Я глупо жил и опрометчиво,

был раб любого побуждения,

зато порой с утра до вечера

изнемогал от наслаждения.

На нас огромное влияние

(и на победы, и на бедствия)

оказывает возлияние,

включая все его последствия.

В деньгах есть тоже благодать,

зависит жизнь от них,

и чем их тупо проедать —

я пропиваю их.

Свой век я прогулял на карнавале,

где много было женщин и мужчин,

потери мне веселья придавали,

находки добавляли мне морщин.

Багрово, лилово и красно,

и даже порой фиолетово

алеют носы не напрасно,

а лишь от того и от этого.

Ценя покой в душе и нервах,

я пребываю в людях средних,

и хоть последний между первых,

зато я первый из последних.

Попался я, как рыбка на крючок,

мне страсть моя, как бабочке – сачок,

а кролику – охотничий зрачок,

но сладок наживленный червячок,

и счастлив загулявший старичок.

Ушел наплыв похмельной грусти,

оставил душу змей зеленый:

меня родители в капусте

нашли, мне кажется, в соленой.

Вот чудо века: после пьянки

среди таких же дураков

лететь в большой консервной банке

над белой пеной облаков.

Блаженство витает шальное,

стихают надрыв и надлом,

когда закипает хмельное

вампиршество душ за столом.

Глаза не прикрыл я рукой,

а занял закуской на блюде,

и жизнь принимаю такой,

какой ее нет и не будет.

Я пленник любых искушений,

все планы успехов – просрочены,

я шел по дороге свершений,

но лег отдохнуть у обочины.

От выпивки душа нежней и пористей,

и видно сквозь ледок житейской стужи,

что корни наших радостей и горестей

ветвятся изнутри, а не снаружи.

К искушениям холодно стоек,

воздержанье не числя бедой,

между ежевечерних попоек

обхожусь я водой и едой.

Бутылка без повода круче всего

калечит и губит мужчину,

дурак может пить

ни с того ни с сего,

а умный – находит причину.

Загадочная русская душа

вселяется в отзывчивое тело:

душа как только выпить захотела,

так тело тащит выпивку спеша.

Внезапно понял я сегодня,

каким высоким занят делом

желудок наш – лихая сводня

души с умом и мысли с телом.

Мы не глупы, не злы, не спесивы,

любим женщин, азарт и вино

и всегда будем так же красивы,

как мы были когда-то давно.

Закончив шумную попойку,

игру идей и мыслей пир,

зови к себе подругу в койку

и смело плюй на Божий мир.

Отнюдь я, выпив, не пою,

а учиняю праздник духа,

плетя мелодию свою

душой без голоса и слуха.

Черной зависти жар —

горячее огня,

и душа моя стонет больная,

если знаю, что где-то

сейчас без меня

затевается песня хмельная.

Не было у выпивки причин,

в песне пьяной не было резона,

каждый ощутимо получил

порцию душевного озона.

Снова пьянка тянется шальная,

в мире всюду – ясная погода,

радость в каждом госте мне двойная —

от его прихода и ухода.

Смотрю, садясь попить-поесть,

на пятки дней мелькающих,

у пьянства тоже много есть

последствий вытекающих.

Не зря на склоне лет

я пить люблю и есть:

на свете счастья нет,

но вместе с тем и есть.

А если где-то ждет попойка

и штоф морозится большой,

то я лечу, как птица-тройка,

хотя еврейская душой.

Пускай расходятся в улет

последние гроши:

Бог дал нам душу – Он пошлет

и на пропой души.

Меж нас гуляет бес похмелья,

вступая с душами в игру:

он после пьяного веселья

их тянет выпить поутру.

С радостью по жизни я гуляю

в мире, лютой злобой поврежденном,

жажду выпить – водкой утоляю,

жажду просто – пивом охлажденным.

Ценю я в игре винопития —

помимо иных услаждений —

возможность подергать мыслителя

за яйца его убеждений.

Живу я славно и безбедно,

поскольку мыслю государственно:

народу в целом – пьянство вредно,

а каждой личности – лекарственно.

Курить, конечно, бросить надо бы,

загвоздка – в бедах совокупных,

а корни этой мелкой пагубы

растут во мне из дурей крупных.

В цепи причин и соответствий,

несущих беды, хворь и срам,

я не нашел дурных последствий

от пития по вечерам.

Люблю я проследить, как возлияние,

просачиваясь в мироощущение,

оказывает веское влияние

на духа и ума раскрепощение.

Забавный знаю феномен:

от генерала до портного

у нас химический обмен

устроен так, что ждет спиртного.

Пока еще в душе чадит огарок

печалей, интереса, наслаждения,

я жизнь воспринимаю как подарок,

мне посланный от Бога в день рождения.

Сокрыта в разных фазах опьянения

таинственная сила врачевания,

играющая ноты упоения,

текущие до самобичевания.

Когда бы век я начал заново,

то к людям был бы я внимательней,

а гул и чад гулянья пьяного —

любил сильнее и сознательней.

Я злоупотребляю возлиянием,

здоровье подрывая наслаждением,

под личным растлевающим влиянием

и с жалостливым самоосуждением.

Душа, мягчея от вина,

вступает с миром в компромисс,

и благ любой, сидящий на,

идущий по и пьющий из.

Мне грустно думать в час ночной,

что подлежу я избавлению

и чашу горечи земной

закончу пить я, к сожалению.

Экклезиаст еще заметил:

соблазну как ни прекословь,

но где подует шалый ветер,

туда он дуть вернется вновь.

Хоть пили мы, как пить не стоит, —

за это вряд ли ждет нас кара,

в нас только будущий историк

учует запах перегара.

Ко мне по ходу выпивания —

о чем бы рядом ни кричали —

приходит радость понимания,

что дух наш соткан из печали.

Верный путь, на самом деле,

различим по двум местам:

то во храме, то в борделе

вьется он то здесь, то там.

Виднее в нас после бутылки,

как истрепались в жизни бывшей;

мы не обломки, мы обмылки

эпохи, нас употребившей.

Наш путь извилист и неровен,

а жребий – тёмен и превратен,

и только жирный чад жаровен

везде всегда надежно внятен.

В года весны мы все грешили,

но интересен ход явления:

те, кто продолжил, – дольше жили,

Бог ожидал их исправления.

Каким ни вырос любомудром

и даже просто будь мудрец,

а все равно охота утром

к похмельной рюмке огурец.

Смотрю без тени раздражения

на огнедышащий вулкан,

и сразу после извержения

готов налить ему стакан.

После пьянства

лихие творятся дела

в ошалело бессонных ночах:

мрак женился на тьме,

згу она родила,

мы сидим вчетвером при свечах.

Живя весьма благообразно

при нашем опыте и стаже,

мы не бежим на зов соблазна,

а просто надо нам туда же.

Ленив, лукав и невынослив,

я предан выпивке и блуду,

перенося дела на после

того, как я о них забуду.

Хвала Творцу, что время длится,

что мы благих не ждем вестей,

и хорошеют наши лица

от зова низменных страстей.

В виду кладбищенского склепа,

где замер времени поток,

вдруг понимаешь, как нелепо

не выпить лишнего глоток.

В основном из житейского опыта

мной усвоено важное то,

что пока еще столько не допито,

глупо брать в гардеробе пальто.

Я думал всегда, что соблазны,

которые всем нам являются,

хоть как-то годам сообразны,

но бесы, увы, не меняются.

От вида ландшафта, пейзажа

(и речки чтоб вилась тесьма)

хочу сразу выпить, и даже

не просто хочу, а весьма.

Угас дурак, тачая жалобы

на мир жестокий и тупой,

а для здоровья не мешало бы

менять занудство на запой.

У Бога я ни льготы, ни поблажки

ни разу не просил, терпя убытки,

за это у меня всегда во фляжке

божественные булькают напитки.

Моя душа передо мной

была душою ясновидца —

я мигом чувствую спиной,

что сзади выпивка струится.

Ко мне явилось откровение

о смысле жизни и нирване,

но было выпить настроение,

и я забыл его по пьяни.

Еще я на радость имею талоны,

но пристально если взглянуть —

питейной бутыли покатые склоны

рисуют мой жизненный путь.

Спешу с утра опохмелиться я,

чтоб горем не была беда,

если начнется репетиция

премьеры Страшного суда.

А в чем действительно я грешен,

и это мне припомнит Бог, —

я в этой жизни баб утешил

намного менее, чем мог.

Пока не позвала в себя кровать,

которая навеки нас уложит,

на кладбище должны мы выпивать

за тех, кто выпивать уже не может.

Не с горечью влачу я жизнь мою,

а круто благоденствую, доколе

все видимое ясно сознаю

и черпаю блаженство в алкоголе.

Первую без чоканья нередко

пьем теперь, собравшись за столом:

некто близкий выдернут, как репка,

и исчез у жизни за углом.

Плывя со всеми к райским кущам,

я только с теми теплю связь,

кто видит вечное в текущем

и плавно пьет, не торопясь.

Растает в шуме похорон

последних слов пустая лесть,

и тихо мне шепнет Харон:

– А фляжка где? Стаканы есть.

Забавы Божьего глумления —

не боль и тяжесть испытаний,

а жуткий вид осуществления

иллюзий наших и мечтаний.

Крайне просто природа сама

разбирается в нашей типичности:

чем у личности больше ума,

тем печальней судьба этой личности.

Прекрасен мир, судьба права,

полна блаженства жизнь земная,

и все на свете трын-трава,

когда проходит боль зубная.

Наш ум и дух имеют свойство

цвести, как майская природа,

пока жирок самодовольства

их не лишает кислорода.

Стихий – четыре: воду, воздух,

огонь и землю чтили греки,

но оказалась самой грозной

стихия крови в человеке.

Пускай оспорят как угодно

и пригвоздят ученой фразой,

но я уверен: зло – бесплодно,

а размножается – заразой.

Мне совсем в истории не странны

орды разрушителей лихих:

варвары захватывают страны,

скапливаясь тихо внутри них.

