Шарон Маккартни получила степень магистра изящных искусств в области поэзии на Писательском семинаре при университете штата Айова, а также диплом юриста в университете Виктория. Ее произведения публиковались в журналах «The Fiddlehead», «Prism International», «Event», «Frain», «sub-TERRAIN», «Prairie Fire», «Iowa City» и др. Кроме того, Ш. Маккартни выпустила в свет сборник стихов «Под брюшной стенкой». Ее причудливая фантазия «Вослед «Приношению Телетуну» Чака Джонса» была опубликована в осеннем выпуске «The Malahat Review» за 2002 год (издательство университета Виктория, штат Колумбия).

 
Так лебедь
В темную воду вниз головой ныряет,
Но здесь не вода — долина,
Океан воздушный, и берега его — это столовые скалы,
Что являют лики великих.
О Икарово бедное счастье, хрупкий прибор
Из клея и перьев, который возносит ввысь,
Должен, по крайней мере. Хоть ненадолго.
И внизу обалделый путник таращится на дороге,
И койот-завистник острую морду задрал,
Потому что чует: рожденный трусить по земле
Никогда не взлетит. О слезы, о ветер в легких,
Как будто в груди у тебя
Два крыла забились.
Вот так смиряешься с болью,
Лихорадка, бред, похуже, чем наважденье —
На крыле? на игле?
Но неизбежна тяжесть,
Неизбывен Сизифов валун —
Только ты с ноющими плечами
Поднимаешь его на вершину,
Он с грохотом вниз катится,
И стучит в висках привычная боль,
Как молот по наковальне,
И алеет небо в твоих глазах,
Хотя до заката далеко.
Измочален, испепелен, измучен, упрямо бормочет:
«Что ж, надежда — штука с крылами», но Прометею
Из когтей не вырваться,
Его терзающих тело —
Ледяных когтей,
Как будто впитавших холод
Поднебесных высей.
Пересохшее устье реки,
Которая здесь протекала,
А теперь лишь пыль
И трещин узор невнятный.
И скребут отвердевшую землю когти.
О печаль и страх — оперение не из лучших,
Не укрыться им, не согреться им,
Но что еще делать в пустыне?
Здравый смысл упрямо бормочет —
Надежды нет на победу.
Но пытается он из последних сил,
Ибо воля богов неизвестна.
Тот, кто начал свой путь, не захочет свернуть и сдаться.
Вот уже на песчанике горизонт обозначен неверно,
И закатное солнце легло последним мазком так низко, опасно низко.
Шаг назад. Второй. Руку к глазам поднести,
Чтоб перспективу проверить,
А в другой палитра. Третий.
С палитрой, в берете а-ля Пикассо
Грохнуться в пропасть…
 

      «Начало этому рассказу положил сон, приснившийся мне в 1984 г., — я жил тогда в Эджваре. Во сне я был одновременно самим собой и тем самым человеком из рассказа. Вообще-то из снов обычно сюжета не получается, но этот сон продолжал преследовать меня, и в 90-х я записал его как текст для комикса, который должен был рисовать Марк Бэкингэм. Нельзя сказать, чтобы у этого произведения оказалось много читателей, напечатано было с такой грязью, что происходящее оказалось едва различимым на бумаге. Когда попросили дать рассказ для сборника «Избегай ночи», мне пришла в голову идея переложить сюжет, некогда воплощенный в комиксе, обычной прозой. И получилось так, что я, тридцатилетний, выступаю в качестве соавтора самого себя, когда мне уже сорок один».

      Это правдивая история, почти правдивая, по крайней мере в том, что кто-нибудь да извлечет из этого рассказа для себя пользу. Дело было поздней ночью, и я замерз, оказавшись в городе, где мне вовсе не следовало оказываться. Во всяком случае, не в подобное время суток. Что это был за город — я вам не скажу. Я опоздал на последний поезд. Мучительно клонило в сон: в конце концов мне повезло, неподалеку от вокзала я наткнулся на кафе, работающее всю ночь. Посидеть в тепле. Вы знаете, каково в подобном месте, сами небось там застревали. Реклама «Пепси» с пустым местом для названия — прямо над витриной, на вилках — засохший желток. На всех вилках… Голоден я не был, взял себе бутерброд, кружку чаю с каплями бесплатного жира. Короче, этого хватит, и пусть не пристает ко мне, чего еще принести. Внутри сидели люди, двое беспризорных в засаленной одежде, каждый за своим столиком, наедине с бессонницей и пустыми тарелками. Спецовки застегнуты на все пуговицы: нежарко.
