42. Приговор

Защитник тревожно озирался, несколько раз выбегал в комнату, где дожидались вызова свидетели, выглядывал даже на улицу.

Дело в том, что исчезла и не явилась в суд одна из главных свидетельниц защиты — вдова убитого Цезаря, Темпи Бронкс. Ее показание должно было снять обвинение с Ричардсона и вместе с тем доказать, что стрельбу в «Колорадо» начали полисмены. Но Темпи не было. Не было ее и дома, куда послал за нею защитник. Старший сынишка сказал посланному, что мама ушла в суд. Защитник терялся в догадках, куда же девалась свидетельница.

Ни адвокат, ни старший сынишка Цезаря не знали, что в автобусе, куда села Темпи, чтобы отправиться в суд, какой-то парень вдруг поднял крик, будто негритянка залезла к нему в карман и вытащила бумажник. Темпи задержали, сдали полисмену, дежурившему на перекрестке, и тот препроводил ее на ближайший пост. Темпи кричала, что ей нужно поскорее идти в суд, рассказать всем, как убили ее несчастного мужа. Но дежурный сержант заявил, что без начальника он ничего поделать не может, а когда придет начальник, он не знает.

Отчаявшись дождаться Темпи, защитник вызвал следующего по списку свидетеля.

Это был доктор Рендаль.

Он взошел на свидетельское место взволнованный и сердитый.

Только что ему пришлось выдержать бурную стычку с Большим Боссом, который специально вызвал его к себе.

— Я слышал, док, вы собираетесь выступать свидетелем защиты на этом процессе «колорадских бунтарей», как их называют газеты, — начал Миллард.

Доктор кивнул.

— На вашем месте я не стал бы этого делать, док, — дружески наклонился к нему Миллард. — Не стоит портить репутацию из-за каких-то там негров, будь они хоть трижды мировыми знаменитостями… Мне говорили, что вы стали с красным душком, но я знаю вас не первый год и не поверил.

— Однако вам придется поверить, Миллард, — сказал спокойно доктор. — Я не знаю, что вы называете «красным душком», но уверен: мы с вами исповедуем совсем различные идеи.

Миллард посмотрел на него тяжело и пристально:

— Вы сильно переменились, док. Боюсь, ваши пациенты здесь, в городе, не захотят иметь врачом красного.

— Это угроза? — спросил доктор Рендаль.

Миллард пожал плечами:

— Во всяком случае, если вы дорожите своей практикой и положением, не советую вам выступать на процессе.

Доктор Рендаль ехал в суд на своем «крайслере» и возмущался. Запугивать его! Нет, не на такого напали!

Он стремительно начал свои показания. Он знает обоих Робинсонов и мистера Ричардсона с самой лучшей стороны. Учитель вырос на его глазах и всегда был самым благородным и добропорядочным молодым человеком. Он примерный сын и поддерживает свою старую мать. Был образцовым офицером флота. Превосходный преподаватель литературы.

— Мистер Рендаль, разве вы учились у преподавателя Ричардсона? — перебил его прокурор. — Ведь, кажется, вы кончали Гарвард, а не стон-пойнтовскую городскую школу.

Послышался смех. Это Парк Бийл и его соседи смеялись над остротой прокурора. Доктор слегка растерялся:

— Нет, разумеется, не учился, но…

Доктор Рендаль пытался еще что-то говорить, но его все время сбивали перекрестными вопросами то прокурор, то судья и придавали всем его показаниям совершенно обратный смысл. В конце концов доктор резко отказался от дальнейших показаний, потому что они только вредили подсудимым, и вне себя от возмущения выбежал из зала суда.

Та же картина повторилась, когда были вызваны Джордж Монтье, Бэн Майнард и дядя Пост. С цветными вообще не церемонились. Сфикси угрожал им всякими карами, если они будут свидетельствовать явную неправду. А неправдой судья и прокурор называли все, что могло служить на пользу обвиняемым.

