Под деревьями стояли накрытые чистыми рушниками столы с квасом, нарезанными ломтями черного хлеба, простоквашей.
      В этот день угощения хватало всем.
      К вечеру весь навоз из деревни был вывезен.
      Коровы, удивленно мыча, входили в чистые, пустые хлева.
      Гриша бегал по улице уже весь мокрый, гонялся за обидчиком Елизаром; тот ухитрялся, ловко отскочив в сторону, облить еще раз его с головы до ног.
      Они оба даже пива успели хлебнуть. Гриша отпил из кружки немного: невкусно - горько, как полынь.
      - Это от хмеля, - объяснил ему Елизар.
      Латышский конец деревни весь был - со двора во двор - украшен высоченными жердями, увитыми хмелем. Хмель так разросся, что жерди эти казались издали зелеными колоннами.
      Хмелем были оплетены и дворовые ограды из ивняка.
      В русском конце деревни плетни стояли голые: староверы пива не варили.
      Уже вызвездило, когда Гриша бегом, чтоб не озябнуть в непросохшей одежде, вернулся к усадьбе графов Шадурских. А уходить было жалко: позади звенели по всей деревне Аудри хоровые песни.
      Никто дома не заругался на него, измазанного, мокрого. Всем же понятно, и матери тоже: обычай! Обычай надо исполнять. А ситцевую рубаху со штанами нетрудно и постирать.
      - Батя, а почему в других местах такого обычая нету?
      - Кой-где есть.
      - В "Затишье" не было.
      Винца вмешался:
      - И в усадьбе Шадурских нету.
      - Почему? Весело на толоке...
      - "Почему"! Потому что в конюшне у Шадурских коней хватит.
      - Ну, и что ж? На этих конях - да сразу бы в поле! С песнями!
      - Вот непременно и видно, что в училище тебе толковали больше про звезды. Да еще про эту... про арифметику. А про землю мало. На земле так: где много бедняков, у которых коней нету, там без толоки не обойтись. Там надо... как это...
      - Сообща. Артельно, - ответил Иван Шумов.
      - Ну вот: непременно артельно.
      - А почему тогда и другую работу нельзя делать артельно? Веселей было б.
      Винца вдруг захохотал, закашлялся. Потом вытер заслезившиеся глаза:
      - Э, полайдны! Ты, брат, далеко забираешься!
      Неслышно подошедшая мать послушала разговор и сказала негромко (теперь она редко кричала на Гришу - гордилась сыном-реалистом):
      - Ну как ты не поймешь! Если, скажем, поле засевать или рожь жать как тут станешь артельно работать? Тут у каждого свой кусок земли, он на нем и трудится. Какая ж тут может быть артельная работа? Каждый за себя. На этом земля стоит.
      - Ну, а если вот как сегодня - толока?
      - Тут уж нужда заставляет, тебе Винца втолковывал. Не у всех кони есть. Значит, одни хозяева дают лошадей, другие - работников. Это от нужды.
      - Читал я в книжке одной, - сказал Иван Шумов, - помнишь, мать, Петр Васильевич Сметков мне оставил... читал я в ней, будто по прошествии времени и во всем труде крестьянском...
      - Читал ты! - перебила мать и оглянулась по сторонам. - Смотри не дочитайся. Попадешь туда, откуда Винца к нам приехал.
      - А Винца для меня хуже не стал оттого, что в тюрьме побыл. Наоборот...
      - Тебе-то он не хуже! Мне тоже, может, не хуже. А вот самому Винце, скорей всего, худо там было.
      - Мне было худо, - подтвердил Винца, - но я не жалею. Я там прошел... как это говорится... курс наук.
      - Чему ж ты научился?
      - Я узнал, что наш брат крестьянин должен идти за рабочим. Как солдат за командиром. Вот как! Рабочие тоже знают, за кем им надо идти. Может быть, за такими, как непременно тот, кто написал книгу, ту, которая была в руках у Иван Иваныча. Мне уж не читать книг... Но и без книг мне кой-что с прошлого года стало видней...
