24. Сыщики на почте

Пользуясь неограниченной свободой, мы с тобой, читатель, перепрыгнем через несколько дней и застанем дядю Поста в почтовой конторе разбирающим корреспонденцию, предназначенную к отправке.

Это была огромная, пестрая груда писем, простых, срочных, заказных, отправляемых воздушным, водным, автомобильным и железнодорожным путем, писем с марками разного достоинства, на которых был изображен первый президент Америки — Георг Вашингтон.

Тут были письма на запад, на север, на юг и на восток Америки, в города Соединенных Штатов: в Буффало и Миннеаполис, Сан-Франциско и Новый Орлеан, в Милуоки и Чикаго, в Вашингтон и Нью-Йорк, в маленькие селения и рабочие поселки, на одинокие фермы и в индейские деревни, на острова Мауи и Гавайи, в Гонолулу и Пирл Харбор, в Новую Зеландию, в Филиппины, в Канаду.

И были тут письма, адресованные далеко за океан: в Англию и Францию, в Египет и Палестину, в Японию и Корею.

Несколько писем было адресовано в Чехословакию, Польшу, Советский Союз. Письма эти дядя Пост отложил в отдельную пачку и сунул в ящик стола.

Кажется, он сделал это вовремя, потому что как раз в этот момент на столе в конторе зазвонил телефон, и начальник связи сказал:

— Хэрш, захватите с собой всю утреннюю почту и поднимитесь ко мне.

— Слушаю, сэр! — по-военному четко ответил дядя Пост.

Старый почтальон вызвал мальчика-рассыльного и вместе с ним погрузил на внутренний лифт всю остальную груду писем.

В кабинете начальника, как будто чем-то рассерженного, стоял, заложив руки в карманы брюк, знакомый нам сыщик Ньюмен и с ним два молодца, которым, казалось, надо было только крикнуть «пиль», чтобы они тотчас же бросились на указанную жертву.

— Если вы так настаиваете, можете ознакомиться еще вот с этими, — сказал начальник, кивая на письма, которые дядя Пост и мальчик сгружали в ручную тележку. Он обратился к старому почтальону: — Ваш район, кажется, числится за номером шестьдесят восемь, Хэрш?

— Так точно, сэр, — вытянулся дядя Пост. — Кварталы Восточной окраины, набережная по левую сторону, рабочие дома.

— Ага! Стало быть, весь Горчичный Рай тоже у вас? — процедил сквозь зубы Ньюмен. — Жалею вас. старина. Самый тяжелый район в вашем ведении.

Дядя Пост не отвечал.

— Можете идти, Хэрш, я вас больше не задерживаю, — сказал начальник.

— Слушаю, сэр!

Дядя Пост, не глядя на посетителей и, казалось, даже не видя их, вышел из кабинета. Но, едва закрыв за собой дверь, он вдруг хлопнул себя изо всех сил по коленке и состроил такую озорную и насмешливую гримасу, что мальчик-рассыльный удивленно спросил:

— Что с вами, дядя Пост? Чего это вы радуетесь?

— Я? Радуюсь? — изумился дядя Пост. — Что ты, Кобб! Тебе, видать, померещилось. И с чего бы это мне радоваться, скажи? Ведь я нынче даже еще не завтракал, все вожусь с этой проклятой почтой…

Между тем, пока за дверьми кабинета происходило это маленькое недоразумение, в кабинете двое молодцов и сыщик Ньюмен старательно разбирали корреспонденцию, доставленную дядей Постом. Они тщательно сортировали письма по странам, разглядывали почерки, иногда даже в лупу, а некоторые письма смотрели на свет.

Очевидно, сыщик не находил того, что искал, и потому раздражался. А когда ему попались конверты, надписанные еще не установившимся детским почерком и адресованные — одно в Натчез, а другое в Брикстон, он в раздражении даже отбросил их далеко от себя.

— Разбирай тут еще всякие ребячьи каракули! — проворчал он со злостью. — Мало у меня, что ли, настоящего дела!