Когда же на свидетельском месте появился старый почтальон и заявил, что он четверть века обслуживает район, где живут подсудимые, и может присягнуть, что все это вполне порядочные, честные и хорошие люди, мистера Ричардсона он знает еще мальчиком и считает его образцовым молодым джентльменом, судья Сфикси вдруг начал задавать ему как будто не идущие к делу вопросы: любит ли свидетель Хэрш выпивать и выпивает один или в компании? Как часто свидетель Хэрш пьет виски? Сколько примерно пьет свидетель Хэрш — рюмку, две рюмки, три рюмки?

Дядя Пост краснел все больше и больше, наконец не выдержал:

— Да сколько б я ни пил, ваша честь, это никак не собьет меня с толку. Я все равно буду повторять, что вы хотите засудить совсем невинных, хороших, настоящих людей!

Сфикси с улыбкой сожаления посмотрел на старика, потом перевел взгляд на присяжных и вздохнул:

— Жаль мне вас, Хэрш, что вы придерживаетесь рюмочки! В ваши годы надо быть умереннее и не поддаваться пагубной слабости.

И старый почтальон ушел, глубоко оскорбленный, оставив в зале и у присяжных впечатление злостного пьяницы, который, разумеется, не может правильно судить о людях.

К тому времени, когда выступили представители прогрессивных организаций, делегаты от конгресса мира и посланцы различных демократических стран, желающие добиться оправдания и освобождения Джемса Робинсона, присяжные сильно утомились. Некоторые беззастенчиво занимались жеванием резинки, ковыряли в зубах, что-то рисовали на лежащих перед ними блокнотах. Мисс Вендикс обмахивала разгоряченное лицо черным веером. Подсудимые тоже очень устали.

Сфикси был очень доволен: именно этого утомления он и добивался, и теперь было самое время дать слово прокурору.

После выступления Патриции Чарли с трудом сдерживался, ему хотелось вскочить и закричать прямо в лицо судье, прокурору и всем этим подкупленным или нанятым свидетелям самые жестокие и гневные слова. Ненависть душила мальчика. Как сквозь туман доносилась до него речь выхоленного, похожего на породистого кота прокурора. Измена… Тайный заговор… Покушения на убийства… Падение морального чувства у детей, которых «красные» вовлекли в свои преступления…

Чарли нашел глазами мать.. Она тоже сидела, почти не слушая прокурора. Какое это имеет значение! Все равно приговор предрешен…

Так же безучастно слушали подсудимые и присяжные речь защитника. Надо отдать справедливость этому молодому и хорошему человеку: он сделал все, что мог.

Он начисто отверг обвинение в том, что большая часть подсудимых является агентами коммунистов и получает за это вознаграждение, подобрал много фактов, говорящих о благородных побуждениях подсудимых, об их высоких человеческих качествах, об их честном труде на пользу американского народа.

Он говорил о великом таланте певца и его борьбе за счастье простых людей во всем мире.

Именно этого и не надо было говорить в зале, где сидели представители «тринадцати семейств». Но молодой адвокат был еще наивен и не знал всех скрытых пружин, двигающих это «общество». Он хотел только оправдать своих подзащитных — вот и всё.

Защитник вспомнил о суровой школе жизни, пройденной певцом, молодым учителем, грудью защищавшим свою родину, Квинси, который перепробовал в своей жизни столько профессий и все же остался бедняком-рабочим. Но что значили эти лирические подробности для людей, которые сидели здесь! Снова поднялся прокурор Кук.

Он даже не трудился полемизировать со своим противником, он просто повторил показания некоторых свидетелей. Джемс Робинсон давно ведет «подрывную» работу. Он выступал против линчевания негров, выступал в пользу закона о справедливом найме рабочих и против избирательного налога. Очень часто он писал статьи на политические темы и печатал их в левых газетах и журналах.

Он выступал на конгрессе мира, он получил задание выступить и здесь. Еще давно он завербовал сторонников: учителя Ричардсона, рабочих Квинси и Гирича, которые вели подрывную работу на заводах. Учитель и племянник обвиняемого получили задание разлагать молодежь. Все ясно как день.

— Выносите свое суждение соответственно законам, — сказал Кук, обращаясь к присяжным. — Возможно, вы найдете нужным оправдать подсудимых. Но каждую секунду вы должны помнить о том, что красная опасность угрожает вашим жилищам и вашим детям и что эти люди несут Америке разрушение и гибель!

