Отсюда речушка просматривалась от истока до устья. На берегу не было видно навигационных знаков, только далеко слева, у мыса, горели три красных огня -- там находился сторожевой пост. Бухта была не защищена с востока, и сюда в плохую погоду, по-видимому, заходила с моря сильная зыбь. Сейчас море было тихое, только у берега ревел накат -начиналось сильное приливное течение. Я невольно засмотрелся на волны: они рождались у самого берега, чтоб, пройдя несколько метров, умереть. Когда волна отливала, по берегу, казалось, шла тень -- так жадно глотал воду песок... Я знал по карте, что здесь проходил район больших глубин, но это сейчас трудно было определить: вода была такая прозрачная в это раннее летнее утро, что песчаное дно, кажется, желтело у самых глаз, а ледянка и весла красиво отражались в воде -- до шляпки гвоздя, до последней царапины...
      Мы перетащили ледянку через приливную полосу и приткнули ее в стороне, у известковой глыбы. Якорь я швырнул на берег, а Генка вдавил его сапогом в песок.
      -- Пошли на базар, -- сказал он. -- Яиц наберем.
      -- Иди сам, а я тут посижу, -- ответил я.
      -- Чего так?
      -- Я от глупышей прошлым разом до самого города отмывался...
      -- Ничего, Колька! -- сказал он, подошел и обнял меня за плечи. -- Ты ведь лучше всех лазаешь по скалам, тебе удовольствие от этого.
      Он правду сказал, я засмеялся радостно:
      -- А ты полезешь?
      -- А то как же? -- заверил он. -- Я от тебя ни на шаг...
      Мы поднялись вверх по речушке до холма, который находился с левой стороны. Собственно, здесь была не одна, а целых две речушки, которые имели общее устье, но войти в него с моря на шлюпке было невозможно даже в полный прилив, потому что путь преграждала большая песчаная отмель, намытая штормами. В воздухе было полнейшее безветрие, от ольхи веяло здоровым сырым запахом, который бывает еще у нарубленных дров, если их внести с мороза в жарко натопленную избу. Казалось, ткань реки не шевелилась, хотя на самом деле речушка бежала довольно быстро; а я старался определить, есть ли в ней рыба, но ее трудно было обнаружить на ходу -- так она маскировалась под цвет гальки.
      Мы обогнули холм с морской стороны, прыгая по твердым высохшим бревнам. Берег здесь был гористый, до того разрушенный волнами и ветром, что от него осталось лишь несколько скал, которые имели форму огромных треугольников. Водопад круто падал с вершины скалы, описывая дугу. Мы бросили ватники и стали карабкаться на скалу, хватаясь за рябиновые кусты. Я обогнал Генку, он остановился подо мной, упираясь спиной в валун, и закурил, а я забыл про него. Кайры летали вокруг, похожие на маленьких пингвинов, на меня сыпались помет, пух и перья, воздух гудел от птичьих крыльев и крика. Я взобрался наверх и стал ходить по базару, складывая в ведро самые крупные и красивые яйца, голубые и белые, а потом вспомнил про Генку и нагнулся, чтоб подать ему ведро. Генку я нигде не увидел и позвал его на всякий случай, но вокруг стоял такой птичий крик, что я даже голоса своего не услышал. Я стал осторожно спускаться вниз с тяжелым ведром в руке, а кайры летали у самого лица, и, кроме них, здесь были еще глупыши со своей вонючей слюной. Дело дошло до того, что один глупыш клюнул меня в лицо, я оступился от неожиданности и съехал с ведром под водопад. Яйца все разбились, я промок до нитки и направился с пустым ведром к лодке. Тут я увидел Генку -- он стоял на берегу и курил.
      Я обмыл в ручье робу и оставил ее сохнуть на гальке, а сам -- голышом, в одних сапогах -- пошел на луг, чтобы не видеть Генку и не разговаривать с ним. Я сел на непросохшую траву и осмотрел ее, нет ли поблизости каких-либо букашек или муравьев. Здесь росло много черемши -- дикого чеснока. Я жевал его и ожидал солнца, чтоб согреться.
      Генка подошел и сел рядом.
      -- Дрожишь, дохляк? -- он засмеялся и толкнул меня.