      - Пойдем, Гриша, - сказала мать решительно и взяла сына за руку, пойдем, нам пора на ночлег. А они вдвоем пусть еще помолотят языками, притомятся - тоже спать пойдут.
      Гриша пошел нехотя - что-то надо было додумать, спросить, про какую это книгу говорил отец, - но ослушаться матери он не решился.
      Как только Гриша вошел в баню, глаза у него сразу стали слипаться. Он еле успел сменить рубаху, улечься на колючий сенник у черной, пахнущей сажей стены - сон властно одолел его.
      28
      Ну, теперь время полетело - не оглянуться!
      Мало ли занятий у человека в одиннадцать лет, если у него есть во всех делах надежные спутники! Гриша с Елизаром и другими мальчишками мастерили самодельные удочки, уходили далеко на реку Росицу ловить рыбу, сидели там по целым дням, запасшись куском хлеба; разгородили ручей в овраге, устроили запруду, вода в ручье поднялась до колен: плавать нельзя, а искупаться можно. Ходили в местечко, что лежало в котловине невдалеке от усадьбы Шадурских: глянешь сверху - пригоршня худых крыш, деревянных, почерневших. Жила там еврейская беднота. Чем она жила, было не известно никому, даже Елизару Козлову, который утверждал, что знает всех жителей на сто верст вокруг. Про местечковых жителей было ему известно одно: их скоро прогонят.
      - Куда прогонят?
      - Куда? Прочь. Когда была цела дубовая роща под самым имением видишь, пни остались, - тогда из окон палаца местечка видно не было. А потом дубы спилили - графу деньги понадобились дозарезу, он и велел свести рощу. Рощу сегодня свели, а завтра глядит пан Шадурский - прямо из его окон видно - дома не дома, хлевы не хлевы. "Это что такое?" - "Это местечко, ваше сиятельство, на вашей земле строено". - "На моей? Снести! Жителей вон! В двадцать четыре часа!" И все такое, так и дальше.
      - А что дальше-то?
      - А дальше что ж... граф вот уж четвертый год не ездит в это имение и про евреев, должно быть, забыл. Ему и без них дел много.
      - Он штанмейстер, - вспомнил Гриша.
      - Как?
      - Штанмейстер. Царю штаны сымает.
      - Вот приедет он в имение, местечковых всех выгонят.
      - Куда ж они пойдут?
      - Не знаю. Я слыхал, некуда им идти. А Шадурскому какое дело?
      С той поры внимательней приглядывался Гриша к кудрявым ребятишкам, бледным, большеглазым, похожим на внуков бесстрашного Исаака. Что ж с ними будет, с ребятишками малыми?
      А Елизар уже звал его на новые дела: мастерить самострел для охоты, идти в дальний бор за земляникой... Да мало ли дел на свете!
      В августе удалось славно поработать на уборке ржи. Дни стояли знойные, зерно начало сыпаться - работали люди в поле с зари до зари.
      И деревенские ребята, те, кто повзрослей, а с ними и Григорий Шумов, вязали вместе с бабами снопы, возили возы на ток, а на току даже пробовали браться за цепы - молотить, да мужики цепов не дали: дело серьезное, не ребячье.
      Потом ходили ребята серые от ржаной пыли, как мыши.
      К осени Гриша с Елизаром так свыкся, что ни одного дня без него провести не мог.
      Однажды он доверился новому своему приятелю - рассказал, как ходил он когда-то искать Железный ручей. Сказки все это, конечно... Теперь-то он и сам понимает, что это сказки. Все ж таки подрос немножко с того времени.
      - Какие ж сказки? - серьезно сказал Елизар Козлов. - Никаких сказок тут нету. Я сам видал Железный ручей. Он за Дальним бором течет.
      - И пил из него?
      - А как же, пил. Вода - у-у, холодная! Зубы ломит! И железом пахнет.
      Все это Елизар явно выдумал. Гриша поглядел уклончиво в сторону и сам почувствовал, как у него лицо стало "косым", недоверчивым, а поделать с ним ничего не мог. Он проговорил:
      - Ну, пойдем тогда вместе к этому Железному ручью. За день дойдем?