И, эффектно взмахнув выхоленной рукой, прокурор сошел с трибуны.

Было утро вторника — дождливое, сумрачное, как бы подернутое печалью. Ветер рвал и трепал деревья на улице, сплошные потоки струились с крыш, деревьев, с зонтов и плащей прохожих. Автобусы с ходу врезались в огромные лужи на шоссе и обдавали людей желтыми фонтанами грязи. Зловещие космы пепельных облаков бежали низко и быстро и, точно дым, заволакивали небо и дальние горизонты.

От дождевых капель давно не мытые окна суда казались перламутровыми. Но никто не смотрел в окна. В это утро у судьи, у присяжных были самые равнодушные лица, и только люди в последних рядах чувствовали себя еще напряженнее и тревожнее, чем накануне.

Сфикси визгливо спросил, что имеют сказать суду обвиняемые. Фотографы и кинооператоры целой армией двинулись к барьеру. Еще бы: заснять подсудимых в самый эффектный момент!

Поднялся Джемс Робинсон. Он пристально оглядел судью, прокурора, присяжных. Никто не ответил на его взгляд, все хмуро смотрели в пол, словно он был обвинителем, а они — подсудимыми.

— Сэр, — начал певец, и голос его заставил встрепенуться весь зал, — сэр, я не стал бы выступать, если бы дело касалось только одного меня. Но здесь дело идет не только обо мне. В течение последних дней здесь происходит незаконный суд над людьми, которых избрали для того, чтобы публично чернить и позорить. Я не желаю отвечать на то нагромождение лжи, которое здесь обрушилось на меня и на моих товарищей. Юристы называют такой материал довольно мягко: «показаниями, основанными на слухах». У американского народа есть для этого более правильное наименование: «грязь». Нужно узнать, откуда идет этот зловонный поток, и попытаться остановить его, прежде чем он нас поглотит. Источник грязи всем очевиден. Все эти «показания» исходят от шпионов, сыщиков, платных информаторов, нанятых большими хозяевами. Я вынужден выступить здесь как представитель ста тридцати миллионов американцев и двенадцати миллионов негров, потому что поведение этого суда связало меня с каждым гражданином — белым или цветным, безразлично. Я не говорю, что судья Сфикси — заправила в этом деле. Он — мелкий политикан, служащий более могущественным силам. Эти силы стремятся подчинить себе всё и всех в нашей стране. Они знают, что единственный способ заставить американский народ отказаться от своих прав и свобод состоит в том, чтобы изобрести воображаемую угрозу и запугать людей… Судья Сфикси и все, кто с ним…

Сфикси застучал молотком:

— Подсудимый Робинсон, вам придется замолчать, или я вас заставлю это сделать.

Певец насмешливо посмотрел на него:

— Меня не так легко запугать. Ваши способы известны теперь всем.

Стук молотка прервал его слова. Сфикси был в бешенстве:

— Уходите с трибуны!.. Полисмен, уведите этого человека с трибуны… Подсудимый, я привлекаю вас к ответственности за оскорбление суда!

Присяжные удалились для вынесения приговора.

Салли пыталась пробраться к сыну и Джиму, чтобы перекинуться с ними несколькими словами или хоть подбодрить их взглядом, но полисмены стеной встали перед нею. Василь сидел весь белый, зажав между коленями сцепленные пальцы. Близнецы, нетерпеливые и встревоженные, приставали к Салли:

— Что теперь будет? К чему их приговорят? А папу присудят отдельно или со всеми вместе?

Салли хотела их успокоить, сказать что-нибудь утешительное этим славным мальчикам, но у нее самой внутри все дрожало и ныло от страшных предчувствий.

Вот он наконец, гнусавый голос секретаря:

— Суд идет! Прошу встать!

Старшина присяжных Тернер держит в руках белый лист бумаги. Все взгляды устремляются на этот лист, в котором заключена судьба пяти человек.

— Виновны или невиновны подсудимые? — громко спрашивает Сфикси.