      -- Искупался в водопаде...
      -- Чего ж ты лез туда? -- удивился он.
      Я понял, что он хочет ссоры со мной, -- он на берегу бывает совсем дурной, -- и не ответил ему.
      -- Ну? -- сказал он, побледнел и сжал кулаки.
      Я поискал глазами, чем бы запустить в него, если он полезет драться, но ничего не нашел подходящего. Драки у нас не случилось, потому что Генка вдруг закричал:
      -- Кони! -- И показал на море.
      И тут я увидел лошадей, которые бежали по приливной полосе. Они были желтой масти, лохматые какие-то, а гривы и хвосты у них были белые и прямо развевались в воздухе. Накат настигал их, поддавал сзади, и лошади взвивались на дыбки, перебирая передними ногами, мотая оскаленными, словно улыбающимися мордами, и прыгали через волну -- это были невероятные, чудовищные прыжки, я никогда не видел, чтоб лошади так прыгали... Они перемахнули через речку и стремительной желтой струей вошли в луг, и головы их быстро поплыли над травой, а потом уже ничего не было видно, только ржанье стояло в воздухе...
      -- Не сбрехал Степаныч, -- сказал я. -- А откуда они тут?
      -- Дикие! -- сказал Генка, задыхаясь. -- От японцев остались... А бегут как, бегут, а? -- говорил он и крепко держал меня за плечи, будто боялся, что я сейчас побегу вслед за лошадьми, если он отпустит меня.
      Я удивленно смотрел на Генку, а он вдруг оттолкнул меня, снял с пояса ремень и, пригнувшись, побежал по траве. Тут послышалось тоненькое ржанье, и я увидел жеребенка.
      Жеребенок был мокрый после купания, раздувал ноздри и бежал по конскому следу, вернее, не бежал, а как-то смешно подпрыгивал, выпутывая из травы ноги, ничего не видя вокруг, в траве мелькал его темный круглый бок, и Генка, рванувшись жеребенку наперерез, метнул свой ремень, как лассо... Петля захлестнула жеребенка, он с перепугу присел на задние ноги, а потом взвился и захрипел, выпучив глаза, по Генка мертво повис на ремне. Я подбежал, и мы вдвоем повалили жеребенка. Жеребенок бился и ржал под ногами. Генка крепко держал его за голову, а я вытащил из-за голенища нож и, нащупав мокрый, скользкий в руках хвост, отрезал его по самую маковку...
      -- Ты чего делаешь? -- заорал Генка. -- Гад!
      -- Хвост, -- сказал я. -- На кисти!
      -- Не трожь!
      Мы отпустили жеребенка, но Генка не снимал с него ремня. Жеребенок стоял смирно, расставив худые ноги, кожа у него прыгала на спине, а бок обсыхал и становился желтым; он тяжело дышал и смотрел на нас круглыми блестящими глазами, звезда белела у него на лбу, и Генка вдруг обхватил его за шею и поцеловал прямо в мягкие черные губы.
      -- Я твой папаша! -- сказал он весело. -- Что, не узнаешь?
      -- Он хвост просит, -- засмеялся я.
      -- Хвост у него новый отрастет... А этот я хранить буду! -- Он взял у меня хвост и сунул себе за пазуху. -- А ремень -- твой, -- сказал он жеребенку, -- носи его...
      Жеребенок нехотя пошел от нас с Генкиным ремнем на шее, а Генка повалился на траву и сказал:
      -- Все одно что девчонку милую поцеловал!
      -- Скучно ему без человека, -- сказал я.
      -- Колька! -- загорелся он. -- У тебя деньги есть?
      -- А что?
      -- Отдай их мне!
      -- Вон какой! -- усмехнулся я. -- Мало тебе своих...
      -- Колька! -- молил он. -- Я хочу жеребенка купить!
      Я понял, что Генка шутит, и решил поддержать разговор.
      -- Ты лучше большого коня купи, -- посоветовал я.
      -- Что мне, белье на него вешать? -- ответил Генка. -- Мне жеребенка надо, оброть с кистями, с бляхами... девчонку милую -- чтоб у нее никого, кроме меня, не было, и жеребенка... чтоб катал ее, когда вырастет...
