Везде, где вслух галдят о вечном,

и я, любуясь нежной птахой,

печально мыслю: где бы лечь нам,

послав печаль и вечность на хуй?

С той поры не могу я опомниться,

как позор этот был обнаружен:

я узнал, что мерзавка-любовница

изменяла мне с собственным мужем.

Мы лето разве любим за жару?

За мух? За комаров?

Намного проще:

за летнюю повсюдную игру

в кустах, на берегу и в каждой роще.

Судьбы случайное сплетение,

переплетенье рук и ног,

и неизбежное смятение,

что снова так же одинок.

Появилось ли что-то во взгляде?

Стал угрюмее с некой поры?

Но забавно, как чувствуют бляди,

что уже я ушел из игры.

Прекрасна юная русалка,

предела нету восхищению,

и лишь до слез матросу жалко,

что хвост препятствует общению.

Начал я с той поры, как подрос,

разбираться во взрослых игрушках,

и немало кудрявых волос

на чужих я оставил подушках.

Беда с романами и шашнями,

такими яркими в начале:

едва лишь делаясь вчерашними,

они тускнели и мельчали.

Во флирте мы весьма поднаторели

и, с дамой заведя пустую речь,

выводим удивительные трели,

покуда размышляем, где прилечь.

У мужиков тоску глобальную

понять-постичь довольно просто:

мы ищем бабу идеальную,

а жить с такой – смертельно постно.

Любовным играм обучение —

и кайф, и спорт, и развлечение.

Смешной забаве суждено

плыть по течению столетий:

из разных мест сойдясь в одно,

два пола шаркают о третий.

Мы все танцуем идеально,

поскольку нет особой сложности

напомнить даме вертикально

горизонтальные возможности.

Не зря ли мы здоровье губим,

виясь телами в унисон?

Чем реже мы подругу любим,

тем чаще нас ласкает сон.

Постичь я не могу,

но принимаю

стихию женских мыслей и причуд,

а если что пойму, то понимаю,

что понял это поздно чересчур.

Всюду плачется загнанный муж

на супружества тяжкий обет,

но любовь – это свет наших душ,

а семья – это плата за свет.

Неправда, что женщины – дуры,

мужчины умней их едва ли,

домашние нежные куры

немало орлов заклевали.

Идея найдена не мной,

но это ценное напутствие:

чтоб жить в согласии с женой,

я спорю с ней в ее отсутствие.

В нас от юных вишен и черешен

память порастает незабудками;

умыслом и помыслом я грешен

больше, чем реальными поступками.

Девушка, зачем идешь ты мимо

и меня не видишь на пути?

Так ведь и Аттила мимо Рима

мог однажды запросто пройти.

У бабы во все времена —

жара на дворе или стужа —

потребность любви так сильна,

что любит она даже мужа.

Едино в лысых и седых —

как иудеев, так и эллинов,

что вид кобылок молодых

туманит взор у сивых меринов.

Растет моя дурная слава

среди ханжей и мелких равов,

поскольку свято чту я право

участия в упадке нравов.

Мужики пустой вопрос

жарко всюду обсуждают:

почему у наших роз

их шипы не увядают?

Мне часто доводилось убедиться

в кудрявые года моей распутности,

что строгая одежда на девице

отнюдь не означает недоступности.

Занявшись темной дамы просветлением

и чары отпустив на произвол,

я долго остаюсь под впечатлением,

которое на даму произвел.

Я не стыжусь и не таюсь,

когда палюсь в огне,

я сразу даме признаюсь

в ее любви ко мне.

Мужику в одиночестве кисло,

тяжело мужику одному,

а как баба на шее повисла,

так немедленно легче ему.

По женщине значительно видней,

как лечит нас любовная игра:

потраханная женщина умней

и к миру снисходительно добра.

Мне было с ней настолько хорошо,

что я без умышлений негодяйства

завлек ее в постель и перешел

к совместному ведению хозяйства.

Дух весенний полон сострадания

к темным и таящимся местам:

всюду, где углы у мироздания,

кто-нибудь весной ебется там.

Липла муха-цокотуха

на любые пиджаки,

позолоту стерли с брюха

мимолетные жуки.

Здоровый дух в здоровом теле

влечет его к чужой постели.

Где музыка звучит,

легко тревожа,

где женщины танцуют равнобедренно,

глаза у мужиков

горят похоже:

хочу, и по возможности немедленно.