— Виновны, — так же отчетливо отвечает старшина. — Виновны в заговоре против существующего строя, в подрывной деятельности по заданию коммунистов.

В первых рядах дружно аплодируют. Представители «тринадцати семейств» и их друзья чрезвычайно довольны решением присяжных. Присяжные улыбаются, как актеры, удачно исполнившие довольно трудную роль.

— Прошу без аплодисментов, леди и джентльмены, — мягко выговаривает Сфикси. — Здесь не театр, а учреждение, стоящее на страже закона.

Однако все понимают, что судья очень польщен аплодисментами.

Гнусавый секретарь спрашивает, что имеют сказать суду до произнесения приговора подсудимые.

Джемс Робинсон, Роберт Ричардсон, Иван Гирич, Джерард Квинси отказываются от последнего слова. Нет, им нечего сказать участникам этой игры в суд!

Но вот со скамьи подсудимых поднимается мальчик. Он выходит вперед, и прожекторы освещают его темно-пламенное лицо. У мальчика немного дрожат руки, и, чтобы скрыть это, он сжимает и разжимает кулаки.

— Здесь сказали, что я хотел убить сыщика, — говорит он, смотря куда-то поверх голов. — Это единственная правда, которую сказали на этом суде. Да, я хотел убить его за то, что он ударил мою мать. И, если бы это повторилось, я снова поступил бы так же. Я не боюсь приговора, и мои друзья здесь тоже не боятся. Я знаю: если бы нам предложили умереть, отдать нашу жизнь, для того чтобы на земле поскорее наступила справедливость и мир, чтобы люди всех цветов кожи стали равны и богатые перестали угнетать бедняков, — все мы согласились бы на это!.. Правду я говорю, дядя Джим? — И мальчик поворачивается к певцу, ожидая ответа и зная этот ответ.

— Правду, мой мальчик, — тотчас же говорит Джемс Робинсон.

— Правду! Истинную правду, Чарльз! — откликаются Гирич и Квинси.

— И за это борются, Чарльз, за это борются лучшие люди на земле! — Ричи гордо кивает мальчику.

— Вы слышите! — торжествующе обращается Чарли к судье. — Я кончил, сэр.

Двое присяжных перестают жевать резинку. Удивительный негритянский мальчик сказал слова, которыми гордился бы любой взрослый, страстно воюющий за счастье людей.

Чарли сел и отвернулся от зала. Лихорадка, бившая его все время, пока он говорил, утихла. Осталось чувство усталости и голода. Болело горло, было трудно глотать. Он не думал о том, что ждет его и других: будущее было похоже на глубоко спрятанную боль, когда где-то ноет нерв и не знаешь, где источник этой боли. Суд, потоп камера, день за днем взаперти, может быть, тяжелая работа где-нибудь на каменоломнях, на железной дороге…

До него донесся визгливый голос Сфикси. Судья торопился прочесть приговор:

— «Джемс Робинсон, сорока семи лет, певец по профессии; Роберт Ричардсон, тридцати двух лет, учитель; Гирич Иван, сорока двух лет, механик; Джерард Квинси, тридцати восьми лет, по профессии токарь, и Чарльз Робинсон, учащийся, — приговариваются все пятеро к тюремному заключению сроком на три года или к уплате штрафа в размере ста тысяч долларов. Кроме того, приговоренным Джемсу Робинсону и его племяннику Чарльзу Робинсону, по отбытии наказания, воспрещается проживание в данной местности и в данном штате; приговоренным Квинси, Гиричу и Ричардсону, после отбытия наказания, запрещается занимать какие-либо должности в государственных учреждениях штатов. В случае если приговоренные захотят заменить тюремное заключение штрафом, означенная сумма в сто тысяч долларов должна быть внесена полностью и за всех сразу».

Голос судьи смолк.

Джемс Робинсон чуть-чуть усмехнулся. Наверно, на свете найдется немало импрессарио, жаждущих заключить с ним договор и на большую сумму. Но теперь надолго заглохнет его голос. Суд заставил его замолчать.

Так значит — тюрьма!

43. Выкуп

— Мама, дай мне, пожалуйста, мою кошечку.