      Я взял поднос и уже сделал несколько шагов в сторону от кассы, и тут кто-то произнес: «Эй! — мужской голос. — Ты! — выходит, он обращался ко мне. — Я тебя знаю, иди сюда, садись ко мне». Я сделал вид, что не слышу. Нечего встревать в разговоры в подобных местах. Но тут голос произнес мое имя. Я обернулся и посмотрел. Если уж кто-то окликнул вас по имени, выбор, знаете ли, невелик.
      «Не помнишь меня?» Я покачал головой: среди моих знакомых он не проходил, а такого не забудешь. «Это я, — ответил он и признался жалостливо, почти шепотом: — Эдди Барроу. Будет тебе, приятель, неужели не вспомнил?» Вот теперь, когда он произнес имя, я более или менее осознал, что вспомнил. В смысле что знал Эдди Барроу. Лет десять назад мы вместе работали на стройке — мой единственный опыт по части тяжелого физического труда. Но тот Эдди Барроу был высокий, накачанный парень с улыбкой кинозвезды, лоснящийся бездельник. Раньше он служил в полиции, но пришлось уйти из-за разногласий с кем-то из начальства. И вот время от времени он делился историями о том, как подставляют и прикрывают, о преступлениях и наказаниях. Говорил, что его «ушла» жена суперинтенданта. У Эдди с женщинами всегда выходили неприятности. Любили они его, эти женщины.
      На стройке, где мы работали, женщины вынюхивали его, приносили сандвичи, скромные подарки — все, что угодно. И вроде бы он и пальцем не шевелил, чтобы понравиться, женщины просто любили его, и все тут. Я пытался понаблюдать, как это у него получается, но сам он не предпринимал никаких усилий. В конечном счете все дело было в нем: крупном, сильном, не очень интересном, но привлекательном до дрожи в коленках. Правда, то было десять лет назад.
      А за пластиковым столом сидел человек, которого привлекательным никак не назовешь. Красные глаза, тупой, померкший взгляд, упершийся вниз, прямо в крышку стола. Безнадежность. Кожа приобрела серый оттенок. Он стал тощим, чудовищно тощим. Сквозь немытые волосы проступали очертания черепа.
      — Что с тобой?
      — В каком смысле?
      — Ты неважно выглядишь, — ответил я, хотя, на самом деле, неважно — это мягко сказано. Эдди Барроу был крупным парнем, его сдули, от человека остался один каркас — кожа да кости.
      — Да… — или — Да? — Я так и не вник в интонацию. Он поспешил подвести черту: «В конце концов все там будем». Поведя левой рукой, он указал на место напротив себя. Он был правшой, но правая его рука почему-то так и не показалась из своего убежища в кармане куртки.
      Стол Эдди располагался у самого окна, любой прохожий мог остановиться и приняться тебя разглядывать. Не то чтобы я сел туда по доброй воле, такое место — не для меня. Но выбирать не пришлось. Я уселся напротив и отхлебнул чая, не проронив ни слова. Наверное, это было ошибкой. Простой разговор мог отпугнуть демонов, которые вселились в него. А я вцепился в свою кружку и продолжал молчать. Возможно, ему показалось, что я хочу узнать все от начала до конца. Что мне это интересно. Мне не было интересно. Хватало своих проблем. Я вовсе не хотел вникать в подробности его борьбы с чем бы там ни было: с выпивкой, наркотиками или болезнью — а что еще может привести человека в подобное состояние. Но он принялся уныло говорить, а я слушал.