      -- Все одно с моря не уйдем, -- сказал я и отвернулся от него. -Захватило оно нас, все одно...
      -- Ты-то уйдешь... -- Он встал и, придерживая штаны, пошел к лодке. Я поплелся за ним.
      Теперь он сидел на веслах, и я видел его лицо -- грубое и красивое, с длинным ртом и невыспавшимися глазами, и желто горели гильзы у него на поясе, и все кругом было оранжево-желтым от солнца, и я подумал о желтом жеребенке, а потом я перестал о нем думать.
      НЕКРЕЩЕНЫЙ
      Погрузку окончили. Команда отправилась отдыхать, а на палубе осталось двое вахтенных: грузовой помощник и плотник. Штурман сидел на трюме, проглядывая накладные, -- на руки ему из распахнутого ватника свешивался намокший галстук с пальмами. Плотник стоял рядом с топором в руке. Плотник был немолодой, усатый, маленького роста.
      -- Отпусти, Степаныч, -- говорил он помощнику. -- Ведь и так чего делаем: лошадей морем возим, тюленя стреляем, а тут еще человека от земли можем отлучить... Грех возьмешь на душу, если не отпустишь, потому что должен человек земное крещение принять...
      -- Разве ты в бога веришь?
      -- В бога не в бога, а верую в высшее напряжение человеческих сил... Если в такой момент сердце говорит: иди, значит, так оно и надо делать...
      -- Да разве кто был бы против, если б тебе такое раньше пришло в голову! -- ответил штурман, досадливо отмахнувшись. -- А то ведь с часу на час может отойти... К тому же боюсь я возле этих проклятых лошадей: если спудятся под грозой, чего я один сделаю? А тебя они уважают...
      -- Вот птица перелетная к гнезду стремится, -- продолжал плотник, не слушая его, торопясь высказать внезапно возникшие мысли. -- А знаешь почему? Скажешь: скучает по родному месту... Оно верно, только ведь птица этого не понимает, ей хочется воды подледной напиться... Так и малый ребенок -- ты ему дай материнского молока хоть глоток, чтоб землю запомнил! А без этого нельзя ему в море идти...
      Лязгнул иллюминатор, послышался крик ребенка. Из иллюминатора высунулась растрепанная голова:
      -- Плотник! Опять заштормило, на десять баллов... Разреши кореша взять к себе в койку, а?
      Плотник кивнул, разрешая. Он переложил в другую руку топор, беззвучно пошевелил губами, но, по-видимому, окончательно потеряв нить своих рассуждений, сконфуженно умолк.
      Несколько дней назад у него во время преждевременных родов умерла жена, которая работала буфетчицей на судне, и ее похоронили на одном из безлюдных Шантарских островов. Плотник, в силу своей застарелой мужицкой враждебности к медицине, обострившейся со смертью любимой жены, не позволил отправить сына на материк санитарным вертолетом, а оставил его при себе -- кормил консервированным молоком, ухаживал за ним не хуже любой матери, и вся команда помогала ему -- все-таки развлечение среди однообразной морской жизни... Плотник сильно изменился за эти дни: стал менее замкнутым, говорил много и непонятно, на судне считали, что он немного тронулся умом. Промысел уже закончился, судно направлялось во Владивосток, а в этот портовый поселок они завернули, чтобы сдать на зверофермы нерпичье мясо. Думали управиться засветло, а тут вышла задержка -- обязали везти лошадей на материк...
      -- Раньше коня лучше человека уважали, -- снова заговорил плотник. -- В солдаты -- на нем, в поле -- тоже, с невестой идешь -- он рядом, как привязанный... Все припоминаю, припоминаю: трава выше пояса, вся в ромашках... На Дусе сарафан красный -- умели тогда красивые платья шить... На коня ее посадил, ножками бока обхватила, боится...
      -- Ты смотри, не помешайся с горя-то, -- вроде как предупредил его штурман. Он сунул в карман слипшиеся, в размытых фиолетовых чернилах накладные и посмотрел на мокнущих лошадей. "Охота ему волочиться за ерундой, -- подумал он о плотнике. -- Только ребенка застудит в эту собачью погоду! Одно слово -- "морские крестьяне": деревню бросили и к морю не привязались, мутят душу вольным людям!.." -- Ладно, иди, -- неожиданно для самого себя сказал он плотнику. -- Только чтоб на одной ноге -- туда и обратно... Понял?