— Кошечку? Зачем она тебе, Кэтрин? Увидит Фэйни, снова отберет и разобьет, как прежнюю… А теперь, после твоего безрассудного поведения в суде, отец ни за что не купит тебе новой, ты отлично это знаешь.

— Да, ма. И все-таки мне непременно нужна кошечка. — Кэт была непреклонна.

— Ох, дети, дети! — вздохнула миссис Мак-Магон. — Какие вы оба своевольные и упрямые!

— Прошу, ма, не сравнивать меня с Фэнианом! — отрезала Кэт. Однако сразу смягчилась: — Не сердись, ма, я не хотела тебя обидеть… А теперь давай кошку.

— Скажи, по крайней мере, что ты собираешься делать со своей копилкой? На что тебе понадобились деньги?

Кэт звонко поцеловала мать в щеку.

— Тайна, ма! Страшная, глубокая, роковая, таинственная тайна! — затараторила она, завладев новой фарфоровой копилкой, как две капли воды похожей на прежнюю.

Провожаемая подозрительным, робким взглядом матери, Кэт вышла из комнаты и направилась к заднему крыльцу коттеджа. Там, в тени большого каштана, ее дожидался взволнованный Джон Майнард.

— Достала? — торопливо спросил он, как только силуэт девочки появился на крыльце.

Кэт молча показала ему копилку.

— О-кэй! — с удовлетворением пробормотал Джон. — Сколько же там?

— Не знаю, — сказала Кэт, с грустью рассматривая кошечку. — Правда, она хорошенькая, Джонни? Я назвала ее Пусси… Она со мной даже спала. — Она прижала к себе фарфоровую головку кошки.

— Угу! — Джон смотрел больше на Кэт, чем на кошку. — Так сколько же в ней?

— Вот разобьешь — увидишь. — Кэт протянула ему копилку. — Надо только хорошенько ударить ее головой о камень или о стенку дома.

Джон ужаснулся:

— Разбить твою кошечку! Твою Пусси!.. Ни за что на свете!… И потом, для чего разбивать! Наверно, у нее в животе есть замок, как у всех копилок.

Кэт качнула апельсиновой головкой.

— Нет, — сказала она вздохнув, — у прежней копилки был замок, а эту па купил нарочно без замка. Сказал, что мне надо приучаться к бережливости и что у Фэйни всегда есть деньги, а я все свои трачу бог знает на что… Он знал, что я ни за что не захочу разбивать кошечку.

— Ну, вот и хорошо! — обрадовался Джон. — Значит, мы ее и не разобьем.

Кэт нахмурилась:

— Какой же ты бестолковый, Джонни! Ведь я говорила, что не разобью ее, если деньги понадобятся на какие-нибудь пустяки. А здесь дело идет о человеческой жизни.

Девочка важно подняла вверх крохотный розовый палец.

— Ну и ну, Кэт! — только и мог пробормотать Джон. — Только, знаешь, мне все-таки не хотелось бы этим заниматься, как-то рука не поднимается…

— Эх, ты, а еще мальчик! Вот гляди! Кэт чисто мальчишеским жестом размахнулась и швырнула фарфоровую кошку прямо в заднюю стену коттеджа. Во все стороны брызнули осколки, раздался металлический звон, и Кэт поползла по земле, собирая рассыпанную мелочь. Джон кинулся ей помогать.

— Вот, — сказала наконец девочка, поднимаясь с колен. — я насчитала одиннадцать долларов и семь центов. Это все, что у меня есть. Все, что мне подарили на рождение мамины братья. — Она с горестью поглядела на Джона: — Ох, Джонни, ведь надо собрать целых сто тысяч! Если мы одни будем собирать, Чарли, наверно, состарится в тюрьме!

Джон невольно улыбнулся.

— Смешная ты, Кэт! — сказал он. — Разве ты не знаешь, что делается у нас в городе! Ведь теперь вес, кто слышал и читал о суде, собирают деньги, чтобы выкупить певца, Ричи и всех наших. — Он наклонился к самому уху Кэт: — Я тебе должен открыть секрет: знаешь, мой старик так расчувствовался после этого суда, что дал две тысячи долларов миссис Робинсон на выкуп. И я тоже отдал все мои сбережения! — с важностью прибавил мальчик. — У меня знаешь сколько было? У меня было целых семьдесят долларов, и я хотел купить себе настоящий мотоцикл.