      — Я приехал сюда несколько лет назад — строили обходную дорогу, слонялся, как это обычно бывает, снял комнату в старом доме, расположенном в закоулке на Принс-Реджент-стрит. Комнату в мансарде. Вообще-то в доме жила семья, так что они сдавали только верхний этаж. Жильцов у них было всего двое: я и мисс Корвьер. Жили мы с ней в мансарде, но в разных комнатах, дверь, так сказать, в дверь. Я постоянно слышал ее шаги. А еще в доме был кот, семья держала. Так этот самый кот время от времени забирался наверх, так сказать, поздороваться — от хозяев и того было не дождаться. Я всегда ел вместе с ними, а вот мисс Корвьер никогда к обеду не спускалась. Прошла по крайней мере неделя, прежде чем я ее увидел. Она вышла из уборной наверху. Такая старая. Морщинистое лицо, совсем как у древней-древней обезьяны. А волосы длинные — по пояс, такие разве что девочки носят. Забавно, знаешь ли, со стариками, кажется, они все видят совсем по-другому. Вот я встречаю ее и думаю: да она же мне в бабушки годится, а тут…
      Он замолчал и облизал губы серым языком:
      — Как бы там ни было… Однажды вечером я поднимаюсь к себе наверх, а на полу у порога стоит коричневый бумажный пакет с грибами. Презент, понятное дело, мне к такому не привыкать — ничего странного. А вот грибы какие-то ненормальные. Вот я к ней и постучал.
      — Это мне? — говорю.
      — Я их самолично собирала, мистер Барроу.
      — А они не какие-нибудь там поганки или того вроде? Ну, знаете, ядовитые? Или веселые грибы, тем паче?
      И она улыбнулась, даже захихикала:
      — Съедобные. С ними все в порядке: это белые навозники. Съешьте их поскорее, они быстро портятся. Особенно вкусно обжарить их: немного масла и чеснока.
      — Так вы их тоже едите? А она мне:
      — Нет. Раньше мне грибы нравились, а теперь они уже не для моего желудка. Они восхитительны. Нет ничего вкуснее ранних лохматых навозников. Удивительно, что люди их не едят. А съедобно все, что окружает людей, ах, если бы они это знали!
      Я сказал: «Спасибо» — и отправился на свою половину мансарды. Оставил грибы рядом с раковиной. Через несколько дней они превратились в черную жижу, вроде чернил. Я засунул всю эту дрянь в полиэтиленовый пакет и отправился вниз. Выкидывать. Спускаюсь по лестнице, в руках пакет с грибами, и тут мне навстречу она:
      — Здравствуйте, мистер Би! Я в ответ:
      — Здравствуйте, мисс Корвьер.
      — Зовите меня Юфи. Ну как грибы?
      — Вкусно, спасибо. Просто восхитительно.
      С тех пор она стала оставлять мне всякую дребедень, знаки внимания, вроде цветов в бутылке из-под молока, а потом все кончилось. Признаюсь честно, я испытал от этого облегчение. Вот я сижу обедаю с семьей. Мальчишка у них учился в политехе, приехал на каникулы. Август. Очень жарко. И тут кто-то говорит, что они уже не видели ее неделю, так что не могу ли пойти посмотреть, как она там. А я в ответ вроде соглашаюсь. Поднялся. Дверь не заперта. Она в кровати, сверху тонкая простыня, тонкая-претонкая, сразу видно, что лежит совсем голая. Ну не то чтобы я там разглядывать пытался, знаешь ли, ведь это все равно что смотреть на собственную бабулю в чем мать родила. Старая женщина, а смотрит на меня с таким… ну, удовольствием.
      — Вам доктора, — говорю, — позвать? Она мотает головой:
      — Не надо. Я здорова, просто голодна, вот и все.
      — Вы уверены, а то ведь могу и сходить за кем-нибудь. Тут ничего такого. К старым людям и на дом приходят.
      А она мне:
      — Эдвард, я не хотела бы вас обременять, но мне голодно.
      — Хорошо, — говорю, — достану вам чего-нибудь поесть, легкой пищи.
      Вот тут она меня наповал и сразила. Вся в смущении и говорит тихим голосом:
      —  Мясо.Мне нужно свежее мясо, сырое. Я не допущу, чтобы мне готовили. Мясо. Эдвард, пожалуйста.