Я не люблю любую власть,

мы с каждой не в ладу,

но я, покуда есть что класть,

на каждую кладу.

Навряд ли может быть улучшен

сей мир за даже долгий срок,

а я в борьбе плохого с худшим

уже, по счастью, не игрок.

Бездарность – отнюдь не болото,

в ней тайная есть устремленность,

она выбирает кого-то

и мстит за свою обделенность.

Светится душевное величие

в миг, когда гримасой и смешком

личность проявляет безразличие

к выгоде с заведомым душком.

Когда б не запахи и краски,

когда б не звук виолончели,

когда б не бабушкины сказки —

давно бы мы осволочели.

В зыбком облаке марева мутного

суетливо катящихся дней

то, что вечно, слабее минутного

и его различить тяжелей.

Так жаждем веры мы, что благо —

любая искра в поле мглистом,

и тяжела душе отвага

оставить разум атеистом.

Готовность жить умом чужим

и поступать по чьей-то воле —

одна из дьявольских пружин

в устройствах гибели и боли.

Мы так то ранимы, то ломки,

что горестно думаю я:

душа не чужая – потемки,

потемки – родная своя.

До мудрых мыслей домолчаться,

чтоб восхитилась мной эпоха,

всегда мешают домочадцы

или зашедший выпивоха.

В воздухе клубится,

словно в чаше,

дух былых эпох, и поневоле

впитывают с детства души наши

это излучающее поле.

Все трое – Бог, эпоха, случай —

играют в карты – не иначе,

и то висят над нами тучей,

то сыпят блестками удачи.

У нас полно разумных доводов,

из фактов яркий винегрет,

и много чисто личных поводов,

чтобы в любой поверить бред.

Опиум вдыхает наркоман,

водкой душу пьяница полощет,

я приемлю с радостью обман,

если от него светлей и проще.

В нашем человеческом семействе,

в нашей беспорядочной игре

гений проявляется в злодействе

ярче и полнее, чем в добре.

Тяжко жить нам как раз потому,

что возводим глаза к небесам,

а помочь может Бог лишь тому,

кто способен помочь себе сам.

Когда повсюду страх витает

и нрав у времени жесток,

со слабых душ легко слетает

культуры фиговый листок.

Вряд ли в нашем разуме на дне —

мыслей прихотливые изыски,

там, боюсь я, плавают в вине

книжные окурки и огрызки.

Рассекая житейское море,

тратить силы не стоит напрасно;

если вовсе не думать, то вскоре

все на свете становится ясно.

Быть может, потому душевно чист

и линию судьбы своей нашел,

что я высокой пробы эгоист —

мне плохо, где вокруг нехорошо.

Не зря про это спорят бесконечно:

послушная небесному напутствию,

душа – это витающее нечто,

заметное нам только по отсутствию.

Любое сокрушительное иго

кончается, позора не минуя,

подпоркой, где возносится квадрига,

ничейную победу знаменуя.

Не только из дерева, камня, гвоздей

тюремные сложены своды —

сперва их возводят из чистых идей

о сути и смысле свободы.

Те, кто обивает нам пороги,

те, кто зря стучится в наши двери, —

выяснится позже, что пророки,

первые по вере в новой эре.

Всегда в июле неспроста

меня мыслишка эта точит:

вот летний день длиннее стал,

вот жизнь моя на год короче.

Забавная подробность мне видна,

которую отметил бы я плюсом:

в делах земных и Бог, и Сатана

отменным обладают оба вкусом.

Куда чуть зорче ни взгляни —

везде следы вселенской порчи;

чем мысли глубже, тем они

темнее, тягостней и горче.

Много еще черного на свете

выползет чумой из-под обломков:

прах и пепел нашего столетия

радиоактивен для потомков.

Я разумом не слишком одарен,

однако же теперь, на склоне дней,

я опытом житейским умудрен.

Отнюдь не став от этого умней.

Умом нисколько не убогие,

но молят Бога люди многие,

трепя губами Божье имя,

как сосунки – коровье вымя.

Прости мне, Боже, мой цинизм,

но я закон постиг природный:

каков народный организм,

таков, увы, и дух народный.

В морали, это знает каждый,

нужна лишь первая оплошка;

нельзя терять невинность дважды

или беременеть немножко.

В любом из нас

витает Божий дух

и бродит личный бес

на мягких лапах,

поэтому у сказанного вслух

бывает соответствующий запах.

Часто сам себе необъясним,

носит человек в себе, бедняга,

подло поступающее с ним

некое глухое альтер-Яго.

Подлинного счастья

в мире мало,

с этим у Творца ограничения,

а кого судьба нещадно мяла —

счастливы уже от облегчения.

Мир иллюзий нам отечество —

всё, что кажется и мнится;

трезвый взгляд на человечество —

это почва, чтобы спиться.

А кроме житейских утех, —

негромко напомнит мне Бог, —

еще ты в ответе за тех,

кому хоть однажды помог.

В одном лишь

уравнять Господь решил

и гения, и темного ублюдка:

в любом из нас гуляние души

зависит от исправности желудка.

Увы, но играм интеллекта

извечно всюду не везло:

всегда являлся некий некто,

чтоб их использовать во зло.

Пока живем и живы – мы играем;

до смертной неминуемой поры

то адом озаренные, то раем,

мы мечемся в чистилище игры.

Только с возрастом

грустно и остро

часто чувствует честный простак,

что не просто все в мире непросто,

но и сцеплено как-то не так.

Реки крови

мы пролили на планете,

восторгаясь, озаряясь и балдея;

ничего не знаю гибельней на свете,

чем высокая и светлая идея.

В наших каменных

тесных скворечниках,

где беседуют бляди о сводниках,

Божий дух объявляется в грешниках

несравненно сильней,

чем в угодниках.

Я не трачусь ревностно и потно,

я живу неспешно и беспечно,

помня, что еще вольюсь бесплотно

в нечто, существующее вечно.

В коктейле гнева, страха, злобы, —

а пьется он при всяком бедствии —

живут незримые микробы,

весьма отравные впоследствии.

От первой до последней

нашей ноты

мы живы без иллюзий и прикрас

лишь годы,

когда любим мы кого-то,

и время,

когда кто-то любит нас.

У зла такая есть ползучесть

и столько в мыслях разных но,

что, ненароком и соскучась,

легко добро творит оно.

Есть мера у накала и размаха

способностей – невнятная, но мера,

и если есть у духа область паха,

то грустен дух от холодности хера.

С чего, подумай сам и рассуди,

душа твоя печалью запорошена?

Ведь самое плохое – позади.

Но там же все и самое хорошее.

Дыхание растлительного яда

имеет часто дьявольский размах:

бывают мертвецы, которых надо

убить еще в отравленных умах.

Формулы, при нас еще готовые,

мир уже не примет на ура,

только народятся скоро новые

демоны всеобщего добра.

Возможность новых приключений

таят обычно те места,

где ветви смыслов и значений

растут из общего куста.

Педантичная рассудочность

даже там, где дело просто,

так похожа на ублюдочность,

что они, наверно, сестры.

Много блага

в целебной способности

забывать, от чего мы устали,

жалко душу,

в которой подробности

до малейшей сохранны детали.

В истории нельзя не удивиться,

как дивны все начала и истоки,

идеи хороши, пока девицы,

потом они бездушны и жестоки.

Падшие ангелы, овцы заблудшие,

все, кому с детства

ни в чем не везло, —

это заведомо самые худшие

из разносящих повсюдное зло.

Зря в кишении мы бесконечном

дребезжим, как пустая канистра;

вечно занятый – занят не вечным,

ибо вечное – праздная искра.

Я научность не нарушу,

повторив несчетный раз:

если можно плюнуть в душу —

значит, есть она у нас.

Нечто я изложу бессердечное,

но среди лихолетия шумного

даже доброе сеять и вечное

надо только в пределах разумного.

Всегда витает тень останков

от мифа, бреда, заблуждения,

а меж руин воздушных замков

еще гуляют привидения.

Все восторги юнцов удалых —

от беспечного гогота-топота,

а угрюмый покой пожилых —

от избытка житейского опыта.

В этом мире, где смыслы неясны,

где затеяли – нас не спросили,

все усилия наши – напрасны,

очевидна лишь нужность усилий.

Известно веку испокон

и всем до одного:

на то закон и есть закон,

чтоб нарушать его.

Так как чудом

Господь не гнушается,

наплевав на свои же формальности,

нечто в мире всегда совершается

вопреки очевидной реальности.

Искусство – наподобие куста,

раздвоена душа его живая:

божественное – пышная листва,

бесовское – система корневая.

Вот нечто, непостижное уму,

а чувством – ощутимое заранее:

кромешная ненужность никому —

причина и пружина умирания.

Свято предан разум бедный

сказке письменной и устной:

байки, мифы и легенды

нам нужнее правды гнусной.

Страдания и муки повсеместные

однажды привлекают чей-то взгляд,

когда они уже явились текстами,

а не пока живые и болят.

От вина и звучных лир

дико множатся народы;

красота спасла бы мир,

но его взорвут уроды.

Забавное пришло к нам испытание,

душе неся досаду и смущение:

чем гуще и сочней

у нас питание,

тем жиже и скудней

у нас общение.

Несчастны чуть ли не с рождения,

мы горько жалуемся звездам,

а вся печаль – от заблуждения,

что человек для счастья создан.

Когда мы раздражаемся и злы,

обижены, по сути, мы на то,

что внутренние личные узлы

снаружи не развяжет нам никто.

Пока, пока, мое почтение,

приветы близким и чужим…

Жизнь – это медленное чтение,

а мы – бежим.

А пока мы кружим в хороводе

и пока мы пляшем беззаветно,

тление при жизни к нам приходит,

просто не у всех оно заметно.

Словами невозможно изложить,

выкладывая доводы, как спички,

насколько в этой жизни тяжко жить

и сколько в нас божественной привычки.

