Он втащил обмякшее и очень тяжелое тело в кабинку, из которой недавно вышел грузчик, и стал перевязывать ноги конвоиру своим платком. Он оказался слишком коротким, а может, ноги у сержанта слишком ширококостными, и тогда Андрей со злостью вбил платок в рот сержанту. Тот совсем не сопротивлялся, будто ему самому было интересно, чем же свяжет ему ноги подследственный.
      Вынырнув из кабинки, Андрей сорвал с вешалки у рукомойника вафельное полотенце и обвязал им руки сержанта, заведенные за спину. Ноги его уже почему-то не интересовали. Потом закрыл изнутри дверку на щеколду и перелез через боковую стенку наружу.
      Сердце билось не только в груди, но и в шее, висках, в животе и даже в коленках, хотя там и биться-то было нечему. Больше всего хотелось подставить рот под кран, из которого громко, очень громко били капли. Создалось впечатление, что капли хотели этими звуками поскорее позвать сюда кого-нибудь.
      Рука сама довернула кран, и почему-то лишь тогда, когда исчезли тикающие звуки, Андрей понял, что не сможет проскользнуть через милицейский пост у входа. Из прямоугольного, мутного от старости зеркала на него смотрел лысый мужик с зековской щетиной на скулах. Если бы он сам был милиционером, то наверняка остановил бы такого субъекта на улице.
      Но что-то же нужно было делать, и Андрей вышел в коридор. Где-то вдали строчил матричный принтер, пело радио, глухой, урезанный дверью голос доказывал что-то невидимому собеседнику. Коридору был безразличен небритый лысый парень с разбитыми в кровь костяшками пальцев на правой руке, и он никого не выпускал наружу из-за обитых коричневой винилискожей дверей.
      На площадке мрачно, будто постаменты для незаконченных монументов, стояли два стальных шкафа. Андрей на цыпочках подошел к ближнему из них, под неприятный скрежет открыл дверцу и увидел, что внутри шкафа пусто. Полок, как и говорил тогда шумный грузчик, не было.
      Сзади, закончив гудение, остановился лифт, и Андрей сделал то, о чем он секунду назад даже не помышлял. Он шагнул в холодное нутро шкафа и, совсем не ощущая противного запаха пыли и ржавчины, плотно прикрыл за собой дверцу.
      -- Давай проволоку, -- потребовал голос снаружи. -- Ты ее, случаем, не заиграл.
      -- Не-а, -- ответил ему другой. -- На, завязывай, раз ты такой мастерюга.
      Обе дверцы шкафа закачались вперед-назад под чьими-то торопливыми пальцами.
      -- Завязал?
      -- Ага. Теперь не откроются.
      -- Поперли. Еще не хватало, чтоб и в обед с этим дерьмом возились!
      -- Не-е, в обед не пойдет. Обед -- святое дело.
      -- Кроме него, значит, еще один? У-у, тяжеленный!
      -- Ага. Тяжеленный. Это уже, братан, от усталости.
      -- Тогда поперли шустрее.
      Глава двадцать первая
      ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ УШАМИ
      Санька проснулся от поцелуя. На плече лежало что-то пушистое, похожее на кошку и пахло табаком. Приподнявшись, он сощурился и только теперь разглядел, что у кошки был женский носик и опухшие губки.
      -- Венера? -- удивился он.
      -- А ты кого хотел рядом увидеть? Мадонну?
      Ее хриплый голос вернул ощущение ночи. Но вернул не целиком, а какими-то обрывками. Перед глазами Саньки будто бы висела искромсанная ножницами рубаха, а он пытался угадать, где же у нее были рукава, а где -воротник.
      -- А где я?
      -- У меня дома.
      -- Ах да, у тебя...
      Он с облегчением уронил чугунную голову на подушку, и перед глазами влево-вправо качнулась хрустальная люстра. Ее висюльки были похожи на льдинки. Казалось, еще немного, и с люстры закапает.
      -- А у тебя красивое тело, -- сдвигая простыню, провела она ладонью по его груди и животу.