      — Нет проблем, — отвечаю я и спускаюсь вниз. Честно говоря, мне вдруг пришла идея стащить кусок из кошачьей миски. Само собою, я этого не сделал. Все просто: она попросила, я принесу. Я отправился в «Safeway» и купил ей филе в упаковке. Свежее мясо, нарубленное кусками.
      Кот учуял запах и отправился за мной наверх.
      — Спускайся ты, киса, вниз, это не тебе, а мисс Корвьер. Она нездорова и просила принести ей на ужин.
      Тварь как мяукнет: будто его неделю не кормили. А ведь оно не так, я когда спускался вниз, миска-то была почти полная. Глупый он был, этот кот. Я постучался в дверь, услышал: «Входите». Старуха еще в постели, я ей отдал пакет с мясом, а она мне:
      — Спасибо Эдвард, у тебя доброе сердце.
      И давай рвать целлофан, прямо лежа в кровати. В пластиковом подносе скопилась кровь: прямо на простынь пролилась, а той хоть бы что. Меня аж в дрожь кинуло. Я — за дверь, а за спиной слышно, как она стала поедать мясо, запихивая себе в рот прямо пальцами. И даже из постели не вылезла.
      На следующий день она уже на ногах, снует тут и там. И с тех пор она сновала в любое время суток, в ее-то годы. Вот оно как, думаю. Говорят, вроде мясо старикам вредно, а вот ей оно помогло: лучшего не пожелаешь. Ну а коли сырое, и в том не велика беда: едят же стек тартар, не так, что ли? А ты когда-нибудь сырое мясо пробовал?
      Вопрос оказался внезапным, я даже переспросил:
      — Это ты мне?
      Эдди направил в мою сторону свои потухшие глаза и ответил:
      — Разве за этим столом еще кто-нибудь есть?
      — Ну да, немного. Я был совсем маленьким, четыре, что ли, года, может, пять, — моя бабушка брала меня к мяснику, и он угощал меня ломтиком сырой печенки. Ел я там, прямо в магазине. А все смеялись.
      Я не вспоминал об этом двадцать лет. Но это была правда. Я до сих пор люблю печенку, а если случится готовить ее, когда никого нет рядом, то перед тем, как добавлять специи, отрезаю маленький сырой ломтик и отправляю себе в рот — получаю удовольствие от мякоти и чистого, жесткого привкуса.
      — Это не про меня, я люблю, чтобы мясо приготовили как следует. И вот после этих событий вдруг взял да пропал Томпсон.
      — Томпсон?
      — Кот. Сначала у них вроде было два кота, которых звали Томпсон и Томпсон. Не знаю, с чего это? Какая глупость — давать обоим одно и то же имя. Но первого вроде как раздавил грузовик.
      Он стал возить пальцем по пластиковому столу, где был рассыпан сахар. Сахар превратился в кучку, миниатюрное подобие муравейника. Все свои манипуляции Эдди совершал пальцами левой руки. Это навело меня на размышление, что же с его правой. А вдруг в рукаве вообще ничего нет. Вообще-то не мое было дело. Все мы, знаете, не можем обойтись без потерь в этой жизни.
      Я все пытался сообразить, как следует намекнуть, что денег у меня нет. На всякий случай, если он собирается попросить меня о чем-нибудь: а вся эта история только к тому клонит. У меня и в самом деле денег не было: билет на поезд и мелочь, чтобы добраться в автобусе с вокзала домой.
      — Я вроде бы не любитель кошек, — внезапно произнес он. — Совсем нет. Мне нравятся собаки — большие, преданные твари. С собакой всегда знаешь, в чем дело. С кошками не так. Исчезают на целый день и носа не показывают. Помню, когда я был мальчишкой, у нас в доме жила кошка Рыжуня. Ниже, на той же улице, у соседей была кошка по имени Мармеладина. А потом оказалось — это одна и та же бестия, которую все кормили. Это я к тому, что мелкие они, подлые, жуликоватые. Нельзя ¦кошкам доверять.