Эх, Ньюмен, Ньюмен! Как вы недальновидны! Что бы вам вскрыть одно из этих писем, которые вы так небрежно отбросили! Быть может, именно в «ребячьих каракулях» нашли бы вы многое из того, что интересует и волнует ваших хозяев!

Мери Смит считалась в школе самой аккуратной девочкой, и письмо ее лишний раз это доказывало. Написанное на розовой бумаге чистым, круглым почерком, оно выглядело таким же аккуратным и прибранным, как его отправительница.

Приятно было держать в руках такое письмо! Зато о другом послании нельзя было сказать ничего похожего. Адресованное на Юг Соединенных Штатов, в город Натчез, письмо это носило на себе следы спешки и небрежности. Вот оно:

Ox, как злился бы Ньюмен, как распекал бы своих подручных, если бы знал, какую добычу выпустил из рук! Много дал бы он за то, чтобы ознакомиться с содержанием приведенных писем.

Но Ньюмен ничего этого не знал. А потому, просмотрев еще сотни три писем, он зевнул и объявил:

— Сегодня ничего интересного для себя я не нахожу. Загляну еще как-нибудь на днях.

— О-кэй, — кисло сказал начальник.

25. Нэнси заменили

Утро было солнечное и ветреное, как бывает иногда в апреле. Дороги уже просохли до белизны, и черные тополя торчали на них, как восклицательные знаки. Перебивая пыль, запах газолина и кухонный чад, в открытые окна лился чуть уловимый запах весны. Из окна кирпичного дома, в котором жили Гиричи, были видны шиферно-серые крыши, сгорбившиеся лачуги Горчичного Рая и белье, развешанное на балконах.

Толстые, зобатые голуби ходили по карнизам и курлыкали, всем своим видом показывая, что настало время радоваться жизни. Внизу, в грязи и пыли, возились куры, собаки и дети: весна пришла, весна пришла!

В кирпичном доме пела скрипка. Она пела так сладко и печально, что у Темпи, крутившей ручку стиральной машины, все время навертывались слезы на глаза.

— Этот мальчик — настоящий волшебник, — говорила она своим карапузам, как будто те могли понять ее печаль и ее восторг.

Василь играл, положив щеку на черную дедовскую скрипочку, полузакрыв глаза. Была ли то колыбельная песня, которую давным-давно певала ему мать, или позже где-то подслушанная мелодия, он и сам не знал. Знал только, что эта музыка не имеет ничего общего ни с городом, который был виден ему из окна, ни со всей этой беспокойно-дымной страной.

Нет, песня эта родилась далеко-далеко отсюда, в душистом зеленом краю, где горы подпирают синее небо, где на лугах растут цветы невиданной красоты, где пятнистые, как шкура леопарда, стоят величавые буки и быстрые, прозрачные реки текут по долинам.

Мальчик-пастух сидит у каменной колыбы[10] и видит далеко уходящие гребни синих гор. Лучезарный золотой свет струится от гор, от неба, от земли, золотые лютики звенят под ногами, звенят колокольчики на овцах, и все это вместе сливается в сладостную мелодию родины.

На каких деревенских свадьбах играла эта скрипка там, в стране его детства? Кто танцевал под ее певучий лепет? Какие девушки там, на Карпатах?

Замолк последний певучий звук. Василь не то раздумывал, не то настраивал свою скрипочку. И вот уже поскакали, шаловливо обгоняя друг друга, веселые плясовые ноты:

— Танцуйте, дети, танцуйте! — Темпи взмахнула мыльными руками. — Под такую музыку и я бы не утерпела, пустилась бы в пляс, если бы не дела!

И трое людей, разговаривавшие в кирпичном доме, тоже иногда отрывались от своей серьезной беседы, чтобы прислушаться к скрипке, выделывающей такие задорные коленца, и обменяться беглой улыбкой.