      Кажется, требовалось вернуть комплимент, но Санька толком не помнил, какое же у Венеры тело. Было темно, пьяно, полубредово, и в памяти остались только хрипы и какие-то обрывки слов.
      -- Ты тоже... того... -- все-таки подарил он ей свое восхищение.
      -- Мне понравилось, как ты в клубе пел про голых девок в раздевалке.
      -- Я пел?
      -- Ну да. Сразу после этой чуши про экстези.
      -- А-а... Это где рифма "елки-палки -- раздевалки"?
      -- Да.
      -- А я еще чего-нибудь пел?
      Как ни странно, тексты он помнил до сих пор. Сначала -- про наркоту, то есть про экстези, потом про голых девок в раздевалке, которые хотят то, что входило в рифму к "раздевалке", потом этот дурацкий шлягер всех ночных клубов "Подвигай попой". А потом был глоток виски из широкого стакана, который поднесла возникшая из ниоткуда Венера, еще глоток, и мир почти исчез. Неужели он мог отключиться от двух глотков виски?
      -- Я много пил?
      -- Как алкаш.
      При этих словах ее ладонь на животе Саньки повлажнела. Ладонь не могла врать.
      -- И сколько я выжрал?
      -- Бутылку виски и пару стаканов коктейля. Джин с "Амаретто".
      Многовато для жадного Децибела. Он бы столько не дал. У Венеры с собой ничего не было. Виски она наливала из бутылки, которую принес Децибел. Этот противный сивушный вкус Санька помнил. Хвойный дух джина в голове почему-то не ощущался.
      -- Давай опохмелимся, -- предложила Венера и, спрыгнув с кровати, зашлепала босыми ногами к бару.
      Ее тело, облитое ровным, странным для апреля загаром, было совсем неплохим. До колен. Все, что ниже, не тянуло выше троечки. Говорят, что такую кривизну ног называют итальянской. Может, макаронникам такое кавалерийское колесо и нравится, но Сашке почему-то захотелось вскинуть взгляд выше.
      -- Знаешь, что я делаю? -- не оборачиваясь, спросила она.
      -- Пишешь мне письмо?
      -- Нет, вяжу носки из толстой пряжи.
      -- Я не люблю толстые носки.
      -- Я тоже.
      Она повернулась всем корпусом. На уровне груди ее тонкие пальчики
      с усилием удерживали два пузатых бокала на тонких ножках. На краях
      бокалов алыми капельками дремало по вишенке, а из них, как из
      шлюпок, торчало по флажку. Их крошечные полотнища несли на себе
      красную и белую полоски. Страну с таким флагом Санька не помнил. В бокалах плескалось нечто коричневое и мутное.
      -- Это приворотный коктейль, -- объяснила она, подходя к постели. -Виски, ликер "Амаретто" и лед.
      -- А кого привораживать будем?
      -- Вообще-то это для дам. Точнее, пьют мужики, чтоб дамы в них влюблялись.
      -- А без этого не получится?
      -- У тебя получилось. Ты меня так завалил...
      -- Без понта?
      Он принял из ее подрагивающих пальчиков бокал и первым пригубил.
      -- А с вишней что делать?
      -- Можно съесть. На закуску.
      -- Бедновато будет. А колбасы у тебя нету?
      -- Чувствуешь вкус виски?
      Санька хлебнул еще и ничего, кроме жжения в горле, не ощутил.
      Вчерашнее пойло в рейв-клубе было не лучше, но и не хуже.
      -- Это односолодовый виски, -- пояснила она. -- Самый дорогой. Мне
      его шеф подарил.
      -- Золотовский?
      -- Ты так спрашиваешь, будто не знаешь, кто шеф...
      -- Значит, он мужик не жадный.
      -- Он хороший. Он меня человеком сделал.
      -- Правда?
      В голове чуть просветлело. Наверное, все-таки односолодовое виски умело нечто такое, что не под силу его смесовым собратьям.
      -- Я на лотке у азеров стояла. Фрукты, овощи, орехи. Короче, если только это шамать, от поноса не избавишься...