      Так что я особо не беспокоился, когда пропал Томпсон. Хозяйская семья беспокоилась, а я — нет. Я-то знал, что он вернется. Все они возвращаются.
      Короче, прошло несколько дней, было поздно, далеко за полночь, я пытался заснуть и тут услышал его мяуканье. Мяучит, мяучит и мяучит. Не то что громко, но если заснуть не можешь, то такие звуки на нервы еще как действуют. Застрял, может, думаю, между стропилами или снаружи, на крыше. Где бы то ни было, а заснуть под эти звуки — дело гиблое. Я встал, оделся — даже ботинки нацепил, если вдруг придется на крышу лезть — и отправился кота искать. Вышел в коридор и слышу, что звуки-то доносятся из комнаты мисс Корвьер на другой половине мансарды. Я в ее дверь постучал, но никакого ответа. Попробовал дверь, не заперта. Вхожу внутрь. Ну, думаю, застрял где-то кот, вот беда. Я же просто помочь хотел, в самом деле. Мисс Корвьер на месте нет. Понимаешь, иногда сразу ясно, есть кто-то в комнате или нет, так вот комната была пустой. Правда, в углу на полу лежало нечто и жалобно пищало: мяу, мяу.Пришлось мне включить свет, разобраться, в чем тут дело.
      Он замолчал почти на минуту. Пальцами левой руки подцепил застарелую каплю на горлышке большого помидора — стоявшей на столе бутылки для кетчупа.
      — Как в этом существе все еще теплилась жизнь, я так и не смог понять. Оно было живым, это точно. От груди и выше — абсолютно живое, дышало, шкура, шерсть и все такое. Но задние лапы и грудная клетка — точь-в-точь скелет обглоданной курицы. Только кости. И еще, как их там называют, сухожилия?
      И вот это нечто поднимает голову и смотрит прямо на меня. Возможно, нечто все еще было котом. Но я сразу понял, что оно хочет. Это было написано прямо в глазах. Знаешь, — он остановился, — я почувствовал это моментально. Я никогда не встречался с подобным взглядом. Ты бы тоже проникся тем, о чем идет речь, стоило только посмотреть в эти глаза. И я сделал то, что меня просили. Чудовищно было бы поступить иначе.
      — Что же ты сделал?
      — Я был обут. Крови пролилось немного. Совсем немного. Я просто наступил один раз, потом еще раз, я продолжал топтаться по голове до тех пор, пока под подошвами ничего не осталось. Если на тебя кто-то посмотрит подобным взглядом, ты поступишь точно так.
      Я ничего не сказал в ответ.
      — Вдруг слышу, кто-то поднимается по лестнице. Я подумал: надо сделать что-нибудь, понимаешь, плохо это выглядело. По правде, я не имел ни малейшего представления, как это должно выглядеть. И вот я стою как вкопанный, чувствую себя идиотом. Подошвы испачканы вонючей жижей. Дверь открывается — на пороге мисс Корвьер. Ей сразу все ясно, она смотрит на меня и говорит:
      — Ты убил его.
      Забавная такая у нее была интонация, даже не смог поначалу разобрать, в чем тут дело. Старуха подошла поближе, и мне приходит в голову: она же плачет! Видишь ли, со старыми людьми всегда так: принимаются плакать, как дети, тут уже и не знаешь, куда бежать.
      А она как начала:
      — Это все, что у меня было. А ты убил его. Я так старалась, чтобы мясо оставалось свежим, пока жизнь теплится. Я так старалась! Я совсем старая. Мне нужно мясо.
      Я не знал, чем тут крыть. Она вытерла глаза рукой:
      — Я никому не хочу быть обузой. — Опять плакать, потом посмотрела на меня и говорит: — Я никогда не хотела становиться обузой. У меня было мясо. Кто же теперь будет меня кормить?
      Он умолк и уткнулся лицом в левый локоть, так, словно очень устал. Устал от меня, устал от рассказа, устал от жизни. Потом повернул голову, посмотрел на меня и сказал:
      — Видел бы ты кота, сделал бы то же самое. Любой бы так поступил.
