Глава 5

Пламя над Нотр-Дамом

После моего возвращения я сразу стал разыскивать Зиту в Нотр-Даме, чтобы найти ее, наконец, в церковном нефе, где, погрузившись в молитву, она преклонила колени. В своем одеянии послушницы она чувствовала себя защищенной от заносчивого вторжения королевских стражников, к тому же черное покрывало достаточно скрывало ее лицо. Она закинула голову и смотрела наверх на высокий свод потолка, где хотели растворить камень в воздухе, а земное притяжение человека — в небесной легкости. Искусство строителей создавать почти парящие столь высоко и храбро конструкции должно иметь божественные корни. Оно возвращало каждую мысль обратно, к ее первоначалу. И все же я спросил себя, не предавалась ли хранительница потерянного солнечного камня совсем другим размышлениям.

Было так, словно она почувствовала мое приближение. Она кивнула головой и повернулась ко мне — еще прежде, чем я дошел до нее. Ее лицо было серьезным, и я спросил о причине.

— Я видела сон с открытыми глазами, видение, — ответила тихо. Цыганка была погружена в себя, словно она все еще была связана с картинами видения. — Я видела Собор, объятый пламенем, словно разверзлись хляби небесные, и огненный водопад обрушился на здание. И меня смыло из Нотр-Дама извивающимися потоками.

— Именно это и произойдет, если мы не найдем путь тебя увезти, — сказал я ей и поведал то, что слышал. — Возможно, нам следует попытаться покинуть Собор после вечерни совершенно открыто. Многие августинские монахини приходят сюда на вечернюю молитву. Если ты смешаешься с ними, тебя примут за одну из них.

— Нет, — возразила она после недолгого размышления.

— Ты считаешь, что нам не удастся сбить с толку стражу?

— Нет, я хочу оставаться в Нотр-Даме.

— Но Клопен планирует штурмовать Собор! Это может плохо для тебя кончиться. Видение или что-то еще явно предостерегает тебя. А остаться здесь и ждать рока — это ты называешь все обдумать?

Зита улыбнулась моему смятению и мягко положила руку мне на плечо.

— Верь мне, Арман, я все обдумала В беспорядке, который устроит нападение Клопена, возможно, появится случай проникнуть в святыню святынь Фролло.

— Его ведьмовскую кухню, да? — промямлил я и взглянул вверх на потолок, словно я мог смотреть сквозь него на Северную башню. — Конечно, я тоже думал об этом, но едва ли поверю, что солнечный камень находится именно в башенной комнате Фролло. Тогда бы архидьякон давно натолкнулся на него.

— Я согласна с тобой, Арман. Но если келья Фролло уже не скрывает солнечный камень, тогда, возможно, мы получим ответ на другую загадку, которая столь же важна.

— Ты думаешь о machina mundi, мировой машине?

— Верно, Арман. Одного солнечного камня недостаточно, чтобы осуществить большую трансформацию. Дреговиты должны объединить его силу с той, которая находиться в machina mundi. Указание на ее местонахождение стоило бы риска.

— Даже риска потерять жизнь? Твою жизнь, Зита? — Да!

— Я не знаю, — сказал я, качая головой. — Келья Фролло всегда закрыта.

— Я давно это установила, но я довольно ловка в том, чтобы открыть замки самыми простыми средствами, — она достала бронзовую шпильку из-под покрывала и повертела ею у меня перед носом. — С помощью этого я справлюсь почти с любым замком за считанные минуты. Только с кельей Фролло это длилось немного подольше — слишком долго. Фролло появился, словно его что-то или кто-то предостерег, и я должна была спрятаться.

— И именно сегодня вечером ты хочешь снова испытать свое счастье?

— Именно сегодня вечером! Нападение оборванцев отвлечет Фролло и предоставит мне достаточно времени.

Я не разделял ее намерений, считая, что, вероятно, полученное будет стоить несоразмерно меньше в сравнении с тем, что можно потерять — жизнь Зиты. Отец Фролло мог чем-то заниматься в своей ведьмовской кухне. Даже если он там скрывал указания на машину Раумонда Луллия, это не означало, что Зита сможет их обнаружить. Ее намерение казалось мне глупым, словно она напрямую искала смерти после своего сна о черной птице.