Собеседниками отца Василя, Ивана Гирича, были знакомые уже нам негр-инвалид Цезарь Бронкс и мистер Ричардсон. Да, да, сам мистер Ричардсон сидел в этой выбеленной пустой комнате, которую оживляли только два висящих на стене вышитых полотенца работы закарпатских вышивальщиц. Такая же вышивка украшала ворот полотняной рубашки хозяина, выглядывавшей из-под рабочего пиджака. И, глядя на ослепительную белизну этой рубашки, всякому становилось понятно: хозяин очень дорожит ею и, наверно, бережет. В самом деле, Иван Гирич свято сохранял все, что привез когда-то со своей далекой родины. И чем дольше жил он в этой стране, чем больше сил и здоровья оставлял здесь, на заводах Большого Босса, тем все милее становился для него покинутый в тяжелые годы мадьярского владычества край.

— Ох, боюсь, как бы мы не перешли с детских колясок да газовых плит снова на военное снаряжение, — сказал Иван Гирич, продолжая начатый разговор. — Ходят слухи, что Большой Босс хочет переконструировать некоторые машины… Мы-то знаем, что это значит, Опять начнется гонка, как во время войны…

Учитель взглянул на него.

— Да, вот мы с Цезарем были наивными младенцами, — сказал он, — воображали, что все в мире изменится после войны, мечтали, что все народы подадут друг другу руки. Уж никак не думали, что пойдет разговор об атомных и водородных бомбах. И, уж конечно, не думали, что нас станут пугать Советским Союзом, натравливать на него. Мы с Цезарем видели русских, нас не обманешь…

— Ох, мистер Ричардсон, мы живем здесь, как в лесу! — горячо сказал Гирич. — Что я знаю о политике хозяев, о рабочих в других странах, о Советском Союзе? Да только то, что захочет мне рассказать Босс.

— Правильно, Гирич, — кивнул Цезарь. — Мы должны читать газеты Милларда, смотреть фильмы, которые выпускает кинокомпания Милларда, слушать радиопередачи, которые оплачивает Миллард…

— А с какой радостью многие ребята уехали бы к себе на родину, скажу не стесняясь! — Цезарь ожесточенно запыхтел трубкой. — Что они здесь видят? Технику? Так эта техника не всякому по карману… А попробуйте сказать, что вы хотите ехать за океан: в Польшу, или Венгрию, или, боже упаси, в Советы! Ух, какой вой поднимут хозяева! Объявят всех коммунистами и передадут в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.

— А все-таки ребята намерены ехать, — сказал Гирич. — Хотят только разузнать хорошенько о жизни там.

Цезарь выпустил целый столб дыма.

— Я крепко надеюсь на Джима Робинсона, — сказал он. — Джим должен скоро приехать из большого путешествия. Ходят слухи, что он побывал во всех странах, где люди ввели новый порядок. Вот порасскажет-то! Он хоть и знаменитый артист, но из такой же семьи бедняков, как все мы. Свой парень, одним словом. Он понимает, что интересует рабочего человека…

— Я тоже мечтаю с ним встретиться, — сказал учитель. — Доктор Рендаль обещал меня с ним познакомить. Хотелось бы расспросить его…

— Только не попадитесь ищейкам Милларда, сэр, — остерег его Цезарь. — Они так и шныряют всюду, так и выслеживают людей… Придерутся к обычному разговору, раздуют целую историю и обвинят в антиамериканской деятельности, или в пропаганде, или еще в чем-нибудь. Не оберешься потом хлопот и неприятностей…

Цезарь нервно застучал своей деревяшкой:

— Они и за мной охотятся. Когда я пришел на завод навестить кое-кого из ребят, меня сейчас же спровадили и тут же по моему следу направили шпика, А как они натравливают белых на черных! Твердят без конца, будто черные берутся по дешевке за всякую работу и вытесняют белых рабочих.

Ричардсон насупился.

— Все это звенья одной цепи, — сказал он. — Даже в школе мальчишки устроили целый заговор и вознамерились выжить всех цветных. К счастью, я подоспел вовремя.