      - "За день дойдем?" - передразнил его Елизар, догадавшись, что Гриша не верит, и обидевшись. - Ты думаешь - вру? Да оттуда, с ручья этого, теще Шадурского в бочках воду возили, - это когда еще графы жили тут. Она, теща-то, была хилая, слабая, ходила, палкой подпиралась. Ее железной водой цельное лето укрепляли, чтоб до времени в землю не легла. А ты: "За день дойдем?"
      - Ну, а все ж таки: сколько туда ходу?
      - Ежели утром, чуть свет, подымемся, заполдень будем там.
      - Пойдем?
      - Пойдем.
      - Когда?
      - А когда - вот этого уж не скажу.
      - Та-ак, - протянул Гриша.
      - Чего "так"? Ты вольная птица, гоняй по всему свету - хошь козу, хошь стрекозу. А меня батька заставляет по дому работать.
      - А если в воскресенье?
      - В воскресенье... Верно. В воскресенье работать не велят. Ладно, я дома отпрошусь, скажу - к тебе в гости пошел. Мой батька Ивана Иваныча уважает.
      - Ты и на самом деле приходи к нам. Знаешь, где мы живем? В старой бане, за усадьбой. А потом мы пойдем будто погулять... В Дальний бор. По рукам?
      - По рукам!
      Елизар и в самом деле ударил по Гришиной ладони - и больно. Здоров был парнишка. Может, и в самом деле не врет - пил воду из Железного ручья.
      - Я тебя в ручей с головой окуну - будешь верить, когда тебе сущую правду говорят. Не моя привычка врать, запомни, - сказал Елизар.
      И вот ранним августовским утром приятели отправились в путь. Воздух был тихий, но уже с холодком. Кое-где на деревьях листья ударяли в желтизну.
      Долго шли проселком, бороздя босыми ногами пыльную колею. К полудню пыль стала горячей; солнце сильно припекало плечи путников.
      - Ты говорил - заполдень придем.
      - Да вот он, Дальний бор.
      На горизонте видна была синяя полоска. Даже издали на нее было отрадно глядеть в такую жару.
      Шли к этой полоске по нагретой земле часа два. Вот тебе и заполдень!
      Елизар объяснил: заполдень - это когда полдень миновал, а сколько после этого еще прошло времени, это берется на глаз, как кому покажется.
      - А если по часам счесть?
      - У нас часов сроду не было. Я часы и видел-то всего раз, да и то издали: у прасола Лещова.
      - У Лещова? Он и тут бывал?
      - В июне был. А ты его знаешь?
      - Знаю. И сына его знаю. Парнишка - плут!
      - Он приезжал к нам за льном. Говорил мужикам: Государственную думу опять разогнали, шестьдесят пять человек в Сибирь погнали. Знаешь Государственную думу? Ну, та, что при государе думает. А государь рассердился: не так думает. Те шестьдесят пять человек бунтари были, Лещов сказывал.
      ...Бор встретил их уже знакомым Грише величавым шумом. Ветра не было, а высокие верхушки сосен все-таки покачивались, чуть заметно, - так гибки были стволы, улетающие стрелами ввысь. От этого покачивания и возникал, видно, в зеленом океане вершин ровный шум, более торжественный, чем тишина в церкви. И место показалось Грише давно знакомым: да ведь в таком же лесу шли они в прошлом году с Яном и Евлампием! Нет, тот лес скоро кончился светлой поляной. А здесь он тянулся бесконечно...
      Дорога стала трудной: босые ноги по щиколотку увязали в размолотом колесами, глубоком песке. Конечно, если б времени в запасе было много, одно бы удовольствие шагать по такой дороге: будто тебя не пускает кто-то в заветное место, а ты борешься с невидимым противником и крепко веришь в свои силы - пробьюсь! Пусть всего ломит от усталости - нет, пробьюсь все равно!
