обязанностей Йосиду дальнейшими расспросами, понимая, что раз покойник – японец, мое дело здесь пока сторона, о чем дремавший в мягком кресле Нисио, видимо, ему уже сообщил, а поманил пальцем Ганина, показав, что ему неплохо было бы подняться и перенести свой чувствительный филологический зад в соседнюю комнату, где я бы смог не только из первых уст узнать от него подробности, но еще и проконтролировать служебное поведение ретивой Аюми, которая, как я успел заметить, слишком увлекается проявлением своей самостоятельности и инициативности.
      Лохматую Мураками мы с Ганиным застали за просмотром книг на книжных стеллажах, встроенных во все четыре стены кабинета и, собственно, этими самыми стенами являющимися. Она стрельнула в меня озабоченными глазками затем покосилась на Ганина, потом – вновь на меня, после чего спросила без излишних протокольных условностей:
      – Поговорили?
      – Поговорил, но не договорил, – ответил я. – Некстати это все случилось…
      – Убийство никогда кстати не бывает, – буркнула она и перенесла поле своих исследований на письменный стол со стареньким раздолбанным ноутбуком, большой хай-тековской лампой и грудой разношерстых бумаг.
      – Смотря для чьей стати, – не согласился я с ней.
      – Это уж тогда не стать, а прыть получается, – ни к селу ни к городу ляпнула Мураками.
      – Так что, Ганин, – я отвернулся от Аюми, не желая вступать с ней в словесную битву, – давай поведай, как ты здесь оказался.
      – Да дело, в общем-то, блеклое, – вздохнул явно расстроенный случившимся Ганин. – Я Наташу домой привез, высадил, развернулся и собрался домой ехать, а она как из окна закричит мне…
      – Из гостиной? – уточнил я.
      – Ну, конечно, он же там лежит… – Ганин покосился в сторону рокового зала. – Ты же видел…
      – Да, видел, окна до сих пор распахнуты. Значит, это она их открыла? А сэнсэй, стало быть, взаперти сидел…
      – Октябрь на дворе, Такуя, – укоризненно взглянул на меня Ганин. – Ты что, сам с открытым окном спишь?
      – Я женатый человек, как ты знаешь, Ганин, – напомнил я ему о своем социальном статусе. – Так, ладно, хватит опять про это спанье! Я сегодня уже наслушался про него выше крыши! Значит, Наташа вошла в дом, потом открыла окна и закричала. Так?
      Ганин молча кивнул.
      – И ты что?
      – Как что! Тормознул, конечно, развернулся, остановился выскочил из машины, прибежал в дом… Наташа вся белая… А Хидео с ножом в груди лежит… – Ганин был как никогда серьезен и бледен. – Меня аж пот прошиб от ужаса!… Вон рубаха до сих пор мокрая… В сауну в какую-то провалился от этого кошмара!… И в зобу дыханье сперло… Первый раз в жизни маску кислородную захотел…
      – Вы с ней когда приехали? – Влажная от пота рубашка Ганина и его опыт использования в личных целях кислородных масок, аппаратов, а заодно и коктейлей меня как-то не взволновали.
      – Двадцать минут одиннадцатого где-то, – ответил он, машинально продолжая ощупывать свою одежду.
      – И естественно, у дома никого и ничего не видели?
      – Нет. – Он крутанул головой. – Темно же… Да и кто в такой ситуации будет по сторонам смотреть? Я здесь не первый раз, а у Наташи вообще никаких причин для тревоги не было.
      – Да, человек даже и не предполагает, что за него кто-то где-то там располагает… – согласился я с Ганиным и про себя подумал, что на его месте тоже смотрел бы не на безрадостную тьму за окнами, а на роскошные Наташины коленки по левую от себя сторону. – Откуда, говоришь, вы приехали?
      – Мы в ресторане всей нашей литературоведческой компашкой ужинали…
      – Где?
      – В центре, около вокзала, в «Лайоне», – пояснил Ганин. – Конечно, ребятам после смерти Селиванова особо не до радостей жизни, но кушать тоже ведь надо, иногда хотя бы…
      – Они не все ведь из-за него расстроились? – спросил я. – Мне они сегодня в университете перепаханными не показались. Или я ошибаюсь?
