5

Взгляд Дуна не задержался на лодыжках, спешащих вверх по лестнице, а скользнул по длиннющим ногам вверх, до едва прикрытых ягодиц, перекатывающихся под обтягивающей мини как два огромных бирманских колокольчика Бен-Ва для сексуальных игр. Дун тихо присвистнул.

Как только она скрылась в холле второго этажа, он перетащил трусы через все еще стоящий по стойке «смирно», сбросил туфли, снял носки, содрал с себя рубашку, расстегнул штаны и спустил их вместе с трусами к лодыжкам.

– Скажу тебе, брат, – заявил он, стоя в чем мать родила посреди кучи шмоток, забыв начисто лас-вегасский инцидент, – вот это возвращение в дом родной!

Он покачался, перенося вес с ноги на ногу, ожидая зова со второго этажа. Посмотрел на свой «Ролекс». Три минуты. Еще минута прошла, еще одна. Сколько времени девчонке нужно, чтобы вылезти из этой юбочки со свитером да влезть под простыни? Он бы ее раздел и на спину уложил за двадцать секунд максимум.

Дун нетерпеливо постучал пальцем по стеклу часов.

– Ой-ой-ой! – завопил наэлектризованный Дун, когда пара стальных тисков взяла его за локти и подняла, лягающегося и визжащего, на шесть дюймов от пола.

– Тихо, – произнес ему в ухо убедительный голос. – С тобой хочет говорить мистер Траут, насчет денег, которые ты ему задолжал.

– Кто?

Все еще отбиваясь, Дун извернулся посмотреть, кто его, черт побери, держит и кто говорит. Трое. Молодые. Один, тощий и прыщавый, с зубами как у хорька, жидкой бороденкой и явный торчок. Рядом с ним приземистый, толстый, веснушчатый сельский парень, со стриженными под горшок рыжими волосами, на пухлой нижней губе – палочка от леденца. Третий – мальчик с рекламного плаката анаболических стероидов, – который его и держал, был прилично выше шести футов. Он повернулся – мотнулся хвост волос почти до половины спины, – вынес Дуна в дверь, остальные вышли за ним. Прыщавый закрыл дверь, которую Дун, к его глубокому теперь сожалению, забыл закрыть и запереть раньше.

Тощий визгливо передразнил:

– Кто, кто… Тадеуша Траута не знаешь, да, Дун?

– Траута? Никогда не слышал… да пустите же, хулиганы! – Он бросил горестный взгляд через плечо, печально вспоминая длинноногую хористку, все еще, наверное, возящуюся с помадой там или с простынями или чем еще. – Не знаю, кто вы такие, но вы не того схватили!

– Не того? – повторил за ним визгливый и ткнул гиганта локтем под ребра, в живот, торчащий буграми мускулов из сетчатой рубашки. – Вот так они всегда говорят, когда приходит время платить. Или вот так. – Он ткнул пальцем в пузо своего толстого товарища. – Вот послушай, Персик: «Деньги есть, но я их только завтра смогу принести». – Он мерзко и пискляво хихикнул. – Ты это моему старику скажешь, Дун.

– Пустите! – потребовал Дун, пытаясь вывернуться. – Честно говорю, вы меня не за того приняли!

– Вот как? – сказал прыщавый, подходя уже к тротуару, где стоял здоровенный «бьюик» одиннадцати лет от роду. – Ты не Шики Дун, проповедник? А что ты тогда здесь делаешь? Ты, наверное, почтальон, ночную закладку принес в почтовый ящик наверху? Прямо, значит, в щель заложить?

Его приятели взгоготнули вместе с ним.

– Я… я декоратор интерьера, – сказал Дун. – Проверял, как здесь все сделано. Пьер Ле Фей, это я. Владельцы дома, они в отпуске, а мне ключ оставили.

– Декоратор. С голой задницей. Сегодня ты с твоей крошкой хотел заняться спальней?

Снова ржание.

– Мы помолвлены. Я понимаю, что в чужом доме такое делать нехорошо, но, ребята, вы зря время теряете, точно. Я же не этот… как его… Щука Дун, да? Клянусь могилой моей матери…

Персик, розовый и пухлый, вытащил палочку из губ.

– Отрезать ему ухо, Младший? – спросил он у Траута-Младшего – тощего, который здесь командовал. Вытащив из поясных ножен тринадцатидюймовый нож, он рубанул воздух.

Младший посмотрел на него сурово:

– Мой старик что сказал? «Привезите его одним куском».

И Младший остановился у задней двери «бьюика», вспомнив, что отец на самом деле сказал так: «По этому адресу возьмите Шики Дуна, да смотрите, не облажайтесь снова».

