-- Дети помогут. Их у тебя, видно, целый детсад...
      -- Какой там детсад! Давно на свои ноги стали, разъехались кто куда... По правде сказать, -- признался он, -- и не видел я, как родились они, как уехали... Знаю, что были дети, а теперь их нету... Ну, да что про них говорить! Только б все тихо-мирно, а там выйду на. пенсию и буду свой ревматизм лечить, -- Тимофеич приспустил сапог и ласково погладил худую, без икры, ногу. -- Денег не мешало бы еще призапасить: долго жить собираюсь. Теперь у нас главная жизнь должна начаться! -- с одушевлением говорил он. -Теперь только для себя будем трудиться...
      Моторист отвернулся от него.
      -- Скучно мне что-то, -- пожаловался он и повернулся к стрелку: -Слышь, мурло? А ну сбреши чего-нибудь...
      -- Чего сбрехать? -- спросил стрелок.
      Он натянул на себя дымящуюся одежду и, заглушив двигатель, тоже пристроился рядом с ними на капоте. Какая-то перемена произошла в нем, и былую скованность как рукой сняло. Более того: он прямо не находил себе места от возбуждения -- лицо у него раскраснелось, он нетерпеливо ерзал, поглядывая с дружелюбным удивлением то на старшину, то на моториста, будто только сейчас познакомился с ними и был доволен этим знакомством...
      -- Чего сбрехать? -- повторил он.
      -- Ну, сбреши про двадцать пятое число, -- сказал моторист. -- Про жару, бабочек -- что там было...
      -- Жарко было, -- ответил стрелок, смущенно улыбаясь. -- Приморский орех там растет, лужок там и речка...
      -- Где это?
      -- В Сад-городе...
      -- Ага.
      -- А она смеется: "Молодой парень, поймайте моему сыну бабочку, а то мы никак не могем ее поймать..."
      -- Кто, говоришь, смеется?
      -- Женщина одна, с ребенком... Я, значит, пиджак снял и пошел эту бабочку ловить, а они следом бегут... А потом ребенок и говорит: "Папа, я не хочу бабочку, потому что я хочу орех". А она ему: "Разве это папа, это же чужой дядя!" -- говорит. Правду тебе говорю!
      -- Ну-ну...
      -- Ну, сорвал я ребенку орех и наказываю: не кусай его, в нем йоду много, обожжешься! А ребенок сразу и укусил -- разревелся, ясное дело... Тут она зачерпнула ладошами из речки и подносит ему: "Попей, -- говорит, -легче станет". А ребенок: "Не хочу!" -- он, как я заметил, любил поперек тебе делать... Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску... В общем, поехал я тогда.
      -- Куда поехал?
      -- В морпорт. Я там после отгулов подрабатывал на погрузке... А они меня проводили вдвоем до электрички, она на прощанье платочком помахала...
      -- И все, что ли? -- разочарованно спросил моторист.
      -- Все... -- Стрелок, оскальзываясь негнущимися пальцами на пуговицах, стал торопливо расстегивать телогрейку. -- Жарко было... -- говорил он, тихо улыбаясь. -- Двадцать пятого числа... Я, как найдет на меня жара, прямо работать не могу -- все мне тогда до ручки...
      -- Неужто ровно по числу? -- удивился Тимофеич.
      Стрелок кивнул.
      -- Врешь ты, -- не поверил моторист, -- тридцать первое сегодня...
      Стрелок ему не ответил. Тогда моторист спросил:
      -- Ни разу ее больше не видел?
      -- Уже два года как... Все некогда было в Сад-город съездить. На море думаешь: как во Владивосток придем, сразу отскочу туда. Мне хотя б на двадцать минут, только дома пересчитать... А придешь в город -- не до этого. К тому же робею я: а если встрену в самом деле? Чего я ей скажу?
      -- А может, она приезжая была?
      -- Наверное, приезжая, -- сразу согласился стрелок.
      -- Ну и дурак ты! Может, она от тебя чего хотела, а ты? Я прямо стрелял бы нашего брата, который момент упускает на берегу! -- неожиданно разволновался он. -- Э-эх, что говорить!..
      Моторист перешагнул через лежавшего Тимофеича и сел на планшир, свесив через борт ноги в яловых сапогах.