      – Естественно, их это не слишком перепахало, – кивнул Ганин. – Они же все из разных мест, знакомы кепочно…
      – Как? – Я не смог с ходу распознать очередной ганинский каламбур. – Кепочно?
      – Ну, панамно. – Литературовед Ганин поспешил выказать раздражение по поводу моей лингвистической нерасторопности и языковой глухоты. – Оно же шляпно и беретно!
      – Шапочно, что ли? – дошло до меня наконец-то.
      – Слава богу, доперло, – удовлетворенно выдохнул Ганин.
      – Сколько вас было человек?
      – У шляпника? – наконец-то в первый раз за все наше текущее свидание улыбнулся сэнсэй.
      – У шмятника!
      – Я, Наташа, Олег, Нина, Марина, еще две профессорши из Новосибирска, два доцента из Питера, какой-то парень из Южно-Сахалинска… Кириллов опять же… Большая компания…
      – Кириллов тоже? – удивился я. – Вы что, сразу в таком составе уселись?
      – Нет, – закрутил головой Ганин. – Заречный не сначала был, он из университета в какой-то магазин отправился, а потом уже к нам, в ресторан, в начале восьмого приехал: я его предупредил, что мы в «Лайоне» будем. А после девяти Кириллов присоединился…
      – Присоединился? А где он до этого был? – Я решил не посвящать пока Ганина в наши с Кирилловым шашни.
      – Шлялся где-то… Вы его куда отвезли? – Ганин никогда не преминет показать, что от его зоркого, сейчас немного опечаленного взгляда ничто не ускользнет.
      – К себе возили, в управление, – промычал я. – Поговорили малость и подвезли до «Йодобаси Камеры».
      – А-а, ну да, он и сказал, что электронику смотрел и покупки кое-какие сделал!
      – А как же он вас нашел?
      – Отдельная песня: по сотовому Наташе позвонил…
      – По какому сотовому? – Я вздрогнул от неожиданного известия. – У него что, мобильник есть?
      – Он странный, понимаешь. Сказал, что купил себе одноразовый телефон – только что, в «Йодобаси Камере»…
      – Почему он «странный»? – перебил я Ганина.
      – Ну как же! Говорит, что только что неизвестно для чего купил какой-то безумно дешевый одноразовый аппарат, а я же помню прекрасно, как вы его с… – Ганин покосился на молча перебиравшую бумаги на столе Мураками, – ну, в общем… вы его в университете именно с сотовым в руках сцапали. И чего врать было, не понимаю…
      – Интересные вещи рассказываешь, Ганин! – Я не предполагал, что наши встречи с Кирилловым продолжатся именно на почве мобильной телефонной связи.
      – Я же говорю: интересный мужик! Забавный – одновременно странный, но неглупый, такие в России иногда попадаются.
      – А Китадзимы, ныне покойного, с вами не было, да? – Я кивнул в сторону гостиной. – Я правильно понимаю?
      – Не было, – подтвердил мое предположение Ганин. – Хидео с нами в ресторане не было и быть не могло.
      – Чего вдруг?
      – Ну мы же в чисто русском составе собрались. Чего ему с нами было делать?… – задумчиво изрек он.
      – А на конференции он был?
      – Нет, Наташа говорит, он целый день дома торчал, как ты выразился – взаперти. Он мне рассказывал, что книжку пишет. – Ганин печально посмотрел на компьютер и бумаги, перебираемые младенческими пальчиками Аюми. – Писал, вернее…
      – Значит, на конференции его не было?
      – Говорю, не было. Он вообще Достоевским занимается. Что ему эта наша современная литература!
      – Достоевским? – переспросил я и взглянул поверх ганинского плеча на книжные полки, забитые знакомыми с детства по кабинету моего ученого папаши томами и фолиантами.
      – Тебе же Наташа вчера сказала, что он у твоего отца аспирантом был. Забыл? – не преминул проапеллировать к моему родителю Ганин. – Вчера она тебе говорила…
      – Нет, Ганин, не забыл. – Я покачал головой. – Во сколько вы ужинать начали?