Легко текла судьба моя,

минуя храм и синагогу,

и многим черным кошкам я

перебежал тогда дорогу.

Теперь давно я не жених,

но шелушится в голове,

что были светлые меж них,

и даже рыжих было две.

Ведя семейную войну,

где ищет злость похлеще фразу,

я побеждаю потому,

что белый флаг подъемлю сразу.

Мужчин рассеянное воинство

своей особостью гордится,

хотя у всех – одно достоинство:

любой козел в мужья годится.

Занявшись опросов пустыми трудами —

а к личным секретам

охоч я и лаком, —

я в мысли простой

утвердился с годами:

семья – это тайна,

покрытая браком.

Из некоего жизненного круга

нам выйти с неких пор

не удается,

поэтому случайная подруга —

нечаянная влага из колодца.

Ведем ли мы беседы грустные,

ворчим ли – всюду прохиндеи,

а в нас кипят, не зная устали,

прелюбодейные идеи.

От искры любовной – порой сгоряча —

в ночи зажигается жизни свеча.

Какой ни являет она собой вид,

а тоже свечу запалить норовит.

И тянется так по капризу Творца —

забыто начало, не видно конца.

Покуда слова я увязывал эти,

пятьсот человек появилось на свете.

К ней шел и старец, и юнец,

текли ученые и школьники,

и многим был сужден конец

в ее Бермудском треугольнике.

Связано весьма кольцеобразно

мира устроение духовное,

и в любом отказе от соблазна

есть высокомерие греховное.

Люблю журчанье этой речки,

где плещет страсть о берега,

и тонковрунные овечки

своим баранам вьют рога.

Привязан к мачте, дышит жарко

плут Одиссей. И жутко жалко —

сирен, зазря поющих страстно

в неодолимое пространство.

Когда вокруг галдит семья,

то муж, отец и дед,

я тихо думаю, что я

скорее жив, чем нет.

Весьма крута метаморфоза

с мозгами, выпивкой сожженными,

и мы от раннего склероза

с чужими путаемся женами.

Будь гений ты или герой,

мудрец и эрудит —

любви сердечный геморрой

тебя не пощадит.

История – не дважды два четыре,

история куда замысловатей,

не знает ни один историк в мире

того, что знают несколько кроватей.

С одной отменной Божьей шуткой

любой мужик весьма знаком:

полгода бегаешь за юбкой —

и век живешь под каблуком.

У девушек пальтишки были куцые,

и – Боже, их судьбу благослови —

досадуя, что нету проституции,

они нам отдавались по любви.

Какой-нибудь

увлекшись кошкой драной

(обычно с легкой пылью в голове),

томился я потом душевной раной

и баб терпеть не мог недели две.

Мужья по малейшей причине

к упрекам должны быть готовы;

изъянов не видеть в мужчине

умеют одни только вдовы.

Поют юнцы свои запевки

про нежных кралей и зазноб,

а мы при виде юной девки

не в жар впадаем, а в озноб.

В острые периоды влюбленности —

каждый убеждался в этом лично —

прочие порочные наклонности

ждут выздоровления тактично.

Мы проявляем благородство

и дарим радость Божьим сферам,

когда людей воспроизводство

своим поддерживаем хером.

С тугими очертаниями зада

иметь образование не надо.

В этом гомоне и гаме,

в этой купле и продаже

девки делают ногами,

что уму не снилось даже.

Любовь немыслима без такта,

поскольку он – важнейший клей

и для игры, и для антракта,

и для согласия ролей.

Живет еще во мне былой мотив,

хотя уже я дряхлый и седой,

красотку по соседству ощутив,

я с пылкостью болтаю ерундой.

Овеян двусмысленной славой,

ласкаю сустав подагрический,

а где-то с распутной шалавой

гуляет мой образ лирический.

Многим птицам вил я гнезда

на ветвях души моей,

только рано или поздно

пташки гадили с ветвей.

Поскольку в жизненном меню —

увы – нам большего не дали,

я женщин искренне ценю

за обе стороны медали.

По весне, как козырная карта,

без жеманства, стыда и надменности

для поимки любовного фарта

оголяются все сокровенности.

Увы, но в жизни скоротечной

с годами вянет благодать

уменья вспыхнуть к первой встречной

и ей себя всего отдать.

Профан полнейший в туфлях, бусах —

эстетской жилки я лишен,

зато сходился я во вкусах

с мужьями очень разных жен.