– Просто чтобы убедиться, что на этот раз взяли кого надо, – сказал Младший Персику, – сбегай принеси его бумажник. Штаны Дуна там на полу лежат. – Он повернулся к гиганту: – А ты вытяни ему руку, Ящик.

Ящик, человек в тройке новый, предвкушая, что сейчас будут ломать локтевую или лучевую кость, охотно подчинился, желая прислужиться, но Младший просто избавил Дуна от «Ролекса». Сапфировое кольцо великовато было на костлявые пальцы Младшего, и он его надел на большой палец.

Пока Персик копался в шмотках Дуна в доме, Ящик, прижимая Дуна к борту «бьюика», заметил:

– Это точно, лучше убедиться. Если опять облажаемся, твой отец поклялся нам руки через мялку для помадки пропустить.

Младший глянул на Ящика отработанным клинт-иствудовским взглядом:

– Это не наша была вина. И тот другой раз – тоже, так что нечего мне говорить «опять облажаемся». А то разозлюсь.

– Вы опять облажаетесь, – сказал Дун. – Потому что я не тот.

Вернулся Персик с бумажником. Банкноты Младший сунул себе в карман.

– Вот спасибо! А то я глаз положил на пиджак «Хард-Рок-Кафе», и тут как раз хватит. – Он раскрыл бумажник и просмотрел содержимое. – А это все кредитные карты? И на каждой написано – Шикльтон Дун. Ах ты врунишка!

Он отвесил Дуну размашистый подзатыльник.

– Ой! Послушайте, клянусь, это ошибка…

Ящик бесцеремонно засунул его на заднее сиденье, Младший сел на пассажирское место, Ящик обнял рукой Дуна за плечи, и Персик повел машину.

– Ау-у! Ваша светлость?

Джинджер снова позвала из спальни, тщательно сохраняя положение рубашечки и простыней.

Ответа не было. Не слышно было ни шагов босых ног по ковру, ни дыхания у двери. Джинджер почувствовала, как дернулась левая нога, увидела, как тщательно поставленные на бедро пальцы судорожно сжались в кулак. Может быть, будущий любовник сейчас внизу в туалете, умывается, смотрит на себя в зеркало. Приподнимается на цыпочки, чтобы казаться выше. Джинджер хихикнула. Стыдно, подумала она. Джинджер, мысли позитивно. Он не Тарзан, но у него красивые длинные черные волосы. Проповеди его куда лучше воплей по телевизору, и поет он как ангел. Он вдохновитель своей конгрегации и хора. И он… он действительно Князь Света.

Ладони повлажнели от мысли – стать парой второго Мессии. Повернувшись в большой мягкой кровати, она снова позвала, громче:

– Ваша светлость?

Тихо.

– ВАША СВЕТЛОСТЬ!

Она села, сбросила босые ноги с кровати, вгляделась в тихий коридор. Прошло долгих десять секунд. Что, если он передумал? Джинджер встала, набросила на плечи свитер, осторожно шагнула к двери. Высунула голову в коридор и посмотрела в обе стороны. Нет Князя Света.

– Ваша светлость? – позвала она в сторону лестницы.

Ответа не было.

На цыпочках подойдя к лестнице, она выглянула вниз. Одежда. Одежда Князя Света. Кучей лежит на мраморном полу, где она оставила его ждать. Джинджер сбежала вниз, слыша, как колотится сердце, и еще раз позвала, зная, что ответа не будет. Входная дверь оказалась закрытой, дом – пуст. Джинджер была одна. Она уставилась на трусы, туфли, носки, брюки и рубашку, лежащие где упали, и тут поняла, что случилось. Закрыв рот ладонью, Джинджер упала на колени и подняла глаза к нарисованному небу на потолке.

– Господи Боже мой! – ахнула она, и это было не столько восклицание, сколько обращение. – Вознесение пришло!

6

Джимми Перо сидел на крыше пикапа, прослужившего уже тринадцать лет, зацепившись стертыми каблуками за край оцинкованного бака, стоящего в прицепе для скота. В сгущающихся сумерках он смотрел, как кларион грампус, трехфутовый рыжеватый дельфин, нарезает бесконечные круги. Он так метался со вчера, с того момента, как его поймали.

– Не выбраться, малыш, – сказал Джимми.

Грампус – как всегда, когда Джимми с ним заговаривал – остановился, высунул из воды тупое рыло, уставился на Джимми внимательно и стал болтать: стаккато свистков, щелчков и треска, загадочных и неразличимых, как передача инопланетян из глубин космоса.

