Глава 8

Литейщики и весовщики

Разве не говорит житель Востока о пророке, который идет к горе? Фальконе следовал этой мудрости, возможно не догадываясь о ней. Звуки колоколов, сзывающих к мессе, уже отзвучали несколько часов назад, когда он вошел в мою келью, и у меня от удивления выпало на пол из руки перо.

— Большинство людей пугаются при виде стражника, если у них есть что скрывать, — он улыбнулся извиняющейся улыбкой и сделал беспомощный жест руками, так что складки его накидки раскрылись, как крылья летучей мыши. Мне была отлично знакома его ненавязчивая приветливость, чтобы распознать за бодро порхающим полевым жаворонком притаившуюся в засаде лису. Был ли это миг, чтобы рассказать ему о мэтре Леонардо и достать рисунок? Но потом он увидел бы красного дракона и спросил меня, почему я храню в тайнике эту фигуру и бумагу.

— Не вы — причина моей неловкости, во всяком случае, не так напрямую, — ответил я, поднял перо и положил к другим в резную шкатулку. — Я немного устал и принял вас в первый момент за отца Фролло, который застал меня в момент моей праздности. Надеюсь, вы не выдадите меня. Я, видимо, вчера вечером слишком долго засиделся у толстухи Марго.

Я постановил, что ложь мне дается с каждым разом все легче, чем дольше я упражняюсь в ней. Довольный своим ответом, я поклонился и нажал пробку на чернильнице. Мы были похожи на играющих уличных мальчишек. Теперь я снова бросил ему мяч. Если он знал, что я справлялся в кабаке о шпильмане, это заставит его начать разговор об итальянце.

— По своему роду занятий я часто указываю на предателей, но это, однако, не значит, что я сам один из них. Кроме того, я могу понять визит к толстухе Марго, как вы, пожалуй, знаете, — пока он говорил, то подходил ближе, параллельно окидывая изучающим взглядом помещение и, наконец, заглянул в раскрытые книги. — Можно спросить, какое поручение дал вам архидьякон — или это большая тайна?

— Почему вы решили, что таковая вообще существует? — Фальконе выглянул из окна.

— Почему же иначе Фролло держит вас взаперти здесь наверху, как раба, отрезанным от всего мира? К тому же, Пьер Гренгуар не смог долго выдерживать такое и уволился со службы.

Его слова прозвучали небрежным замечанием, но были гораздо большим. Лейтенант сыска имел прекрасное информирование, и я сказал ему то же самое.

— Во всяком случае, это относиться к моей профессии. Я должен прислушиваться и сохранять многое, что, на первый взгляд, не имеет ничего общего с делом, здесь, внутри, — он постучал по своей голове. — Но даже безобидные мелочи могут вдруг приобрести значение при взаимосвязи с другими кажущимися безобидными вещами. И иногда то, что мне говорят, столь же важно, как то, что от меня скрывают. Не так ли, месье Сове?

Он расставил мне ловушки. Мое возражение могло быть неправильным движением, из-за которого я попаду в петлю. Поэтому я решил ответить, ничего не говоря о себе:

— В настоящие времена молчание — знак мудрости и часто — лучше, чем слова, как сказал Плутарх.

— Кто знает, что кому нужно скрывать, — Фальконе подошел вплотную ко мне и испытывающим взглядом посмотрел на меня. Теперь он снова был соколом, готовым схватить дичь. — Меня, собственно больше интересует, что вы скрываете от меня!

Выяснилось, наконец — он нашел след, ведущий ко мне. У него есть что-то в руках… против меня!

Беспокойство охватило меня, отчего у меня вспотели руки, задрожали веки. Я с усилием заставил успокоиться себя и даже выдавил на лице невинную улыбку.

— Вы говорите со мной как с преступником, господин лейтенант.

— А вы разве не таковы?

— Мне пока не известно в чем меня обвиняют.

Его ответ состоял только из двух слов, единственного имени, и все же меня это заставило дрожать больше, чем, если бы Фальконе зачитал целый акт обвинения:

— Филиппо Аврилло.