Загадочно мне женское сложение —

духовного и плотского смешение,

где мелкое телесное движение

меняет наше к бабе отношение.

Семья – устройство не вчерашнее,

уже Сенека замечает:

мужик – животное домашнее,

но с удовольствием дичает.

Податливость мою хотя кляну,

однако же перечить не рискую:

мужчина, не боящийся жену,

весьма собой позорит честь мужскую.

Многим дамам ужимками лестными

я оказывал знаки внимания,

потому что с учтивыми жестами

тесно связан успех вынимания.

Любовь – не только наслаждение:

и по весне, и в ноябре

в любви есть самоутверждение,

всегда присущее игре.

Зная книгу жизни назубок,

текста я из виду не теряю,

важную главу про поебок

я весьма усердно повторяю.

Глубоким быть философом не надо,

повсюду видя связи и следы:

любовью мир удержан от распада,

а губят этот мир – ее плоды.

Наукой все границы стерты,

на днях читал уже в печати я,

что девки делают аборты

от непорочного зачатия.

Необходим лишь первый шаг

туда, где светит согрешение,

а после слабая душа

сама впадает в искушение.

За мелким вычетом подробностей

невмочь ни связям, ни протекции

помочь ни в области способностей,

ни в отношении эрекции.

Весной зацвел горох толченый,

влюбился в рыбу крокодил,

пошел налево кот ученый

и там котят себе родил.

Меняются каноны и понятия,

вид мира и событий, в нем текущих,

одни только любовные объятия —

такие же, как были в райских кущах.

В беседе с дамой много проще

воспринимать ее на ощупь.

Когда мы видим лик прелестный

и слов уже плетется вязь,

то блекнет весь пейзаж окрестный,

туманным фоном становясь.

Порой грущу при свете лунном,

томясь душой перед рассветом,

что снюсь, возможно, девам юным,

но не присутствую при этом.

Под фиговым порой таится листиком

такое, что не снилось даже мистикам.

Пускай на старческой каталке

меня сей миг везут к врачу,

когда вакханку от весталки

я в первый раз не отличу.

Пройдет и канет час печальный,

и я меж ангелов небесных

увижу свет первоначальный

и грустно вспомню баб телесных.

Сыграет ангел мой на дудочке,

что мне пора пред Божье око,

и тут же я смотаю удочки,

и станет рыбкам одиноко.

С какой-нибудь

из дивно зрелых дам

пускай застигнет смерть

меня на ложе,

окликнет Бог меня:

– Ты где, Адам?

А я ему отвечу:

– Здесь я, Боже!

Всуе прах мой не тревожь,

а носи бутылки,

пусть ебется молодежь

на моей могилке.

Видя старческую прыть,

бабы разбегаются,

дед их дивно мог покрыть,

а они пугаются.

Время хворей и седин —

очень тяжкая проверка

утлых банок от сардин,

серых гильз от фейерверка.

Это враки, что выдохся я,

сочинялись бы книжка за книжкой,

но состарилась Муза моя

и стихи мне диктует с одышкой.

Хоть пыл мой возрастом уменьшен,

но я без понта и без фальши

смотрю на встречных юных женщин

глазами теми же, что раньше.

Сейчас, когда уже я старожил,

я верен обывательским пределам —

не то чтобы я жизнью дорожил,

но как-то к ней привык

душой и телом.

Хотя проходит небольшой

отрезок нашей биографии,

хоть мы такие же душой —

нас жутко старят фотографии.

Когда мы начинаем остывать

и жизнь уже почти что утекла,

мы ценим нашу ветхую кровать

как средство сохранения тепла.

Дряхлый турист повсеместно

льется густыми лавинами:

старым развалинам лестно

встретиться взглядом с руинами.

Старушке снятся дни погожие

из текших много лет назад,

когда кидались все прохожие

проситься к ней в нескучный сад.

Творец расчислил наперед

любое наше прекословье:

вторая молодость берет

у нас последнее здоровье.

Я вязну в тоскливых повторах,

как будто плывут миражи;

встречаются сутки, в которых

уже точно так же я жил.

От чего так устал?

Ведь не камни таскал.

А подвыпив,

еще порываюсь я петь;

но все время тоска,

и повсюду тоска —

помоги мне, Господь,

эту жизнь дотерпеть.

Если ближе присмотреться,

в самом хилом старикашке

упоенно бьется сердце

и шевелятся замашки.