      И Гриша уже начал поглубже зарывать ноги в сыпучий песок, нарочно, силы хватит! Но Елизару было не до забав: "заполдень" явно подвел его солнце стояло уже косо... А бор велик.
      И он сказал с укором:
      - Маленький! Тебе б всё игрушки!
      Да, скоро стало не до игрушек. Они шли и шли вперед, не останавливаясь, голодные, а торбочки с хлебом висели у них за плечами. Но не до отдыха, не до еды было: похоже, не вернуться к ночи им домой.
      Чтобы не утопали истомившиеся ноги в песке, Гриша начал выбирать по обочинам места потверже, старался идти лесом, но и тут мешала колкая, сухая хвоя, острые сучки, оброненные соснами, да и сами сосны не пускали его: то и дело сгрудившись, стояли они у дороги толпами, ствол к стволу, и выставляли ему навстречу поднятые над землей могучие свои корни.
      Обходить их - дорога станет долгой вдвое. И Гриша вернулся к Елизару. Тот шагал, не оглядываясь, спорым мужицким шагом: чуть враскачку, не шибко, но и не гуляючи, - крестьянину ходьба не прогулка, а та же работа. Для прогулок надобен досуг.
      Наконец что-то изменилось вокруг. Даже щебет птиц стал иным, более звонким. И чуть слышная прохлада коснулась разгоряченных лиц Елизара и Гриши.
      - Ну! - устало выдохнул Елизар. - Теперь близко.
      Песок кончился, конец и бору; начинался подлесок из елочек, березок, дубняка. Подлеском дошли путники до старейшины молодых дубков. Это был великан! Покрытый толстой, потрескавшейся корой, словно разделенной на продольные панцирные пластины, стоял он, как в броне, не подвластный ни бурям, ни времени...
      И у подножия дуба-богатыря увидели мальчики ручей - нет, скорее тихую заводь, покрытую не то широкими листьями, не то какими-то пятнами ржавого цвета. С одного края заводи светлел чистый круг воды, словно тут пробили прорубь.
      Мальчики подбежали ближе, забыв про усталость: в чистом кругу на дне крутился воронками песок - так сильно, ключом, била здесь вода.
      - Не пей сразу, - велел Елизар, - нутро застудишь. Надо сперва передохнуть, остыть.
      Он скинул с плеча торбу с хлебом. Гриша последовал его примеру.
      Отдохнув, мальчики сунули босые ноги в воду: куда там! Ноги сразу заломило от пронзительного холода, пуще, чем от льда, - и минуты не выдержишь.
      Тогда они умыли потные лица. Еще немножко подождали: Елизар все не пускал Гришу пить.
      Наконец наступило время отведать железной воды.
      Гриша прильнул лицом к источнику, вытянул губы, глотнул. Вода не только была ледяная - у ней и вкус оказался особенный, непонятный, хотя как будто и знакомый. А, вспомнил! Такой вкус был у Гриши во рту, когда он помогал Августу Редалю строить коровник: он держал доски в руках, а гвозди наготове - во рту, - так всегда делали плотники, а ему хотелось походить на них... Вода была железная! Гриша не поверил себе, начал пить пригоршнями, из рук. От этого не так ломило зубы, но железный вкус на языке не пропал. Наоборот, стал сильней.
      Напившись, Гриша спросил:
      - Так это и есть Железный ручей?
      Ему все еще не верилось...
      - Не ручей, а железный ключ. Он самый!
      - Значит, это ключ? А я говорил про ручей.
      - Он самый и есть! А какой же тебе еще нужен? - воскликнул Елизар, будто ключ был его собственностью. - От этого ключа и ручей бежит, только незаметно. Видишь, на воде будто пятна колышутся? Это ржавчина от железа. Ключ ее разгоняет, а где вода потише течет, там ржавчина и колышется поверху...
      Гриша молчал, разочарованный.
      - Да ты что? - окончательно рассердился Елизар. - Опять не веришь? Тут больницу хотели строить! Потом рассчитали: нельзя - далеко от железной дороги, выгоды нет. Теперь, говорят, скоро будут воду отсюда возить в бутылках, продавать в городе по десять копеек. По гривеннику! Это десяток яиц по нашим ценам.
