок. Единственный "дух" нашей роты был в третьем взводе и нисколько не обижался, когда сержант его взвода заставлял застилать свою постель. Бить его никто не бил, издеваться над ним никто не издевался, а другим в обиду не давали. В первой роте ситуация была немного сложнее. Из трех "духов" один оказался земляком замстаршины и плавно перешел в великое племя каптерщиков, второй обладал недюжинной силой, сопрягающейся с большой наглостью, и все тяготы и настоящие лишения для него закончились на курсе молодого бойца, а вот третий солдат был родом из Прибалтики. Эти нежные парни далеко не всегда могли за себя постоять. Хярма – белобрысый прибалт высокого роста хоть и был, как говорится, сажень в плечах, но сам был полным рохлей. Когда я заглянул в первую роту, то увидел рядового Хярму, которого низкорослый узбек с отвисшим животиком пытался вместо себя заставить убирать туалет.
      – Ты цаво, не поняль, чурка? – говорил узбек эстонцу, смотря снизу вверх. – Бегом убраль, а то я тебе…
      Услышав шум закрывающейся двери, узбек резко повернулся, от чего штык-нож дневального, висевший на приспущенном ремне, тут же ударил его бедру, и увидел меня.
      – Тебе чего?
      – Ротный ваш где?
      – Вишель.
      – Вишель-мишель… лишь бы был здоров.
      Хярма, поймав момент, постарался тихо ретироваться.
      – Куда? Стоять, чурька! – крикнул дневальный.
      Схватив табуретку, он кинулся к Хярме. Быстро поставив табурет перед эстонцем, узбек вскочил на него и ткнул пятерней в лицо "духа".
      – Ты чё, не понял, чё дедушка сказаль? Бегом туалет мыть!
      – Урмас, – остановил я эстонца, подойдя к перепуганному азиату. -
      Ты чего на него смотришь? У тебя силы в два раза больше, дай ему по пустой башке.
      С этими словами я выбил табуретку из-под ног дневального, но тот удачно спрыгнул на пол, схватив меня за ремень.
      – Ты зачем духа портишь?
      – Ты сам дух.
      – Кто? Я?!
      Рядом с узбеком мгновенно возник рыжеволосый парень по фамилии
      Дегеман. Мы с ним давно успели выяснить, что он – немец из Ферганы и терпеть не может евреев, но, практически не контактируя друг с другом, мы соблюдали изначально выбранную дистанцию, означавшую, что мы друг друга не знаем.
      – Ты чего, в рыло захотел? – встал с другого бока немец. – Мы тебе быстро пропишем.
      Устанавливать свои порядки в чужой роте было не то, что не принято, а просто опасно, и мне могло здорово достаться, но отступать не позволяли ни срок службы, ни звание, ни должность.
      – Ты чего, чурка, на сержанта прешь? – выпятил я грудь вперед, так как срок службы с солдатами был равнозначный.
      – Ты кого чуркой назваль? – Мадебеков выхватил штык нож и стал быстро махать им перед собой, как будто бы хотел нанести внезапный удар.
      Дегеман стал обходить меня со стороны, и я решил, что было бы правильнее отобрать штык-нож у узбека, и сделал резкий выпад вперед.
      Дневальный резко отдернул руку и снова выкинул ее вперед. Штык нож врезался в запястье моей правой руки, левой я перехватил кисть узбека и вывернул ее назад.
      – Блать, пусти гад, руку сломаешь, – взвыл узбек, и я его тут же отпустил так, как ко мне уже подскочил немец. Мы больше не успели ничего натворить, из канцелярии вышел замполит первой роты.
      – Ханин, ты чего тут забыл? И что у тебя с рукой?
      Я посмотрел на руку. Кровь из раны хлестала на натертый мастикой досчатый пол.
      – На гвоздь напоролся.
      – На какой, нахрен, гвоздь? Дуй в санчасть. А вы чего встали?
      Заняться нечем? Мадебеков, тащи тряпку, вытри всю кровь с пола. А если тебя, Дегеман, я увижу еще раз без дела шатающимся…
      – Мы тебя еще поймаем, – пообещал мне Дегеман, и я, выйдя из роты, отправился в санчасть.