      Ее сухой хрипотце позавидовал бы любой рок-певец. Если закрыть глаза, то возникает ощущение, что она только что сожгла горло стаканом спирта. Но Санька не стал закрывать глаза. Он осмотрел хорошо обставленную комнату, плотно подогнанные доски паркета, картины с геометрическими абстракциями на стенах.
      -- Дорогие штуки? -- ткнул в их направлении бокалом Санька.
      -- Чего?.. А-а, мазня! Может, и дорогие. Я в этом ничего не понимаю. Дюсик подарил.
      -- А это кто?
      -- Ну ты пенек!.. Шеф! Он же Эдуард. Сокращенно -- Дюсик...
      -- И как же он тебя спас?
      -- Кто спас?
      -- Ну, ты ж говорила, что азеры, лотки, фрукты...
      -- А-а, ну да!.. Я как-то стояла, а он на "мерсе" мимо проезжал... Правда, тогда я не знала, что это он. Просто вылез из тачки крутой мужик в клевом прикиде. Ему зачем-то виноград понадобился. Я его так по-классному обслужила, улыбнулась, а он ни с того ни с сего говорит: "Ты эстраду любишь?" А кто ж ее не любит? Я сказала: "Да", а он с ходу: "Позвони мне завтра по этому телефону. Лицо, говорит, у тебя фотогеничное". Я, понятно, позвонила. Секретаршей взял. А в певицы не стал раскручивать. У него уже тогда Волобуев в раскрутке был. Не до меня... А теперь вот ты...
      -- Обижаешься?
      -- Не-а... Мне Дюсик сказал, что мы теперь парой петь будем.
      -- Когда это он сказал?
      -- Вчера вечером.
      Этот глоток коктейля оказался самым невкусным. Наверное, пора было глотать вишню. Он жадно сгреб ее губами и ощутил приторную кислоту. Вишня была заодно с коктейлем.
      -- Он мне не говорил, что мы это... дуэт...
      -- Еще скажет... Ну, не дуйся! Я же тебя только украшу. Посмотри, какая у меня фигура!
      Она вскочила, хрустнув кроватью, и крестом расставила руки. Прямо над ее головой, как бы дополняя крест, висели часы. На них был десятый час.
      -- Мне Аркадий сказал, чтоб я ему в восемь позвонил!
      Санька сбросил ноги с постели, но встать не успел. Венера бросилась на него, придавила к мятой простыне и, раскачивая перед глазами грудями, упрекнула:
      -- Ты почему меня не хвалишь, женщины любят, когда их хвалят.
      -- Мне Аркадий...
      -- А почему у тебя нет татуировки на груди?
      -- Какой татуировки?
      -- Буквы "А"...
      Он с трудом отыскал ее глаза и впился в них взглядом.
      -- Откуда ты знаешь про "А"?
      -- Дюсик сказал.
      Теперь уже ее глаза впились в его, и он еле нашел силы ответить:
      -- Я затер букву.
      -- Это больно?
      -- Не очень.
      -- А где след?
      -- Отстань!
      Он подбил ее левую руку своим локтем, перевернул Венеру и, навалившись, прохрипел:
      -- Не напоминай мне про зону! Слышишь?!
      -- Не буду, -- тихо ответила она.
      Ее пальцы почему-то гладили левую сторону груди. Когда они касались волос у сосков, Саньке было щекотно и страшно. Но он не смеялся.
      -- Войди в меня, -- попросила Венера.
      Звонок заставил Саньку вздрогнуть. Звонок почему показался похож на пулю, которая просвистела над спиной. Оттолкнувшись от постели, Санька встал, обернулся к углу комнаты. На тумбочке у телевизора нервно звонил телефон.
      -- Идиоты, не дадут любовью заняться! -- простонала Венера и зашлепала в угол комнаты.
      У нее была красная спина. Она будто бы напарилась в бане. Санька посмотрел на свои бледные голые ноги, поросшие тонкими же бледными волосами, и ему вправду почудилось, что он в бане. Потом он посмотрел на левую сторону груди и не нашел там ничего похожего на шрам от бывшей татуировки.
      -- А-а, эт ты, Аркаша!.. Привет!.. Что?.. Ну, ты прям разведчик! У меня твой подшефный. У меня. Передать ему трубку?.. На!