Я бы мог, на зависть многих,

сесть, не глянув, на ежа —

опекает Бог убогих,

у кого душа свежа.

Мне лезет в голову охальство

под настроение дурное,

что если есть и там начальство —

оно не лучше, чем земное.

Никто не в силах вразумительно

истолковать устройство наше,

и потому звучит сомнительно

мечта о зернах в общей каше.

Мир хочет и может устроиться,

являя комфорт и приятство,

но правит им темная троица —

барыш, благочестие, блядство.

Давным-давно уже замечено

людской молвой непритязательной,

что жить на свете опрометчиво —

залог удачи обязательной.

Мы и в познании самом

всегда готовы к темной вере:

чего постичь нельзя умом,

тому доступны в душу двери.

А жалко, что на пире победителей,

презревших ради риска отчий кров,

обычно не бывает их родителей —

они не доживают до пиров.

Споры о добре,

признаться честно, —

и неразрешимы, и никчемны,

если до сих пор нам не известно,

кто мы в этой жизни и зачем мы.

Пути судьбы весьма окружны,

и ты плутать ей не мешай;

не искушай судьбу без нужды

и по нужде не искушай.

Я вижу, глядя исподлобья,

что цепи всюду неослабны;

свободы нет, ее подобья

везде по-своему похабны.

Боюсь, что Божье наказание

придет внезапно, как цунами,

похмелье похоти познания

уже сейчас висит над нами.

Молчат и дремлют небеса,

внизу века идут;

никто не верит в чудеса,

но все их тихо ждут.

Предел земного нахождения

всегда означен у Творца:

минута нашего рождения —

начало нашего конца.

Хотя я мыслю крайне слабо,

забава эта мне естественна;

смешно, что Бог ревнив, как баба,

а баба в ревности – божественна.

Числим напрасно

мы важным и главным —

вызнать у Бога секрет и ответ:

если становится тайное явным,

то изменяется, выйдя на свет.

Похожи на растения идеи,

похожи на животных их черты,

и то они цветут, как орхидеи,

то пахнут, как помойные коты.

Бежать от века невозможно

и бесполезно рваться вон,

и внутривенно, и подкожно

судьбу пронизывает он.

Стихийные волны истории

несут разрушенья несметные,

и тонут в ее акватории

несчетные частные смертные.

Здоровым душам нужен храм —

там Божий мир уютом пахнет,

а дух, раскрытый всем ветрам, —

чихает, кашляет и чахнет.

Природа почему-то захотела

в незрячем равнодушии жестоком,

чтоб наше увядающее тело

томилось жизнедеятельным соком.

Развилка у выбора всякого

двоится всегда одинаково:

там – тягостно будет и горестно,

там – пакостно будет и совестно.

С переменой настроения,

словно в некой детской сказке,

жизни ровное струение

изменяется в окраске.

Наши головы – как океаны,

до сих пор не открытые нами:

там течения, ветры, туманы,

волны, бури и даже цунами.

Устроена забавно эта связь:

разнузданно, кичливо и успешно

мы – время убиваем, торопясь,

оно нас убивает – непоспешно.

Уставших задыхаться в суете,

отзывчиво готовых к зову тьмы,

нас держат в этой жизни только те,

кому опора в жизни – только мы.

Хоть пылью все былое запорошено,

душа порою требует отчета,

и помнить надо что-нибудь хорошее,

и лучше, если подлинное что-то.

Тихой жизни копошение —

кратко в юдоли земной,

ибо жертвоприношение

Бог теперь берет войной.

Не разум быть повыше мог,

но гуще – дух добра,

когда б мужчину создал Бог

из женского ребра.

Хоть на ответ ушли года,

не зря душа ответа жаждала:

Бог есть не всюду, не всегда

и существует не для каждого.

Все твари зла – их жутко много —

нужны по замыслу небес,

ведь очень часто к вере в Бога

нас обращает мелкий бес.

Я вдруг понял —

и замер от ужаса,

словно гнулись и ехали стены:

зря философы преют и тужатся —

в Божьих прихотях нету системы.

Покуда все течет и длится,

свет Божий льется неспроста

и на высокие страницы,

и на отхожие места.

Как бы ни было зрение остро,

мы всего лишь наивные зрители,

а реальность и видимость – сестры,

но у них очень разны родители.

Когда устали мы резвиться

и чужды всякому влечению,

ложится тенями на лица

печать покорности течению.

По жизни понял я, что смог,

о духе, разуме и плоти,

а что мне было невдомек —

душа узнает по прилете.

На торжествах любой идеи,

шумливо празднуя успех,

различной масти прохиндеи

вздымают знамя выше всех.

Дабы не было слово пустым

в помогании душам пропащим,

чтобы стать полноценным святым,

надо грешником быть настоящим.

Когда б достало мне отваги

сказать мораль на все века,

сказал бы я: продажа шпаги

немедля тупит сталь клинка.

Веря в расцвет человеческой участи,

мы себе искренне врали,

узкие просеки в нашей дремучести —

это круги и спирали.

Давно томят меня туманные

соображения о том,

что все иллюзии гуманные —

смешными кажутся потом.

Звуков симфония, зарево красок,

тысячи жестов ласкательных —

у одиночества множество масок,

часто весьма привлекательных.

От жизни утробной до жизни загробной

обидно плестись по судьбе

низкопробной.

Природы пышное убранство

свидетельствует непреложно,

что наше мелкое засранство

ей безразлично и ничтожно.

Страх бывает овечий и волчий:

овцы блеют и жмутся гуртом,

волчий страх переносится молча

и становится злобой потом.

Прекрасна образованная зрелость,

однако же по прихоти небес

невежество, фантазия и смелость

родили много более чудес.

Сценарист, режиссер и диспетчер,

Бог жестокого полон азарта,

и, лишь выдохшись, жизни под вечер,

мы свободны, как битая карта.

При Творце с его замашками,

как бы милостив Он ни был,

мир однажды вверх тормашками

все равно взлетит на небо.

Одни летят Венеру посмотреть,

другие завтра с истиной сольются…

На игры наши

молча смотрит смерть

и прочие летающие блюдца.

Чувствую угрюмое томление,

глядя, как устроен белый свет,

ведь и мы – природное явление:

чуть помельтешили – и привет.

Мне любезен и близок порядок,

чередующий пламя и лед:

у души за подъемом – упадок,

за последним упадком – полет.

Киснет вялое жизни течение —

смесь докуки, привычки и долга,

но и смерть – не ахти приключение,

ибо это всерьез и надолго.

В череде огорчений и радостей

дни земные ничуть не постылы,

только вид человеческих слабостей

отнимает последние силы.

В духе есть соединенности,

неразрывные в их парности, —

как веселость одаренности

и уныние бездарности.

Крупного не жажду ничего,

я земное мелкое творение,

из явлений духа моего

мне всего милей пищеварение.

Так он мыслить умел глубоко,

что от мудрой его правоты

кисло в женской груди молоко

и бумажные вяли цветы.

Умом хотя совсем не Соломоны,

однако же нисколько не калеки,

балбесы, обормоты, охламоны —

отменные бывают человеки.

Шалопай, вертопрах и повеса,

когда в игры уже отыграли,

для утехи душевного беса

учат юных уму и морали.

Битвы и баталии мои

спутаны концами и началами,

самые жестокие бои

были у меня с однополчанами.

Клопы, тараканы и блохи —

да будет их роль не забыта —

свидетели нашей эпохи,

участники нашего быта.

Травя домашних насекомых,

совсем не вредных и не злых,

мы травим, в сущности, знакомых,

соседей, близких и родных.

Такой останется до смерти

натура дикая моя,

на симфоническом концерте —

и то, бывало, пукал я.

Рука фортуны загребает

из неизведанных глубин,

и в оголтелом разъебае

вдруг объявляется раввин.

Увы, но все учителя,

чуть оказавшись возле кассы,

выкидывают фортеля

и сотворяют выкрутасы.

Жар любви сменить морозами

норовит любой народ:

обосрет, засыпет розами,

а потом – наоборот.

Усердия смешная добродетель

поскольку мне природой не дана,

то я весьма поверхностный свидетель

эпохи процветания гавна.

Рассказы об экземе и лишае,

о язве и капризах стоматита

текут, почти нисколько не лишая

нас радости живого аппетита.

Про загадку факта важного

каждый знает, но молчит:

время жизни в ухе каждого

с разной скоростью журчит.

Зима! Крестьянин, торжествуя,

наладил санок легкий бег,

ему кричат: какого хуя,

еще нигде не выпал снег!

Есть люди редкого разлива,

у них и мужество – отдельное:

являть, не пряча боязливо,

живое чувство неподдельное.

Даже наш суровый век

полноту ничуть не судит:

если славный человек,

пусть его побольше будет.

Взор у него остер и хищен,

а рот – немедля станет пастью;

мы оба в жизни что-то ищем,

но очень разное, по счастью.

Я ощутил сегодня снова —

так были споры горячи, —

что в нас помимо кровяного

есть и давление мочи.

Есть люди с тяжкими кручинами,

они не видны в общей массе,

но чувствуют себя мужчинами

не возле бабы, а при кассе.

Тернистый путь к деньгам и власти

всегда лежит через тоннель,

откуда лица блядской масти

легко выходят на панель.

Желанье темное и страстное

в любом хоть раз, но шевелилось:

уйти пешком в такое странствие,

чтоб чувство жизни оживилось.

От неких лиц не жду хорошего —

они, как язвой, тайно мучимы,

что были круто недоношены,

а после – крепко недоучены.

Блажен любой, кто образован;

я восхищался многократно,

как дух у них организован

и фарширован аккуратно.

Хочу богатством насладиться

не для покоя и приятства,

а чтобы лично убедиться,

что нету счастья от богатства.

Я за умеренную плату —

за двести грамм и колбасу —

иду к себе в ума палату

и, пыль обдув, совет несу.

Заранее я знаю о соседе,

в вагоне оказавшемся бок о бок:

дежурное меню в такой беседе —

истории наебов и поебок.