      Руку мне перевязали, с трудом остановив кровь, но шить не пришлось. При резком движении рана кровоточила, и мне пришлось попросить еще марли и бинта, чтобы повторить процедуру самому вечером. Рана заживала долго, но я, демонстрируя ее офицерам, смог на несколько дней избежать выездов на обеспечения, отдыхая в канцелярии ротного за чтением книг и журналов.

Фанатик

      После очередного ужина, сидя в канцелярии, мы с ребятами промывали косточки своим сослуживцами, обсуждали, кто чем собирается заниматься после увольнения и когда же будет первая отправка. Приказ об увольнении подписывал командир части, а у него многое зависело от настроения. Каждый из участников диалога делился своими сведениями о комполка и возможными путями раннего "дембеля", когда я, даже не услышал, а почувствовал, что кто-то тихо подошел к канцелярии и стоит за дверью с другой стороны. Маловероятно, что этим занимался бы кто-то из своих, но стоило проверить. Я показал пальцем на дверь и, продолжая говорить о правилах и традициях, тихо, практически на цыпочках, чтобы кирзовые сапоги не гремели о деревянный пол, подошел к двери.
      – Кэп, пацаны, подпишет то, что ему дадут. А подает рапорт об увольнении в запас ротный за подписью комбата.
      На последнем слове я согнул ногу в колене и прямым ударом мая-гири со всей силы врезал чуть ниже дырки от старого замка, в котором явно угадывалась чья-то голова.
      – Блин!!- услышал я крик, и в проем открывшейся двери увидел
      Гераничева. Мы всегда знали, что лейтенант любит подслушивать и подсматривать. Его рапорта командир роты, не давая им хода, складывал в отдельную папочку, на которую я однажды наткнулся, перебирая документы в поисках тетради для политзанятий. Гераничев стоял около двери и держался за глаз.
      – Ой, что с Вами, товарищ лейтенант? – делая глупое выражение лица, спросил я.
      Гераничев собрался что-то ответить, но, поняв всю казусность ситуации, резко развернулся и вышел из расположения роты.
      – Ну, ты даешь, Санек. Брат тебе этого не простит. Мыль жопу, готовь веревку, – были добрые советы сослуживцев.
      – А чего он мне сделает? Пусть отучается подслушивать, подглядывать и стучать. Не в КГБ. В школу стукачей его не приняли, а привычка видать осталась. Внутренняя сущность – неистребима. Надо же было таким моральным уродом родиться…
      Перед отбоем Гераничев объявил всем, что он остается в роте ночевать. Назначенный ответственным офицером в батальоне на сутки, он всегда регулярно предпочитал оставаться в канцелярии, занеся туда одну из пустующих коек. В такую ночь не было ни самоволок, ни ночных просмотров телевизора, ни каких либо других грубых нарушений, если не считать того, что Гераничев мог час после отбоя продержать роту стоящей на линолеуме, объясняя солдатам все прелести воинской службы.
      Потребовав поставить ему койку в канцелярии, лейтенант удалился и я, решив, что это была шутка, отправился спать в положенное время.
      Взводный появился в первом часу ночи.
      – Подъем! Товарищ сержант, подъем. Вставайте и идите за мной.
      – Я не могу, товарищ лейтенант.
      – Почему не можете? Вы больны?
      – Никак нет. Я не могу нарушить приказ командира полка.
      – Какой приказ? – тут же напрягся взводный.
      – Там на стене висит, около дневального. Посмотрите. Красивый такой, в рамочке.
      Гераничев отошел от моей койки и через минуту вернулся назад.
      – Там нет ничего. Что Вы мне врете?
      – Я не вру, товарищ лейтенант. Там висит распорядок дня личного состава. С двадцати двух до шести утра – отбой. А внизу подпись командира части. Я не могу нарушить…
      – Встать!! Это приказ!! Вы не выполняете приказ? Вы знаете, что я имею право сделать? Если Вы сейчас не встанете, то я всю роту подниму.