      "Дура-баба! -- подумал он снова о Надьке. -- Чего сделала... Ей-богу, все это она нарочно сделала, чтоб опутать меня... -- Он представил Надькину комнату в общежитии кирпичного завода на Угольной, плакат на стене: "Здесь умеют верить и ждать", а под плакатом -- его фотокарточка... -- Хитрая! И отдельную комнату ей дали потому, что распустила слух, будто я на ней женюсь... Ну нет, насчет ЗАГСа -- дудки! -- ничего у нее насчет ЗАГСа не получится! Необразованная ведь она, Надька... Что она: семилетку кое-как окончила, в солдатки пошла, потом буфетчицей работала на плавбазе, а теперь на кирпичный устроилась. Необразованная... Вот была Катя, на этой и жениться можно было: пединститут окончила..." Раз он из-за нее весь город обежал, хотел купить подарок. Нашел на барахолке японское белье: рейтузы, лифчик и все остальное. Уйму денег положил, а она не оценила: обиделась, до сих пор с ним не разговаривает из-за этого... "Вот тебе раз! А Надька б оценила, а ведь ни разу ей подарка не купил..."
      -- Скучно чего-то, -- сказал он. -- Скорей бы ребята пришли... Может, крикнуть кому-нибудь? -- Он посмотрел на часы. -- Как раз на связь выходить...
      -- Верно, пора, -- отозвался без интереса Тимофеич. -- Говори, а я подремлю маленько.
      Моторист настроил рацию и тотчас услышал голос судового радиста. Тот кричал, глотая слова, одурелый от водки и насморка:
      -- "Двойка", я -- "Нерпа"... Ес-си меня слыш-те, говорите: "да", ес-си не слышите -- "не"... Понял вас, понял вас: вы меня не слышите...
      -- Ты что, вовсе лыка не вяжешь?
      -- Жора... Жор, здорово!
      -- Привет.
      -- Идем к вам, идем к вам... Прием.
      -- А где капитан?
      -- В гальюн пошел, в гальюн пошел.
      -- Ясно. Позови рулевого...
      -- Сейчас... Слышь: нет в рубке никого, нет никого...
      -- Куда ж вы идете?
      -- Идем к вам, идем к вам... Жор, ну и подкачал ты!
      -- Чего так?
      -- Дочка, говорю, дочка... Прием.
      -- Пошел ты... -- Моторист выругался и выключил рацию.
      "Скучно мне чего-то..." -- вновь пришло мотористу в голову, хотя он, кажется, меньше всего думал сейчас о том, скучно ему или весело. Он с беспокойством ощупал карманы в надежде отыскать хотя бы окурок, ничего не нашел и как-то беспомощно оглянулся.
      Стрелок уже спал, уронив на скрещенные руки лысую голову, зябко сутулился у огня Тимофеич. И кругом не на что было посмотреть: воздух был темный, в нем смугло блистали первые звезды, а по горизонту неясно проступали очертания облаков; по ним скользили светлые пятна -- то был отраженный свет ледовых полей, которые безостановочно гнали в океан муссонные ветры...
      "Засвечу я сейчас!" -- решил моторист.
      Он пододвинул к себе ящик с пиротехникой, запустил в него руку и вытащил аварийную ракету-шестизвездку. Крепко зажав патрон, он отвинтил колпачок, вытянул шнур с кольцом и дернул к себе... Ракета выстрелила, едва не вырвав гильзу из рук. Все вокруг красно осветилось, но то, что увидел моторист, не вызвало в нем никакого интереса.
      "Пущу-ка зеленую теперь..."
      -- Ты чего? -- вскинулся дремавший Тимофеич. -- Жорка, ты чего?
      -- А чего?
      -- Еще спасатель увидит!
      -- Ну и пускай спасает, -- вяло ответил моторист.
      -- Жорка, -- разволновался Тимофеич, -- да я тебя стрелком возьму, если Лазарь заболеет... Ты сам подумай: на черта нам спасатель! Они за спасение, знаешь, сколько с управления срежут? А управление с кого? С нас, ясное дело. Вся прогрессивка полетит к едреной кочерыжке! Ты ж первый и виноват будешь, раз по твоей причине запасной бачок с соляркой забыли...
      -- Сам надоумил меня с бачком, -- возразил моторист. -- Говорил, что места много занимает, некуда шкуры девать...