      Впервые он поднял лицо и посмотрел мне прямо в глаза. Мне показалось, я уловил в его взгляде призыв о помощи, нечто такое, о чем он из гордости просто не мог сказать. Ну вот, сейчас наступил момент, когда станет просить денег.
      Кто-то снаружи постучал по витрине кафе, стук был тихим, но Эдди вскочил с места.
      — Я должен идти, понимаешь, вправду должен идти.
      Я только кивнул. Он встал из-за стола. Высокий по-прежнему, вот те на, ведь все остальное так изменилось. Вставая, он оттолкнул стол в сторону и вытащил правую руку из кармана куртки. Наверное, чтобы не упасть, не знаю точно. Может, он хотел показать руку мне. Но если так, зачем же он держал ее все это время в кармане? Нет, я не думаю, чтобы он хотел показать мне кисть. Думаю, это вышло случайно. Под курткой не было ни свитера, ни рубашки, я смог рассмотреть руку и запястье. Вполне в порядке. Но если посмотреть туда, где кончалось запястье… Мясо на пальцах было сглодано, на голых фалангах висели сухие клочки плоти — кто-то выел, обсосал их, словно куриные крылышки. Одни ошметки, ничего больше. Осталось всего только три пальца и обрубок большого. Наверное, обглоданные костяшки просто отвалились — без мяса и кожи держаться им было не на чем. Вот что я увидел. Всего на мгновение. Тут он снова опустил руку в карман, толкнул дверь наружу — в холодную ночь.
      Сквозь грязную витрину кафе я продолжал наблюдать за ним. Это было забавно. Из его рассказа я представлял себе мисс Корвьер старухой. Но женщине, которая ждала его снаружи, стоя на тротуаре, никак нельзя было дать больше тридцати. Правда, у нее были длинные, очень длинные волосы. На таких волосах, что говорится, сидеть можно, хотя звучит не очень, не выразительно, будто пошло от какой-нибудь пошлой шутки. Мне-то показалось, она была похожа на хиппи, привлекательная, в смысле желанная. Она взяла его за руку, посмотрела прямо в глаза, и они отправились прочь от залитой светом витрины — со стороны их можно было принять за пару подростков, которые только начинают понимать, что влюбились друг в друга.
      Я пошел назад к стойке и взял себе еще кружку чаю и пару пакетов чипсов — вполне, чтобы скоротать ночь до самого утра, сел назад и задумался, вспоминая выражение лица, с которым он посмотрел на меня в последний раз.
      Утренний поезд увез меня в большой город. Я сидел напротив женщины с младенцем. Его тело плавало в прочном стеклянном контейнере, наполненном формальдегидом. У нее были какие-то побудительные мотивы продать дите, причем очень срочно, и, несмотря на смертельную усталость, я всю дорогу говорил с ней про это и много еще о чем.

      Сьюзан Пауэр родилась в Чикаго; в настоящее время она проживает в городе Сент-Пол, штат Миннесота, и преподает в Хэмлинском университете. Пауэр является автором романа «Танцующий на траве», который, однако, нельзя назвать большим шедевром. Ее рассказы появлялись в журналах «Атлантический ежемесячник», «Парижское обозрение», «Голос деревни», а также в сборниках «Лучшие рассказы американских писателей» и «Лучшая современная фантастика».
      Пауэр принадлежит к племени сиу, живущему в Стэндинг Рок, штат Дакота, и большая часть ее произведений навеяна индейскими мотивами. В «Гуляющем по крышам» она мастерски использует старую легенду сиу. Это же заглавие носит сборник рассказов Пауэр.

      Семейная легенда гласит, что бабушка Мэйбл Охотница на Гремучих Змей приехала из резервации Стэндинг Рок в Северной Дакоте, чтобы помочь моей матери при родах. Всю дорогу до Чикаго она ехала на «грейхаундовском» автобусе и появилась из клубов выхлопных газов, словно призрак из тумана, с огромными бумажными продуктовыми мешками, хлопавшими ее по ногам. Большую часть пути бабушка доканчивала шитье детского одеяла, украшенного звездами, дотрагиваясь до ткани нежно, будто до самой своей новой внучки, и разглаживая его на коленях. Это было то самое одеяло, в которое меня завернули после моей первой ванны и именно его в более поздние годы мама вытаскивала каждый раз, когда я заболевала.