Пока я обдумывал, как переубедить ее, она вдруг встала на цыпочки и посмотрела через головы каменных демонов вниз, на главный портал:

— Это он, красивый итальянец.

Слова разбудили мою ревность. Она имела в виду Леонардо, который прошел через портал и внимательно осмотрелся. Я вышел в проход и махнул ему. Быстрыми шагами он приблизился и сказал с серьезной миной:

— Я иду прямо со Двора чудес, от Клопена Труйльфу и Матиаса Хунгади Спикали. Герцогу и мне не удалось переубедить короля пройдох. Клопен разглагольствует о том, чтобы спасти Эсмеральду, если это еще не попробовал сделать ее собственный отец. Его честь мошенника требует того. И его люди уже поделили сокровища церкви, прежде чем вообще увидели их. Мы должны немедленно исчезнуть из Нотр-Дама!

Зита настаивала на своем решении и не поддалась уговорам даже говорящего на ангельском языке итальянца.

— Тогда вы должны хотя бы сопровождать меня, Арман, — вздохнул Леонардо под конец. — Ваш отец никогда не простит мне, если вы падете жертвой жаждущих наживы оборванцев.

— Нет, я остаюсь здесь, — сказал я к большому удивлению обоих. — Я покину Нотр-Дам только вместе с Зитой!

Леонардо некоторое время смотрел на меня неподвижно с открытым ртом, а потом сказал:

— Арман, Вы — глупец, хотя и очень храбрый.

— Разве храбрость может быть без глупости? — спросил я. — Изречение неплохо. Если дело пойдет криво, запомните его для моего надгробного камня.

Итальянец кивнул:

— Я передам мэтру Вийону, что он может быть горд глупостью своего сына. Да будет Отец Добрых Душ с вами, и конечно, с вами, Зита!

Когда он покинул Собор, солнце поблекло, а вместе с ним — и сверкающая сила витражной розы. Церковный неф в один миг померк, стал холодным и угрожающим. Я посмотрел итальянцу вслед в портале Страшного Суда и спросил себя, не произнес ли я также и свой собственный приговор?

Они пришли в полночь. Глухой гул их шагов напугал меня, и перо выпало из моей задрожавшей руки. Мои записки о том, что случилось со мной в Париже, я спрятал в ящик для постели. Они были небрежны — скорее черновики, чем подробный доклад. Многое нужно было дописать, добавить, но я не знал, доберусь ли я когда-нибудь до этого.

Я вышел на галерею между башнями, где я встретил Зиту. Когда я увидел четырехсотголовую толпу, то пожалел, что не ушел вместе с Леонардо. Но теперь было слишком поздно. На Нотр-Дам напирала мрачная масса, которая текла со всех улиц и углов. Остров Сены казался переполненным мрачными фигурами, которые двигались на восточную стрелку острова — шаркая, волоча ноги, топая, тяжело дыша и свистя, словно только одной массой своих тел хотели пробить стены Нотр-Дама: армия ночи, рожденные в темноте и охраняемые ею. То, что колонны, стекавшиеся по мостам между островом и Новым Городом и собиравшиеся перед Нотр-Дамом, маршировали в темноте, позволило им появиться еще более жутко и грозно.

Лишь когда оборванцы, нищие, карманники и воры, головорезы и висельники полностью окружили Нотр-Дам, как по единой команде вспыхнули многочисленные факелы. Рожи, словно выползшие из ада, таращились вверх, на Зиту и меня, будто они могли видеть нас в тени башен.

Бородатые и изуродованные шрамами лица, щербатые и мертвенно бледные, беззубые и вооруженные клыками. Неприкрытая жажда наживы была написана на них, страсть к разрушению, что-то животное, что проявляется в человеке в толпе. Толпа раздавливает всякую высокую мысль и оставляет место только для того, что всем понятно и близко: для самых низменных чувств.

Это была армия из мужчин, женщин и детей, из стариков и калек, безруких и безногих существ, чьи военные доспехи были далеки от действительной военной силы. Настоящее вооружение сверкало наряду с используемыми не по назначению инструментами — паршивые клешни поднимали вверх мечи, кинжалы, топоры, арбалеты, копья и алебарды, а с ними и кривые деревянные костыли, кочерги, молоты, зубила, широкие ножи, косы и навозные вилы. Даже дети вооружились предметами, которые были гораздо больше их самих.