      Вскоре плотник уже спускался на причал, высоко в руках держа сверток с ребенком.
      За пристанью была дамба с узкоколейкой -- плотник видел огонь удалявшейся мотодрезины, по обе стороны дамбы светился затопленный луг. Впереди по холмам были беспорядочно разбросаны белые домики, словно овечье стадо; открылась пустынная улица с деревьями на тротуарах, которые были ограждены от ветра едва ли не до самой верхушки.
      Плотник дошел до перекрестка, оглядываясь на темные занавешенные окна, не решаясь постучать в какую-нибудь дверь, -- время было уже позднее, а потом он увидел полоску света, который падал через дорогу... Это была столовая. В коридоре были навалены стулья и один на другом стояли круглые сосновые столы -- все новое, в упаковочной бумаге. В углу официант ополаскивал под рукомойником бокалы, доставая их из вскрытого деревянного ящика, который стоял у его ног. Плотник видел его волнистый затылок и круглую спину, обтянутую узким пиджаком, и неуверенно топтался на месте, не решаясь заговорить первым, как заметил вдруг, что официант внимательно разглядывает его в зеркале, прикрепленном над рукомойником.
      -- Извините, -- торопливо заговорил плотник. -- Шел мимо, гляжу: свет горит -- вот оно как... -- Он оглянулся, куда положить ребенка, и положил его на стол. -- Чего ж вы луг упустили? -- спросил он.
      -- То есть как упустили?
      -- Некошеный оставили до осени, погниет теперь под водой...
      -- А ты кто такой? -- спросил официант.
      -- Вообще интересуюсь... В колхозе полжизни прожил -- маленько поменьше вашей деревни будет... Конюхом. А потом на море, известное дело. Коней ваших погрузили... Такие кони -- цены на них нету! Увезут в город -- какая там для них жизнь...
      -- Еще погань эту, лисиц, надо убрать, -- отозвался официант. -- Вся зараза от них... Лисиц не берете?
      -- Нет.
      -- Зря... Луг, говоришь? -- Официант повернулся к нему, вытирая мокрые руки полотенцем. -- Кому он нужен теперь, этот луг? Город здесь будет, порт. Нефть обнаружили, папаша... Пер-спек-тива! А ты говоришь -- лошади... Ресторан открывается, на сто восемьдесят мест! Так что завтра приходи, а сейчас ступай, закрывать буду...
      -- Тут вот какое дело... -- начал было плотник, но не успел договорить: сверток на столе зашевелился, раздался плач ребенка.
      Официант от неожиданности выпучил глаза.
      -- Что это у тебя?
      -- Сын... На море родился, можно сказать, отлученный от материнской груди, -- торопливо заговорил плотник, качая ребенка. -- Хочу, чтоб он земное крещение принял...
      -- Чего?
      -- ...а место здесь как раз подходящее: и луг, и кони -- самая настоящая земля...
      -- Вот что, папаша... -- Официант отбросил полотенце и взял его за плечи, намереваясь вытолкнуть на улицу. -- Иди отсюда, а то милиционера позову!..
      -- Погоди ты! -- воскликнул плотник, упираясь с силой, неожиданной в его щуплом теле. -- Ты мне одно скажи: у тебя есть какая баба на примете? Я уплачу за совет, вот тебе деньги.
      Официант инстинктивно принял деньги. С минуту он молчал, переводя глаза с плотника на ребенка, что-то соображая про себя, а потом спросил неуверенно:
      -- Так тебе что, баба нужна?
      -- Во-во! -- обрадованно закивал плотник. -- Чтоб с грудью... Пойми: нельзя уходить в море без этого!
      -- Так бы и говорил, -- усмехнулся официант. -- А то плетешь черт знает что... Значит, так: свернешь сейчас налево в переулок и иди, пока не увидишь кирпичный дом... Четвертый этаж, тридцать вторая комната, спросишь Лизку Королеву... Ну, ступай, ступай...