      Бабушка Мэйбл приехала помочь с родами, потому что моя мать боялась ложиться в огромное родильное отделение чикагской больницы Кука. Она была убеждена, что белые врачи сделают ей стерилизацию после родов, что когда-то было обычным во многих больницах при резервациях. Поэтому я родилась в нашей квартире на четвертом этаже, представлявшей собою галерею узких комнаток и напоминавшей вагон поезда.
      Моя жизнь началась с падения, продолжает семейная легенда. Роды шли хорошо, пока бабушка Мэйбл не вытерла руками мое лицо и голову. Увиденное заставило ее вскрикнуть, и я выскользнула из ее пальцев, как кусок масляного теста. Папа подхватил меня. Он упал на одно колено, и его узкие ладони с длинными пальцами поймали меня, словно сеть.
      — Что это? Что случилось? — Я представляю мамин голос, становившийся все истеричнее, когда она пыталась сесть, представляю, как она боялась увидеть слишком много пальцев у меня на руках или слишком мало — на ногах.
      — Ничего особенного, это просто ее волосы. Они не как у других, — успокоил ее папа.
      — Дьявольский цвет, — прошептала бабушка, и они заставили маму лечь, потому что та дрожала.
      Насколько могли припомнить мои родственники, по обеим линиям я происходила от индейцев — чистокровных сиу. И все же я родилась с рыжими волосами — цвета листьев осеннего клена. Бабушка Мэйбл искоса взглянула на меня и начала припоминать истории о викингах-разбойниках.
      — За сотни лет до того, как Колумб и три его корабля заблудились и наткнулись на нашу страну, эти викинги приходили с Севера, где стоит вечный холод. У них были рыжие волосы, и голубые глаза, и тяжелые бронзовые топоры. Они брали в жены девушек нашего племени. Должны были. Только взгляните.
      Бабушка гладила меня по голове кончиками пальцев.
      Хотя я появилась на свет из чрева матери, подобно семейному «скелету из шкафа», бабушка Мэйбл не задумывалась долго о моей загадке. Вскоре она уже баюкала меня на своих широких коленях, ее бедра были похожи на подушки. Она проводила по моему лицу толстым пальцем, разглаживала морщинки на лбу, появившиеся от голодного крика. Я знаю об этом, потому что видела фотографии. Я провела годы, забавляясь с ними, раскладывая их на кофейном столике. Кожа у бабушки Мэйбл была коричневая и сморщенная, словно каштан, но волосы ее были черны и заплетены в длинную косу. Она носила бесформенное хлопчатобумажное платье и старые спортивные тапки, и я помню, что ее ноги выглядели сильными, но хромыми, немного напоминали овсяную лепешку. Я знаю, что у нее были черные глаза, так говорила мне мама, но по фотографии этого нельзя сказать. Глаза бабушки Мэйбл были подобны лучам света, льющимся от ее лица, и я начинала моргать, если смотрела на нее слишком долго.
      Бабушка Мэйбл присутствовала в моей жизни и после того, как возвратилась в резервацию вскоре после моего рождения. Я узнавала ее по фотографиям и редким телефонным звонкам из маленького казенного домика, где она жила. Сказки, которые я слышала по телефону от бабушки, нравились мне больше, чем те, что рассказывала мне по вечерам мама. Иногда бабушка задавала мне странные вопросы.
      — У вас в Чикаго есть пауки? — однажды спросила она меня.
      — Конечно, есть.
      — Надеюсь, вы не убиваете их. Вам нужно быть осторожными, потому что один из пауков может оказаться Иктомом.
      — Кто это? — спрашивала я, улыбаясь про себя, потому что знала, что за ответом последует целая история.
      — Это дух, но иногда он принимает форму паука. Он умный дурак, как твои маленькие братья.