Над рожами, клинками и факелами поднялся важный знак каждой армии — знамя. Оно и в самом деле было выбрано подходяще — вилы, на зубцах которых торчал капающий кровью кусок мертвечины. В свете факела я узнал коренастую фигуру короля оборванцев и на его стороне — украшенного золотой мишурой предводителя пестро разодетой союзной армии.

— Мой отец! — вырвалось от удивления у Зиты. — Он… участвует в штурме…

— Вероятно, он видит в этом единственную возможность оказать свою помощь, — сказал я. — В этом он прав и, пожалуй, едва имеет перспективы на успех. Отрепья Клопена обладают преимуществом и в боевом настроении — для них золотая крона весит жизнь сотни людей, а жизни писца и цыганки не стоят ничего.

Когда Соборная площадь наполнилась существами из армии мошенников, Клопен Труйльфу поднялся на окружающую стену, чтобы произнести речь фельдмаршала, которая предшествует любой битве. Холодное мышление она превращает в пламенное воодушевление, рассудительность — в неистовство, сочувствующих людей — в безжалостных хищников. Его будоражащие слова раздались над всей площадью, они были четко слышны и на башенной галерее.

Он обращался к Луи де Бомону, епископу Парижскому, чей дворец находился между Собором и левым рукавом реки, и официально объявил ему войну. К тому же, Клопен считал себя вправе называться королем оборванцев, великим князем и принцем отверженных, епископом шутов. Он бахвалился своей всеми отверженной сестрой, Эсмеральдой, святое право которой епископ нарушил отменой права убежища. Но ни одним словом он не помянул церковные сокровища, которые надеялась раздобыть его братва. Все полководцы подбадривали свою армию перспективой разорения лишь потом, когда всеобщее одичание благодаря войне делает любой призыв к любви к Отечества, к чести и верности бессмысленным. Для подкрепления своих слов Клопен поднял кровавый штандарт — при этом он празднично воткнул его в грязную щель между двумя булыжниками.

Епископ Парижский был или слишком горд, или слишком умен, чтобы обратиться с ответной речью к враждебному войску. Ни разу его стража не выступила, и это перед лицом воинственного превосходства было едва ли храбро — но зато гораздо умнее. Вероятно, Луи де Бомон решил, что лучше пожертвовать Собором и защищать свой дворец. Домов во славу Бога было в избытке, а вот дворец епископа Парижского — только один.

Так или иначе, но войску оборванцев не было оказано никакого сопротивления. При отблеске факелов и во время обращения Клопена то там, то тут в домах зажигались огни, и некоторые горожане выглядывали из окон. Когда они обнаружили, в какую армию стянулись здесь все отбросы Парижа, огни снова потухли, а окна поспешно захлопнулись. К чему рисковать жизнью ради Собора? Молиться можно и в приходской церкви.

Так беспрепятственно Клопен сумел отдать свой приказ:

— Вперед, друзья! На Собор, эй вы, задиры!

Штурмовая группа из тридцати человек отделилась от толпы и взобралась на ступени Главного портала — неуклюжие парни, вооруженные тяжелыми молотами, щипцами и железными кусачками. Пожалуй, было бы проще попытаться у Малых ворот, но это не казалось важным великому полководцу Клопену Труйльфу. Возможно, он говорил, что большому войску требуется большая площадь для нападения. Во всяком случае, под нами раздался громкий стук и царапанье, сопровождаемое криками и проклятиями напрасно трудящихся задир. Другие оборванцы собрались вокруг них. Их разочарованные лица показывали, как мало поддался Главный портал под стрельчатой аркой.

Я обернулся к Зите, хотел ее спросить, не стоит ли нам бежать через боковую дверь, прежде чем ворвутся оборванцы. Но египтянка исчезла. Я догадался, куда она убежала, и хотел последовать за ней, но таинственный шорох и глухое царапанье остановило меня.