      Саньке очень хотелось прикрыться, но ощущение бани не разрешило ему это сделать. В бане никто не стесняется друг друга.
      Он подхватил телефонную трубку из ее руки. Она почему-то оказалась легче, чем он предполагал.
      -- Ты поч-чему не позвонил?! -- диктаторским тоном спросил Аркадий.
      -- Я-а... я-а...
      -- Тебя, абалдуя, звезда эстрады ждет, а ты...
      -- Меня?
      -- Ну, конечно! Я уже созвонился с директором Киркорова... Точнее, с одним из директоров. Их у него несколько. Отвезешь звенья цепочки ему прямо домой. Запоминай адрес!
      Именно в этот момент Венера, обняв его сзади, повела руками от груди к животу. От щекотки можно было умереть. Но прежде чем упасть на паркет и задергаться в истерическом смехе, Санька все-таки успел запомнить цифры дома и подъезда на Земляном валу. И еще он понял, что без жертвы Венера его не отпустит. А он и сам не знал, жертва это или приобретение. Глава двадцать вторая
      РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ -- НАЧАЛО НАЧАЛ
      Дом по адресу, который дал Аркадий, оказался внешне столь невзрачен, что Санька мысленно ругнулся на Венеру. Если бы не ее щекотливые пальцы, он бы ничего не напутал.
      Во дворе, созданном несколькими домами, стояла церквушка. У нее был жалкий, почти нищенский вид. Она испуганно смотрела подслеповатыми оконцами на серые, похожие на крепостные стены, дома и боялась издать хотя бы звук. Саньке почудилось, что и на него церквушка смотрит так же боязненно, и он уже решил уйти, чтобы не пугать ее, но странная, невиданной длины машина, стоящая у углового подъезда, остановила его. Автомобиль напоминал автобус, по которому сверху шарахнули бетонной плитой: окон -- как в автобусе, высота -- как у легковушки.
      Дверь подъезда, приютившая машину-монстра, отличалась от своих собратьев. Те были пластиково-деревянными, она -- бронированной. Санька уже перевидал на своем веку немало бронированных дверей в квартирах, но в подъезде наблюдал впервые.
      На звонок никто не открыл. Машина-мутант стояла рядом и смеялась над Санькой солнечными бликами в стеклах.
      -- Вы к кому? -- хрипло ответила так и не открывшаяся дверь.
      -- К Филиппу Киркорову, -- ответил он металлу и только теперь заметил крошечные соты динамика.
      -- Вам назначили встречу?
      -- Да. Я... я -- Весенин. От Аркадия. Вот...
      -- Подождите минуточку.
      В ноздрях до сих пор стоял едкий запах Венеринского пота. Как говорил один Санькин знакомый по зоне, все мужики одинаковые, только зарплата у них разная, и все женщины тоже одинаковые, только запах у них разный. Насколько Венере повезло с личиком, настолько не повезло с остальным. Санька поежился от одной мысли, что придется рядом с ней на сцене потеть под софитами, и тут дверь щелчком напомнила о себе. Объявлять о том, что она открылась, она почему-то не хотела.
      Справа, за стеклом кабинки, памятником стоял чрезвычайно габаритный милиционер и безразлично смотрел на Саньку. Наверное, он точно так же смотрел минуту назад на стенку перед собой.
      -- Второй этаж, -- глухо произнес он.
      Мог бы и не объяснять. Белоснежные мраморные ступени закончились на площадке второго этажа. Выше шли обыкновенные, из серого железобетона.
      Единственная дверь оказалась тоже бронированной. Она открылась до того, как Санька успел нажать на кнопку, и это немного напугало его.
      -- А-а, эт ты, -- из-за порога сказал Филипп.
      У него был еще более сонный голос, чем в фойе у гримуборных Кремлевского Дворца съездов. Казалось, что он прямо сейчас, в прихожей, закроет глаза и захрапит.
      -- Заходи, -- предложил он и протянул кисть.
      Санька шагнул через порог, и Киркоров прямо на глазах стал выше.
      Теперь, чтобы с ним разговаривать, нужно было задирать голову.