      -- Ты, я -- кто там будет разбираться... Срежут прогрессивку, столько денег выбросим на ветер, дурак! Или нам они легко даются? Неужто это объяснять надо?
      -- Понимаем, не первый день замужем...
      -- То-та! Должен видеть, что к чему, раз семейный ты теперь...
      Моторист хотел было возразить, что никакой он не семейный, а с чего они весь этот галдеж устроили, так ему просто непонятно. Даже если у его знакомой и появился ребенок, так разве это о чем-нибудь говорит? ...А познакомились в апреле, то есть на пасху по старым предрассудкам... Они тогда на ремонте стояли во Владивостоке. Он ночевал у сестры Верки, на Угольной. Утром проснулся -- Верка гладит его рубашки. Подошел в трусах к форточке покурить. А тут Надька вошла, в руках у нее крашеные яйца. Говорит Верке: "Давай похристосуемся". Они расцеловались. Потом подходит к нему -выпивши она была маленько... Ну, поцеловались. "Давай еще, а то не распробовала"... Они еще раз. А Верка рубашки гладит... Что ему в Надьке понравилось: рост у нее хороший, со всех сторон круглая, лицо розовое с улицы... И смело в глаза глядит: "Что, нравлюсь я тебе?" -- "Нравишься". -"Дымища у вас, -- говорит, -- хоть окно откройте: тепло как на улице! Ну, я пошла..." Тут он скоренько штаны, рубаху натянул, выскочил во двор... Она возле калитки стоит, придерживает от ветра юбку: "Жорик, увидела тебя -- и словно приворожил ты меня чем. Стыдно сказать, только чего хочешь, то и делай со мной". -- "Обожди, сейчас сбегаю за рубашками..." А Верка молодец, выручила: побросала рубашки прямо из окна, они с Надькой ловили их внизу, горячие от утюга...
      -- Гудит чего-то, -- сказал Тимофеич. -- Неужто на кромку выносит? Нет, не должно бы...
      Моторист прислушался, глянул на небо.
      -- Ледовый разведчик это, -- сказал он. -- Посмотри-ка... Генка Политовский летит! Вот ей-богу... Дай крикну, а то мимо пролетит...
      -- Только лишнее не говори, -- предостерег Тимофеич.
      -- Двумя словами перекинемся... Я -- "Двойка"! -- закричал по рации моторист. -- "Лилипут", отвечай! "Лилипут", отвечай!
      Ледовый разведчик грузно перевалился на крыло, показав различительные огни, и начал спускаться, описывая плавный круг.
      -- "Двойка", я -- "Лилипут"... Кто вызывает? Прием.
      -- Гена, здорово!
      -- Здорово. Кто это?
      -- Жорка говорит. Жорка Латур с "Нерпы".
      -- Жора! -- закричал летчик. У меня известие для тебя: дочка у тебя, дочка... Прием.
      -- Ничего, переживем как-нибудь...
      -- Это вы ракеты пускали?
      -- Тут у нас солярка кончилась. И вообще... Слышь, Гена: крикни спасателю, а то надоело здесь!
      -- Некогда ему: за шведом пошел, за шведом...
      -- А мы, значит, хуже шведа?
      -- Тут обижаться нечего: швед в гостях, а вы, считай, у себя дома, -сказал летчик.
      -- Само собой, -- засмеялся моторист. -- Наше это море, для нас сделано...
      -- К тому же шхуну вижу, шхуну вижу...
      -- Они там посылки из дому получили, к празднику... Мимо не пройдет?
      -- Прямо на вас прет.
      -- Даже интересно: там у них в рубке никого нет...
      -- Судну не привыкать, само к вам дорогу найдет, -- пошутил Генка. -Ну, будь здоров, а то некогда мне.
      -- Гуляй...
      Моторист подул на окоченевшие пальцы, прислушался. Вокруг стояла такая тишина, аж глохло в ушах, только временами, пушечно выстрелив, лопалась льдина или выскакивал подсов, шумно расплескав вокруг себя воду...