Я потерял самообладание, что Фальконе принял к сведению со вздохом удовлетворения.

— Я вижу, вам известен мэтр Аврилло. Вы весь побледнели.

— Он был хорошим человеком, который умер ужасной смертью, — сказал я тихо и обдумывая каждое слово. Крепость содрогнулась, но мое сопротивление еще не было сломлено. Мы не играли больше в мяч, а в primero. Каждый хотел выяснить с помощью намеков, какие карты у другого на руках. Кто сделал намеков слишком много, выдавал себя.

— Что вам известно о смерти целестинца? — спросил лейтенант.

— Ну, только то, что все рассказывают. Он попал под лошадь нотариуса Шатле. Трагическое несчастье.

— Никакое не трагическое несчастье, а покушение. Так, по крайней мере, говорит нотариус, Жиль Годен. Неизвестный толкнул Аврилло под его лошадь — совершенно намеренно, как это показалось мэтру Годену.

— Но зачем?

— Я думаю, вы могли бы мне помочь ответить на этот вопрос, месье Сове. В конечном итоге, вы знали облата. И это вы утаили от меня!

— Утаить можно только то, интересует собеседника, что он хотел бы услышать. Мне было неизвестно, что мэтр Аврилло интересует вас, господин лейтенант. Вы уже больше не заняты поиском жнеца?

— Нет, нет, я как раз вышел на ваш след. Аврилло умер в ночь на праздник Святых волхвов, сестра Виктория — на следующий день. Оба служили в духовном ведомстве города. Существует ли взаимосвязь между этими двумя разными событиями?

— А нашли десятку у целестинца?

— Нет, но это не говорит против взаимосвязи.

— Я не в силах следовать за вами, но все же: простите, что я не сообщил вам о моем кратком знакомстве с мэтром Аврилло.

— Как кратко оно было?

— Мы повстречались только утром в День волхвов, внизу под Собором. Я не нашел пристанища на ночь и поэтому спал среди нищих. Когда причетники захотели грубо вышвырнуть меня, Аврилло заступился за меня.

— Примерно так рассказали мне и причетники.

— Ах, так это — ваш след, — пробормотал я. — Значит, собратья Одона считают меня жнецом и пользуются всякой возможностью облить меня грязью.

Испытующий взгляд Фальконе потеплел.

— Я должен проверить каждое утверждение, и не всегда люди понимают это.

Я ни в коей мере не чувствовал себя успокоенным, но держался приветливо и предложил своему непрошеному гостю вино, сыр и хлеб. Когда я разлил в бокал яблочный сидр, который Гонтье принес мне на обед, я надеялся, что причетник не использовал схожесть цвета с другой жидкостью для обычной проделки.

Фальконе выпил сидр.

— Вероятно, вы не были рядом, когда умер Аврилло — или?..

— Это произошло возле Гран-Шатле, не так ли?

— Да, с наступлением сумерек.

— Я был на Гревской площади, пока не погас костер. Потом я пошел по мосту Нотр-Дам обратно на остров, чтобы подкрепиться в трактире.

— Где это было?

— Я не знаю точно. Тогда я был здесь совсем новичок, и вино ударило мне в голову.

— Как этот сидр, — Фальконе опустошил бокал и довольно рыгнул. — Если я выпью еще больше, то не смогу больше задавать разумные вопросы.

Я налил ему добавки.

— Тогда давайте поменяемся ролями, и я задам один вопрос: это обычно, что у Шатле совершают убийства с такой решительностью?

— Речь идет о двух убийцах, возможно, о троих, которые связаны между собой.

— Даже это не будет чем-то чрезвычайным для такого города, как Парижа.

Фальконе положил серебряный грош на стол, словно хотел расплатиться за вино.

— Узнаете монету, монсеньор Сове?

Когда я внимательнее рассмотрел ее, то обнаружил медные царапины.

— Фальшивая монета, которой вы хотели разыграть Марго.

— Верно, она. Один из многих грошей, которыми наводнен Париж. Как во времена кокийяров… Похоже, литейщики и весовщики снова принялись за старое.

— Странное имя для фальшивомонетчиков.