      – Где-то в шесть, может, чуть позже. Мы туда сразу из университета поехали. Ребята хотели саппоровского пивка попробовать… В будни вечером на вокзале поесть без проблем.
      – Попробовали?
      – Что?
      – Ну пиво! Сам же сказал… – Я и сам толком не понимал, почему вдруг ко мне прицепилось это пиво, но по привычке получать ответы на свои вопросы решил дожать удивленного Ганина.
      – А-а, разумеется! – Его, как мне показалось, эта моя привычка не слишком обрадовала. – «Лайон» же фирменный ресторан, как раз по пивной линии…
      – Понравилось?
      – Что понравилось? – Ганин распахнул свои серые глазищи. – Ты чего, Такуя, у тебя человека убили! Вон с ножом между ребер валяется! А ты про пиво!
      – Не знаешь, Ганин, где найдешь, где потеряешь, – осадил я его. – Так всем пиво понравилось?
      – Ну мужикам, конечно, – сник Ганин. – Кроме Олега только…
      – А что Заречному не понравилось в нашем пиве?
      – Да нет, не то что не понравилось. Он просто говорит, что ему больше «Кирин» по душе.
      – А он, как я погляжу, знаток! – Не зря мне сразу в глаза бросилась эта его как внешняя, так и внутренняя независимость. – В японском пиве разбирается, да?
      – Так он же в Аомори когда-то работал. Там пиво «Саппоро» и попробовал первый раз. И «Кирин» тоже…
      – Хорошо. – С пивом мне все стало понятно. – Когда вы разошлись? Вернее, разъехались…
      – Мы с Наташей сидели до упора, то есть пока все расползаться не начали… Наелись-напились и стали расползаться…
      – Это во сколько?
      – Без двадцати десять приблизительно. Оттуда на моей тачке мы с ней сразу сюда и поехали… – не без гордости сказал он.
      – А остальные?
      – Нина с Мариной первыми отчалили – еще восьми не было, где-то без пяти…
      – Чего это они так рано?
      – Да якобы у них животы от японской хавки прихватило!… Я так думаю, просто на много наедать не хотели… Они же все деньги экономят… Только для виду хорохорятся… Хотя в принципе никто даже и не намекал, что они должны за себя платить…
      – Они пешком в гостиницу пошли?
      – Нет, мы им такси заказали, – посетовал Ганин.
      – Понятно. А остальные?
      – С остальными мы вместе расходились.
      – Кто платил? – Я прищурился в сторону сэнсэя.
      – Кто, кто! Дед-пихто, его баба-тарахто и внучок ихний – бухто! – пробурчал недовольный моим вопросом Ганин. – Давай с трех раз попробуй угадать, кто платил!
      – Ты один, что ли?
      – Втроем с Наташей и Олегом.
      – Наташа – понятно, – полушепотом сказал я и оглянулся на гостиную. – Но Заречный, значит, тоже копейку вложил?
      – Тридцать три процента, – не без глубокого мужского удовлетворения по поводу все еще существующей на нашей многострадальной и многополярной земле мужской солидарности ответил Ганин. – Он нормальный мужик, Такуя, все как надо понимает, с чувством юмора, да и побогаче других ребят будет: все-таки в Японии работал, еще где-то в загранке…
      – Значит, Ганин, с девяти до десяти с вами за столом не было Нины Борисовны и Марины Валентиновны?
      – Наоборот, – брякнул Ганин.
      – Что наоборот? Они с девяти до десяти были за столом в «Лайоне», а вас никого не было, что ли?
      – Нет, мы были, их – не было, это правда, святой истинный крест и чтоб я сдох! – Ганин щелкнул ногтем большого пальца по задней поверхности верхних передних зубов. – Просто Борисовна не Нина, а Марина, ну а Валентиновна, получается, Нина.
      – Хорошо, я рад за нее, что у нее получается.
      – Не у нее, а у них, – педантично поправил меня известный хохмач и словоблуд Ганин.