      -- Пошли ко мне в кабинет.
      Из узенькой прихожей, стены которой были плотно увешаны фотопортретами звезд эстрады, они прошли через огромный зал в комнату, треть которой занимал слоноподобный письменный стол, и Санька только в этой комнате додумался, что это для него висящие в прихожке улыбающиеся певцы были звездами. Для Филиппа они играли совсем иные роли. Кто -- друзей, кто -знакомых, кто -- просто коллег по работе. Саньке даже стало интересно, в каком качестве воспринимают его, и он с намеком спросил:
      -- Аркадий обо мне звонил?
      -- Садись на это кресло, -- показал Филипп на мощное сооружение с зеленой кожаной обивкой. -- На то не нужно. Это у меня для журналистов.
      Санька сел с удовольствием. Всегда приятно, когда человек, достигший многого, считает тебя коллегой, хотя ты еще не достиг ничего.
      -- Чуть не забыл! -- полез в карман Санька. -- Я ж из-за
      цепочки...
      Он протянул крупные желтые звенья на ладони. Они почему-то не ощущались золотыми. Наверное, оттого, что даже в этой небольшой комнате было полно дорогих вещей. Чего только стоили золотые весы на столе или шелковые обои стен, много раз повторяющие любовную сценку восемнадцатого века: дамы с осиными талиями в невероятных платьях и кавалер с профилем записного красавчика!
      Слева от Саньки, у стены, стоял книжный шкаф. Его лакированные дверцы выглядели скорее пластиковыми, чем деревянными. Санька не любил лакированную мебель. В детдоме, еще в младших классах, он украл из кабинета директрисы, из ее письменного стола, кошелек с тридцатью семью рублями. Шестерок хватало уже тогда, и кошелек, правда, уже без денег, нашли у Саньки под подушкой. Директриса била его метровой учительской линейкой по рукам, которые она приказала положить на ее стол, а Санька молча плакал и почему-то ненавидел стол больше, чем директрису. Лакированный стол чудился ему единственным свидетелем его унижения, и когда уже в старших классах они загружали на борт грузовика мебель для переезда в новое здание, он специально вызвался нести именно этот стол, и когда его уже подняли на уровень борта, ослабил пальцы, и он рухнул на асфальт. Куски лакированного шпона стеклами брызнули во все стороны. Директриса сразу заплакала. И тоже молча. В ту минуту он возненавидел стол еще сильнее.
      И вот теперь слева от него стоял его лакированный шкаф-собрат и смотрел на Саньку, усмехаясь цветными глазами книжных корешков. Но еще больше, чем корешков, на стекле шкафа было фотографий
      Киркорова и Пугачевой. Оба этих лица в разных вариантах виднелись и в серванте рядом со шкафом, и на столе у Филиппа.
      -- Да, бывают и такие почитательницы, -- сгреб Филипп желтые капли в ящик стола и задвинул его. -- Значит, ты у Аркадия в раскрутке?
      -- У него.
      -- Заметно.
      -- Правда?
      -- Уже на десятом месте в рейтинге.
      Кожа на лице у Саньки враз натянулась, стала сухой и жесткой. Наверное, сейчас от его щек можно было прикуривать.
      -- Каком рейтинге?
      -- В газете. Сам знаешь, в какой.
      Он порылся в залежах на столе, где вповалку укрывали бархатистое зеленое сукно кассеты, аудиодиски, газеты, журналы, флаконы с лаками и дезодорантами, ручки, ножницы, бумажки, еще что-то непонятное. По мере разгребания показались письменный прибор, телефон сотовой связи. Создалось ощущение, что еще немного -- и из-под завалов появится на свет божий что-нибудь типа музыкального центра.
      -- Вот. Посмотри, -- наконец-то нашел он газету. -- На последней полосе.
      "10. NEW. Александр Весенин. "Воробышек", -- прочел Санька и снизу вверх пробежал по строчкам. Филиппа Киркорова там не было. От этого стало еще нестерпимее стыдно.
      -- У Серебровского в клубе уже пел? -- все тем же сонным голосом спросил Киркоров, но теперь уже в нем сквозила укоризна.