      "Или "Шлюп" настроить, пока еще есть время? -- подумал моторист. -Крикнуть на метеостанцию: может, там приятель дежурит... А может, Надьке радировать -- поздравить дуреху?.. Крикнуть, и чтоб она в ответ крикнула... Чего это со мной сегодня? -- недоумевал он. -- Сколько раз попадал во всякие передряги, и ничего. Ничего не оставалось. Видно, потому, что ни о чем в это время не думаешь. А если и придумаешь что-нибудь, так нарочно такое, чего, может, и в жизни не бывало и быть не может. Потом сразу забудешь про это, и ладно. А сегодня совсем другое лезет в голову..."
      Моторист обернулся, услышав за спиной какую-то возню и хрип. Вытаращил глаза: по шкурам ползал белек, тыкаясь носом в обрызганные кровью трюмные доски. "Ну и живучий зверь! -- подивился он. -- Это ж надо: издох, а потом снова ожил! Видно, неправду говорят: не сумеем мы этого зверя начисто вывести..."
      Он взял тюлененка на грудь. У того под густым мехом бешено колотилось сердце -- аж прыгала ладонь. "Были бы именинники сегодня этот белек и твоя дочка", -- вспомнилось ему.
      Моторист перекрестил тюлененка ножом:
      -- Живи, родственник!
      И выпустил его в море.
      МОСКАЛЬВО
      1
      -- Сколько? -- спросил капитан.
      Вахтенный помощник Степаныч оторвался от бинокля и глянул на счетчик эхолота.
      -- Двадцать шесть, -- сказал он и сам удивился: -- Скоро в берег ткнемся, а все больше двадцати!
      -- Течение донное, -- заметил капитан. -- Никакого земснаряда не нужно. -- И приказал мне: -- Держи на баржу, прямо на этих баб...
      -- Ничего не видно, -- пожаловался я. -- Чего они нос облепили? -- Я показал на ребят.
      Капитан приподнял окно рубки.
      -- Чего столпились на палубе! -- закричал он. -- Вы что, баб не видели?
      -- Они без купальников, -- хохотнул Степаныч. -- Я такое раз в японском журнале видел...
      -- А кого им стесняться? -- усмехнулся капитан. -- Мужики все на рыбе, тут одни бабы остались.
      -- Дай-ка глянуть, -- попросил я и отобрал у Степаныча бинокль.
      На берегу, на полузасыпанных песком кунгасах, обсыхали после купания женщины -- они растянулись прямо на голых досках. И еще две мокрые купальщицы карабкались на кунгас, все у них было коричневое, видно, все лето загорали в чем мать родила. Они видели, что мы разглядываем их, и показывали нам языки, а потом оделись не торопясь, попрыгали с кунгасов и припустили по берегу -- их цветастые платья замелькали на пустынном пляже за причалами...
      -- Влево ушел! Ты что, ослеп? -- набросился на меня капитан. -- Положи бинокль!
      -- С ума можно сойти! -- засмеялся я.
      Боцман Саня просунул голову в рубку, он улыбался, показывая крупные прокуренные зубы.
      -- Где это мы? -- спросил он.
      -- Москальво, -- ответил капитан. -- Готовь шланги: воду возьмем и обратно.
      -- Вот тебе на! -- удивился Саня. -- Это тебе не то чтоб так это... -Лицо боцмана изображало решительное несогласие с таким намерением капитана, он страдальчески тряс головой и шевелил губами, подыскивая слова, но так и не сумел произнести что-либо путное... Впрочем, капитан и так понял его.
      -- Поразговаривай у меня! -- пригрозил он. -- И живо, а то опять ни одна пробка не подойдет!
      Боцман вытянул голову из иллюминатора и спустился на палубу. Было видно, как он давал внизу распоряжения, показывая рукой на ванты, но никто не внял ему, и кончилось тем, что боцман сам полез на ванты и завозился там, сбрасывая шланги вниз.
      Был полдень -- сухой и жаркий, без ветра. Цистерны на берегу, выкрашенные серебрином, резали глаза, желтый зной колыхался над ними; пахло бензином -- это испарялась солярка, разлитая по всей бухте. Только лес, тянувшийся по песку далеко за конторой, казался прохладным и свежим.
      Возле конторы милиционер пил воду из водопроводной трубы. А кроме милиционера вокруг не было ни души.
      -- Эй! -- крикнул капитан. -- Прими конец!