      В фойе общежития дремал на топчане вахтер, в ярком электрическом свете. Плотник прошел мимо него, ступая на цыпочках по кафельному полу, механически качая ребенка; мальчик совсем проснулся, но вел себя спокойно, поглощенный решением первой в жизни самостоятельной задачи -- заполучить соску, которая выпала изо рта и находилась где-то в районе щеки...
      Отыскав нужную комнату, плотник постучал в дверь ногой -- руки были заняты -- и, не услышав сигнала с обратной стороны, надавил плечом. Дверь, пронзительно заскрипев, отворилась.
      В глубине комнаты голубовато отсвечивало за шторами окно, периодически освещаемое грозой. Плотник разглядел никелированную кровать, стул с одеждой, пепельницу на полу. С кровати протянулась голая рука, заметалась в поисках одежды. Испуганный женский голос спросил:
      -- Кто тут?
      -- Это я... -- застеснявшись, пятясь к двери, ответил плотник. -- Я в коридоре подожду...
      Ждать ему почти не пришлось. Дверь приоткрылась, молоденькая девушка, одергивая полы куцего халатика, удивленно посмотрела на него.
      -- Вам кого?
      -- Мне надо Лизу Королеву.
      -- Ну, это я... А вам чего?
      -- Мне в столовой про вас сказали... Тут такое дело: надо ребенка накормить...
      -- Какого ребенка? -- Она посмотрела на сверток в его руках. -- Вы про что, папаша?
      -- Лизка, -- послышался из комнаты мужской голос. -- Если это ребята за мной пришли, так я сейчас...
      -- Замолчи ты... -- Она притворила дверь и, с возрастающим любопытством глядя то на плотника, то на ребенка, сказала: -- Да вы не темните, говорите, что у вас...
      Плотник, как-то сразу успокоившись, вразумительно изложил свою просьбу.
      Девушка засмеялась.
      -- Какое у меня молоко...
      -- Чего ж он сказал?
      -- А потому, что он мерин паршивый... Вы так чудно говорите, что и я не поняла сразу. -- Она потянулась к свертку и, отвернув клеенку, поправила соску. -- Вам надо в родильный дом идти, а тут женское общежитие...
      -- Куда ж мне теперь идти, мне на судно пора, -- ответил плотник.
      -- Девчонки у нас, все такие, как я, только... -- Она подумала немного, и лицо у нее вдруг оживилось. -- Вы подождите меня тут, я скоро обернусь... -- И крикнула на ходу: -- В комнату не заходите, непорядок там...
      -- Лизка... -- Из комнаты выглянул паренек, смуглый, в суконке, надетой на голое тело. -- Куда это она?
      -- Сейчас придет, -- ответил ему плотник.
      Паренек, оглянувшись на него, сунулся обратно в комнату, оставив дверь неприкрытой, и стал одеваться второпях.
      -- Приперся ты, папаша, в неподходящее время, -- сказал он. -- Даже не успели любовь прокрутить...
      -- Жинка твоя? -- поинтересовался плотник.
      -- Какой там... А ты с судна?
      Плотник кивнул.
      -- "Алданлес" еще не ушел, не знаешь?
      -- Так кто же она тебе? -- спросил плотник. -- Может, невеста?
      -- У нас только одна невеста, -- ответил тот. -- Море наша невеста.
      -- И море земную ответственность имеет, -- сказал плотник. -- Не простит оно тебе, если девчонку обидишь...
      -- Чудной ты, папаша, однако! -- заметил паренек, он уже собрался уходить. -- Ну, бывай пока, в море обсудим этот вопрос...
      -- Чего ж уходишь так? Хоть попрощался б... -- сказал ему вслед плотник.
      Тот, не оборачиваясь, отмахнулся от него.