— Литейщиками называют бездельников, которые уменьшают у настоящих монет их содержание серебра, а весовщиками — обманщиков с весами для монет. Они обманывают на весе монет или подкручивают весы, чтобы распространять деньги с меньшим весом среди народа. Или же они используют неиспорченные весы, чтобы выявить хорошие монеты, подходящие для литейщиков.

— Для того чтобы обманщики не обманывали друг друга? — Фальконе холодно улыбнулся.

— Я вижу, вы смотрите в корень дела. Это же совсем не трудно. Трудно будет, пожалуй, там, где необходимо схватить подонков.

Я наклонился вперед с любопытством:

— Признайтесь, это дело вашей чести.

— Теперь вы заглянули даже мне в душу.

— Но это бы означало…

— Ну, что же?

Я снова присел, таким ужасным мне показалось мое заключение:

— Это бы означало, что вы предполагаете взаимосвязь между убийствами и фальшивыми монетами?'

Он тяжело кивнул головой.

— Фальшивомонетчики, шулера, убийцы. Одно ведет к другому, и все находится во взаимосвязи.

— Как вы пришли к этому заключению?

— Уже около года мы следим за сбытом отлично отчеканенных фальшивых монет. Первые появились в кассе пожертвований Отеля-Дьё, позже мы нашли их и в других духовных организациях, даже у целестинцев. Филлипо Аврилло был ответственным как alraosenier за распределение поступлений. Литейщики и весовщики отмывали свои деньги с помощью набожных братьев и сестер.

Я выразил свое возмущение этим постыдным занятием и спросил:

— Итак, епископ Парижский попросил у вас помощи?

— Король сам имеет интерес в этом деле. Даже в казначействе появились в огромном количестве фальшивые монеты. Если король Людовик не может положиться на стоимость своей собственной казны, то вся Франция в опасности.

— Заговор против короля? — выпалил я, не дыша. Уже давно рассуждения Фальконе вогнали в меня страх.

— Вероятно. И уже чистая возможность этого опасна, — сказал лейтенант. — Вам говорит что-нибудь имя Марк Сенен?

После небольшого обдумывания я покачал головой.

— Он — главный казначей в Высшей счетной палате, — Фальконе вздохнул и скривил лицо в кислую мину. — Скажем лучше, Сенен был таковым. Что сейчас с ним, никому в Шатле не известно. Фальшивые монеты всплыли в его особняке, были внесены в его книги как проверенные и находились как полноценные. Когда мы это установили, прево послал отряд лучников его арестовать. Но его дом был уже пуст, Сенен так же исчез, как и его дочь. Когда мы спросили в соседних домах, мы узнали, что только час до нас лучники штурмовали дом, и Сенен был арестован. Его дочь никто не видел.

— Этого я не понимаю. Если стража схватила этого Сенена, то он должен находиться у вас под стражей.

— Люди назвались стражей и были одеты в фиолетовую одежду оруженосцев, но они не пришли в Шатле.

— Странное совпадение, что они пришли с настоящими почти в то же время.

— Если это было совпадение.

— Иначе говоря, предполагается, что в Шатле есть предатель.

— Вы крайне прозорливы, юный друг, — мина Фальконе стала еще кислее, чем прежде. — Вы можете мне поверить, что эта мысль никого не обрадует в Шатле, меньше всего прево. Но судя по положению вещей мессир д'Эстутвиль не может исключать такое предположение, и поэтому он уполномочил меня пролить свет на эту темную историю.

— Итак, вам он доверяет.

— Я надеюсь на это.

— И вы используете убийства как повод, чтобы иметь возможность заниматься вашими собственными расследованиями без помех.

— Верно подмечено. Но не думайте, что жнец мне безразличен. Относится ли он к фальшивомонетчикам или нет, его делишкам нужно как можно скорее положить конец!

— Точно так же думаю и я, — сказал я, однако не рассказал ему о рисунке шпильмана Это значило сделать себя пособником полиции, подвергнувшись с большей долей вероятности разоблачению со стороны Годена — Вы довольно откровенны в своих высказываниях, лейтенант Фальконе. Могу ли я из этого заключить, что вы не считаете меня соучастником фальшивомонетчиков?