      – Это намек?
      – Прозрачный, – ухмыльнулся мой не упускающий возможности не только схохмить, но и спошлить дружок.
      – Ты его хорошо знал? – Я указал затылком на скорбную гостиную. – Хидео этого…
      – В «прозрачном» смысле? – Вопрос, помноженный на затеплившуюся в пепельных очах Ганина лукавинку, означал, что сэнсэй уже благополучно пережил легкий шок, окончательно вернулся в свое боевое психическое состояние и готов к новым подвигам и свершениям, включая труд и оборону, а при возможности – и нападение.
      – Я туманности не люблю, Ганин, – напомнил я. – Я же ведь не Андромеда какая-нибудь.
      – Мы с Хидео знакомы через Наташу, – ответил Ганин. – Уже лет десять как…
      – Ты мне о нем никогда ничего не рассказывал, – констатировал я факт, добавив в свой голос привкус разочарованности и недоверия. – Тем более что, оказывается, и сюда приезжал, а мы с Дзюнко здесь в двух шагах проживаем!
      – Такуя, я с ним не дружил! – отрезал сэнсэй. – Хочешь – верь, хочешь – не верь!
      – А что же тогда ты с ним делал?
      – Общался время от времени. – Ганин стыдливо опустил глаза и повел носом в сторону гостиной. – Не более того…
      – То есть идей у тебя относительно того, кто и почему или зачем, у тебя нет? – Развивать тему Наташи, которая, натурально, десять лет назад была еще свежее и натуральнее, чем сейчас, я по-джентльменски не стал – до поры до времени, разумеется.
      – «Как» и «когда» ты опускаешь? – Ганин внимательно посмотрел мне в глаза.
      – Это не я опускаю, – усмехнулся я. – Это кухонный нож в сердце и теплое тело такие вопросы опустили.
      – Да, я слышал, – задумчиво кивнул Ганин. – Тогда на твои вопросы у меня ответов нет. Я в его личные дела не лез…
      – Совсем? – сыронизировал я.
      – В его – да! – отрезал Ганин.
      – Ладно, Ганин, ты давай езжай домой! – смилостивился я. – Саша вся извелась, наверное. А завтра, когда Заречного с его девушками привезешь, заодно мы твои показания запишем.
      – Я еще побуду, – тихо ответил он. – Я Саше уже позвонил, все рассказал…
      – Как хочешь, – сказал я и вернулся в гостиную. – Ребята тебя знают, гнать не будут, но ты особо не мельтеши перед ними, ладно?
      За время допроса Ганина Нисио из гостиной исчез – видимо, старик понял, что ему лично здесь ловить нечего, и отправился к своей старухе. В комнате копошились два эксперта с кисточками в руках, обтянутых мерзкими, навевающими противозачаточные настроения резиновыми перчатками, и еще три парня в синих комбинезонах отделения медицинской экспертизы укладывали покойного Китадзиму на тележку. Его бледная, с черными разводами под влажными глазами супруга безучастно наблюдала за процедурой выноса – точнее, вывоза – тела мужа, по-прежнему сидя на своем роскошном диване и ежась от октябрьской прохлады, проникшей в комнату через все еще настежь распахнутые стеклянные, от потолка до пола окна.
      – Китадзима-сан, – обратился я к ней.
      – Наташа, – прохлюпала она в салфеточный комок – Я же вчера вам сказала…
      – Наташа, – с радостью согласился я с ее демократичным этикетным предложением, – можно задать вам несколько вопросов?
      – А вот этот офицер… – Она повела вокруг красными глазами, видимо отыскивая Йосиду. – Я же ему все рассказала…
      – Йосида-сан ведет официальное расследование, – пояснил я. – А я занимаюсь другим делом, которое гипотетически может оказаться связанным с вашем горем…
      – Ганин сказал, что вы ищете убийцу Селиванова, – проявила она свою информированность.
      – Совершенно верно, и поэтому я хотел бы с вами поговорить не как следователь, ведущий дело о вашем муже, а как, если вас устроит, частное лицо.