      Лизки все не было, а вместо нее пришли несколько девушек -- наверное, Лизка им все рассказала; потащили плотника в комнату, накрыли стол с закуской, с початой четвертинкой водки и, охая, посмеиваясь, принялись обсуждать его неожиданный приход. Это были совсем еще молоденькие девушки, но с ребенком они обходились умело, перепеленали его, хотя в этом не было необходимости, баюкали его на руках, а потом Лизка, не заходя в комнату, сказала, чтоб ей передали ребенка, и унесла куда-то. Плотник, так и не притронувшись к еде, сидел посреди комнаты. Стул под ним был расшатанный, с поврежденным сиденьем, несмазанная дверь скрипела; оконные шпингалеты кое-как держались, доски пола были плохо подогнаны -- его глаз отмечал вокруг много разных неполадок: дом, наверное, сдали недавно, и строителям было недосуг сделать все, как полагается; у плотника руки чесались, так ему хотелось навести здесь порядок. Но он вдруг, ни с того ни с сего, начал рассказывать им о себе, о том, что случилось с женой, и какие она носила платья, и как они любили друг друга, и что, наверное, не случилось бы несчастья, если б они остались в колхозе и не поехали искать заработки на стороне. Он оживился, говорил складно и хорошо, и словно сам с удивлением слушал себя, и оценивал со стороны, что говорит, а девчонки приутихли, слушали его внимательно, не перебивая.
      Потом одна из них, курносая, совсем еще подросток, с мозолистыми рабочими руками, которые она, словно стесняясь, все время прятала от света, взволнованно переспросила:
      -- Значит, вы почувствовали, что сюда надо придти?
      -- Словно мне голос внутри сказал: иди, -- ответил плотник.
      Девушка оглянулась по сторонам.
      -- Это он к Варе пришел, -- сказала она.
      -- К кому? -- спросил плотник.
      -- Женщина одна, ей в нашем общежитии комнату дали... Ваш ребенок сейчас у нее...
      -- А что она?
      -- У нее сын недавно умер в больнице...
      -- Заболел? -- спросил плотник.
      -- Кто его знает... -- Девушка замялась. -- У нее все дети умирают, рождаются и умирают... По-женски у нее неладно. Ей родить запретили, а она рожает...
      -- Муж очень хочет ребенка...
      -- В море он...
      -- Ребенок умер, а она все молоко сцеживает...
      -- Как в тумане живет...
      Пришла Лизка.
      -- А где мальчик? -- спросили у нее.
      -- Припал к груди, не оторвется... -- сказала она со злостью, не глядя ни на кого.
      -- А Варька?
      -- Что Варька?.. Кормит его...
      -- Папаша... -- разволновалась курносая девушка. -- Послушайте меня: оставьте вы ей ребенка! Мы ничего никому не скажем, а муж придет -подумает, от него... -- с воодушевлением развивала она свою идею. -- Вот счастье у них будет какое! Папаша, сделайте счастье человеку!
      -- Катя, сдурела ты? -- ответили ей. -- Как он своего ребенка отдаст... Что ты говоришь?
      -- А какое бы счастье было! -- повторяла она, не слушая никого.
      В дверь постучали.
      -- Идите, -- сказала плотнику Лизка, -- это она... -- И у дверей вдруг остановила его за руку. -- Вы ничего плохого не думайте, -- торопливо заговорила она. -- Этот официант сволочь, таких давить надо... А с парнем этим у меня ничего не было -- только посидели в темноте... Скучно сейчас здесь, а скоро клуб построят, молодежь приедет, скоро весело будет...
      -- Я понимаю, -- ответил плотник. -- Хорошего человека не сразу разглядишь...
      Он вышел.
      -- Ваш мальчик? -- спросила женщина. -- Берите... Спит он, пусть будет здоровенький.
      -- Спасибо вам, -- начал плотник. -- Я вам селедки хорошей пришлю... Или, может, денег, так я...
      -- Не надо, -- сказала она, и он почувствовал, что она улыбается. -Вам спасибо... Мне, может быть, надо было, чтоб он вот так... Вот накормила его, и все. Теперь и на работу можно идти, правда?
      -- Правда, -- согласился плотник. -- Как же без работы?
      Плотник вышел на улицу и шел до пристани не останавливаясь -- гроза освещала дорогу. Когда он спускался с дамбы, то вдруг услышал какой-то топот позади и посторонился, пропуская мчавшихся лошадей. Они неслись по морскому берегу, спина к спине, и в грохоте грома он еще долго слышал стук копыт на дороге...
      "Убегли с судна", -- подумал плотник, но не почувствовал раскаяния в душе.