      К тому времени у меня было двое младших братьев, Билли и Гровер, оба такие же черноволосые, как наши родители и бабушка Мэйбл, не отягощенные, в противоположность мне, загадкой рыжих волос, оба буйные и непослушные.
      — Иктом жаден, — продолжала бабушка Мэйбл. — Это его недостаток. Если у него есть на обед жирная утка или олений окорок, но он видит возможность раздобыть что-нибудь еще, он погонится за этим. Но ты знаешь, что происходит, когда Иктом устремляется в погоню? Койот подкрадывается к его запасам и крадет жирную утку или сочный окорок и спасается бегством. Ну а Иктом остается голодным.
      — Бабушка, как я хотела бы, чтобы ты была здесь, — однажды сказала я ей. Я хотела, чтобы истории были длиннее. Я хотела, чтобы ее лучистые глаза освещали мою комнату по вечерам, как две свечи, горящие во тьме.
      — Я знаю, — отвечала она. — Это тяжело.
      — Почему мы живем в Чикаго? — спросила я у матери как-то раз после одного особенно занимательного посещения бабушки Мэйбл, когда она рассказала мне, что слышит, как призрак ее мужа поет для нее из глубины старого колодца.
      — Здесь работает твой отец, — сказала мама.
      — А разве он не может работать где-нибудь еще?
      — Это не так уж легко, — вздохнула мама. — Он занимается политикой, а у политиков не всегда есть выбор.
      Могу сказать, что моя мать тщательно подбирала выражения. Она говорила медленно, и слова, падавшие с ее языка, казались тяжелыми, словно куски мрамора. Были и другие времена, когда она совсем не была осторожна и бросалась в моего отца словами. Тогда она говорила нам, указывая на отца: «Ваш отец — индеец ганг-хо.Это его профессия и его жизнь!»
      Мы жили в центральной части Чикаго, в нескольких кварталах от Индейского центра на Уилсон-авеню, именно туда отец каждый день ходил на работу. Я знала, что он сочиняет предложения для индейской общины, но тогда я была маленькой и не понимала, что это означает. Я представляла, что мой отец пишет предложения руки и сердца для застенчивых индейцев, которые сами не могут найти нужных слов и всю жизнь провели бы в одиночестве, если бы не вмешательство моего отца. Подобно этому, я не знала, что означает «индеец ганг-хо», но сейчас, когда я вспоминаю прошлое, мне кажется, что мой отец подходил под это определение. Он всегда носил джинсы, ковбойские туфли и рубаху с серебряными заклепками на воротнике и тяжелый бирюзовый галстук «боло». Он никогда не ходил с портфелем, а вместо портфеля таскал с собой старый рюкзак, весь утыканный булавками и большими стакерами с лозунгами вроде «Кастер умер за ваши грехи», «Я сиу и горжусь этим», «Власть индейцам» и «Страна Паувау».
      В день Колумба папа сжигал табак в знак траура из-за прибытия человека, который вверг индейцев в рабство, постился в День благодарения, чтобы показать солидарность со всеми племенами Востока, которых истребили первые пилигримы в начале нашествия европейцев, и запускал фейерверки 26 июня, чтобы отпраздновать годовщину битвы при Литл Биг Хорн, когда наши предки раздавили Кастера, словно клеща.
      Я спрашивала у бабушки Мэйбл, что все это значит.
      — Кто это такой — индеец ганг-хо?
      — Ну… — Тут она делала паузу, и я слышала, как она посасывала жидкий чай, наверняка с дикой мятой, она говорила, что этот чай сохраняет ей здоровую кровь. — Это хороший вопрос. Когда-то люди твоего племени знали, кто они такие и что от них ждут. С самого их рождения каждый день был уроком. Они были близки к нашему общему отцу, Вакан Танаке, тому, кто внимает нашим молитвам. Но мы прошли через многое, и теперь трудно найти верный путь. Некоторые из нас стараются слишком рьяно; они думают, что вышли на нашу древнюю тропу, но мне кажется, что если бы они взглянули себе под ноги, то увидели бы только свои следы. Это их собственная одинокая тропа, и они наверняка заблудились.