Новых мифов нынче много,

личной жажде сообразно

кто-то всуе ищет Бога,

кто-то – общего оргазма.

Гуманность волнительным кружевом

окутала быт наших лет:

наружу выходят с оружием

и плачутся в бронежилет.

Мы очень прагматично и практично,

весьма рационально мы живем,

и все наши дела идут отлично,

а песни мы – унылые поем.

Забавно мне, что поле брани

всех политических страстей

влечет к себе потоки срани

различных видов и мастей.

Любую кто собрал коллекцию,

ее холопы и фанаты —

глухую чувствуют эрекцию,

чужие видя экспонаты.

Суке, недоноску и бездарности

выдано Творцом для утешения

дьявольское чувство солидарности

и хмельная пена мельтешения.

Имеют острые глаза

и мудрецы, и прохиндеи:

они пластичны, как лоза,

когда им виден ствол идеи.

Есть люди – их усилия немалы, —

хотящие в награду за усердствие

протиснуться в истории анналы,

хотя бы сквозь анальное отверстие.

Кто к жалостным склонен рыданиям

и ранен мельчайшим лишением —

завидует ярким страданиям

и даже высоким крушениям.

Кругам идейного актива

легко понять посредством нюха,

что слитный запах коллектива —

отнюдь не есть единство духа.

Известно даже медицине

и просто видно трезвым глазом,

что кто романтик, а не циник,

тому запудрить легче разум.

Стихает и вянет

мыслительный бум,

на днях колосившийся тучно;

решили, как видно,

властители дум

насиживать яйца беззвучно.

В улыбке, жесте, мелкой нотке —

едина личная черта,

есть люди —

видно по походке,

что плохо пахнет изо рта.

Везде, где дорожки ковровые,

есть тихие люди живучие —

то ветки сплетают лавровые,

то петлю завяжут при случае.

Я тех люблю, что опоздали —

хотя бы раз, но навсегда —

к раздаче, к должности, к медали,

к дележке с запахом стыда.

Благословенны лох и лапоть,

себя хотящие сберечь

и вдоль по жизни тихо капать,

а не кипеть и бурно течь.

Есть люди —

тоньше нюх, чем у собаки,

они вдыхают запахи и ждут;

едва лишь возникают сучьи знаки,

они уже немедля тут как тут.

Не злобы ради, не с похмелья

дурак – орудие судьбы —

стрижет кудрявые деревья

под телеграфные столбы.

Гляну что направо, что налево —

все на свете ясно всем вокруг,

так умудрена бывает дева,

истину познав из первых брюк.

Мне порою встречаются лица —

поневоле вздохнешь со смущением,

что мечта наша в детях продлиться

так убога своим воплощением.

Все же я ценю ханжу

за безудержный размах:

всем Венерам паранджу

он готов надеть на пах.

Спокойно плюнь и разотри —

забудь о встрече с этой мразью…

Но что-то хрустнуло внутри,

и день заляпан липкой грязью.

Повсюдные растут провинциалы,

накачивая сталь мускулатуры,

чтоб вырезать свои инициалы

на дереве науки и культуры.

Глядя пристально, трезво и здраво,

можно много чего насмотреться;

омерзение – тоже забава,

только зябко в душе и на сердце.

В себе таит зачатки вредности

и может вспыхнуть, как чума,

слиянный сок душевной бедности

и ярой пылкости ума.

По службе жаждал повышения,

смотрел в экран от делать нечего,

а ночью штопал отношения,

в семье сложившиеся вечером.

Все вообразимое – и более —

в меру современной технологии

вытворит над нами своеволие

и к нему примкнувшие убогие.

Люблю я в личности следы

учительского дарования,

но просвещения плоды

гниют еще до созревания.

Своя у каждого таинственность,

и мы вокруг напрасно кружим:

Творец дает лицу единственность,

непостижимую снаружи.

Поскольку был мой дом распахнут

любым и всяким людям риска —

я знаю, как живут и пахнут

герои, видимые близко.

Тому на свете всё видней,

в ком есть апломб и убеждения;

чем личность мельче, тем крупней

ее глобальные суждения.

А наблюдая лица потные

и то, как люди мельтешат,

забавно думать, что животные

нисколько в люди не спешат.

Томясь в житейском общем тесте,

вдруг замечаешь тайным взглядом,

что мы живем отнюдь не вместе,

а только около и рядом.

Хотя покуда все в порядке,

такая к худу в нас готовность,

что вдруг душа уходит в пятки

и в пах уносится духовность.

Я соблюдаю такт и честь

по месту, в коем нахожусь, —

то я кажусь умней, чем есть,

то я умней, чем я кажусь.

Рожденные кидаться на врага —

томятся, вырастая, и скучают,

потом их держат быта берега,

где чахнут эти люди и мельчают.

Вижу я за годом год

заново и снова,

что поживший идиот —

мягче молодого.

О, я отнюдь не слеп и глуп:

везде, где чинно и серьезно,

внутри меня большой тулуп

надет на душу, чтоб не мерзла.

Забавные печали нас измучили,

былые сокрушая упования:

не знали мы,

что при благополучии

угрюмее тоска существования.

Потоки знания волной

бурлят уже вдоль носоглотки,

поскольку разум бедный мой —

не безразмерные колготки.

При спорах тихо я журчу,

чтоб не являлась пена злая;

когда не знаю, то молчу,

или помалкиваю, зная.

Хотя уже ушли те времена

и чисто на житейском небосводе,

подонков и мерзавцев имена

в душе моей болят к сырой погоде.

Терпя с утра зеркал соседство,

я бормочу себе под нос,

что время – сказочное средство

для выпадения волос.

Нет, я умнее стал навряд ли,

но безразличнее – стократ,

и руку жму я всякой падле,

и говорю, что видеть рад.

Увы, над этим неуклонно

трудились лучшие умы:

дерьмо сегодня благовонно

намного более, чем мы.

К работе азарт у меня —

от опыта жизни простого:

гулять после полного дня

приятней, чем после пустого.

Порой дойдешь до обалдения

от жизни кряканья утиного,

и в сон тогда плывут видения,

и все про бегство до единого.

Сейчас такая знаний бездна

доступна всякому уму,

что стало спорить бесполезно

и глупо думать самому.

Мы сколько ни едим совместной соли,

а в общую не мелемся муку,

у всех национальные мозоли

чувствительны к чужому башмаку.

Изрядным будет потрясение,

когда однажды – смех и плач —

везде наступит воскресение,

и с жертвой встретится палач.

На всем пути моем тернистом —

давно мы с Богом собеседники;

Он весь играет светом чистым,

но как темны Его посредники!

Во мне, безусловном уже старожиле,

колышется страх среди белого дня:

а что, если те, кто меня сторожили,

теперь у котла ожидают меня?

Я в поезде – чтоб ноги подышали,

ботинки снял

и с ними спал в соседстве,

а память в лабиринте полушарий

соткала грустный сон

о бедном детстве.

Уже я к мотиву запетому

не кинусь, распахнут и счастлив, —

я знаю себя, и поэтому

с людьми я не сух, но опаслив.

Случайная встреча на улице с другом,

досуг невеликий – на две сигареты,

но мы холоднее к житейским недугам,

когда наши души случайно согреты.

Мне мило все:

игра чужих культур

на шумных площадях земной округи

и дивное различие фактур

у ручек чемодана и подруги.

О чем-то говорить я не хочу,

о многом – ядовиты словопрения,

поэтому все чаще я молчу,

в немые погрузившись умозрения.

Время сыпется струйкой песка,

мухи памяти дремлют в черниле;

ностальгия – смешная тоска

по тому, что ничуть не ценили.

В душе сильнее дух сиротства,

и нам поделать с этим нечего,

когда оплошность или скотство

мы совершаем опрометчиво.

Давно уже не верю в пользу споров

и беганья за истиной гурьбой,

я больше почерпнул из разговоров,

которые веду с самим собой.

Теперь я только волей случая

знакомых вижу временами,

тяжелый дух благополучия

висит уныло между нами.

Семью надо холить и нежить,

особо заботясь о том,

чтоб нелюди, нечисть и нежить

собой не поганили дом.

Пребывая в уверенном мнении

обо всем, ибо тесно знаком,

дело славное – в этом затмении

величаво прожить мудаком.

В порядочности много неудобства,

что может огорчать и даже злить:

испытываешь приступ юдофобства,

а чувство это – некому излить.

То, что я вижу, – омерзительно,

уже на гибельной ступени,

но страшно мне лишь умозрительно,

а чисто чувственно – до фени.

Утратил я охоту с неких пор

вершить высоколобый устный блуд,

ведут меня на умный разговор,

как будто на допрос меня ведут.

Смешны сегодня страхи предка,

и жизнь вокруг совсем не та:

зло демоническое редко,

а больше – мразь и сволота.

Черты похожести типичной

есть у любви, семьи, разлуки —

Творец, лишенный жизни личной,

играет нашими со скуки.

Мне кажется, что смутное брожение,

тревогой расползаясь неуемной, —

большое обещает извержение

скопившейся по миру злобы темной.

Моей мужицкой сути естество,

чувствительную совесть не колыша,

глухое ощущает торжество,

о праведном возмездии услыша.

Если б человеку довелось,

пользуясь успехами прогресса,

как-то ухватить земную ось —

он ее согнет из интереса.

Не то чтобы одно сплошное свинство

цвело везде туземно и приблудно,

однако же большое сукинсынство

творится потаенно и прилюдно.

Пока не уснешь, из былого

упрямо сочится звучание,

доносится каждое слово

и слышится даже молчание.

Алкающим света мужчинам,

духовных высот верхолазам,

в дороге к незримым вершинам

обузой становится разум.

Я понял, роясь в мире личном

и наблюдая свой интим,

что не дано сполна постичь нам,

чего от жизни мы хотим.

С такой осанкой – чисто лебеди

(и белоснежность поразительна) —

по жизни мне встречались нелюди,

что красота мне подозрительна.