– Извини, не понимаю по-дельфински, – неискренне усмехнувшись, сказал Джимми.

Он поднял глаза к серым тучам и застегнул джинсовую куртку – холодало. На самом деле Джимми отлично понимал, что хочет ему сказать грампус.

Красный шар солнца, на миг показавшийся в промоине затянутого западного неба, брызнул светом, спускаясь за силуэты сосен на дальнем гребне холма у океана. Внизу, в темнеющей долине, двумя желтыми прямоугольниками светилась хижина, где друзья Джимми, девять молодых индейцев племени махак, обсуждали форму грядущего обряда, который якобы выполняли их праотцы век назад по окончании морской охоты.

Джимми, будучи индейцем, братом по цвету кожи, но неизвестного племени, был удален сегодня из внутреннего святилища и поставлен стражем. Его пикап, где содержался грампус, стоял на подъеме на грунтовой двухполосной дороге, достаточно высоко, чтобы отсюда была видна хижина и огни приближающихся по далекому хайвею машин. Но зато в этом тайном месте вряд ли его побеспокоят защитники окружающей среды, которые изо всех сил старались – а вот фиг им! – лишить народ махаков его традиции.

Братство Махаков было местной ветвью АДС – Американского Движения Сопротивления, небольшой, но радикальной группы разгневанных молодых людей. Джимми знал, что отец его одобрил бы, потому что отец был Великим Вождем.

Мать его была рыжей и веснушчатой апалачской девчонкой по имени Мэгги Мак-Дауд из Восточного Теннесси. В отца она влюбилась в Нэшвиле, бурно и романтически. Потом ее любовник покинул город и не вернулся, а девушка оказалась беременной. Она воспитывала Джимми в Восточном Теннесси, пока не погибла через двенадцать лет в селевом потоке. Тогда Джимми взял под крыло дед, ее отец. Мать Джимми так и не открыла племенную принадлежность его отца или хотя бы его имя, всегда называла его только Вождь.

Джимми унаследовал от матери светлую кожу и серые глаза, хотя дед считал, что у него самого и матери Джимми тоже есть индейская кровь. От отца ему достались черные волосы и тяга к странствиям вместе с половинкой индейской монетки для волос – он подарил ее матери Джимми в тот вечер, когда они встретились в баре, где играли «блуграсс». Когда на десятый день рождения мать вложила монету Джимми в ладошку, то сказала ему, что Вождь нашел ее на поле битвы Литтл-Биг-Хорн.

– Не потеряй, Джимми, она тебе счастье принесет.

С тех пор он всегда носил монету на шее.

В смысле географии отец Джимми мог происходить из восточной ветви чероки, но, зная только прозвище, Джимми не мог связать его с резервацией в Грейт-Смоки-Маунтинз. Пенни наводило на мысль о сиу или шайенах, великих воинах равнин, но Джимми съездил на запад и ничего не нашел.

В шестнадцать он назвал себя Джимми Перо, попрощался с дедом и отправился странствовать в поисках себя. Он участвовал в самых скандальных пикетах коренных американцев возле белых музеев, требуя возвращения костей предков. После НАГПРА – Акта о Репатриации 1996 года, когда тема костей и похоронных принадлежностей стала менее актуальной, Джимми включался в борьбу за игру в казино на землях племен. Он перепрыгивал от дела к делу: празднование Дня Колумба, спортивные логотипы, повтор по кабельному телевидению фильмов про ковбоев и индейцев, а теперь примкнул к протесту махаков. Когда у Джимми в карманах становилось пусто или же он падал духом, он приезжал в Теннесси к деду, заряжался энергией прохладных зеленых холмов – и возвращался на тропу войны.

Месяц назад он связался с Братством Махаков, услышав про клариона грампуса по радио, – от тогда ехал в автомобиле приятеля из АДС в Медисин-Бау, штат Вайоминг.

Моросило. Джимми поднял воротник, глянул в бак и снова получил приветствие в виде щелчков и свистов. Сгорбившись, он отвернулся от блестящих щенячьих глаз. Посмотрел на затянутое небо. Хотя наверняка не видно будет, скоро за этими облаками взойдет первый серпик нового месяца. Все согласились, что именно эту ночь выбрали бы предки. Единственное, что еще не было решено – и что соплеменники Джимми как раз сейчас обсуждали, – так это как доставить свой шумный приз и что с ним делать потом.