— Правильно сделал! — одобрила Кэт. — Так ты сейчас же отнеси и мои деньги миссис Робинсон.

— Ты положи их в конверт и надпиши от кого, — посоветовал Джон. — Ей, наверно, будет приятно… Ведь она помнит, как ты выступала в суде и защищала Чарли.

Кэт покраснела до самых ушей.

— Пожалуйста, и не вспоминай об этом! — сказала она. — Я была дурочка. Надо было пойти к судье и выложить ему все, как это сделал Чарли, а я растерялась.

— Вовсе ты не дурочка! — горячо вступился мальчик. — Ты очень хорошо тогда сказала. И потом, ведь ты знала, что тебе за это дома достанется, и все-таки не побоялась!

Кэт тихонько засмеялась:

— Ох, как мне досталось!… Па запер меня на всю ночь в ванную. Правда, это было хорошо, что он запер, а то мальчишки убили бы меня.

— Ну, им пришлось бы иметь дело со мной! — заявил Джон, придвигаясь к Кэт. — Твой Фэйни — порядочный трус. Когда я его подстерег в переулке и сказал, что посчитаюсь с ним, если он тебя тронет хоть пальцем, он давай удирать от меня во все лопатки.

Кэт встряхнула кудряшками так, что они коснулись щеки Джона.

— Знаешь, очень хорошо, когда у тебя есть защитник, — сказала она, проводя пальцем по руке Джона. — Раньше мне всегда приходилось самой себя защищать, а теперь я очень надеюсь на тебя.

И такой гордостью, такой верой в себя наполнила. мальчика эти слова, что он не выдержал и поцеловал малышку Кэт.

Джон сказал девочке сущую правду.

Как только стал известен приговор суда, со всей страны в домик Робинсонов в Горчичном Раю посыпались письма. Фермеры, рабочие, врачи, студенты, какие-то безымянные добрые люди посылали Салли свой вклад — несколько долларов из своих трудовых денег. Отец Джоя Беннета обошел вместе с сыном и Василем лачуги и тесные конурки Горчичного Рая, и не было семьи, которая не дала бы два-три доллара на выкуп милых всем людей. Доктор Рендаль сам приехал к Салли и вручил ей довольно крупную сумму, только что снятую со счета в банке. Доктор Рендаль не сказал Салли, что прежде чем выдать ему эту сумму, сам Парк Бийл, директор банка, беседовал с ним и уговаривал не делать такого безрассудного шага.

— Вам самому скоро могут понадобиться эти деньги, док, — говорил Парк Бийл, приятно улыбаясь. — Я бы не советовал вам растрачивать свои сбережения так опрометчиво. Ведь я знаю, для чего вам эти деньги! — И он хитро улыбнулся.

— Очень хорошо, что знаете. — Доктор старался говорить спокойно. — В ближайшее время мне самому деньги не понадобятся, и я могу располагать ими как хочу, не так ли?

Парк Бийл продолжал улыбаться.

— Как знать, как знать, дорогой док! — проворковал он. — Вдруг народ в Стон-Пойнте перестанет хворать? Или больные вдруг возьмут и поверят в другого врача?

— Ага, понятно! — сказал доктор. — И все-таки, Бийл, я попрошу вас без промедления выдать мне всю сумму.

Разговор с директором банка только подтвердил подозрения Рендаля. Со времени его выступления в суде удивительно мало людей заболевало в Стон-Пойнте. Раньше не проходило утра, чтобы доктора Рендаля не звали к трем-четырем больным. У него дома пациенты ежедневно заполняли всю его небольшую приемную. А теперь дни проходили за днями, и никто не вызывал доктора к больным, телефон безмолвствовал, а на прием приходили только бедняки с Восточной окраины. Бойкот! Да, это был самый настоящий бойкот, организованный Большим Боссом.

Доктор Рендаль позвонил ему.