      С этими словами лейтенант включил верхний свет, чем сразу навлек громкие крики со всех сторон:
      – Свет выключи, козел. Баран, кретин, дай поспать. Гераничев, пошел ты в…
      Набор слов был исчерпывающим и очень резким. Гераничев вдруг дернулся к выключателю и потушил свет, сопровождаемый руганью солдат в свой адрес.
      – Вставайте, а то я всю роту подниму из-за Вас.
      – Вы устава не знаете, товарищ лейтенант? Наказывать подразделение из-за вины одного запрещено. Если я виноват, то накажите меня лично. Только, если можно, утром. А сейчас дайте поспать.
      – Встать!! – лицо Гераничева даже в свете лампочки дневального казалось грознее тучи. – Встать!!
      – Ханин, он же все равно от тебя не отцепится. А так он ни тебе спать ни дает, ни другим, – послышался голос из расположения.
      С таким доводом я не мог не согласиться, понимая, что раз Гере скучно, то он будет доставать меня хоть до самого утра и, натянув штаны, пошел за взводным в канцелярию.
      – Я приказал поставить койку?
      – Когда?
      – Сегодня вечером.
      – Не помню.
      – Я Вам напоминаю. Я приказал поставить койку в канцелярии.
      Почему Вы не выполнили приказ?
      – Виноват, товарищ лейтенант, пришел замполит полка и приказал всем спать. Его приказ был последним, плюс он старше Вас по званию, должности, возрасту и сроку службы…
      – А мне плевать. Койка должна тут стоять.
      – А с солдатами в расположении спать Вы брезгуете?
      Гераничев вскочил.
      – Ты что хочешь этим сказать?
      – Товарищ лейтенант, вот, например, в американской армии все солдаты, сержанты и офицеры носят единую форму одного качества, одинаковую обувь и отличаются друг от друга только знаками различия.
      В советской же армии, явно выделяется офицерский состав. И качеством одежды, и качеством обуви. Даже комбинезон отличается воротником и качеством подстилки. Офицеры, так сказать, белая кость. Им можно обхамить солдата, обругать, заставить сделать что-то противоречащее не только уставу, но и здравой логике, руководствуясь тем, что они имею больше власти. Ведь кроме власти больше ничего и нету.
      – Офицер служит двадцать пять лет. Двадцать пять, а солдат всего два года.
      – Солдат себе службу не выбирает. Его не спрашивают, хочет ли он служить или не хочет. Его заставляют идти в армию на два или три года, бросить институт, совершенно не задумываясь о том, что ему придется восстанавливаться и нагонять, так как срочная служба не способствует сохранению знаний учебной программы. А армии самое дорогое – это знамя части. В мире нет ничего дороже человеческой жизни. А если сгорает, пропадает, уничтожается знамя, то из-за этой тряпки по уставу расстреливают командира части и виновных. Нет ценности жизни. В чем виноват караульный первого поста, если сгорел кусок ткани на древке? Почему должны расстрелять его и командира полка? Командир части не виноват, но офицер, в отличие от солдата, сам выбирает службу на двадцать пять лет. Заметьте, товарищ лейтенант, добровольно выбирает. Он знает, на что идет. Он выбирает сам себе жизнь, понимая, что ему придется мерзнуть в полях, стоять в нарядах, брать на себя нужную и не нужную ответственность. В действительности же происходит обратное. В полях мерзнут солдаты, они же обеспечивают офицеров всем необходимым. Офицеры стараются не задаваться вопросом о том, где солдат взял требуемое, и обязательно отойдут в сторону, если окажется, что солдат, выполняя приказ, пошел на преступление. Офицера интересует результат. Поэтому хваленая офицерская честь давно отсутствует в советской армии. Офицеры без проблем подставят друг друга, чтобы не получить выговор или подняться по служебной лестнице. Да и ответственность офицеру чаще всего не требуется. Офицер в большинстве случае, не должен принимать решения – он получает приказы и с помощью солдат их исполняет.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44