Вместе со всеми впадая в балдеж

и на любые готовы падения,

вертятся всюду,

где есть молодежь,

дедушки легкого поведения.

Наше время ступает, ползет и идет

по утратам, потерям, пропажам,

в молодые годится любой идиот,

а для старости – нужен со стажем.

Да, молодые соловьи,

мое былое – в сером пепле,

зато все слабости мои

набрали силу и окрепли.

Уже не позавидует никто

былой моей

загульной бесноватости,

но я обрел на старости зато

все признаки святого,

кроме святости.

Не манят ни слава, ни власть,

с любовью – глухой перекур,

осталась последняя страсть —

охота на жареных кур.

Негоже до срока

свечу задувать,

нам это веками твердят,

однако тому,

чье пространство – кровать,

нет лучше лекарства, чем яд.

Я не только снаружи облез,

я уже и душевно такой,

моего сластолюбия бес

обленился и ценит покой.

Судьба ведет нас и волочит

на страх и риск, в огонь и в воду,

даруя ближе к вечной ночи

уже ненужную свободу.

Душа поет, хотя не птица,

и стать легка не по годам,

и глаз, как странствующий рыцарь,

прекрасных сыскивает дам.

Горизонт застилается тучами,

время явно уже на излете,

ибо стали печально докучливы

все волнения духа и плоти.

Провалился житейский балет

или лысина славой покрыта —

все равно мы на старости лет

у разбитого дремлем корыта.

Стал верить я глухой молве,

что, выйдя в возраст стариковский,

мы в печени и в голове

скопляем камень философский.

Годы создают вокруг безлюдие,

полон день пустотами густыми;

старческих любовей скудоблудие —

это еще бегство из пустыни.

Ходят цыпочки и лапочки —

словно звуки песнопений;

половина мне до лампочки,

остальные мне до фени.

Копчу зачем-то небо синее,

меняя слабость на усталость,

ежевечернее уныние —

на ежеутреннюю вялость.

Угрюмо сух и раздражителен,

еще я жгу свою свечу

и становиться долгожителем

уже боюсь и не хочу.

Еще несет нас по волнам,

еще сполна живем на свете,

но в паруса тугие нам

уже вчерашний дует ветер.

Не назло грядущим бедам,

не вкушая благодать,

а ебутся бабка с дедом,

чтобы внуков нагадать.

Дотла сгоревшее полено,

со мной бутыль распив под вечер,

гуняво шамкало, что тлена

по сути нет и дух наш вечен.

Меня спроси или Его —

у нас один ответ:

старенье – сумерки всего,

что составляло свет.

Уже немалые года

мой хер со мной

отменно дружен,

торча во младости всегда,

а ныне – только если нужен.

Я дряхлостью нисколько не смущен,

и в частом алкогольном кураже

я бегаю за девками еще,

но только очень медленно уже.

Вчера с утра

кофейной гущей

увлекся я, ловя узор,

и углядел в судьбе грядущей

на склоне лет мужской позор.

К любым неприятностям

холодно стоек,

я силы души

берегу про запас;

на старости лет

огорчаться не стоит:

ведь самое худшее

ждет еще нас.

Порой жалеть я стал себя:

уже ничей не соблазнитель,

нить жизни вяло теребя,

ловлю конец не свой, а нити.

Вонзается во сне

мне в сердце спица

и дико разверзается беда;

покой, писал поэт,

нам только снится;

увы, теперь и снится не всегда.

Стынет буквами речка былого,

что по веку неслась оголтело,

и теперь меня хвалят за слово,

как недавно ругали за дело.

Для счастья надо очень мало,

и рад рубашке старичок,

если добавлено крахмала,

чтобы стоял воротничок.

Ближе к ночи пью горький нектар

под неспешные мысли о том,

как изрядно сегодня я стар,

но моложе, чем буду потом.

Мне забавна картина итога

на исходе пути моего:

и вполне я могу еще много,

и уже не хочу ничего.

Мы видные люди в округе,

в любой приглашают нас дом,

но молоды наши подруги

все с большим и большим трудом.

Я вкушаю отдых благодатный,

бросил я все хлопоты пустые:

возраст у меня еще закатный,

а в умишке – сумерки густые.

Принять последнее решение

мешают мне родные лица,

и к Богу я без приглашения

пока стесняюсь появиться.

Старюсь я приемлемо вполне,

разве только горестная штука:

квелое уныние ко мне

стало приходить уже без стука.

Судьбе не так уж мы покорны,