      Милиционер оглянулся -- это была женщина. Она, видно, искупалась только что: волосы были мокрые, а на груди, на синей форменной рубашке, проступили два мокрых круглых пятна. Она затянула на поясе широкий ремень с кобурой и, расчесывая волосы, не спеша подошла к воде. В жизни я не видел такого красивого милиционера!
      -- Ты швартовый возьмешь? -- капитан растерянно смотрел на нее.
      -- Угу, -- невнятно проговорила она, во рту у нее были шпильки.
      Женщина поймала на лету носовой швартовый и зацепила его за чугунную тумбу на кунгасе, а потом зацепила второй швартовый, который ей подали с кормы, выпрямилась и, укладывая волосы, уставилась на нашего капитана. Она смотрела на него так пристально, что мы все тоже стали смотреть на капитана, соображая, что она в нем такое увидела...
      -- Не узнаешь? -- спросила она.
      -- Нет, -- сказал капитан.
      -- А ты капитан, что ль?
      -- Ага.
      -- Зверя бьешь?
      -- Ну.
      -- "Ну", "ага"... Ты разговаривать умеешь?
      -- Разучился, -- засмеялся капитан. -- Полгода на берегу не был.
      -- Столбняк? -- усмехнулась она.
      Матросы на палубе прямо покатились со смеху.
      -- Трап! -- ошалело кричал капитан. -- Где трап? Боцман! Где боцман?
      -- Давай руку, -- сказала она, -- я и так залезу.
      Капитан сбежал на палубу, она протянула ему руку, он нагнулся, подхватил ее под мышки и задержал на руках, словно ребенка.
      -- Пусти, а то вдарю, -- сказала она.
      -- Не ударишь, -- сказал капитан, но отпустил ее.
      -- Чего скалишься? -- обратилась она к боцману. -- "Грудь" бы застегнул, срамник...
      Пальцы боцмана прошлись сверху вниз по ширинке, словно по пуговицам баяна, и лицо его стало растерянным.
      -- Вот это так... чтобы... -- начал он.
      -- В каюту! -- заорал капитан. -- Чтоб вид имел! Моряк ты или прачка?
      Боцман, спотыкаясь на шлангах, побрел в каюту.
      -- Совсем вы без женщин распустились... -- сказала наша гостья и, улыбаясь, медленно обвела нас всех взглядом. -- Ни одной ведь нет?
      -- Ни одной, -- ответил капитан и оглянулся: -- Повара ко мне!
      Повар, маленький плешивый человечек со скучным и презрительным выражением на белом лице, подошел и остановился возле капитана, глядя в сторону.
      -- Пельмени -- чтоб в пять минут были...
      -- Скажете тоже, -- недовольно ответил повар. -- Это ж тесто надо, это ж мясо...
      -- Тесто у тебя есть! -- вскипел капитан.-- Сам видел: бражку варишь!
      -- Это ж мясо...
      -- А медвежатина? Будешь есть медвежатину? -- обратился он к женщине.
      Та только усмехнулась.
      -- Все будут веселиться, а мне пельмени делай, -- промямлил повар. Он все еще топтался возле них.
      -- Сейчас воду возьмем и обратно...
      -- Знаю я ваше "сейчас".
      -- Тебе что сказано? Веселиться! Хватит с тебя, повеселился на прошлой стоянке...
      -- Я сейчас напишу заявление об уходе, -- уныло сказал повар.
      -- Пиши -- только после пельменей, -- засмеялся капитан. И повернулся к нам: -- Отпускаю на берег, выдам всем по пятерке... Чтоб через час обратно!
      Мы взвыли от восторга.
      -- Ты куда? -- бросился за мной вахтенный помощник Степаныч. -- А вахта? А кто воду будет брать?
      -- Пошел ты, -- ответил я, -- у тебя жена есть и пятеро детей, а я холостой, мне сам бог велел...
      -- Рапорт напишу! -- кричал он мне вслед.
      2
      Через порт -- от конторы до столовой -- были набросаны доски для перехода, покрытые засохшим гусиным пометом, а водопроводные трубы лежали прямо на песке, а возле цистерн валялся громадный скелет кашалота. Порт был огражден от дюн большими фанерными щитами, в дюнах пролегала узкоколейка. Сам поселок Москальво находился милях в трех от порта, туда ходила дрезина, и наши ребята успели уехать, только трое остались: Колька Помогаев -четвертый штурман, боцман Саня и еще Гена Дюжиков, то есть я. Боцман взял с собой фотоаппарат "Любитель" с самодельным штативом в виде трех здоровенных кольев -- он был заядлым фотолюбителем.