      – Здесь? – Она покосилась на криминалистов, распыляющих на мебель из спринцовок тальк для снятия отпечатков пальцев.
      – Где вам будет удобно, – ответил я.
      – Пойдемте наверх, в спальню, – тихо сказала она, вызвав в моих сознании и подсознании нездоровую реакцию.
      Она поднялась с дивана и направилась из гостиной в прихожую, откуда вела лестница на второй этаж, где, по логике вещей, и должна была находиться опочивальня. Я двинулся следом за ней и вдруг осознал, что попал в протокольную ловушку. Она и не думала задерживаться, перед тем как ступить на лестницу, не оставляя мне никаких шансов обойти ее и первым взобраться наверх. Это означало, что я должен теперь подниматься вслед и восхищенно лицезреть ее замечательные ноги под серой юбкой, а заодно попытаться наконец-то решить вопрос о чулках и подвязках. На секунду мне даже почудилось, что она умышленно сделала этот бестиальный рывок вперед меня, но я поспешил отогнать от себя эти черные, как ее чулки или колготки, мысли и отнес ее непродуманное движение к шоку, стрессу и им подобным проявлениям здоровой женской реакции на смерть любимого мужа.
      Она поднималась не торопясь, и если на время предположить, что она специально выставила мне напоказ свои главные физические достоинства, замечательно сохранившиеся до пятидесяти трех лет, то следовало признать за ней одну непростительную ошибку: она была в домашних тапочках. Естественно, войдя в дом час назад, она буднично переобулась, но теперь вся прелесть ее призывно раскачивающихся при каждой следующей ступеньке бедер под короткой юбкой седуктивно компенсировалась банальными коричневыми тапками. Впрочем, едва мы добрались до спальни, ошибка эта была с лихвой исправлена. Она открыла белую дверь в уютный семейный эдем и, прежде чем ступить на мягкий бежевый ковер с высоченным ворсом, изящным движением скинула поочередно обе тапки, а затем плавным жестом профессиональной стриптизерши сняла с себя жакет и осталась только в юбке и алой блузке.
      Разумеется, видеть во всем этом откровенный призыв вместо эфемерного пресного допроса без лишних слов обрушиться единым телом на широченную кровать, занимающую три четверти комнаты, и подарить друг другу радость, которой и мне, и особенно ей (она все-таки старше меня, да к тому же русская, а они живут меньше японцев…) в жизни осталось не так уж и много, заставляли меня длительное отсутствие сна и распаленное «гранд-отельской» Ириной воображение. На деле все оказалось гораздо прозаичнее: в спальне действительно было жарковато, и Наташа даже поднесла руку к решетке отопителя, как бы проверяя, не включился ли он случайно ни с того ни с сего в начале октября, тогда как обычно мы начинаем топить у себя дома не раньше конца ноября. Убедившись, что печка не работает, она раздвинула желтые портьеры на окне и отодвинула правую раму, после чего от свежего воздуха нас осталась отделять только пластмассовая антимоскитная сетка.
      – Вы давно здесь живете? – поинтересовался я.
      – В Японии? – Она взглянула на меня своими синими глазами и села на огромную постель, не потрудившись одернуть юбку на чрезмерно открывшихся коленях.
      – В Айно-сато, – уточнил я и уже в который раз оценил их замечательные формы.
      – Десять лет. – Она опять посмотрела на меня и вдруг расстегнула на груди одну пуговицу. – Душно как!…
      – Это пройдет, – успокоил ее я.
      – А почему вы спросили?
      – Да у меня здесь тоже дом. – Я попытался начать играть на соседских чувствах. – В двенадцатом квартале.
      – Да? – нехотя удивилась она. – А двенадцатый квартал – это где? Около станции?
      – Нет, ближе к выезду на Саппоро.
      – А-а… – рассеянно протянула она. – Мы с Хи здесь ни с кем не общаемся. У нас все связи в университетах…
      – Кстати о связях! Наташа, скажите, пожалуйста, у вашего мужа были враги? – Я увидел, что она снова уставилась на отопитель, и не отказал себе в удовольствии посмотреть сначала на ее ноги, а затем на фривольно приоткрытую расстегнутой блузкой грудь, после чего искренне пожалел, что отопление еще не работает, а то у меня был бы шанс увидеть и что-нибудь пофундаментальнее.