— Если вы — один из них, я ничего нового вам не рассказал. Тогда вы должны были бы мне что-нибудь рассказать, и вам следует так поступить. Схваченные с поличным литейщики и весовщики всегда очень неприятно заканчивают свои дни. Их опускают в кипящее масло — само собой разумеется, еще живыми.

— Само собой разумеется, — повторил я с трудом, стараясь скрыть волнение.

— Считаю правильным ввести вас в курс дела, — сказал Фальконе, прежде чем распрощался. — Хотя я еще и не знаю как, но каким-то странным образом вы вовлечены в эту историю — хотите вы сами того или нет.

Глава 9

Танец мертвецов

За холодными стенами кладбища, между гробниц, наполненных выбеленными костями, раздавались крики, смех, обрывки звуков музыки, во все стороны разлетались руки, ноги и целые тела. Мертвецы танцевали, и если это были не они, тогда те, кто когда-то был таковым. Сгнить и превратиться в бледные кости — судьба и нищего, и короля. Разве люди высокомерно не смеялись над этой судьбой — или же из страха перед этим, из ужаса стать следующим, кого похлопает по плечу старуха смерть с ухмылкой на черепе?! Дерзкие люди, которые здесь, перед лицом тысяч и тысяч мертвых, осмелились так громко жить. Или — отчаявшиеся. Призывы остроумных пилигримов и проповеди изнуряющих себя голодом нищих монахов раздавались неслышно.

Я был напуган и оглушен, испытывал отвращение и ужас, постоянно находился в опасности заразиться озорством будущих мертвецов. Некоторые выглядели так, словно старуха смерть уже держала их в своих когтях. Пожар сожрал их черное мясо, гной тек из открытых ран, кости выпирали из пожелтевшей кожи. В другом месте — разбившиеся, в третьем — хворые, — все они были долгожданными танцорами и музыкантами. Их подбадривали, ими восхищались, их осмеивали в головокружении безрадостного веселья. На таком спектакле, невообразимом на кладбище в Сабле, я еще никогда прежде не присутствовал.

Внезапно я очутился в кругу шумного хоровода, который следовал за пестро одетым флейтистом. Как пойманная лягушка, которую жестокие невинные дети накрыли кувшином, я напрасно прыгал взад и вперед, слева направо и справа налево, чтобы вырваться из орущего круга танцующих в такт флейты танцоров. В экстазе они кидали свои тела взад и вперед, и у многих из женщин, будь то молодая или древняя карга, при этом оголялась грудь. Грубые крики и жесты должны были завлечь меня, жадные когти хватали меня за нижнюю часть тела. Наконец, возле арки я вырвался из водоворота и обессилено прислонился к открытому своду ворот. Мой взгляд внимательно скользил по месту отвратительного народного праздника. Я снова потерял отца Клода Фролло…

Это был день Господа и день собрания девяти. Я уже отказался от своего намерения выйти на след дел архидьякона, когда я увидел его молящимся среди других каноников в хорах Нотр-Дама. Собственно, я хотел покинуть башню, чтобы развеяться на улицах Парижа. Но при взгляде на Фролло у меня снова пробудился азарт охотника Когда после молитвы он вышел из Собора, я превратился в тень, которая следовала за ним по улицам острова Сите по мосту Нотр-Дам до кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Но здесь, похоже, я не знал, что мне делать дальше.

От громких вздохов и стонов я вздрогнул. Я прыгнул в сторону от арки ворот и недоверчиво уставился в полутьму большого колумбария. Здесь лежали сгнившие останки умерших, которых достали из могил, потому что новым трупам не хватало места — Париж выплевывал их в таком огромном количестве с таким верным постоянством, что вокруг кладбища нужно было устраивать все новые колумбарии. Из непроглядных сумерек раздался новый вздох, сопровождаемый тихим, резким криком. Неужели мертвые звали меня, живущего, чтобы завлечь меня в свой мрачный мир?