      На стене столовой висел облупленный громадный почтовый ящик с гербом, и я вознамерился было бросить в него пачку писем, которые мне передали на судне, как вдруг отворилось окно и пожилая тетка, навалившись грудью на подоконник, крикнула:
      -- Ты в этот ящик не бросай -- он уже два года недействующий.
      -- Ты что, тетка? -- не поверил я.
      -- А ничего. Почта в поселке, а ящик этот давно пора столкнуть.
      -- Тут, может, за два года писем накопилось с целый миллион, -- сказал я.
      -- Столкнем, тогда разберемся, -- засмеялась она.
      -- Когда дрезина вернется? -- спросил Колька.
      -- А бог ее знает. Уже четыре. Пока поужинают, да еще магазин там открытый... Считай, к восьми тут будут.
      -- А магазин до скольких работает?
      -- До восьми.
      -- Успеем, -- сказал я. -- Если пехотой идти, как раз за полтора часика дотопаем.
      -- Пожрать это... -- предложил боцман. -- Столовка ж тут...
      -- Столовка не работает, -- отрезала тетка. Она не сводила глаз с боцманского фотоаппарата.
      -- А сучок есть в поселке? -- спросил Колька.
      -- Сучок бабы наши распили, а спирт должон быть.
      -- Так, -- сказал я, прикидывая. -- Спирт у них шесть рублей бутылка. А у нас полтора червонца на троих... Должно хватить.
      -- А вы кто будете? -- спросила тетка. -- Может с Холмска, насчет нефти, или как? Бороды у вас такие и ящик этот, смотрю...
      -- Какой еще нефти... Моряки мы, -- ответил я. -- А это тебе не ящик, а фотоаппарат.
      -- Фотоаппарат? -- удивилась она. -- Что-то я впервые такой вижу.
      -- А это заграничный. Для журналов снимают.
      -- Сними-ка меня для журнала, -- оживилась тетка.
      -- А ты зубы вставь. Без зубов мы не снимаем.
      -- Зачем их вставлять? Мужик придет с промысла, снова выбьет...
      Мы засмеялись.
      -- За что? -- спросил я.
      -- А ревнует!
      -- Это тебя-то, бабушка? -- ухмыльнулся я.
      -- Какая я тебе бабушка, красивый ты мой? -- ответила она весело. -Если драку начнем, не устоять тебе против меня...
      -- Ладно, бабуся! -- обиделся я.
      Она перелезла через подоконник и подошла к нам.
      -- Снимай, и все тут, -- сказала она боцману и поправила гребень в волосах.
      -- Давай, Саня! -- поддержал ее Колька. -- Мы в кашалота залезем, а ты щелкнешь всех вместе.
      -- Кадра -- порядок, -- согласился Саня.
      Челюсти кашалота были разведены до отказа. Мы вошли в него через пасть и разместились внутри, как у бога за пазухой. Саня суетился, устанавливая аппарат на песке, потом он присоединился к нам, и, сделав серьезные рожи, мы уставились в объектив. Но тут треноги стали расползаться, фотоаппарат "поехал" вниз...
      -- Нагибайся это... одна кадра! -- закричал Саня таким голосом, словно его резали.
      Мы стали приседать, стараясь держать рожи на уровне объектива, а боцман стоял впереди всех, и тут что-то просвистело вверху -- и боцман, как подрубленный, рухнул на песок... Это неожиданно упала верхняя челюсть кашалота и ударила Саню по спине.
      -- Сильно ушибло? -- засуетилась тетка, помогая боцману подняться. -Ты погоди уходить, а то вдруг не получилась фотокарточка? -- говорила она, крепко прижимая боцмана к себе. Саня попробовал высвободиться, но у него ничего не получилось, и он с надеждой посмотрел в нашу сторону.
      -- Спокойно, бабуся! -- вмешался я. -- Будет тебе фотокарточка, прямо для журнала... Вы, бабуся, этого зверя сдайте в утиль или в море выбросьте: если б по голове ударил, хоронили б боцмана -- это я вам дружески говорю...