      – Враги? – Она взметнула свои тонкие, идеально подбритые и безупречно подведенные брови.
      – Враги, люди, которые могли бы… – я осекся, подбирая нужное русское слово, – сделать это…
      – Вы действительно его не помните? – Она посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым упреком.
      – Наташа, у моего отца было столько аспирантов, не говоря уже о студентах…
      – Я понимаю… Просто если бы вы его знали хотя бы немного, вы бы меня о его врагах не спрашивали… – печально протянула Наташа. – Если бы вы его знали…
      – Что вы имеете в виду?
      – Вам известно, что такое «никакой» человек?
      – «Никакой»? – Ох уж мне эти русские филологи с их бесконечной игрой в слова и их непрорубаемые значения.
      – Ну когда вы интересуетесь кем-нибудь, вы спрашиваете: какой он человек, да? – Наташа внимательно посмотрела на меня. – Понимаете, о чем я говорю? Извините, мне трудно сейчас по-японски…
      – Понимаю, – согласился я с нею. – И?…
      – Так вот вместо там «плохой» или «хороший» вам говорят: «никакой». Понятно?
      – Ни рыба ни мясо то есть, да?
      – Не совсем. – Она явно огорчилась моей идиоматической ограниченности. – Не совсем…
      – Тогда не понимаю…
      – Хидео был именно рыбой. – Она грустно вздохнула. – Понимаете? Рыбой!
      – Рыбой? – Этого мне еще не хватало…
      – Да, холодной, безразличной, немой рыбой… – Она погладила своей немолодой, но все еще притягательной для мужских губ рукой пуховое покрывало на постели.
      – Значит, врагов у него не было? – Я сделал робкую попытку все-таки получить ответ на свой конкретный вопрос.
      – У таких людей-рыб ни врагов, ни друзей не бывает… – грустно констатировала Наташа.
      – Значит, грубо говоря, ваш муж никому не мешал, да? – Я на всякий случай перефразировал свой вопрос.
      – Не мешал? – Она вдруг вздрогнула и посмотрела на открытое окно. – Ох, то душно, то мороз… Вам не холодно?
      – Нет. – Я поспешил отмахнуться от ее дезориентирующего вопроса и испугался, что теперь, когда ее бросило из огня да в полымя, она застегнет блузку. – Если вам холодно, я могу закрыть.
      – Пока ничего… – Она опять принялась гладить рукой покрывало. – Пускай еще проветрится…
      – Наташа, когда вы его последний раз видели? – Я решил продублировать Йосиду.
      – Хидео? – удивленно спросила она.
      – Разумеется, – кивнул я.
      – Сегодня утром.
      – Перед конференцией?
      – Да, перед тем как ехать в университет. – Она внимательно посмотрела на изголовье постели.
      – А почему Китадзима-сэнсэй с вами не поехал? – Мне захотелось послушать ее версию истории, уже рассказанной Ганиным. – Почему его не было на конференции?
      – Я же вам сказала, Минамото-сан, что Хи был рыбой… – Наташа опять расстроенно вздохнула.
      – Верно, сказали, но толком не пояснили, что вы под этим подразумеваете.
      – То, что ему было на все и на всех наплевать! – вдруг вырвалось у нее из трепетной груди.
      – Значит, научные симпозиумы его не привлекали?
      – Только те, где он мог сам что-нибудь сказать. – Она вытащила из коробки на тумбочке около постели бумажную салфетку и принялась осторожно стирать разводы теней под припухшими глазами. – А там, где говорят другие, ему делать было нечего… Вы же, наверное, от папы своего знаете, что на филологических конференциях народ собирается не для того, чтобы других послушать и ума набраться, а только для того, чтобы себя показать…
      – К тому же, если он был аспирантом моего отца, он, должно быть, занимался кем-нибудь типа Достоевского, – поспешил я воспользоваться ганинским подарком. – А вы сегодня все больше про Петрушевскую с Нарбиковой, да?