Деревянный столб, который, казалось, парил на галерее, поднятый волшебной силой, в действительности лежал в руках Квазимодо. Он внимательно следил за штурмом и поднял балку со стройки на Южной башне, чтобы использовать ее как оружие. Тяжело дыша, он взял мощный кусок дерева и перекинул его через перила.

Огромный снаряд упал вдоль фасада, оцарапал его, отбил пару рук и ног у каменных фигур и непоколебимо закрутился вокруг себя, словно крылья ветряной мельницы. Он обрушился прямо на лестницу и проломил черепа и кости доброй дюжине разбойников. Затем столб скатился с грохотом залпа фальконета вниз по ступеням на стоящих внизу и кричащих в ужасе людей, разбежавшихся в разные стороны. Некоторые споткнулись о своих товарищей и замешкались. Балка нагнала их и переломила им ноги, как осенний шторм обламывает высохшие ветки.

Скуля, раненые остались лежать на опустевшей Соборной площади. Задиры тоже спаслись бегством от невидимого соперника. Клопеи отступил со своей армией за пограничную стену, откуда полностью ошеломленные, они обескуражено таращились на Собор и на небо, откуда рок обрушился на их соратников. Башенная галерея лежала в темноте, по ту сторону света их факелов, и ужасный Квазимодо остался для них скрыт.

Клопен сделал так, как поступает полководец, если победа значит больше, чем все остальное. Он снова бросил своих солдат на штурм, крича призывным голосом:

— Разграбить!

Но армия стояла тихо. Воинственный дух их военачальника, похоже, не передался им. Пока не было иного выбора, кроме как собраться возле портала и ждать обрушившихся балок. Задиры собрались вокруг Клопена и объяснили ему, что если они и не обломают себе зубы о крепкие порталы, то потом их вырвут клещами.

Клопен знал ответ и крикнул:

— Здесь нужен таран, и небо само послало нам его. Бог с нами, он дал нам в руки ключ от Собора! — с наигранным почтением он наклонился, и в свете факела я видел волчий оскал на лице Клопена. Он победил, сломав лед.

Большинство мужчин собрались в кучу возле балки, подняли ее и превратили в могущественную штурмовую сороконожку, которая пробежала по площади, взлетела по ступеням и с тяжелым грохотом обрушилась на Главный портал. Если я скажу, что стены западного фасада задрожали под натиском, это не будет преувеличением. Снова и снова отъявленные негодяи таранили ворота под крики «ура!»

Возможно, епископ укрепился в своем дворце, горожане притворились спящими в своих каморках, но у Собора был только один защитник, который отвечал всей компании — Квазимодо. Даже если ему теплая плоть цыганки была больше по сердцу, чем холодные камни храма Божьего, воздействие оказалось одинаковым. То, что король оборванцев прокламировал освобождение Эсмеральды, ускользнуло от ушей глухого. Он видел там внизу свору, бросившуюся на Нотр-Дам, и принял это за нападение на свою подопечную. Для простого сознания звонаря оборванцы были нарушителями права убежища, так что он боролся с ними всеми средствами.

Пока ворота дрожали под ударами тарана, Квазимодо прыгал как демон между Южной башней и галереей туда и сюда, чтобы нагромоздить возле перил все, что плохо лежало. Он использовал гору камней для ремонта стен, а заодно — и инструменты, и даже тачку. Когда он собрал достаточно снарядов, то открыл свою канонаду и обрушил ее с непрекращающейся равномерностью часового механизма. Как раскачивающийся маятник он брал снаряд, перевешивался через перила, кидал его, двигался обратно и хватал новый камень или что притащил. Делалось это так быстро, что всегда два снаряда одновременно были в воздухе, и оборванцы, в плотных рядах которых образовались огромные дырки, возомнили об огромном числе защитников, во много раз превышавшем их.

Когда некоторые стали предполагать, что Собор сам защищается от нападавших и стряхивает свои камни на них вниз, вмешался Клопен Труйльфу с призывными словами. Бог разозлился из-за предстоящей отмены права убежища и поэтому он — на их стороне. Смертельный град идет от священников, которые будут подняты на копья и поджарены, как только ворота поддадутся. И когда пара мошенников снова захотела отступить, белая плетка Клопена оставила кровавые следы на их лицах.