      -- Не приведи господь! -- испугалась она. -- Это он с голоду сомлел... Ты сходи-ка, красивый мой, поймай парочку гусей. Там вон, во дворе... Я вам сейчас такой ужин приготовлю...
      -- А не влетит от кого? -- засомневался я.
      -- Что ты! У нас народ хороший. А если что, скажешь -- Дуся разрешила...
      Я притащил пару здоровенных гусей, тетка принялась за стряпню, а мы возобновили прерванное совещание.
      -- В общем, обстановка такая, -- сказал я. -- Вы эту бабу-милиционера видели?.. Черт с револьвером! Считай, что капитану теперь будет не до нас, верно? Гуляй себе хоть до утра...
      -- Это правда, -- согласился Саня, улыбаясь. Он уже приходил в себя.
      -- И вот что я предлагаю, -- продолжал я. -- Пока тетка обед сделает, надо сбрить бороды. Ну их к дьяволу! На судно заскочим -- и назад.
      -- Сын это... я обещал... -- заколебался Саня.
      -- Пока сына увидишь, у тебя новая вырастет. А то нас и за моряков не принимают!
      Когда мы на обратной дороге заглянули в столовую, там нас ожидал прямо царский ужин. Но тетка вдруг принялась выталкивать нас из столовой.
      -- Не работает, -- говорила тетка, -- не работает столовка...
      -- Как же так, Дуся? -- возмутился я, с трудом удерживаясь за дверной косяк. -- Кадр для журнала... Можно сказать, рискуя жизнью...
      Тетка отпустила меня и всплеснула руками.
      -- Господи! -- захохотала она. -- Дура я какая... Это ж вы бороды срезали! Я ж совсем вас не узнала, красивые вы мои!
      3
      Узкоколейка сворачивала в сторону от прямой дороги -- тускло блеснули на повороте накалившиеся рельсы. Мы спрыгнули с насыпи, и теперь брели к поселку напрямик по зыбучему песку, увязая по отвороты сапог. Впереди были дюны -- результат необузданной игры ветра, которому здесь ничто не могло помешать. Сейчас, слава богу, его не было, ни один микроб не шевелился в воздухе, только песок был как живой -- он скользил под ногами и дышал так горячо, что обжигал лицо и руки. Порывы ветра, видно, достигали здесь ураганной силы, потому что в некоторых местах он выдувал песок на многометровую глубину, и там, внизу, под нашими ногами теперь хлюпала болотная грязь, пахнущая нефтью, зеленел кедровый кустарник и фиолетово цвели "петушки" -- в них скрывались от жары орды комаров, которые взлетали сейчас со всех сторон. Одежда у нас промокла насквозь от пота, лица распухли от комариных укусов, ноги стали как деревянные -- хоть их руби на дрова, и казалось даже неприличным увидеть где-либо здесь человеческое жилье, как вдруг возникло Москальво -- десятка полтора деревянных двухэтажных домов и ни одного дерева. Вскоре мы зашагали по дощатым тротуарам. С карнизов домов гроздьями свисал вяленый лосось, во дворах дымили костры -- так здесь спасались от комаров, в их свете смутно угадывались человеческие фигуры.
      Магазин уже закрывали, но мы успели взять свое.
      У дровяного склада толпились наши зверобои, а на главной улице, в сотне шагов от них, наблюдалось оживленное женское гуляние, но наши ребята были так заняты разговорами, что не обращали на женщин никакого внимания. И тогда я сказал боцману и Кольке:
      -- Ну его к черту, чтоб я торчал у этого места! Мне нужно общество, телевизор и чтоб хорошая девчонка обнимала до утра!
      Саня засмеялся, а Колька Помогаев нахмурился и стал хлопать руками по карманам -- у него была привычка такая, когда он сильно волновался. И я понял его. Когда я на Кольку смотрел, мне самому тошно становилось. Я с ним ходил на одном боте, он был одно время старшиной бота, и мы недавно в такую переделку попали, что нас самолеты и спасатели искали целых пять суток. План полетел из-за этого, команда осталась без денег, а Кольку в газетах героем сделали. А он хотел сказать ребятам, как он виноват, чтоб они простили его, он прямо места себе не находит из-за этого... Но я решил сейчас не отпускать его от себя, хотя, по правде говоря, для веселья он не очень подходил сегодня.