      – Да мне тоже все эти нарбиковы и петрушевские!… – в сердцах, как обычно говорят о наболевшем, выпалила прекрасная Наташа и поспешила добавить: – Как, впрочем, и Федор Михайлович…
      – Вы ему из университета сегодня звонили?
      – Минамото-сан, вы женаты ведь, да? – Она вдруг внезапно для меня сменила тему – с абстрактной филологической на животрепещущую физиологическую.
      – Женат, – признался я.
      – Вы сегодня своей жене сколько раз звонили? – Она вперилась в меня двумя лоскутками глубокого сумеречного неба.
      – Это, Наташа, к делу не относится. – Мне не понравилось изменение курса в нашем дискурсивном маршруте.
      – Относится, – декларативно заявила она. – А вам ваша жена сколько раз сегодня звонила?
      – Хорошо, Наташа. – Я покорно опустил голову. – Вы хотите сказать, что сегодня мужу не звонили, он вам – тоже, и это в порядке наших, японских, семейных отношений, так?
      – Именно это я хочу сказать, – согласилась со мной она. – Вы очень понятливый японец.
      – Спасибо! – Я почувствовал прилив клюквенного сока к своим потрепанным хоккайдским ветром и собственными детьми щекам. – Тело обнаружили вы, я так понимаю?
      – Да, так…
      – Вы вошли и увидели…
      – Увидела Хидео… – Она поднялась с постели и медленно подошла к окну. – Он лежал с ножом в груди… Как сновидение какое-то!… Хичкок, что ли…
      – А может, всего-навсего элементарная достоевщина? – осторожно поинтересовался я.
      – Чай, не Настасья Филипповна!… – Она обернулась ко мне и изобразила на своем тонком лице подобие грубой гримасы.
      – И вы позвали Ганина?
      – Я не знаю, что бы я без него делала! – В ее небесных глазах блеснула оптимистическая зарница.
      – Как вы его позвали?
      – Как? Он разве вам не сказал? – В голосе Наташи послышалась легкая досада.
      – В самых общих чертах…
      – Открыла окно и закричала…
      – Извините, Наташа, может быть, тупой вопрос, но все-таки: а почему через окно?
      – Что значит «почему через окно»? – Наташа прикоснулась тонкими увядающими, но все еще хранящими в себе живительное тепло пальцами к сетке на окне.
      – Логичнее было бы выбежать за дверь, нет?
      – Вы думаете, я соображала тогда, что было логичнее? – усмехнулась она. – Да и пока я до дверей добежала бы, он бы тысячу раз уехать успел…
      – А зачем вы открыли обе створки окна, – решил я продемонстрировать блестящие результаты своей наблюдательности, – если кричать Ганину можно было бы и через одну?
      – Вы полагаете, я помню? – Она продолжала улыбаться.
      – Надеюсь, что помните или вспомните. Надежда, Наташа, вещь не самая слабая…
      – В каком смысле?
      – В том, что она умирает обычно последней, когда все остальные чувства в человеке уже почили в позе.
      – В бозе, – пробурчала она. – Что?
      – Почить в позе звучит, по крайней мере, двусмысленно, – пояснила она и машинально взглянула на кровать. – Получается нечто фривольное в духе нашего с вами Ганина…
      – А в бозе – это уже не по-ганински? – улыбнулся я.
      – В бозе – это по-божески, – глубоко, но не слишком печально вздохнула она.
      – Наташа, а можно задать вам вопрос совсем на другую тему? – Ее последний глубокомысленный, но с привкусом цинизма вздох вкупе со взглядами, обращенными на супружеское ложе, заставил меня вспомнить недавнее проницательное наблюдение Ирины Катаямы о том, что все русские женщины, вышедшие замуж за японцев, мазаны одним миром, или, опять же не дожидаясь поправок со стороны грамотных российских филологов, миррой.
      – Смотря на какую, – осторожно откликнулась она. – Темы, они разные бывают…
      – На деликатную, – предупредил я, не испытывая абсолютно никаких желаний от задуманного вопроса отказываться.