— Знаем, знаем! Всё про это знаем! — воскликнул Цезарь. — Ведь Робинсон — сынишка моего погибшего друга Тэда. Чарли мне говорил, что против него затевается гнусное дело.

— И мне мой Василь рассказывал, — подхватил Гирич. — Они ведь с Чарли закадычные. Мой то и дело таскает меня к Робинсону совещаться по поводу автомобиля. Оба они — конструкторы, — засмеялся он. — Ну, а теперь у них в классе все издеваются над директорским сынком. Только эти парни не успокоятся, можете мне поверить. Они еще посчитаются со всеми, кто держит сторону Робинсона… Я эту публику хорошо знаю, еще с тех самых пор, как батрачил у пана в своих Карпатах…

Цезарь постучал здоровой рукой о стол.

— Надоело! Ох, как надоело! — сказал он. — Мы решили собраться на майский праздник — все, кто был на войне, — и поговорить по душам. Мы, цветные ветераны, поднимем наши деревяшки и пустые рукава и предъявим хороший счет всем, кто послал нас воевать. И пусть те, кто не хочет больше войн, подумают хорошенько обо всем.

— Одних цветных ветеранов мало, — сказал учитель. — Весь народ должен подняться против тех, кому выгодна война. Весь народ! — энергично повторил он.

вдруг громче донеслась из соседней комнаты задорная песенка.

Цезарь, музыкальный, как все негры, тотчас же уловил мотив и начал потихоньку подпевать.

— Это карпатская песня? — спросил Ричардсон прислушиваясь.

Гирич кивнул,

— Да, ее у нас подпевают на праздничных танцульках, — ответил он. — Называется «коломыйка».

— «Ко-ло-мый-ка», — задумчиво повторил учитель. — Ведь это по-украински? Какой красивый язык! И как жаль, что я его не знаю! Но я дал себе слово летом заняться русским, чтобы к осени я смог уже читать.

— Я охотно помогу вам, сэр, — обрадовался Гирич. — Ведь я хорошо знаю русский. А когда вы научитесь читать, я дам вам несколько книжек, которые у меня есть: Пушкина, Толстого, Ленина…

— И Ленина и Толстого я читал, и не один раз, — сказал учитель, — но, разумеется, мне хочется прочесть их на их родном языке.

Пока шел этот разговор, скрипка в соседней комнате вдруг замолкла. Замолк и голос Василя, подпевавшего ей. Вместо этого там послышался взволнованный шепот и какие-то непонятные звуки — не то смех, не то плач.

— Что там такое? Плачет кто-нибудь? — спросил учитель, недоуменно глядя на хозяина.

Тот поспешно вышел в комнату сына и почти тотчас же вернулся. Лицо его покраснело, на лбу надулась широкая синяя жила.

— Вот полюбуйтесь на работу Босса и его помощников! — сказал он, с силой стукнув кулаком по столу. — Там пришли двое ребят из школы — сынишка Беннета и с ним девочка-мулаточка. Девчоночка навзрыд плачет: видите ли, ей какие-то ваши учитель с учительницей сказали, что она не будет выступать на майском празднике. Вместо нее стихи будет читать белая девочка, а ей дали ясно понять, что белый цвет кожи, по мнению начальства, выглядит гораздо лучше. Обиднее всего, что стихи-то написала она — мулаточка.

— Это, наверно, Нэнси Гоу, — в волнении поднялся учитель. — Джой, Нэнси, подите сюда!

В дверь заглянул сначала Джой. Узнав учителя, мальчик так изумился, что застыл на пороге.

— Мистер Ричардсон, вы… здесь? — пробормотал он.

Из-за его плеча выглянуло залитое слезами личико Нэнси. При виде учителя, который всегда относился к ней по-дружески, девочка зарыдала еще сильнее. Вошел хмурый, с крепко стиснутыми губами Василь.

— Ну, ну, перестань плакать и расскажи мне, что случилось, — ласково сказал учитель. — Кто тебя обидел?