      -- Ну так что, Колька? -- спросил я. -- Поищем?
      -- А как ты их найдешь?
      -- Вы только стойте здесь, не уходите, -- усмехнулся я, -- да смотрите не уроните бутылки...
      Я выбежал на главную улицу. Толпа гуляющих обтекала меня со всех сторон -- только успевай поворачиваться, -- и я пялил глаза на каждую встречную девчонку, чтоб не упустить из вида самую лучшую из них. У меня было такое чувство, что я такую девчонку не упущу.
      И вдруг я увидел одну хорошенькую девчушку рядом с собой и расставил руки, чтоб ее поймать, но девчушка выскользнула из моих рук и спряталась за спиной подруги. Подруга тоже была ничего, но не в моем вкусе, и тут моя девчушка бросилась бежать по улице, но я решил поймать ее обязательно. Она бежала и все оглядывалась -- когда же я догоню ее, мы целую свалку устроили на тротуаре, и два милиционера, подобрав юбки, уже направлялись в нашу сторону, но тут я схватил ее...
      Она была худенькая, юная, совсем девочка. Смуглое ее лицо с выпуклым лбом, густые выгоревшие на солнце волосы, нежный свежий рот и раскосые глаза -- все это было лучше, чем надо, а кожа в разрезе платья у нее, на груди и спине, облупилась от загара. Она уперлась кулачками мне в подбородок, и я почувствовал через рубашку, как напряглась ее маленькая твердая грудь, бусы светились у нее на шее... И так мы стояли и рассматривали друг друга, а потом ни с того ни с сего принялись хохотать. Мы развеселились не на шутку.
      -- Дурак ты, -- сказала она и больно наступила мне на ногу. -- Ну, чего ты кинулся за мной как помешанный?
      -- Ты сегодня была на кунгасе? -- спросил я и отпустил ее.
      -- Ну, была! Тебе-то что? -- Она оправила платье.
      -- Я тебя в бинокль увидел, -- сказал я. -- У тебя родинка на этом месте, верно?
      -- А ну тебя! -- захохотала она, и такое у нее было веселое милое лицо, что я тоже засмеялся: я прямо влюбился в нее с первого взгляда.
      -- Ты меня подожди тут, -- попросил я. -- Я сейчас еще двоих приведу, ладно?
      -- Эх, вы! -- сказала она. -- Наши молодайки вокруг ходят, а вам хоть бы что, и на танцы никто не пришел...
      -- Значит, подождешь?
      -- А чего там, -- усмехнулась она. -- Только не безобразничайте.
      Я чуть не закричал от радости и сказал ей, чувствуя себя последним идиотом:
      -- Да мы что? -- сказал я. -- Полгода берега не видели, вот какое дело...
      4
      Мы очутились в небольшой комнате, оклеенной зелеными обоями. Дверь в другую комнату была закрыта, там спал сынишка хозяйки, а сама хозяйка и подруга моей девчушки хлопотали на кухне.
      Боцман Саня ходил по комнате, строго и важно постукивал заскорузлым пальцем по обшивке дивана, по радиоприемнику, щупал скатерть и занавески, двигал стол -- у него был вид человека, который пришел к себе домой, но увидел незнакомые вещи, которые тут без него накупили, а Колька, не выпуская из рук бутылки и уставясь взглядом в неровный крашеный пол, думал свое, но я надеялся, что все должно наладиться: стоит только пережить это время до выпивки, а там развяжутся языки и все пойдет, как по маслу.
      Девчушка моя не принимала участия в стряпне, забралась на диван и, обернув подолом платья свои крепкие полные ножки, не отрываясь, смотрела на меня, а я смотрел на нее, и мы заговорщически улыбались друг другу, словно между нами была какая-то тайна, о которой никто не догадывался.
      Неожиданное подозрение в нереальности происходящего стало мучить меня. "В самом деле, -- думал я, -- еще утром было море и качка, а совсем недавно -- лед, раздавленный бот, коптящая тюленья шкура, холод, и один паренек со страху хотел застрелиться из винтовки. И вот на тебе -- жара, твердая земля, девчушка и эта комната..." Я смотрел на ребят, но их изменившиеся, бритые, чужие лица ничего не говорили мне, и хотелось ущипнуть себя, чтоб поверить, что все это происходит на самом деле...