Численное превосходящие осаждающие отошли от ужаса огромной летящей балки и принялось за штурм заново, несмотря на обстрел Квазимодо. Раз за разом таран ударялся в ворота, которые охали и дрожали, как человек в смертельной борьбе. Клопен хлестал своей плеткой и делал это в такт ударам тарана. Матиас держался на заднем плане со своими цыганами. Они расположились лагерем у входов в дома по ту сторону ограничительной стены и были готовы к тому, чтобы поспешить на помощь Зите, пока оборванцы штурмовали Собор.

Тяжелые вздохи портала говорили о скором успехе ударов тарана. Квазимодо не падал духом и снова прыгал туда-сюда между Южной башней и галереей. Как одержимый, он складывал штабелями связки хвороста, поверх досок и маленьких балок, а сверку ложились оловянные рулоны, которые целыми днями доставлялись сюда рабочими. Напряженно и одновременно недоуменно я следил за его деятельностью, в которой не мог увидеть ничего осмысленного. Неужели от неистовства он окончательно потерял рассудок?

Он вернулся с фонарем из башни и метнул его с воинственной усмешкой в поленницу. Стекло треснуло с легким звоном, и горящее масло вылилось из оловянного стакана на дерево. Тут же вспыхнуло пламя, с жадной поспешностью пожирая все, и залитая маслом поленница оказалась охваченной огнем. Он поднялся выше и перекинулся на перила, словно хотел проглотить весь Нотр-Дам. Дико пылающее пламя пожара осветило еще ужаснее отвратительное лицо Квазимодо. Оно то полыхало красным жаром ада, то снова удалялось в мрачную тень.

Олово скукожилось, напузырилось, расплавилось под неудержимым жаром, полилось по крыше галереи, как горячая мокрота Сатаны, желая лизнуть мои ноги. Поспешно я отскочил на большую каменную глыбу, которую установили здесь строители.

Олово не распространялось дальше. Оно потекло вниз по двум дождевым водостокам, которые находились под перилами и заканчивались в гневных рожах демонов над главным порталом. Лишь теперь я понял всю изощренность плана Квазимодо. Звонарь ни в коем случае не потерял голову, а замахнулся в ответном ударе, как мог ему подсказать только злой дух. Он научился у других людей быть жестоким, и стал таковым ради Эсмеральды.

Я ни в коей мере не забыл о Зите, но был пленником жидкого олова, которое с бульканьем ползло вокруг моего каменного постамента. Я должен был, хотел я того или нет, смотреть на нечеловеческое наказание оборванцев: оба водостока непрерывно извергали кипящее олово на головы плотно сбившихся нищих. Два густых жарких луча, которые объединялись на половине высоты в смертельный каскад, выжигали жизни несчастных, пожирали платье, кожу и кости. Кому повезло в беде, у того жизнь была отнята сразу. Другие, обваренные, кричали громко и жутко, словно я слышал каждого из них.

Те, кто мог еще бежать, спасались бегством в распространяющейся всюду панике, как перед падением деревянной балки, которая до этого заставила упасть многих задир. Капли олова величиной с кулак били как огненный град по толпе и валили новых мужчин, женщин и детей, которые считали себя в безопасности. Других роняли наземь их напуганные до смерти товарищи и нагнанные разливающимся потоком олова по ступеням и площадью перед Собором. Прежде чем они снова могли подняться на ноги, оборванцы с душераздирающими криками заканчивали свои дни в вязкой массе, которая не выпускала ничего, что однажды поглотила.

Оборванцы должны были поверить, что в Нотр-Дам вселилось возмущенное чудовище, огромный зверь, исчадие ада, которое изрыгало огонь и дым. Ветер разметал огненные лохмотья пламени, разожженного Квазимодо, и разнес их над островом, как летающих духов огня. Черный дым поднялся и распространился надо всей Сеной. Порой я задыхался, отчаянно кашлял, да и горбатому мастеру Преисподней явно было не лучше.

В раскачку он подошел к огню — либо ослепленный кусающимся дымом, либо стремясь разжечь пламя и избежать извержения дыма. Вдруг он закричал и повернулся, словно танцующий висельник вокруг собственной оси: его одежда была охвачена огнем.