      На душе у него было спокойно.
      ЛОШАДИ В ПОРТУ
      В проливе было темно, лил дождь, и задувал сильный северо-восточный ветер -- самая что ни есть хорошая погода для ловли каракатиц. Я сидел на корме лодки -- румпальник был привязан к ноге -- и орудовал рогаткой, забрасывая блесну как можно дальше под ветер, а в левой руке я держал фонарь и светил им на воду. В воде мелькали длинные плоские сайры, они служили хорошей приманкой для каракатиц, которые вслед за ними поднимались из глубины на свет. Каракатицы проносились, выталкивая из себя струю воды, -словно реактивные снаряды. Около сотни моллюсков уже лежали в лодке -- их грушевидные тела со щупальцами содрогались, испуская черную жидкость; все руки у меня были вымазаны ею...
      Прямо передо мной горели отличительные огни дока, который стоял на рейде за брикватером, а дальше, у выхода гавани, я видел световые сигналы брандвахты -- она запрашивала позывные входящих судов, а за спиной у меня был берег в редких огнях, по которому проступали белые вольеры звероферм и грузовая пристань. С пристани доносилось испуганное ржанье лошадей, но самих лошадей я не видел -- их закрывали от меня стоявшие у причалов пароходы.
      На доке отбили склянки -- оставалось два часа до полуночи, но я продолжал ловить, поскольку знал, что пивной ларек на пристани закрывается в третьем часу ночи и я еще успею сдать туда свой товар. Насчет жены и ребятишек я не беспокоился -- они ожидали меня к утру, погода, как я говорил, стояла будто по заказу, и, хотя я устал и продрог на ветру, настроение было подходящее, и только крики лошадей беспокоили меня... "С чего бы это они? -- размышлял я. -- Может, учуяли какую-либо беду?.." И только я успел так подумать, как лодку сильно подбросило, едва не порвало якорный линь, а голубенькое здание конторы на пристани покосилось у меня на глазах и снова приняло надлежащую форму... "Эге, так это же не иначе как землетрясение!" -- догадался я и скоренько смотал снасть, втянул в лодку якорь и направился к берегу.
      Когда я с корзиной, доверху наполненной каракатицами, взобрался на причал, то мне показалось, что никакого землетрясения и не было в помине: земля была спокойна под ногами, на пристани шла обычная работа, и люди вели себя так, как им положено было вести, только лошади кричали по-прежнему... Их грузили на пароход, проводя через нефтеналивную баржу, -- суда стояли впритык бортами. Каждую лошадь сопровождали по два матроса: один шел впереди, ухватившись руками за холку, второй поддерживал лошадь сзади. Погрузка эта отдаленно напоминала шествие подвыпивших приятелей, возвращавшихся с поздней гулянки. На палубе парохода, в наспех сколоченном из жердей загоне, лошади сбились в кучу, раздувая ноздри, налезая друг на друга, -- странно маленькие и серые под дождем, в свете фонарей.
      В пивном ларьке, куда я вошел, было мутно от дыма и человеческого дыхания. Стены ларька были разукрашены резьбой по дереву -- трудился, наверное, какой-либо местный специалист. Уборщица подметала пол, и столы для удобства были сдвинуты на одну сторону, а посетители устроились на пустых бочках возле двери -- они пили пиво, заедая каракатицами, которые подавались в глубоких тарелках разрезанные на узкие полоски и похожие сейчас на макароны. Все в ларьке было как обычно, и мне подумалось снова, что все это ерунда насчет землетрясения, -- наверное, пригрезилось, как вдруг ларек так тряхнуло, что стены с рисунками пошли волной и с прилавка посыпались пивные кружки... Тут буфетчица объявила, что по стихийным причинам ларек закрывается, и чтоб побыстрей освобождали посуду, но посетители не проявили должного понимания: это были рабочие люди, они, может, целый день думали о том, чтоб вот так -- спокойно, без сутолоки -- посидеть за кружкой пива, обсудить кое-какие вопросы.