К сожалению, самые древние из стариков племени ничего не помнили об охоте предков на клариона грампуса, понятия не имели ни о ритуалах, сопровождающих принесение жертвы, ни о самом миниатюрном дельфине. Да и вообще стариков грампус мало интересовал – куда больше их занимали такие будничные вопросы, как падение вылова лосося, разработка вебсайта и ремонт протекающей крыши общего дома племени.

Джимми слушал дебаты Братства (но не участвовал) за ужином из холодной пиццы и пива. С самого начала было решено, что хвост будет установлен на берегу на высоком шесте как свидетельство победы махаков, но в какой форме будет принесена жертва – согласия не было. Наиболее популярные варианты: пронзить дельфина копьем, сердце вырезать и съесть ломти теплого мяса. Или забить дубиной и освежевать, потом мясо высушить полосками на солнце, а из шкуры сделать церемониальную погремушку. Или просто застрелить, а труп запечь на открытом огне. Мяса грампуса никто не пробовал, но все Братство согласилось, что каждому, даже Джимми, будет выдана его доля – приготовленная на огне или в виде суши.

До прошлого года никто и не знал, что кларион грампус – это отдельный вид. Пока мелкие дельфины заплывали иногда в далекую, почти закрытую и редко посещаемую бухту Сандер-Бэй и считались всего лишь ювенильной формой обыкновенного бутылконоса, никто на них и внимания не обращал. Потом одна женщина-океанограф из Сиэтла, проводя рутинное вскрытие небольшой самки, найденной на берегу мертвой, неожиданно для самой себя нашла шесть почти созревших эмбрионов. То есть предмет исследования оказался не детенышем бутылконоса, а взрослым представителем нового вида, еще неизвестного науке. Заключение ученой подтвердил анализ ДНК, и миниатюрный дельфин вместе со своим ограниченным ареалом обитания – бухтой Сандер-Бэй, штат Вашингтон – был должным образом описан в научном журнале.

Новое морское млекопитающее – новость интересная, и СМИ северо-запада наняли рыбачье судно и послали репортеров в Сандер-Бэй посмотреть, что и как. Репортеры получили больше, чем рассчитывали: к восторгу операторов, как только судно остановилось на разведку, тут же появились два клариона, высунули из воды рыла и началось то, что сейчас от побережья до побережья известно как «зов клариона» – живая трескотня, которую свидетели под присягой готовы были назвать попыткой завязать разговор. Почти сразу же зоолингвисты со своими компьютерами стали пытаться перевести это на человеческий язык. Бухту наводнили стада «зодиаков», набитых любопытными, начался туристский бум на ранее девственных берегах, защитники среды выступили с протестами против коммерциализации Сандер-Бэй. В результате кларион грампус был объявлен угрожаемым видом.

Маленькие грампусы стали новостью национального масштаба, но кто-нибудь упомянул при этом живущее рядом племя махаков, хотя бы вскользь?

Чтобы исправить это упущение, Братство Махаков продекларировало свой суверенитет над бухтой Сандер-Бэй и объявило охоту на грампуса – черт с ним, с угрожаемым видом. Микрофоны и видеокамеры репортеров материализовались как по волшебству.

Экологи протестовали. Гринпис, защитники рыбы и дичи, береговая охрана, общество этичного отношения к животным, общество Кусто и Друзья Животных посылали в Сандер-Бэй лодки для охраны грампуса. Братство и один энергичный молодой юрист обратились в Конгресс. Хотя в племени не было ни воспоминаний о грампусе, ни мифов об охоте на него, ни обрядовых предметов, сделанных из его шкур, зубов или костей, Братство сумело отыскать в близлежащих холмах несколько выветренных камней и сочло их доказательством, что грампус играл в религии махаков важную роль. Среди резных фигурок обнаружились несколько похожих на рыбу, круг – очевидно, ритуальный барабан, и человекообразная фигурка – наверняка шаман. Экологи кричали «Ни за что!», но несколько влиятельных конгрессменов, почуяв запах пиара и возможность угодить ранимым этническим чувствам, протолкнули билль, дающий Братству право на отлов или отстрел одного клариона грампуса, с каковым потом могут поступить по своему усмотрению. Одного. После чего вид останется строго охраняемым и в списке угрожаемых.

Таким образом, как ни смешно, но под эгидой береговой охраны, на виду у армады экологов и набитых репортерами судов Братство Махаков выехало на фиберглассовом «скифе» на воды Сандер-Бэй осуществить свое историческое право. Не успело суденышко остановиться, как небольшой грампус тут же приветствовал охотников «зовом клариона». Гарпун и винтовки отложили в сторону, заменив простой сетью, потому что увезти живого грампуса навстречу неизвестной судьбе – это продлит и внимание прессы, и страдания защитников китообразных.