      -- Да. Пел.
      -- Понравилось.
      -- Не очень.
      -- Это хорошо.
      Газета мешала разговаривать. Санька сначала сложил ее вчетверо и провел пальцами по складкам, но, когда увидел, что подушечки стали черными, засунул ее под другие газеты на столе. И как только она исчезла, стало легче на душе. Как будто теперь уже никто не знал тайну его позора.
      -- Серебровский тоже когда-то продюсером был. Но прогорел. А потом вдруг всплыл. Резко так. У него шикарный клуб?
      -- Очень.
      -- Я по клубам не пою. А ты уж думай сам. В клубах популярность не заработаешь...
      -- А правда, что Серебровский -- не настоящая фамилия?
      -- Мне один человек говорил, что не настоящая. А что?
      -- Да так...
      -- Ты Аркадия слушай, да не во всем слушайся, -- ни с того ни с сего вяло сказал Филипп. -- В шоу-бизнесе все время кто-то кого-то бросает. Или продюсеры певцов, или певцы продюсеров. Придет время -- и ты бросишь...
      -- Значит, Аркадий -- плохой директор?
      -- Обычный. Хороших вообще единицы. Хороший -- это тот, кто из глухонемого может сделать звезду...
      Со стены, с огромного портрета, на Саньку смотрел еще один
      Киркоров. Он был в черной шляпе и с еще неразорванной цепью на
      груди. На портрете Киркоров был похож на цыгана, у которого
      отобрали его любимую гитару. До того много грусти светилось в его
      распахнутых карих глазах. Висящий рядом с ним портрет Пугачевой
      был выписан получше.
      -- А это... Алла Борисовна дома? -- непонятно зачем спросил
      Санька.
      -- Нет, она в отъезде.
      -- Ну, я это... пошел, -- еле встал с поехавшего кресла Санька.
      Оно оказалось на ножках с колесиками. Кресло сразу утратило в его глазах барскую помпезность. На колесиках оно походило уже не на кресло, а на роликовые коньки.
      И еще Саньку удивили потолки. Даже он со своим ростом, подпрыгнув, достал бы до них. На языке повис вопрос, но он тут же сглотнул его. Аркадий что-то говорил о квартире отца Филиппа в соседнем подъезде. Значит, и этот выбор, и потолки были не случайны. Дом составлял часть детства, а человек всегда стремится в свое детство, особенно если оно было счастливым.
      То место, которое в сердце Филиппа занимал дом на Земляном валу, у Саньки загромождал своим мрачным обшарпанным видом детдом. Были светлые пятна и на этом фасаде. Но их набиралось до того мало, что они не могли осветить душу.
      -- До свидания, -- пожал Санька огромную руку Филиппа и вышел на мраморную площадку.
      Ему очень хотелось напиться до потери сознания.
      Глава двадцать третья
      ЗАБАЙКАЛЬСКИЕ КОМСОМОЛЬЦЫ
      -- Ну, как там у вас в Москве? -- простуженным голосом спросил Сотемского начальник колонии и громко высморкался в застиранный платок. -Когда изменений к лучшему ожидать?
      -- А чего ожидать? Вон у вас погода какая! Теплынь! А в столице холодрыжник не хуже, чем в январе...
      Они шли от жилых домов персонала колонии к зеленой стальной двери КПП и щурились от яркого солнца. Сочная зелень ельника, стелющегося по сопкам до самого горизонта, дополняла ощущение весны, радости, надежды.
      -- Климат у нас норовистый, -- не согласился с собеседником начальник колонии. -- Сегодня -- теплынь, а завтра как саданет мороз под тридцать да с ветерком, да без снега. Видели когда-нибудь пыльную пургу?
      -- Нет.
      -- Недельку у нас поживете -- увидите.
      -- Я завтра улетаю. Из Читы.
      -- Знаете, как в Забайкалье Читу прозывают?
      -- Нет.
      -- Читаго.
      -- А-а, понятно. Как Чикаго.
      -- Во-во! В Чикаго гангстеров было полно, а у нас каждый второй -бывший гангстер. Или, по-русски говоря, зек, забайкальский комсомолец.