      – Деликатную? – Она насторожилась еще больше.
      – Скажите, почему у вас с Китадзимой-сэнсэем нет детей? – рубанул я наотмашь.
      – Упс-с-с… – прошипела она от неожиданности.
      – Посудите сами, – начал я комментировать свое срочно требующее словесных индульгенций изречение, – благополучная пара, два пожизненных университетских контракта…
      – А-а, вы в этом смысле… – Она начинала успокаиваться.
      – Именно. Так почему?
      – Вы интересуетесь, почему вот здесь, – она обвела взглядом свою роскошную спальню, – ничего не зародилось?
      – Здесь или… – Я стыдливо опустил глаза. – Дом у вас, как я успел заметить, не маленький…
      – И вы о том же! – как мне показалось, с радостью в своем немолодом надтреснутом голосе констатировала она.
      – О чем?
      – О койке!… – Наташа в мгновение ока превратилась в незабвенную сахалинско-ниигатскую Ирину.
      – Я не имел в виду секс… – Я попытался отыграть несколько моральных миллиметров.
      – А про детей зачем спросили? – язвительно поинтересовалась она. – Если про секс не хотели?…
      – Мне просто странно, что у такой красивой пары нет детей.
      – Не было, – поправила она меня.
      – Не было, – согласился я.
      – И Хидео мой красавцем не был, – добавила она и села на пуфик перед высоким трюмо.
      – Я его не видел никогда, – признался я и чуть было не добавил: «И Ато Китаяму тоже…»
      – Немного потеряли. – Она уставилась на себя в зеркало.
      – Да? – деланно спросил я.
      – Я же сказала вам: Хи был холодный и безразличный, как жирный, скользкий карп… Как внутри, так и снаружи…
      – Я не знаю, насколько жирен и скользок может быть карп… – грустно протянул я. – Особенно изнутри.
      – Да, вы, японцы, на карпов только любуетесь, а в руки не берете и в рот не кладете! – заявила она.
      – В рот? – ехидно переспросил я в лучших ганинских традициях.
      – Я же говорю: и вы туда же! – Наташа продолжала демонстрировать блестящую реакцию.
      – Куда туда? – поинтересовался я.
      – Туда, куда и все другие мужики, и Ганин, кстати, ваш тоже! – прошипела она.
      – А куда мой Ганин? – Мне стало любопытно разрешить загадку Ганина без его помощи.
      – А вот сюда! – Она вдруг медленно моргнула своими длинными, мастерски подклеенными ресницами и не спеша, все с той же сноровкой публичной девки, подтянула на своих бедрах туго обтягивающую их юбку и – боже, наконец-то! – обнажила две белые полоски своего прекрасного тела над ажурным верхом черных чулок. – Ганин тоже сюда хочет!…
      – Да? – Я не мог отвести глаз от открывшегося мне райского вида на альковном фоне пушистой спальни.
      – Да! – Она скосила глаза на оттянутую юбку и обнаженные прелести. – Как?
      – Впечатляет, – признался я.
      – Глупости! – Она вернула юбку на прежние позиции, переместив все увиденное мной из плоскости физически грубой реальности в высокую сферу виртуального, бестелесного обладания.
      – Время позднее, Наташа, – я посмотрел на часы, но вместо циферблата увидел на них все те же черно-белые бедра, – так что давайте на сегодня закончим!
      – Да мы толком и не начинали, – язвительно улыбнулась она и снова медленно перевела взгляд с меня на кровать.
      – Вам завтра надо будет дать показания по обнаружению тела вашего мужа, хорошо? – предупредил я ее.
      – Завтра? – Она поднялась во весь свой небольшой, но удивительно шедший ей рост; будь она чуть выше, она не выглядела бы такой складной.
      – Если сегодня вам больше нечего мне сказать. – Я сжалился над ней и дал ей лишний шанс выговориться.
      – Больше – есть! – Она не преминула этим шансом воспользоваться. – Что вы хотите услышать от меня? Почему детей нет?
      – Ну, для начала… – кивнул я.