— Я… я… м-мне… мисс Вендикс… — прорыдала Нэнси и захлебнулась слезами.

— Позвольте, сэр, я скажу, — выступил вперед Василь. — Она очень горюет, сэр. Пускай лучше выплачется как следует, — добавил он деловито. — Она, сэр, написала приветственные стихи в честь весны, очень хорошие стихи, и все ее хвалили за них. Мать сшила ей белое платье, чтобы она выступила в нем на сцене, и мисс Вендикс репетировала с ней эти стихи и тоже ее хвалила. А сегодня, когда она пришла на репетицию, там оказался мистер Хомер. Мисс Вендикс и мистер Хомер поговорили между собой, а потом мисс Вендикс подошла к Нэнси и сказала ей, что она выглядит в своем белом платье, как муха, которая попала в молоко, и, конечно, это не понравится зрителям. Стихи она взяла и сказала, что передаст их другой девочке — Мери Смит.

— Мери Смит? — воскликнул учитель. — Да ведь это я сам просил мисс Вендикс дать Мери Смит какую-нибудь роль в спектакле или концерте!

— А Чарли просил вас, чтобы вы помогли найти ей роль, сэр, — вмешался Джой. — Он, верно, не подозревал, что из-за Мери выгонят Нэнси.

— Они — мистер Хомер и мисс Вендикс — очень смеялись… говорили, что исполняют просьбу мистера Ричардсона, хотят сделать ему удовольствие. И смеялись, смеялись без конца, — говорила сквозь слезы Нэнси.

Учитель невольно сжал кулаки:

— Смеялись?.. Мое желание помочь девочке превратили в издевательство!

— Они всех цветных сняли с программы, сэр, — тихо сказал Василь. — Всех цветных, которые должны были участвовать в танцах и пении. Некоторым сказали, что они не справляются с ролью, что у них нет чувства ритма, а другим, как Чарли, просто велели убираться..

Цезарь потряс своим пустым рукавом:

— Негодяй! Ух какие негодяи!.. И за них я, осел, отдал свою руку и свою ногу, стал беспомощным калекой! И я еще верил, что наступит всеобщее равенство, всеобщий мир и братство!

— Все равно я не дам Мери читать мои стихи! Я их вырву у нее! — выкрикнула рыдающим голосом Нэнси. — Она меня попомнит, клянусь вам!

28. Попечители

Собирались медленно, без особой охоты. Лица и позы заранее выражали скуку: эти ежемесячные собрания в школе давно успели всем надоесть.

Однако никто из присутствующих ни разу не пропустил собрания, потому что здесь встречались представители всех «тринадцати семейств» Стон-Пойнта. И это было такой же традицией светского общества, как ежемесячные сборища в клубе, на «конференции волкодавов» или на пикниках, которые устраивались по подписке и куда допускались только «свои». Впрочем, на этот раз собрание должно было оживить обсуждение ежегодного весеннего праздника — его устраивал город, то есть мистер Миллард, для «простых людей», в том числе и для школьников. Кроме того, директор Мак-Магон успел намекнуть каждому из попечителей, что у него есть еще особые новости, которые должны всех заинтересовать.

Итак, здесь находились уже известный нам судья Сфикси, еще более брюзгливый и въедливый, чем обычно; редактор «Стон-пойнтовских новостей» Клиффорд Уорвик — меланхоличный мужчина, которому, по-видимому, все на свете давно успело надоесть; доктор Рендаль — морщинистый, с упрямым и волевым лицом ученого; владелец «Атенеума» Тернер — маленький человечек, похожий на морскую свинку, и Парк Бийл — директор банка, белокурый гигант, председатель многих спортивных клубов и устроитель матчей и состязаний в гольф. Кроме Мак-Магона, присутствовало несколько наиболее доверенных учителей, в том числе Хомер и мисс Вендикс.

Все ждали Милларда и, поглядывая в окна, курили, пили содовую и лениво перебрасывались словами.