— Выполняете вашу угрозу, Миллард? — иронически спросил он его.

— А вы, я вижу, веселитесь, дорогой док? — вопросом на вопрос отвечал Большой Босс.

Так они и расстались, обменявшись не предвещающими добра шуточками.

Салли поделилась с доктором своими тревогами и радостями. Набралось уже больше сорока тысяч долларов. Приходят совсем незнакомые люди и приносят ей кто сколько может. Вчера явились молодые моряки, по-видимому товарищи мистера Ричардсона, из одного с ним экипажа, и принесли деньги, собранные по подписке. Рабочие на заводе Милларда пустили просто шапку по кругу, и она вернулась к ее владельцу Беннету наполненная деньгами.

— А сегодня меня страшно тронули наши дети… — Салли доверительно нагнулась к Рендалю. — Явился весь штаб моего Чарли и принес свои никели и центы — все, что дети получили на конфеты и на жареные орехи от родителей: «Вот, тетя Салли, прибавьте это к тем деньгам, которые у вас уже есть. Может, и наши никели помогут освободить мистера Робинсона, Чарли, Ричи идругих». Такие они все хорошие! Я было хотела отдать им обратно, чтобы они купили себе лакомств, — какое, и слушать не хотят!

Однако Салли не знала, что случилось перед приходом «штаба». Не подозревала она, например, что ранним утром того же дня в дом Маргрет прибежала красная, взволнованная Мери Смит, разбудила Нэнси и сунула ей в сонное лицо голубой бумажный листочек.

— На, полюбуйся, что пишет эта предательница!

— Что? Что такое? — не понимала Нэнси, тараща на подругу еще сонные глаза.

— О господи! Читай сама! — потребовала Мери. — Сразу поймешь.

Нэнси потерла обеими руками глаза, как это делают совсем маленькие дети, вздохнула блаженно, потянулась и, покорившись натиску Мери, принялась разбирать длинные бледные буквы так называемого «аристократического» почерка. Но с первых же строк сон соскочил с девочки, щеки ее вспыхнули, и она, так же как Мери, готова была бесноваться от негодования.

«Дорогая Мери, — писала обладательница „аристократического“ почерка, — пишу тебе очень наспех, так как собираюсь с мамой ехать на морские купанья в Лонг Бич, куда мама сопровождает миссис Миллард. Я надеюсь, ты еще помнишь меня, хотя и не поздоровалась со мной в день суда над известными тебе личностями. Я думаю, это произошло от твоей близорукости, поэтому я тебя извинила.

Недавно я узнала от нашей знакомой миссис Эйнис, что происходит сбор денег для выкупа Д. Р., Ч. Р., Р. Р. и остальных, находящихся в тюрьме. Я подумала, что будет правильно с моей стороны не питать к ним зла и принять участие в этом деле. Ты, вероятно, часто общаешься с родственниками заключенных, поэтому прошу тебя передать им от меня тридцать долларов, которые при сем и прилагаю.

Жалею, что ты или кто-нибудь из нашей школы не сообщил мне об этом сборе раньше, потому что тогда у меня было бы гораздо больше денег. Двадцать долларов я недавно истратила на разные нужные мне мелочи.

Остаюсь с неизменным уважением П. Причард.

Р. S. Расписку в получении денег пришли осенью ко мне, на Парк-авеню».

— Ох, свинья! Ох, дрянь какая! — задыхалась Нэнси, не находя достаточно сильных выражений, которые смогли бы передать ее негодование. — Нет, погоди, мы ей ответим! Мы ей так ответим, что море в Лонг Биче покажется ей горячим!.. Часа через полтора соберется весь штаб, и тогда мы решим, как ей отвечать, — сказала она, немного успокоившись.

Да, снова наступили такие трудные дни, когда понадобилось собирать «штаб». Только теперь заседания «штаба» происходили не на пустыре позади дома Робинсонов, не в «гараже» Чарли, где больше не было «Серебряной свирели», а в домике Маргрет, отвоеванном для нее Джимом Робинсоном. Сама Маргрет с утра уходила на репетиции в театр, и Нэнси оставалась полной хозяйкой своего жилища.