Порою встречаюсь я

с мудростью чистой,

ее глубина мне близка и видна,

однако для жизни,

крутой и гавнистой,

она бесполезна и даже вредна.

Початый век уму неведом,

и всуе тужится наука,

но стойкость к самым лютым бедам

хотел бы видеть я у внука.

Забавно мне,

что время увядания

скукоживает нас весьма непросто,

чертами благородного страдания

то суку наделяя, то прохвоста.

Слежу с неослабным вниманием,

как ровно журчат за столом

живые обмены незнанием

и вялым душевным теплом.

Только выйдя, еще на пороге,

при любых переменах погоды

ощущаю я токи тревоги,

предваряющей смутные годы.

Я верю аргументу, постулату,

гипотезе, идее, доказательству,

но более всего я верю блату,

который возникает по приятельству.

Вся беда разве в том,

что творится вовне?

Это вряд ли, ведь было и хуже.

Просто смутное время

клубится во мне,

крася в черное все, что снаружи.

Ровесник мой душой уныл

и прозябает в мудрой хмурости,

зато блажен, кто сохранил

в себе остатки юной дурости.

Везде, где все несутся впрыть, —

моя незримая граница:

решая, быть или не быть,

я выбрал быть, но сторониться.

Судьба у большинства – холмы и сопки,

в ней очень редки скалы или горы,

зато у всех у нас на пятой стопке —

о кручах и вершинах разговоры.

Давая вслух оценки фактам,

полезно помнить каждой личности,

что такт ума с душевным тактом —

две очень разные тактичности.

Я не боюсь дурного слуха,

не страшно мне плохое мнение,

поскольку слушаю вполуха

и мне противно вдвое менее.

Слова пусты, напрасны знаки

и всуе предостережения,

когда подземный дух клоаки

созрел для самовыражения.

Мы к житейской приучены стуже,

в нас от ветра и тьмы непроглядной

проступила внутри и снаружи

узловатость лозы виноградной.

Мы не знаем хотя ни бельмеса,

как устроены разумы наши,

только разум крутого замеса

мы легко отличаем от каши.

Сегодня мания лечения —

почти повсюдный вид недуга,

творят искусные мучения

душа и тело друг для друга.

В мире много всякого всего,

надобны ухватка и замашка,

каждый – повар счастья своего,

только подобрать продукты тяжко.

Хотя окрестная история

творит судьбе немало хамства,

но личной жизни траектория —

рисунок личного упрямства.

Больших умов сижу промеж

и жду с надеждой весть благую,

но в каждой мысли вижу плешь,

а то и лысину нагую.

Не знаю в жизни я плачевней,

чем то мгновение в пути,

когда любуешься харчевней,

а внутрь – не на что войти.

Я с русской речью так повязан,

любя ее ручьи и реки,

что я по трем порою фразам

судить могу о человеке.

Поскольку мы в рутинном быте

к волненьям склонны гомерическим,

то в нем достаточно событий,

равновеликих историческим.

Обживая различные страны,

если выпало так по судьбе,

мы сначала их жителям странны,

а чуть позже мы странны себе.

Мои греховные уста

в порывах радости и страсти

лобзали разные места

за исключеньем зада власти.

Забрать меня в жестокие тиски

еще покуда хвори не полезли,

а приступы беспочвенной тоски —

естественность пожизненной болезни.

Найдется ли, кому нас помянуть,

когда про нас забудут даже дети?

Мне кажется, найдется кто-нибудь,

живущий на обочине в кювете.

Жизни многих легко наперед

описать, исключая подробности,

человек – это то, что он врет,

во вранье проступают способности.

Живя суверенно, живя автономно

и чуждо общественным ломкам,

расходуешь чувства весьма экономно,

но тихо становишься волком.

Страсть к телесной чистоте

зря людьми так ценится:

часто моются лишь те,

кто чесаться ленится.

Как моралисты ни старались

и ход их мыслей как ни вился,

а хомо сапиенс вульгарис

ни в чем ничуть не изменился.

Кипит разруха моровая,

но подрастает поколение,

и торжествует жизнь живая

себе самой на удивление.

Любой обязан помнить,

всяк и каждый,

свой тягловый

верша по жизни труд,

что рельсы наши

кончатся однажды,

а после их и вовсе уберут.

При проводах на жизненном вокзале —

немногое сказать нам удается,

а всё, что мы, волнуясь, не сказали,

тупой и долгой болью остается.

Завершатся однажды и враз

наши подвиги, наше засранство,

и закончится время для нас,

а душе – распахнется пространство.

Скажи мне, друг и современник, —

уже давно спросить пора:

зачем повсюду столько денег,

а мы сидим без ни хера?

Был создан мир Творцом, а значит —

и Божий дух огнем горит

не в тех, кто молится и плачет,

а в тех, кто мыслит и творит.

Чтобы наш мятежный дух земной

стиснут был в разумных берегах —

чуть окрепли крылья за спиной,

гири повисают на ногах.

Все мои затеи наповал

рубятся фортуной бессердечно;

если б я гробами торговал,

жили бы на свете люди вечно.

С душой у нас не все в порядке,

подобны мы слепым и нищим,

а Бог играет с нами в прятки,

грустя, что мы Его не ищем.

Ручьи грядущих лет журчат

о том, что не на что надеяться,

и подрастающих внучат

еще помелет та же мельница.

Именно пробелы и зазоры,

а не толчея узлов и нитей,

тихо сопрягаются в узоры

истинного кружева событий.

Небесный простор пустоты

не то чтоб мешал моей вере,

но если, Господь, это Ты,

то в дождь я не выйду за двери.

Всегда был занят я везде —

всерьез, а не слегка —

резьбой по воздуху, воде

и дыму табака.

Лень – это борьба, погони, кражи,

мыслей оживленное брожение,

только лень активно будоражит

вялое мое воображение.

Если ноет душевный ушиб,

очень давит чужое присутствие,

мне нужней, чтоб вокруг ни души

не толпилось, являя сочувствие.

Учился много я, но скверно,

хотя обрывки помню прочно,

и что я знаю, то неверно,

а все, что верно, то неточно.

Я в мудрецы хотя не лезу,

но мыслю я башкой кудлатой,

и неглубоких истин бездну

я накопал моей лопатой.

Есть между сном и пробуждением

души короткая отрада:

я ощущаю с наслаждением,

что мне вставать еще не надо.

Свой собственный мир я устроил

усилием собственных рук,

а всюду, где запись в герои,

хожу стороной и вокруг.

Я попадал моим ключом

в такие скважины случайные,

что нынче знаю, что почем,

и мысли все мои – печальные.

Угрюмо думал я сегодня,

что в нашей тьме,

грызне, предательстве

вся милость высшая Господня —

в Его безликом невмешательстве.

В мире все расписано по нотам,

гаммы эти вовсе не сложны:

служат мысли умных идиотам,

ибо только им они нужны.

Когда меня от гибели на дне

лишь тонкая удерживала нить,

мгновение подмигивало мне,

зовя его забавность оценить.

Что суета течет впустую,

нам не обидно и не жалко,

активность нашу холостую

огонь бенгальский греет жарко.

Затем лишь я друзей бы попросил

хоть капельку здоровья уберечь,

чтоб дольше у души достало сил

на радость от нечастых наших встреч.

В небесной синей райской выси

меня тоска бы съела – в ней

метать нельзя и скучно бисер

ввиду отсутствия свиней.

Течет покоя зыбь текучая,

и тишь да гладь отсель досель;

идиотизм благополучия

неописуем, как кисель.

Мы спорим, низвергаем и бунтуем

в запале сокрушенья и борения,

а после остываем и бинтуем

ожоги от душевного горения.

Доволен я житьем-бытьем,

покоем счастлив эфемерным,

и все вокруг идет путем,

хотя, по-моему, неверным.

Кто отрешен и отчужден

от суеты с ее кипением,

зато сполна вознагражден

живой души негромким пением.

Давно уже домашен мой ночлег,

лучусь, покуда тлеет уголек,

и часто, недалекий человек,

от истины бываю недалек.

Сонливый облик обормота

предъявит Божьему суду

моя высокая дремота,

надменно чуждая труду.

В одинокую дудочку дуя,

слаб душою и выпить непрочь,

ни от Бога подачек не жду я,

ни Ему я не в силах помочь.

Моя уже хроническая праздность,

владычица души моей и тела,

корнями утекает в безобразность

того, что сотворяют люди дела.

Излишних сведений кирпич

меня не тянет в каждый спор,

но жажда истину постичь

меня сусанит до сих пор.

Чтобы глубоким мыслителем

слыть у наивных людей,

быть надо краном-смесителем

нескольких крайних идей.

Я стал отшельник,

быт мой чист

и дышит воздухом интимности,

и жалко мне врагов моих,

беднягам хочется взаимности.

Век живу я

то в конфузе, то в контузии —

от азарта, от надежды, от иллюзии;

чуть очухиваюсь —

верен, как и прежде,

я иллюзии, азарту и надежде.

Проснувшись

в неосознанной тревоге,

я воду пью, рассеянно курю,

и вовсе я не думаю о Боге,

но с кем-то безусловно говорю.

Был я слеп,

опрометчив, решителен,

скор и падок на дело и слово;

стыд за прошлое мне утешителен

и для глупостей новых основа.

Я давно уже заметил, насколько

человек умом и духом непрочен,

полагаться на себя можно только,

да и то, если признаться, не очень.

Из лени, безделья и праздности,

где корни порока гнездятся,

рождаются разные разности,

а в частности – песни родятся.

Нигде, по сути, не был я изгой,

поскольку был не лучше и не хуже,

а то, что я существенно другой,

узналось изнутри, а не снаружи.

Человек, обретающий зрелость,

знака свыше не ждет и не просит;

только личной анархии смелость

в Божий хаос порядок привносит.

Жду я мыслей,

как мух ожидает паук, —

так они бы мне в дело сгодились!

А вчера две глубоких

явились мне вдруг —

очевидно, они заблудились.