Я хотел уже хватать ноги в руки и бежать из этого ужасного места, как вдруг разобрал движение в тусклом свете. Медленно я подошел к зданию. Возможно это твоя судьба, Арман Сове — твое больное любопытство победило здоровый страх!

Невообразимая вонь обдала меня при входе в аркаду. Наполненные мусором и нечистотами улицы Парижа воняли чудовищно, поэтому люди наслаждались свежим воздухом под деревьями и в окрестностях кладбища. Но этот колумбарий пахнул еще ужаснее, чем пользующие самой плохой репутацией улицы, вонял, как испарения нечистот живых. Моя левая рука на ощупь нашла нос и зажала его, пока я осторожно проходил между гор костей дальше вглубь, в темноту, где увидел призрачное движение. Оттуда до меня доносились беспрестанные стоны и вздохи.

У меня захватило дух — если и не от запаха, то от картины, увиденной возле обратной стены колумбария. Если все до этого момента было кошмаром, то это должно было стать мигом ужасного пробуждения. Но я не очутился снова в кровати мокрым от пота. Я действительно стоял перед мертвыми, которые танцевали. Перед скелетами, которые трясли своими голыми костями. Совершенно голыми, чтобы быть точным. На некоторых висели еще клочья мяса, на других целая армия мух, жуков и червей сделала свое дело.

Лишь когда я увидел железный стенной крюк, на котором висели скелеты, до меня постепенно дошло. Могилы для новых трупов были нужны так быстро, что старые еще не совсем разложились, когда их снова вырыли из земли. Итак, их повесили, чтобы остатки мяса высохли или пали жертвой паразитов. Но зачем, клянусь Святым Иоанном Крестителем, они танцевали?

Здесь вовсе не было сквозняка, который мог бы пробудить к жизни мертвых. Но они снова застонали, завыли как раненые звери, закачались и застучали, как прежде. Мои глаза, привыкшие к полутемноте, рассмотрели странный конгломерат — массу человеческих конечностей среди скелетов. Они не истлели, кости были покрыты еще совсем живым мясом. Руки и ноги в большом количестве, сгорбленные спины, головы. Я различил три существа. Все трое кряхтели, стонали, потели и раскачивались.

На голой земле на спине лежал человек со спущенными штанами, прижавшись щекой к щеке уже немолодой женщины, чей мясистый голый зад выглядывал из-под задранной юбки и обхватывал чресла мужчины в сильном возбуждении. Грудь выскользнула у нее из корсажа. Время от времени мужчина прикладывал губы к большому темному соску и сосал его с жадным чмоканьем. Второй мужчина вошел в женщину сзади, пристроившись к ней, как находящийся в течке кобель, и причинял ей боль быстрыми, резкими толчками, словно получал свое удовлетворение от величины ее страданий (если она вообще их чувствовала). Я был не в состоянии различить, рождались ли нарастающие крики женщины от удовольствия или боли — возможно, от того и другого поровну.

Гниющий запах плесени, казалось, только возбуждал троих. Они так страстно погрузились в свое горячечное занятие, что не восприняли меня всерьез — или же я был им безразличен. Время от времени женщина и пристроившийся за ней мучитель стукались головами о висящие над ними скелеты и приводили их в движение, сопровождаемое громыхающей музыкой еще висящих на связках костей.

Отвращение подступило к горлу. Я выбежал прочь сломя голову и споткнулся о большую груду костей. Облако пыли поднялось, окутало меня, и на губах я ощутил вкус гниющей смерти. Перед собой я увидел полукруглый свет арки ворот — спасение от этой пытки. Нетвердой поступью я добрался до робких лучей прячущегося за тучами солнца.

Пестрое и шумное движение на кладбище перед лицом бесстыдной сцены в колумбарии мне показалось совсем в ином свете. В месте вечного покоя устраивать любовные игры и танцевать, нарушать заповедь святого воскресенья и все заповеди приличия — это было возмещением за жизнь, которую ведут горожане Парижа? Жизнь, защищенную каменными стенами — но ограниченную. Чем надежнее защищена жизнь, тем несвободнее она становится — пока не закончится в колумбарии, где, не считая неподобающего действа, ничто больше не может столкнуть кости. Там они вечно покоятся — в безопасности, но без всякого проявления жизни, в покое, воняющем до небес.