      Они вошли в могильный холод КПП и двинулись сквозь него под клацание замков и удары металлических дверей и решеток. Их было так много, и они так громко закрывались, закрывались, закрывались за спиной Сотемского, что однажды показалось, что последней двери, на свежий воздух, уже не будет никогда, но тут вдруг пропела свою грустную песню обычная деревянная филенка, и снова нахлынуло на них желтое солнечное варево.
      Сотемский резко сощурился и сразу даже не понял, кто еще говорит рядом с ним и начальником. И только вскинув ко лбу козырьком ладонь, ощутил как уходит боль из глаз, и как обретает черты стоящий слева от начальника кругленький низенький майор с огромной красной повязкой на левой руке.
      Он говорил тихо, с вкрадчивостью человека, который счастлив от того, что ему доверили важную тайну, но говорил с легким заиканием, и создавалось ощущение, что он и не на русском-то говорит, а на финском, где полно сдвоенных гласных.
      -- Сиидит, тааварищ паадпалковник, в коомнате для-а свиданий... Воот... Рюукзаак, тааварищ паадпалковник, с ним. Чтоо приикажете?
      -- Клык о его приезде знает?
      -- Кроот гооворит, чтоо даа... Знаает... Ещео вчеераа он схоодку в свооем оотряде деелал...
      То, что Клык -- это кличка седого, нового пахана зоны, Сотемский знал, но про Крота, а это, скорее всего, был все-таки не финский Кроот, а по просто Крот, слышал впервые.
      -- Где он? -- стрельнул начальник взглядом по двору колонии.
      Его дальняя часть состояла лишь из двух цветов: бледных лиц заключенных и их же серых телогреек. Яркое солнце выгнало всех из жилкорпуса и заставило подставлять под свои лучи все, что только можно было подставить. Наиболее нетерпеливые оголились по пояс. Их тела, еще более бледные, чем лица, с туберкулезной худобой, проступающей четкими линиями ребер, и синими пятнами татуировок, вызывали жалость.
      -- Оон наа куухне... В поосудомойке...
      -- Пошли, -- приказал начальник.
      Застегнутая на все пуговицы шинель на его груди олицетворяла командирскую строгость и порядок. Но Сотемский еще в Москве взял докладную по этой колонии и хорошо знал, что порядка тут было не так уж много. Зековская верхушка как не дала лет десять назад задавить себя и сделать здесь сучью, или, как ее еще иногда называют, красную зону, то есть зону, где верховодит командование колонии, а не пахан, так и не сдавала своих позиций. Заболевшего Косого сменил Клык, и все осталось по-прежнему. А может, и хуже вышло. Раз Сотемского занесло сюда из Москвы, то, пожалуй, и хуже.
      В парной духоте посудомойки их уже ждал худенький заключенный с изрытым оспинами лицом. Над верхней губой у него бисером лежала узкая полоска капель, и, как только он ее стер, пот опять вылез наружу точно такими же капельками. Сотемскому они почудились овеществившимся страхом, и он подумал, что они, наверное, не соленые вовсе, а горькие как хина. Другого вкуса у страха он не мог предположить.
      -- Гражданин начальник, вы меня в больничку положите, а? -заискивающе согнувшись в пояснице, спросил человечек. -- Положите, а? А то ведь они меня, ежели узнают...
      -- Кроот, не гуунди! Даавай о дееле!
      -- Есть, о деле, товарищ майор! -- снова слизнул он капли. -- Сегодня, во втором часу ночи, у Клыка в отряде сбор был. Точнее, мужики, кто в авторитете, собрались, чтоб Клыка про "бабки" пытать. Он побожился, что с "общаком" все путем. Сказал, что, значит, завтра весточка будет, хотя он, мол, и без весточки
      Серебру верит...
      -- Кому? -- не сдержался Сотемский.
      -- Серебру... Он так сказал...
      -- Ты сам слышал?
      -- Я дневалил... А они в каптерке... Но я знаю место, где дырка и все слышно...
      -- Кроту можно верить, -- сипло вставил начальник и закашлялся. -- Я с вами, урками, сам скоро туберкулез схлопочу...