Сухой букет желаний —

вот утрата

из частых по житейскому течению.

Я столького всего хотел когда-то!

А ныне – очень рад неполучению.

Я не лучшие,

а все потратил годы

на блаженное бездельное томление,

был послушен я велению природы,

ибо лень моя – природное явление.

Творец упрямо гнет эксперимент,

весь мир деля на лагерь и бардак,

и бедствует в борделе импотент,

а в лагере блаженствует мудак.

Я книжный червь и пьяный враль,

а в мире празднуют верховность

широкоплечая мораль

и мускулистая духовность.

Мне как-то понять повезло,

и в памяти ныне витает,

что деньги тем большее зло,

чем больше нам их не хватает.

На то, что вышел из тюрьмы,

на то, что пью не по годам, —

у Бога я беру взаймы,

и оба знаем, что отдам.

В ночи на жизнь мою покой

ложится облачным пластом,

он изумительно такой,

каков, быть может, в мире том.

Лижут вялые волны былого

зыбкий берег сегодняшних лет,

с хилой злобностью снова и снова

люто плещут в лицо и вослед.

Все пока со мной благополучно,

профилю не стыдно за анфас,

мне с самим собой бывает скучно,

только если спит один из нас.

А люблю я сильнее всего,

хоть забава моя не проста, —

пощипать мудреца за его

уязвимые спору места.

Ни тучки нет на небе чистом,

а мне видна она вполне,

поскольку светлым пессимистом

я воспитал себя во мне.

На днях печалясь, невзначай

нашел я смуты разрешение:

я матом выругал печаль,

и ощутилось облегчение.

На будущие беды мне плевать,

предвидеть неизбежное – обидно,

заранее беду переживать —

и глупо, и весьма недальновидно.

Насмешливость лелея и храня,

я в жизни стал ей пользоваться реже:

ирония – прекрасная броня,

но хуже проникает воздух свежий.

Тертые, бывалые, крученые,

много повидавшие на свете,

сделались мы крупные ученые

в том, что знают с детства наши дети.

Процессом странствия влеком,

я в путешествие обычно

весь погружаюсь целиком,

а что я вижу – безразлично.

Люди нынче жаждут потреблять,

каждый занят миской и лоханкой,

смотрится на фоне этом блядь —

чистой древнегреческой вакханкой.

Мне снился сон: бегу в толпе я,

а позади – разлив огней,

там распростертая Помпея,

и жизнь моя осталась в ней.

А если все заведомо в судьбе

расписано, играется с листа,

и мы – всего лишь гайки на резьбе,

то лень моя разумна и чиста.

Не мы плетем событий нить,

об этом знал и древний стоик,

а то, что можно объяснить, —

уже усилия не стоит.

Прислушавшись

к оттенкам и нюансам,

улавливаешь Божью справедливость:

мы часто терпим горести авансом

за будущую алчную блудливость.

Неужели где-то в небе

с равнодушной гениальностью

сочиняется та небыль,

что становится реальностью?

Я мыслю без надрыва и труда,

немалого достиг я в этом деле,

поскольку, если целишь в никуда,

никак не промахнешься мимо цели.

Давно и в разном разуверясь,

но, веря в Божью широту,

еще сыскать надеюсь ересь,

в которой веру обрету.

По воздуху, по суше и воде

добрался я уже до многих стран,

еще не обнаружил я нигде

лекарство от душевных наших ран.

И все течет на самом деле

по справедливости сейчас:

мы в Бога верим еле-еле,

а Бог – совсем не верит в нас.

В судьбе

бывают мертвые сезоны —

застой и тишина, тоска и муть,

и рвемся мы тогда, как вор из зоны,

а нам давалось время отдохнуть.

Тоска, по сути, неуместна,

однако, скрыться не пытаясь,

она растет в душе, как тесто,

дрожжами радости питаясь.

Мне дней земных мила текучка,

а рай – совсем не интересен:

там целомудренниц толкучка

и не поют печальных песен.

В шарме внешнем нету нужности

одинокому ежу,

красоту моей наружности

я внутри себя держу.

Нет, я на время не в обиде,

что источилась жизни ось,

я даже рад, что все предвидел,

но горько мне, что все сбылось.

Мой дух неярок и негромок,

но прячет каплю смысла зрелого

самодостаточный обломок

несуществующего целого.

Напрасно мы то стонем бурно,

то глянем в небо и вздохнем.

Бог создал мир весьма халтурно

и со стыда забыл о нем.

С наслаждением спать я ложусь,

от уюта постели счастливый,

потому что во сне не стыжусь,

что такой уродился ленивый.

Тому, кто себя не щадит

и стоек в сей гибельной странности,

фортуной дается кредит

заметной душевной сохранности.

На нас, мечтательных и хилых,

не ловит кайфа Божий глаз,

а мы никак понять не в силах,

что Он в упор не видит нас.

Сегодня спросили: а что бы

ты сделал от имени Бога?

Я в мире боюсь только злобы,

и я б ее снизил намного.

Былое нас так тешит не напрасно,

фальшиво это мутное кино,

но прошлое тем более прекрасно,

чем более расплывчато оно.

Для жизни полезно явление

неясной печали тупой,

то смутное духа томление,

которое тянет в запой.

В какие упоительные дали

стремились мы, томлением пылая!

А к возрасту, когда их повидали,

увяла впечатлительность былая.

Выделывая па и пируэты,

немало начудил я интересного,

земные я не чту авторитеты,

но радуюсь молчанию небесного.

Мне сладок перечень подсудный

душегубительных пороков,

а грех уныния паскудный —

дурь от нехватки сил и соков.

Душа моя заметно опустела

и к жизни потеряла интерес —

похоже, оставлять собралась тело

и ей уже земной не нужен вес.

Всегда на самочувствие весеннее,

когда залито все теплом и светом,

туманное влияет опасение,

что все же будет осень вслед за летом.

По существу событий личных

в любых оказываясь точках,

душа болит в местах различных

и даже – в печени и почках.

Тише теперь мы гуляем и пляшем,

реже в судьбе виражи,

даже иллюзии в возрасте нашем —

призрачны, как миражи.

В тесное чистилище пустив

грешников заядлых и крутых,

селят их на муки в коллектив

ангелов, монахов и святых.

Творец жесток,

мы зря воображаем,

что благостна земная наша тьма,

мы многое легко переживаем,

но после – выживаем из ума.

Не просто ради интереса

я глаз держу настороже:

святой, пожавший руку беса, —

святой сомнительный уже.

Затем на небо нету моста,

чтоб мог надеяться простак,

что там совсем не все так просто,

а просто все совсем не так.

Я в молодости жить себе помог

и ясно это вижу с расстояния:

я понял, ощутив, как одинок,

пожизненность такого состояния.

Весьма порой мешает мне уснуть

волнующая, как ни поверни,

открывшаяся мне внезапно суть

какой-нибудь немыслимой херни.

В душе моей многое стерто,

а скепсис – остатки загваздал;

я верю и в Бога, и в черта,

но в черта – сильнее гораздо.

Многих бед моих источник —

наплевавший на мораль

мой язык – болтун и склочник,

обаяшка, змей и враль.

Душа, когда она уже в полете

и вся уже вперед обращена,

вдруг чувствует тоску по бренной плоти

и болью ностальгии смущена.

Творцу живется вряд ли интересно,

от нас Ему то муторно, то дурно;

а боги древних греков, как известно, —

те трахались и сами очень бурно.

Творец отвел глаза напрасно,

когда мы падали во тьму;

что Бога нет, сегодня ясно

и нам не меньше, чем Ему.

Подрезая на корню

жажду веры острую,

порют мутную херню

все Его апостолы.

Уже не глупость, а кретинство —

любое пылкое учение

про гармоничное единство

и лучезарное сплочение.

Я слухом не ловлю,

не вижу взглядом,

но что-то существует с нами рядом,

невнятицу мне в душу говоря

словами из иного словаря.

Время льется то жидко, то густо,

то по горло, то ниже колен,

а когда оно полностью пусто —

наступает пора перемен.

На вопрос мой даруя ответ,

песня чья-то звучит надо мной,

и опять проливается свет

на изгаженный век наш чумной.

Несчетных звезд у Бога россыпи

и тьма кружащихся планет,

и для двуногой мелкой особи

душевных сил у Бога нет.

Тоска моя не легче, но ясней:

в душе иссяк терпения запас,

трехмерность бытия обрыдла ей,

и боль ее окутывает нас.

Теперь, когда я крепко стар,

от мира стенкой отгорожен,

мне Божий глас народа стал

докучлив и пустопорожен.

Слушая полемик жаркий бред,

я люблю накал предубеждения,

ибо чем туманнее предмет,

тем категоричнее суждения.

Повсюду нынче злобой

пахнет скверно,

у Бога созревает новый план,

Его ведь консультируют, наверно,

Аттила, Чингисхан и Тамерлан.

Заглядывая в канувшее прошлое,

я радуюсь ему издалека:

уже оно красивое, киношное,

и даже театральное слегка.

Нет, я не зябко и не скудно

жил без единого кумира,

но без него ужасно трудно

во мгле безжалостного мира.

Мечта – весьма двусмысленный росток,

и Бог, хотя сочувствует мечтам,

скорее милосерден, чем жесток,

давая расцвести не всем цветам.

Я у философа Декарта

прочел и помню с той поры,

что, если прет худая карта,

разумней выйти из игры.

Наш каждый возраст – как гостиница:

мы в разных думаем о разном,

и только легкость оскотиниться

живет везде живым соблазном.

Все слухи, сплетни, клевета

и злой молвы увеселения —

весьма нужны, чтоб не пуста

была душа у населения.

Наш мир уже почти понятен,

загадки тают, словно снег,

из непостижно белых пятен

остался только человек.

Когда весь день бывал я весел

и не темнело небо синее,

то я намного меньше весил —

не вес ли клонит нас в уныние?