Мой взгляд скользнул по толпе бездельников, которые скопились на лужайках или возле будок торговцев сладостями, пивом и вином. Это было не то место, где я предполагал увидеть вечно угрюмого архидьякона. И действительно, я нигде не смог его обнаружить. Я свернул в мрачный проулок, проросший тисами и конским каштаном, и с облегчением вдохнул воздух, который в сравнении со смрадом в колумбарии показался мне просто райским. Если Клоду Фролло все же удалось намеренно, или нет, вновь избавиться от меня, я хотел, по крайней мере, насладиться днем. И сочная, пышно разросшаяся для Парижа трава напомнила мне о лесах Сабле.

В конце аллеи располагались вытянутые поля могил, на которых не царило большого столпотворения. Каменная эпитафия объяснила мне причину. Здесь лежали в братских могилах охраняемые крестами без украшений умершие во время Великой чумы в 1466 году. О черной смерти никто не вспоминал охотно. Возможно, некоторые даже побаивались, что давно сгнившие трупы все еще могли выделять ядовитые пары этой страшной напасти. По-видимому, поэтому их так и не раскопали, а их останки не перенесли в аркады: боялись миазмов мертвых сердец, хотя они давно уже разложились.

Я обнаружил одиноких посетителей чумных могил — и среди них оказался Клод Фролло!

Его темная фигура стояла тихо перед одной из них, обрамленной живой изгородью из бирючины высотой по пояс. Я быстро отскочил назад и скрылся в тени раскидистого тиса. Очевидно, Фролло навещал свою семью.

Моя осторожность была излишней. Архидьякон повернулся ко мне спиной и пошел дальше — до склепа, у которого несли свою службу скульптуры, странными позами отпугивающие демонов. Он склонил голову и сложил руки в молчаливой молитве. Его скорбь показалась мне гораздо сильнее, чем прежде — возле братской могилы. Вероятно, я ошибся, его родственники были похоронены под каменным надгробием.

Наконец, он зашевелился и медленно обошел могилу вокруг, не отрывая взгляда от каменных фигур. Какое странное поведение! Он должен был знать могилу своих родителей, по крайней мере, столь же хорошо, как келью на колокольной башне. Трижды он полностью обошел могилу, и мне это показалось чуждым ритуалом. Наконец, он выдавил из себя шипящий звук, похожий на вздох разочарования, обернулся рывком и зашагал быстрыми шагами прочь, так что я с трудом поспевал за ним.

Я последовал за ним по той же дороге, задевал листья бирючины и прошел мимо склепа, чьи странные хранители со звериными мордами заставили бы мурашки пробежать у меня по спине, если бы я не привык к большому числу странных скульптур Нотр-Дама. Надпись на большой каменной плите только увеличила загадку, потому что имена здесь похороненных едва ли были именами родителей Фролло: Николай Фламель и Клод Пернель.

Имя Фламеля вызвало у меня воспоминания о разговоре между Фролло и Годеном. Не об исследованиях, которые церковный муж проводил касательно Фламеля, говорил нотариус? У меня не оставалось времени на долгие разглядывания, если я не хотел потерять архидьякона из виду.

Он окунулся в толчею на лужайках и остановился возле столпившейся кучи народа, который предавался незнакомому мне удовольствию. Я слышал, как толпа ревела и ликовала, выкрикивая цифры. То, что речь шла о состязаниях, я понял лишь потом, когда взобрался на нижний сук каштана, чтобы получше все рассмотреть.

Толпа образовала круг около сорока футов диаметром, в котором прыгали четверо бедно одетых мужчин — как в пляске святого Витта. Они набрасывались друг на друга с кулаками, подбадриваемые криками жаждущих зрелища. Движения этих четверых производили странное, неловкое впечатление, будто бы их тела не подчинялись им. Часто тумаки наносились противнику по касательной, хотя можно было легко попасть в голову или тело.