      Гришу такой поворот дела совсем расстроил.
      - Давай поедим хлеба, что ли, - сказал он грустно.
      Не нужен ему ручей, вода из которого будет продаваться по десять копеек.
      Он хотел искать по свету волшебную воду, такую, чтоб всех людей сделала сальными и смелыми.
      И вот - опять неудача.
      Да нет, не в том дело. Просто прошла, видно, для него пора сказок.
      29
      В городе Гришу ждала новость. Только и разговоров было: приехал новый директор!
      Приехал новый директор, по фамилии Саношко, и, оказывается, он черносотенец. Говорят, самый настоящий!
      Не так давно Гриша считал, что черносотенцы ходят в нагольных вывернутых полушубках, волосы у них всклокочены, а щеки вымазаны сажей, чтобы потом их люди добрые не узнали.
      А тут он увидел в школьном коридоре дородного мужчину с окладистой бородой, с лицом, несомненно вымытым добела. Вот только голова у него почему-то сидела на шее чуть криво; он ее еще и закидывал назад. Ничего красивого в этом Гриша не нашел. На воротнике директорского мундира блестели шитые серебром две звезды, - нет, скорей это были не звезды, а большие серебристые пятнышки, без лучей. Гриша уже знал, что такие пятнышки означают чин действительного статского советника, проще сказать генерала, только штатского.
      Штатский генерал шел довольно быстрым шагом в сопровождении Стрелецкого и внимательно поглядывал по сторонам; все, кто был в коридоре, склонялись перед ним в почтительном поклоне.
      Гриша еще не решил, уйти ему от греха подальше или достоять до конца (любопытно все ж таки как следует - спереди и сзади - разглядеть штатского генерала); правда, тогда придется поклониться, как другие. А кланяться Гриша так и не научился.
      Но Саношко, не дойдя до него нескольких шагов, круто остановился:
      - Как фамилия?
      Перед директором стоял ученик четвертого класса Озол. Гриша его знал. Озол был очень смирный, бледный, больше молчал, ходил все время с книжкой в руках.
      Не дожидаясь ответа, директор вдруг закричал:
      - Кто родители?
      Озол почему-то - может быть, с испугу - не ответил сразу, но тут Стрелецкий, шагнув вперед, негромко сказал что-то директору. И снова отступил назад.
      - Скажите вашим родителям, - крикнул директор, - чтобы они отпускали вас в училище прилично одетым!
      Только теперь Гриша заметил, что на Озоле была куртка с круглой заплатой на рукаве. Раньше ему и в голову не приходило глядеть на эту заплату: пришитая очень старательно, она была заметна только потому, что сукно ее было черней, чем на курточке.
      - Слышите?
      Озол покраснел так, что на светлых бровях у него выступили бисеринки пота.
      Директор с минуту созерцал смущение Озола, и что-то похожее на удовольствие мелькнуло в его глазах.
      - Что же вы молчите? - спросил он уже тише. - Не подберете слов?
      - У меня нет другой одежды, - проговорил наконец Озол, и голос у него прервался.
      Саношко удивленно поднял плечи, повернул их к Стрелецкому (голова у него, видно, не поворачивалась):
      - Если у родителей нет средств купить сыну одежду, откуда же у них средства учить его? Да еще в среднем учебном заведении!
      Надзиратель пошевелил пальцами рук, вытянутых по швам, вздохнул и сделал скорбное лицо.
      - Разве недостаточно таким людям начального образования? А?!
      - Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
      - Удивительные люди! Просто непонятные! Какое-то странное упрямство: одеться не во что, а вот, пожалуйте, на учение деньги нашлись.
      Он так же быстро зашагал дальше. Гриша забыл поклониться, но директор не заметил этого: он все еще говорил что-то гневное Стрелецкому, а тот, почтительно склоняясь на ходу, поспешно кивал головой.
      В тот же день пронеслось из класса в класс новое прозвище директора: "Потап".