Я, даже не смыкая век,

лежать люблю – до обожания,

ведь сам по сути человек —

продукт совместного лежания.

Хоть мысли наши Господу угодны,

в одном забавно схожи все они:

высокие раздумья – многоводны,

что делает их реками херни.

Кормежка служит нам отрадой,

Бог за обжорство нас простит,

ведь за кладбищенской оградой

у нас исчезнет аппетит.

Я личное имею основание

не верить сильной пользе от учения:

я лично получал образование,

забытое в минуту получения.

В душе – глухая безнадега,

в уме кипит пустой бульон;

а вариант поверить в Бога

давно отвергли я и Он.

Почему-то порою весенней

часто снится, внушая мне страх,

будто я утопаю в бассейне,

где вода мне всего лишь по пах.

Года мои стремглав летели,

и ныне – Бог тому свидетель —

в субботу жизненной недели

мое безделье – добродетель.

Из мелочи, случайной чепухи,

из мусора житейского и сора

рождаются и дивные стихи,

и долгая мучительная ссора.

Я часто думаю теперь —

поскольку я и в мыслях грешен, —

что в судьбах наших счет потерь

числом даров уравновешен.

Не грусти, обращаясь во прах,

о судьбе, что случилась такой,

это тяжко на первых порах,

а потом – тишина и покой.

Наш небольшой планетный шарик

давно живет в гавне глубоком,

Бог по нему уже не шарит

своим давно уставшим оком.

А там и быт совсем другой —

в местах, куда Харон доставит:

то черт ударит кочергой,

то ангел в жопу свечку вставит.

Об этом я задумался заранее:

заведомо зачисленный в расход,

не смерти я боюсь, а умирания,

отсутствие мне проще, чем уход.

Я писал, как думал, а в итоге

то же, что в начале, ясно мне:

лучше легкомысленно – о Боге,

чем высокопарно – о хуйне.

Забавный все-таки транзит:

вдоль по судьбе через года

волочь житейский реквизит

из ниоткуда в никуда.

Ты ничего не обещаешь,

но знаю: Ты меня простишь,

ведь на вранье, что Ты прощаешь,

основан Твой земной престиж.

Везде, где вслух галдят о вечном,

и я, любуясь нежной птахой,

печально мыслю: где бы лечь нам,

послав печаль и вечность на хуй?

С той поры не могу я опомниться,

как позор этот был обнаружен:

я узнал, что мерзавка-любовница

изменяла мне с собственным мужем.

Мы лето разве любим за жару?

За мух? За комаров?

Намного проще:

за летнюю повсюдную игру

в кустах, на берегу и в каждой роще.

Судьбы случайное сплетение,

переплетенье рук и ног,

и неизбежное смятение,

что снова так же одинок.

Появилось ли что-то во взгляде?

Стал угрюмее с некой поры?

Но забавно, как чувствуют бляди,

что уже я ушел из игры.

Прекрасна юная русалка,

предела нету восхищению,

и лишь до слез матросу жалко,

что хвост препятствует общению.

Начал я с той поры, как подрос,

разбираться во взрослых игрушках,

и немало кудрявых волос

на чужих я оставил подушках.

Беда с романами и шашнями,

такими яркими в начале:

едва лишь делаясь вчерашними,

они тускнели и мельчали.

Во флирте мы весьма поднаторели

и, с дамой заведя пустую речь,

выводим удивительные трели,

покуда размышляем, где прилечь.

У мужиков тоску глобальную

понять-постичь довольно просто:

мы ищем бабу идеальную,

а жить с такой – смертельно постно.

Любовным играм обучение —

и кайф, и спорт, и развлечение.

Смешной забаве суждено

плыть по течению столетий:

из разных мест сойдясь в одно,

два пола шаркают о третий.

Мы все танцуем идеально,

поскольку нет особой сложности

напомнить даме вертикально

горизонтальные возможности.

Не зря ли мы здоровье губим,

виясь телами в унисон?

Чем реже мы подругу любим,

тем чаще нас ласкает сон.

Постичь я не могу,

но принимаю

стихию женских мыслей и причуд,

а если что пойму, то понимаю,

что понял это поздно чересчур.

Всюду плачется загнанный муж

на супружества тяжкий обет,

но любовь – это свет наших душ,

а семья – это плата за свет.

Неправда, что женщины – дуры,

мужчины умней их едва ли,

домашние нежные куры

немало орлов заклевали.

Идея найдена не мной,

но это ценное напутствие:

чтоб жить в согласии с женой,

я спорю с ней в ее отсутствие.

В нас от юных вишен и черешен

память порастает незабудками;

умыслом и помыслом я грешен

больше, чем реальными поступками.

Девушка, зачем идешь ты мимо

и меня не видишь на пути?

Так ведь и Аттила мимо Рима

мог однажды запросто пройти.

У бабы во все времена —

жара на дворе или стужа —

потребность любви так сильна,

что любит она даже мужа.

Едино в лысых и седых —

как иудеев, так и эллинов,

что вид кобылок молодых

туманит взор у сивых меринов.

Растет моя дурная слава

среди ханжей и мелких равов,

поскольку свято чту я право

участия в упадке нравов.

Мужики пустой вопрос

жарко всюду обсуждают:

почему у наших роз

их шипы не увядают?

Мне часто доводилось убедиться

в кудрявые года моей распутности,

что строгая одежда на девице

отнюдь не означает недоступности.

Занявшись темной дамы просветлением

и чары отпустив на произвол,

я долго остаюсь под впечатлением,

которое на даму произвел.

Я не стыжусь и не таюсь,

когда палюсь в огне,

я сразу даме признаюсь

в ее любви ко мне.

Мужику в одиночестве кисло,

тяжело мужику одному,

а как баба на шее повисла,

так немедленно легче ему.

По женщине значительно видней,

как лечит нас любовная игра:

потраханная женщина умней

и к миру снисходительно добра.

Мне было с ней настолько хорошо,

что я без умышлений негодяйства

завлек ее в постель и перешел

к совместному ведению хозяйства.

Дух весенний полон сострадания

к темным и таящимся местам:

всюду, где углы у мироздания,

кто-нибудь весной ебется там.

Липла муха-цокотуха

на любые пиджаки,

позолоту стерли с брюха

мимолетные жуки.

Здоровый дух в здоровом теле

влечет его к чужой постели.

Где музыка звучит,

легко тревожа,

где женщины танцуют равнобедренно,

глаза у мужиков

горят похоже:

хочу, и по возможности немедленно.

Легко текла судьба моя,

минуя храм и синагогу,

и многим черным кошкам я

перебежал тогда дорогу.

Теперь давно я не жених,

но шелушится в голове,

что были светлые меж них,

и даже рыжих было две.

Ведя семейную войну,

где ищет злость похлеще фразу,

я побеждаю потому,

что белый флаг подъемлю сразу.

Мужчин рассеянное воинство

своей особостью гордится,

хотя у всех – одно достоинство:

любой козел в мужья годится.

Занявшись опросов пустыми трудами —

а к личным секретам

охоч я и лаком, —

я в мысли простой

утвердился с годами:

семья – это тайна,

покрытая браком.

Из некоего жизненного круга

нам выйти с неких пор

не удается,

поэтому случайная подруга —

нечаянная влага из колодца.

Ведем ли мы беседы грустные,

ворчим ли – всюду прохиндеи,

а в нас кипят, не зная устали,

прелюбодейные идеи.

От искры любовной – порой сгоряча —

в ночи зажигается жизни свеча.

Какой ни являет она собой вид,

а тоже свечу запалить норовит.

И тянется так по капризу Творца —

забыто начало, не видно конца.

Покуда слова я увязывал эти,

пятьсот человек появилось на свете.

К ней шел и старец, и юнец,

текли ученые и школьники,

и многим был сужден конец

в ее Бермудском треугольнике.

Связано весьма кольцеобразно

мира устроение духовное,

и в любом отказе от соблазна

есть высокомерие греховное.

Люблю журчанье этой речки,

где плещет страсть о берега,

и тонковрунные овечки

своим баранам вьют рога.

Привязан к мачте, дышит жарко

плут Одиссей. И жутко жалко —

сирен, зазря поющих страстно

в неодолимое пространство.

Когда вокруг галдит семья,

то муж, отец и дед,

я тихо думаю, что я

скорее жив, чем нет.

Весьма крута метаморфоза

с мозгами, выпивкой сожженными,

и мы от раннего склероза

с чужими путаемся женами.

Будь гений ты или герой,

мудрец и эрудит —

любви сердечный геморрой

тебя не пощадит.

История – не дважды два четыре,

история куда замысловатей,

не знает ни один историк в мире

того, что знают несколько кроватей.

С одной отменной Божьей шуткой

любой мужик весьма знаком:

полгода бегаешь за юбкой —

и век живешь под каблуком.

У девушек пальтишки были куцые,

и – Боже, их судьбу благослови —

досадуя, что нету проституции,

они нам отдавались по любви.

Какой-нибудь

увлекшись кошкой драной

(обычно с легкой пылью в голове),

томился я потом душевной раной

и баб терпеть не мог недели две.

Мужья по малейшей причине

к упрекам должны быть готовы;

изъянов не видеть в мужчине

умеют одни только вдовы.

Поют юнцы свои запевки

про нежных кралей и зазноб,

а мы при виде юной девки

не в жар впадаем, а в озноб.

В острые периоды влюбленности —

каждый убеждался в этом лично —

прочие порочные наклонности

ждут выздоровления тактично.

Мы проявляем благородство

и дарим радость Божьим сферам,

когда людей воспроизводство

своим поддерживаем хером.

С тугими очертаниями зада

иметь образование не надо.

В этом гомоне и гаме,

в этой купле и продаже

девки делают ногами,

что уму не снилось даже.

Любовь немыслима без такта,

поскольку он – важнейший клей

и для игры, и для антракта,

и для согласия ролей.

Живет еще во мне былой мотив,

хотя уже я дряхлый и седой,

красотку по соседству ощутив,

я с пылкостью болтаю ерундой.