— Уже совсем весна, — сказал доктор Рендаль. — Вчера меня вызвали к больному на ферму, и я видел куст боярышника, весь покрытый бутонами.

— Гм… боярышник? — промычал Уорвик. — В самом деле?

— В такое время не об уроках думать, а о том, чтобы побегать на воле с хорошенькой подружкой, — сказал, приосанясь, Тернер. — Нет, не краснейте, мисс Вендикс, — обратился он к учительнице, — ведь я говорю о самой идеальной, чистой дружбе.

Мисс Вендикс стыдливо хихикнула.

— Однако и шалун же этот Тернер! — промямлил Уорвик. — Вы только посмотрите на него: он и сейчас готов носиться по полям, как дикий конь.

Все обернулись к морской свинке — Тернеру, — которая слегка похрюкивала, довольная общим вниманием.

— А вы, Парк, конечно, с первыми теплыми днями умчитесь в Беркли, на матч университета? — спросил Сфикси директора банка.

— Ну конечно, Боб! — весело отвечал тот. — Надо же поддержать своих. Я кончил в один год с великим вратарем Хелтоном и теперь ежегодно бываю на стадионе, когда играют наши университетские футболисты.

— Счастливый человек! — фыркнул Сфикси. — Мне бы ваши заботы! Думать о том, кто сколько мячей забил в ворота противника, когда в мире может начаться такой международный матч, что всем нам не поздоровится!

— О, Сфикси сел на своего конька! Теперь держись! — комически ужаснулся доктор Рендаль.

— Я с вами не говорю, док! — мгновенно вспылил Сфикси. — Все знают, что вы и ваша жена посылали продукты и давали деньги испанским беженцам, выступали на каком-то митинге в защиту мира… Вы думаете, нам это неизвестно? Ваши воззрения, док, могут причинить вам неприятности, пора вам их пересмотреть!

— Может, и пора, но я их действительно еще не пересматривал, — невозмутимо отвечал доктор Рендаль. — Что же касается продуктов и денег, то я их правда посылал и не собирался это скрывать. И в защиту мира я тоже говорил.

— Берегитесь, док, так недолго скатиться и до измены! — бушевал Сфикси.

— Ну, ну, все верно, Сфикси. Все совершенно правильно, и вы абсолютно правы, — поспешил согласиться с судьей Парк Бийл. — Только зачем же так горячиться? Что-то я не видел в вас такой горячности на прошлой партии в гольф.

— Вам всё шутки, — проворчал Сфикси, — а я знаю: мы живем на вулкане. Даже в Стон-Пойнте коммунисты тоже собираются выступать. И здесь работает агентура красных…

— Что такое? Что вы говорите? — раздались со всех сторон встревоженные голоса. — У нас в Стон-Пойнте?..

— А вот спросите у него, — показал Сфикси на редактора «Стон-пойнтовских новостей», — пускай он вам расскажет.

— В самом деле, Уорвик, в чем дело? — Все с тревогой взглянули на меланхолического джентльмена.

Тот пошевелился в кресле и отхлебнул глоток содовой.

— Ничего особенного, леди и джентльмены, — протянул он. — Действительно, я бы сказал, настроение у части населения довольно кислое. На Восточной окраине митингуют, на заводах митингуют, негры тоже начали митинговать… Конечно, послевоенное, так сказать, разочарование…

— Вы им расскажите о коммунистах, о местных агитаторах, о том, что в Горчичном Раю — целый осиный рой, — буркнул Сфикси. — Они думают о матчах, эти маменькины сынки, когда в городе полным-полно красных!

— Вы преувеличиваете, Боб, — зевнул редактор. — Конечно, есть несколько агитаторов — белых и негров, — которые шляются и смущают рабочих; есть этот крикун Цезарь Бронкс, за которого мы скоро возьмемся, есть, наконец, рабочие-славяне, которые тянутся на родину… Но все это еще далеко от настоящей опасности… И, кроме того, мы уже принимаем некоторые меры, — добавил он успокоительно.