      Я отволок на кухню корзину с каракатицами -- их тут же варили в чугунном котле, наполненном морской водой, -- подошел к прилавку и заказал пива, шесть кружек. Пока буфетчица наполняла их, я отхлебнул из одной кружки: пиво было никудышное, напропалую разбавленное водой, но я ничего не сказал буфетчице, потому что я брал пиво в долг, денег у меня не было ни копейки. Я нанизал кружки на пальцы и направился в угол, куда были сдвинуты столы. Тут кто-то окликнул меня, но я не рискнул обернуться и продолжал свой путь. И тогда какой-то человек преградил мне дорогу.
      -- Колька, -- сказал он, -- не узнаешь, что ль?!
      В глазах у меня потемнело от удивления, а он захохотал и взял из моих рук кружки и поставил их.
      -- Генка! -- заорал я, и тут мы принялись на радостях бороться друг с другом, а люди на бочках подзадоривали нас, и мы повалили друг друга на пол, а потом вернулись к столу.
      -- Ну, -- проговорил я, отдышавшись, и хлебнул пива. -- Где ты теперь?
      -- На пароходе, -- ответил он. -- Зашли сюда за лошадьми...
      -- Ага, -- сказал я.
      -- А ты как?
      -- Тут живу... Женился! Теперь все у меня есть, -- похвастал я. -Огорода восемь соток, коза, куры -- так что молоко свое, яйца свежие...
      -- Отоварился ты, что и говорить...
      -- Поживешь с мое на берегу, и у тебя будет, -- обнадежил я его.
      -- Вижу, что скоро ты замест курей будешь яйца класть, -- сказал он и в упор посмотрел на меня, как только он один умел смотреть, и я понял, что сболтнул лишнее, и тотчас почувствовал, как что-то надвигается на меня, что-то жуткое и отчаянное, неотвратимое, похуже землетрясения... "Жену уведет он у меня, -- думал я, -- огород разрушит, козу эту продаст..." Я видел по его глазам, что не миновать беды, что не простит он мне мою радость, и ожесточился против него внутренне, но тут же вспомнил нашу работу на промысле -- как однажды разбился бот и нас выкинуло прибоем на берег, как лежали мы полумертвые на берегу, уткнувшись лицом в гальку, -- чтоб чайки не выклевали глаза, -- и заранее все простил ему: связан я был с ним теперь на всю жизнь прошлыми воспоминаниями, и хоть не видел я его уже года три-четыре, а был готов идти за ним, куда поведет, и ничего я не мог с собой поделать...
      -- Ты мне ответь... -- Он закурил и покосился по сторонам. -- Деньги тебе нужны?
      -- В море я не пойду, -- сказал я быстро, -- не пойду я...
      -- Ты мне не ответил на вопрос.
      Что я мог ему ответить? На земле было сытно, но в смысле денег тут была вечная загвоздка -- я имею в виду свою жизнь. Устроился я после свадьбы пастухом в колхозе -- это в полусотне километров отсюда. Но поскольку я к этому делу не имел душевного расположения, дело не ладилось: коровы исхудали у меня до того, что перепрыгивали через плетни, будто арабские скакуны. А потом случилось, что медведь задрал корову, и выперли меня из пастухов совсем. Много я перебрал после этого деревенских работ, но ни к одной не лежала душа, не выдержал и подался ближе к воде, но и тут словно сам бог отвернулся от меня... Один сезон ловил я морскую капусту. А на этом промысле сама капуста мало чего значит, то есть ее можно наловить хоть тонну зараз, а главное здесь -- погода. Если застигнет тебя дождь -- пиши пропало, потому что от дождя капуста теряет все свои вкусовые качества, хоть ты бери и выбрасывай эту капусту обратно в море... Погорел я на капусте, устроился экспедитором в рыболовецкий совхоз, повез на сейнере соль но рыбокомбинатам. Это был не рейс, а целая комедия: сбросили мы соль в трюм навалом, а по дороге прихватил нас шторм, слежалась соль, стала как кирпич -- ни киркой ее не взять, ни лопатой. Вернулись назад и потом целую неделю рвали соль в трюме аммоналом, чтоб судно от нее освободить, -- грохот стоял на всю пристань... В общем, зарабатывал я тогда, сколько сейчас на этой закуске к пиву, на каракатицах этих, черт бы их побрал.