Овеян двусмысленной славой,

ласкаю сустав подагрический,

а где-то с распутной шалавой

гуляет мой образ лирический.

Многим птицам вил я гнезда

на ветвях души моей,

только рано или поздно

пташки гадили с ветвей.

Поскольку в жизненном меню —

увы – нам большего не дали,

я женщин искренне ценю

за обе стороны медали.

По весне, как козырная карта,

без жеманства, стыда и надменности

для поимки любовного фарта

оголяются все сокровенности.

Увы, но в жизни скоротечной

с годами вянет благодать

уменья вспыхнуть к первой встречной

и ей себя всего отдать.

Профан полнейший в туфлях, бусах —

эстетской жилки я лишен,

зато сходился я во вкусах

с мужьями очень разных жен.

Загадочно мне женское сложение —

духовного и плотского смешение,

где мелкое телесное движение

меняет наше к бабе отношение.

Семья – устройство не вчерашнее,

уже Сенека замечает:

мужик – животное домашнее,

но с удовольствием дичает.

Податливость мою хотя кляну,

однако же перечить не рискую:

мужчина, не боящийся жену,

весьма собой позорит честь мужскую.

Многим дамам ужимками лестными

я оказывал знаки внимания,

потому что с учтивыми жестами

тесно связан успех вынимания.

Любовь – не только наслаждение:

и по весне, и в ноябре

в любви есть самоутверждение,

всегда присущее игре.

Зная книгу жизни назубок,

текста я из виду не теряю,

важную главу про поебок

я весьма усердно повторяю.

Глубоким быть философом не надо,

повсюду видя связи и следы:

любовью мир удержан от распада,

а губят этот мир – ее плоды.

Наукой все границы стерты,

на днях читал уже в печати я,

что девки делают аборты

от непорочного зачатия.

Необходим лишь первый шаг

туда, где светит согрешение,

а после слабая душа

сама впадает в искушение.

За мелким вычетом подробностей

невмочь ни связям, ни протекции

помочь ни в области способностей,

ни в отношении эрекции.

Весной зацвел горох толченый,

влюбился в рыбу крокодил,

пошел налево кот ученый

и там котят себе родил.

Меняются каноны и понятия,

вид мира и событий, в нем текущих,

одни только любовные объятия —

такие же, как были в райских кущах.

В беседе с дамой много проще

воспринимать ее на ощупь.

Когда мы видим лик прелестный

и слов уже плетется вязь,

то блекнет весь пейзаж окрестный,

туманным фоном становясь.

Порой грущу при свете лунном,

томясь душой перед рассветом,

что снюсь, возможно, девам юным,

но не присутствую при этом.

Под фиговым порой таится листиком

такое, что не снилось даже мистикам.

Пускай на старческой каталке

меня сей миг везут к врачу,

когда вакханку от весталки

я в первый раз не отличу.

Пройдет и канет час печальный,

и я меж ангелов небесных

увижу свет первоначальный

и грустно вспомню баб телесных.

Сыграет ангел мой на дудочке,

что мне пора пред Божье око,

и тут же я смотаю удочки,

и станет рыбкам одиноко.

С какой-нибудь

из дивно зрелых дам

пускай застигнет смерть

меня на ложе,

окликнет Бог меня:

– Ты где, Адам?

А я ему отвечу:

– Здесь я, Боже!

Всуе прах мой не тревожь,

а носи бутылки,

пусть ебется молодежь

на моей могилке.

Видя старческую прыть,

бабы разбегаются,

дед их дивно мог покрыть,

а они пугаются.

Время хворей и седин —

очень тяжкая проверка

утлых банок от сардин,

серых гильз от фейерверка.

Это враки, что выдохся я,

сочинялись бы книжка за книжкой,

но состарилась Муза моя

и стихи мне диктует с одышкой.

Хоть пыл мой возрастом уменьшен,

но я без понта и без фальши

смотрю на встречных юных женщин

глазами теми же, что раньше.

Сейчас, когда уже я старожил,

я верен обывательским пределам —

не то чтобы я жизнью дорожил,

но как-то к ней привык

душой и телом.

Хотя проходит небольшой

отрезок нашей биографии,

хоть мы такие же душой —

нас жутко старят фотографии.

Когда мы начинаем остывать

и жизнь уже почти что утекла,

мы ценим нашу ветхую кровать

как средство сохранения тепла.

Дряхлый турист повсеместно

льется густыми лавинами:

старым развалинам лестно

встретиться взглядом с руинами.

Старушке снятся дни погожие

из текших много лет назад,

когда кидались все прохожие

проситься к ней в нескучный сад.

Творец расчислил наперед

любое наше прекословье:

вторая молодость берет

у нас последнее здоровье.

Я вязну в тоскливых повторах,

как будто плывут миражи;

встречаются сутки, в которых

уже точно так же я жил.

От чего так устал?

Ведь не камни таскал.

А подвыпив,

еще порываюсь я петь;

но все время тоска,

и повсюду тоска —

помоги мне, Господь,

эту жизнь дотерпеть.

Если ближе присмотреться,

в самом хилом старикашке

упоенно бьется сердце

и шевелятся замашки.

Вместе со всеми впадая в балдеж

и на любые готовы падения,

вертятся всюду,

где есть молодежь,

дедушки легкого поведения.

Наше время ступает, ползет и идет

по утратам, потерям, пропажам,

в молодые годится любой идиот,

а для старости – нужен со стажем.

Да, молодые соловьи,

мое былое – в сером пепле,

зато все слабости мои

набрали силу и окрепли.

Уже не позавидует никто

былой моей

загульной бесноватости,

но я обрел на старости зато

все признаки святого,

кроме святости.

Не манят ни слава, ни власть,

с любовью – глухой перекур,

осталась последняя страсть —

охота на жареных кур.

Негоже до срока

свечу задувать,

нам это веками твердят,

однако тому,

чье пространство – кровать,

нет лучше лекарства, чем яд.

Я не только снаружи облез,

я уже и душевно такой,

моего сластолюбия бес

обленился и ценит покой.

Судьба ведет нас и волочит

на страх и риск, в огонь и в воду,

даруя ближе к вечной ночи

уже ненужную свободу.

Душа поет, хотя не птица,

и стать легка не по годам,

и глаз, как странствующий рыцарь,

прекрасных сыскивает дам.

Горизонт застилается тучами,

время явно уже на излете,

ибо стали печально докучливы

все волнения духа и плоти.

Провалился житейский балет

или лысина славой покрыта —

все равно мы на старости лет

у разбитого дремлем корыта.

Стал верить я глухой молве,

что, выйдя в возраст стариковский,

мы в печени и в голове

скопляем камень философский.

Годы создают вокруг безлюдие,

полон день пустотами густыми;

старческих любовей скудоблудие —

это еще бегство из пустыни.

Ходят цыпочки и лапочки —

словно звуки песнопений;

половина мне до лампочки,

остальные мне до фени.

Копчу зачем-то небо синее,

меняя слабость на усталость,

ежевечернее уныние —

на ежеутреннюю вялость.

Угрюмо сух и раздражителен,

еще я жгу свою свечу

и становиться долгожителем

уже боюсь и не хочу.

Еще несет нас по волнам,

еще сполна живем на свете,

но в паруса тугие нам

уже вчерашний дует ветер.

Не назло грядущим бедам,

не вкушая благодать,

а ебутся бабка с дедом,

чтобы внуков нагадать.

Дотла сгоревшее полено,

со мной бутыль распив под вечер,

гуняво шамкало, что тлена

по сути нет и дух наш вечен.

Меня спроси или Его —

у нас один ответ:

старенье – сумерки всего,

что составляло свет.

Уже немалые года

мой хер со мной

отменно дружен,

торча во младости всегда,

а ныне – только если нужен.

Я дряхлостью нисколько не смущен,

и в частом алкогольном кураже

я бегаю за девками еще,

но только очень медленно уже.

Вчера с утра

кофейной гущей

увлекся я, ловя узор,

и углядел в судьбе грядущей

на склоне лет мужской позор.

К любым неприятностям

холодно стоек,

я силы души

берегу про запас;

на старости лет

огорчаться не стоит:

ведь самое худшее

ждет еще нас.

Порой жалеть я стал себя:

уже ничей не соблазнитель,

нить жизни вяло теребя,

ловлю конец не свой, а нити.

Вонзается во сне

мне в сердце спица

и дико разверзается беда;

покой, писал поэт,

нам только снится;

увы, теперь и снится не всегда.

Стынет буквами речка былого,

что по веку неслась оголтело,

и теперь меня хвалят за слово,

как недавно ругали за дело.

Для счастья надо очень мало,

и рад рубашке старичок,

если добавлено крахмала,

чтобы стоял воротничок.

Ближе к ночи пью горький нектар

под неспешные мысли о том,

как изрядно сегодня я стар,

но моложе, чем буду потом.

Мне забавна картина итога

на исходе пути моего:

и вполне я могу еще много,

и уже не хочу ничего.

Мы видные люди в округе,

в любой приглашают нас дом,

но молоды наши подруги

все с большим и большим трудом.

Я вкушаю отдых благодатный,

бросил я все хлопоты пустые:

возраст у меня еще закатный,

а в умишке – сумерки густые.

Принять последнее решение

мешают мне родные лица,

и к Богу я без приглашения

пока стесняюсь появиться.

Старюсь я приемлемо вполне,

разве только горестная штука:

квелое уныние ко мне

стало приходить уже без стука.

Судьбе не так уж мы покорны,

и ждет удача всех охочих;

в любви все возрасты проворны,

а пожилые – прытче прочих.

Молодое забыв мельтешение,

очень тихо живу и умеренно,

но у дряхлости есть утешение:

я уже не умру преждевременно.

Создался

облик новых поколений,

и я на них смотрю,

глуша тревогу;

когда меж них родится

ихний гений,

меня уже не будет, слава Богу.

Приблизившись

к естественному краю,

теряешь наплевательскую спесь,