К своему удивлению я признался себе, что они вовсе не целились друг в друга. У них под ногами носилось что-то черное — поросенок, которого они стремились ударить палками. Но вместо визжащего животного они попадали только по земле или по одному из своих — как будто они были в чаду опьянения.

— Эй, вот так смачный танец. Вперед, вы, бестолковые парни, орудуйте палками с толком! — голос из ветвей внизу так напугал меня, что я чуть не свалился. Маленькое существо ловко взобралось ко мне наверх и уселось рядом на суке слева. Остроносое лицо под шапкой белых волос мне было знакомо, но не приятно.

— Не глядите так сердито, месье Арман! Можно подумать, вы хотите меня проглотить!

— Чтобы вы меня снова обвинили в убийстве, Жеан Фролло? Премного благодарен, от праздничной трапезы я отказываюсь! — я отмахнулся с презрительным жестом.

— Ошибаться может каждый, в заблуждении пребывает только дурак, это знал еще Овидий.

— Если он это знал, то узнал от Цицерона.

— О! — Фролло шельмовски усмехнулся. — Посмотрите, куда ведет такое долгое учение. Больше не могут вспомнить свои источники, особенно, если собственный брат так прижимист, что отказывает в деньгах даже на книги.

— На книги или вино?

— Одно нужно, чтобы выдержать другое, — отрезал школяр и разразился непрерываемым смехом. — При епископском тупоумии моего братца из меня еще выйдет настоящий философ.

— При таком большом уме вы мне явно можете поведать, какую диковинную игру разыгрывают там внизу. Что-то вроде пляски святого Витта, как мне кажется.

Молодой Фролло взглянул на меня с удивлением.

— Вы никогда не слышали о танце слепых?

Я отрицательно покачал головой и пробормотал:

— Но название подходящее. Четыре дурака ведут себя действительно как слепые.

— Они — слепые.

Теперь пришел мой черед сделать изумленное лицо.

— Я вас не понимаю, месье Жеан. Почему именно слепых заставляют убивать поросенка?

— Вы действительно не понимаете, — захихикал Фролло. — В этом то и вся соль. Берут пару нищенствующих слепцов, чьи животы пусты, как мой кошелек, и обещают поросенка тому, кто его убьет.

— Но по слепоте своей они бьют только себя самих!

— Да, верно, теперь и вы поняли шутку.

Я и объяснить не сумел, что не нахожу ни капли веселья в злой шутке, он соскользнул на землю, словно вспугнутая белка.

— Клянусь душой моего отца, там внизу стоит мрачный Клод! Вот посмеемся, если на это раз мне не перепадет ни одного гроша.

Жеан был проворен, но его брат был еще быстрее. С гневным криком и угрожающими жестами архидьякон разогнал толпу. Поросенок нашел спасительную дыру. Клод Фролло заговорил со слепыми и увел их с собой под гневные вопли разочарованных зрителей. Школяр последовал за братом, и я поспешил за Жеаном.

Я ненадолго потерял из виду белокурую голову, но обнаружил ее после перед большим домом, стоящим поблизости от кладбища. Жеан нетерпеливо бегал взад и вперед и все бросал нетерпеливые взгляды на здание.

— Брат вас застукал? — Школяр кивнул головой:

— Он отводит слепых, так что квэнз-вэн будет полным.

— Что, квэнз?

— Квэнз-вэн. Пятнадцать на двадцать — в итоге триста. Так много слепых живут в приюте, питаются за счет короля и опекаются мэтром Дени Ле-Мерсье. Вы должны были видеть смотрителя убежища для слепых на празднике шутов. Он был среди гостей в Большой зале во Дворце правосудия.

Я припомнил мрачного высокого, крепкого телосложения мужчину с таким именем и спросил:

— Вы тоже были на кладбище, чтобы нанести визит вашим родителям?

— С каких это пор проводят свое время с мертвыми? У Невинных Младенцев развлекаются, а печаль там не почитается.

— Ваш брат, наоборот, казалось очень интересовался склепом — впрочем, с именами Николая Фламеля и Клода Пернеля.