Пламя было ненасытно, теперь оно хотело поглотить даже своего творца. Он бросился на пол, к маленькому возвышению за полыхающим пламенем, и вертелся, воя и визжа. Я не мог помочь ему, я все еще был окружен горячим оловом и не хотел закончить так же, как жалкие создания на площади перед Собором, которые, облитые охладившимся металлом, выглядели, как творения алхимика, напрасно пытавшегося превратить людей в статуи.

Квазимодо догадался, в чем может быть его спасение. Он, все еще лежа на полу, сорвал с тела уже горящее платье. Кусок за куском он разоблачал свое отвратительное, покрытое густыми волосами, кажущимися совершенно произвольно соединенным тело. Когда он запутался в куртке и штанах, то разорвал ткань с грубой силой, пока, наконец, не лежал на полу во всем своем вызывающим жалость уродстве. Но он потушил пламя, которое хотело напитаться им. Глухой, первородный крик, который он издал, мог быть триумфальным криком победителя или вздохом облегчения.

Если безупречная красота привлекает нас, очаровывает и притягивает к себе так, что мы отдаляемся от мира, то ее противоположность — абсолютное безобразие — должно отпугивать нас, наши глаза должны закрываться сами собой. Но это не так. Человек таращится на уродство точно так же, как и на красоту, любуется уродством и болезнью, как полными формами и цветущей жизнью крепко сбитой девушки. Возможно, вид глубокого, словно пропасть, уродства говорит человеку, насколько далеко он стоит от этого существа. Возможно, еще играет роль и любопытство, которое любит приближаться и изучающее рассматривать все неизвестное. Потому так охотно дают соль, чтобы рассмотреть на ярмарке уродцев и карликов, которых выращивают специально для этих целей.

Так же и я уставился на колышущиеся горы плоти прерывисто дышащего горбуна. Медленно он поднялся, и свет большого огня освещал каждый неестественный горб, каждое искривление и грубый нарост — постоянный груз его несчастной жизни. Все это поразило меня не так сильно, как то, что я рассмотрел, когда он повернулся ко мне спиной и посмотрел вниз через перила на Соборную площадь. В центре его ягодицы красовался странный знак. Мои глаза тут же распознали его, даже если мое создание противилось тому. Я уже однажды видел его — как отражение в зеркале на моей собственной ягодице, в подземном убежище Вийона, отца.

Это поразило меня как удар кулака — с такой яростью, что мне пришлось замахать руками, чтобы не упасть с каменного постамента. Как вспыхнувший огонь в костре Квазимодо, я почувствовал себя облегченно. Я понял одно, почему Квазимодо играл такую важную роль в моих снах. Было ли это чистым совпадением, насмешливой иронией судьбы? Или это лежало в основе плана, который я не разобрал, было предреченным ходом в запутанной игре вокруг ананке человечества?

Квазимодо не оставил мне никакого времени для размышлений.

— Они возвращаются! — зарычал он. — Они ползут к королям наверх. Я должен их задержать!

Олово остыло, а оборванцы еще не успокоились. Клопен гнал их пламенными речами и ударами своей плетки, заставляя предпринять следующий штурм среди своих мучительно издохших сотоварищей. Где-то они раздобыли большую лестницу, которую прислонили к Главному порталу, чтобы взобраться на Королевскую галерею. Оттуда дверь вела вовнутрь Собора, как я знал по своим многочисленным познавательным экскурсиям.

Нагой звонарь поспешно поскакал к ближайшей лестнице, и я последовал за ним, после того как я убедился, что охлажденное, застывшее олово больше не представляло собой опасности. Я хотел сказать Квазимодо, что он больше не одинокий подкидыш, что у него есть семья — отец и брат…

Квазимодо оказался быстрее и стоял уже на Королевской галерее, когда я, запыхавшись, прибежал туда. Но он не был достаточно проворен. Первый нападавший перемахнул через перила и стоял напротив звонаря. Большей противоположности не могло и существовать — голый горбун и тяжело вооруженный противник, который был одет в сверкающие доспехи, как рыцарь в битве или на турнире. Ему, должно быть, стоило немало труда поднять по лестнице свой железный панцирь и половину военного арсенала, который висел на нем. В правой руке он держал арбалет.