      Лицо зека после похвалы стало еще заостреннее. Он будто бы хотел всем своим существом дотянуться до тела начальника, стать к нему еще ближе, чем до этого.
      -- Так вы меня в больничку, товарищ подполковник, а? -- Украл он с верхней губы бисерную полоску.
      Начальник, притворившись, что не слышит, чуть согнувшись, смотрел на улицу через грязное мутное оконце и, наверное, видел что-то важное, хотя вряд ли мог хоть что-то разглядеть. Сотемский вдруг ощутил, что подполковнику неприятен весь этот разговор. Как бы там ни было, но в конечном итоге по нему приезжий из Москвы, из самого МВД, узнавал об отсутствии порядка в колонии, и хоть был этот приезжий как бы и не свой, не уировский *), вряд ли это самокопательство пошло бы на пользу его карьере.
      __________
      *) Уировский -- от УИР (управление исправительных работ).
      -- Что они еще говорили? -- на правах самого заинтересованного человека спросил Сотемский.
      Серенькие глазки Крота стрельнули по лицу начальника, но тот упрямо все высматривал и высматривал что-то в разрывах между грязными пятнами на стекле, и он все же решился ответить незнакомцу со смоляными, но, кажется, уже давненько не мытыми волосами.
      -- Они должностехи делили, гражданин начальник...
      -- Какие?
      -- Ну, у себя, в верхушке...
      -- Это ваши дела, -- поморщился Сотемский. -- А что-нибудь еще про этого... Серебра они не говорили?
      -- Не-ет...
      -- А про курьера?
      -- Я же сказал, гражданин начальник, про должности... Мне бы в больничку...
      Сейчас на его верхней губе лежали самые крупные за все время разговора капли, и Сотемский понял, что уже ничего, кроме этих капель, не выжмет из заключенного.
      -- Вы мне обещали "Дело" Клыкина показать, -- напомнил он начальнику.
      -- "Дело"? -- наконец-то распрямился подполковник. -- Это можно.
      -- Раазрешите скоомандовать, чтооб приинесли? -- выпятив живот, принял строевую стойку майор.
      -- Давай.
      Майор беззвучно выкатился из посудомойки. В тишине, оставленной им, стало слышно, как шуршат по сухому алюминиевому днищу логуна с надписью "Отходы" тараканы.
      -- А про курево ты узнал? -- хмуро спросил начальник.
      -- Так точно, гражданин начальник! На воле Клыку "Донхвыл" глянулся...
      -- "Данхилл", балда!
      -- Ну да! Вот он!.. Он и тут их смолил. Но на днях закончились они... Вот... В больничку бы...
      -- Может, и правда, это только курево? -- повернув к Сотемскому красное лицо, спросил начальник. -- Мало ли какие у авторитетов слабости...
      -- Он имеет право забрать весь рюкзак сразу? -- выстрелил вопросом Сотемский.
      -- Нет. Не положено. Три пачки выдадим. Остальное -- по надобности. Но тоже не больше, чем по три пачки.
      -- Значит, нужно проверить те три пачки, что он выберет из рюкзака сразу.
      -- Так надо?
      Лоб начальника собрался в столь густую сетку морщин, что Сотемскому стало жаль его. Кажется, даже слышно стало, как заныла сплющенная кожа. Хотя это ныли голодные кишки Крота. Но Сотемский не знал об этом и, глядя на музыкальные морщины, ответил им:
      -- Надо. Очень надо.
      -- Значит, выдадим и сразу отберем?
      -- Нет, это слишком грубо. Может сорвать всю операцию. Нужно... Нужно их на время изъять. Совсем на короткое время...
      -- Стянешь, Крот? -- повернулся к зеку начальник.
      У того сразу сверкнули бисерные полоски пота на крыльях носа и во впадинах висков.
      -- Гра... гражданин начальник... То... товарищ подполковник, он же меня, ежели узнает... Он...
      -- Ты чего стонешь? Может, ты не по сто пятьдесят восьмой срок тянешь?
      -- Так точно! По сто пятьдесят во... Но, гражданин на...