      Впрочем, вряд ли оно было новое, - скорей всего, оно долетело из Вильны, откуда приехал Саношко. Или кто-нибудь написал оттуда приятелю в письме.
      Как бы то ни было, кличка эта прижилась сразу и крепко.
      Почему именно "Потап"? Ну, на это никто не мог бы дать ответа.
      ...На доске в первом основном классе появилось написанное мелом стихотворение:
      Варили, варили, варили картошку,
      Гадали, гадали - прислали Саношку.
      Мораль этой басни моей такова:
      На полном безлюдье - Потап голова!
      Стихотворение было написано почерком Никаноркина - лучшим почерком в классе, но все знали: стихи сочинил Персиц. Больше некому. Персиц отрицал это, но его выдавал стыдливый румянец.
      Скоро, впрочем, его слава, такая еще молодая, сразу потускнела.
      Однажды Земмель, замученный двухнедельной зубной болью, отправился к врачу и там, ожидая своей очереди в приемной, отделанной с роскошью, которая была присуща дантистам города (малиновые плюшевые кресла и картина с красавицей в золоченой раме), углубился в чтение журнальчика, специально положенного на стол для развлечения больных.
      В журнальчике среди всякой всячины были напечатаны стихи:
      Варили, варили, варили овсянку,
      Гадали, гадали - избрали Родзянку.
      Мораль этой басни моей такова!
      На полном безрыбье - и рак голова.
      Нашлись в классе образованные люди, которые знали, со слов родителей, что такое Государственная дума. О ней часто писалось в "Биржевых ведомостях", а газету эту выписывали многие в городе.
      Шебеко знал даже, что Родзянко - это новый председатель Думы.
      Первоклассников Дума не интересовала. Их интересовало то, что Персиц, оказывается, не сам сочинил стихи, а переделал чужие, из журнала.
      Какой возник после этого спор!
      Никаноркин утверждал, что попробуй-ка переделай, чтоб складно было: вместо Родзянки с овсянкой - Саношка с картошкой. Для этого все-таки надо быть поэтом.
      - Тоже мне еще поэт! - кричал непримиримый Земмель.
      Первоклассники только уж потом сообразили: дорого могла бы обойтись им история со стихами.
      Но, как ни странно, окончилась она без особых последствий - и совершенно случайно. Первым из педагогов увидел надпись на доске Голотский. Он собственноручно стер ее пыльной губкой и свирепо зашипел на первоклассников:
      - Молчать! Теперь молчать об этом, олухи!
      И после этого начал обычным своим тоном, как всегда потирая руки:
      - Ну-с. Итак, на чем же мы остановились в прошлый раз?
      Стихи, однако, стали ходить по всему училищу в устной передаче и, конечно, стали известны Стрелецкому. Впервые Виктор Аполлонович был поставлен в тупик. Доложить по начальству - как бы огонь директорского гнева не опалил и его. Оставить виновных без наказания - ну, это просто-таки не могло уложиться в голове надзирателя. Как же быть? А директорский гнев и так уже угрожал Стрелецкому.
      Саношко узнал о возмутительных карикатурах и на первом же заседании педагогического совета воскликнул, закидывая криво посаженную голову:
      - Не понимаю! До сих пор не обнаружены виновные? Кому было поручено расследование дела? Господину Стрелецкому?
      Директор с минуту созерцал бледное лицо стоявшего навытяжку Виктора Аполлоновича (тот не был членом педагогического совета и за стол не садился, но "присутствовал") и сказал холодно:
      - Закончить это дело в двухнедельный срок. Слышите? Иначе...
      Он не договорил.
      И без того было ясно.
      В первый раз Стрелецкий почувствовал, насколько шатко его служебное положение. Кто он? Человек без законченного среднего образования... Пылинка! Дунуть посильней - и нет пылинки...
      А Саношко крут. Больше того: он щеголяет крутостью своего нрава.
      Такие люди самые опасные.
      Как член Союза русского народа (так называли в газетах черносотенцев) директор пользовался властью, которая, пожалуй, была повыше директорской.
      Такой человек не будет задумываться.
      Надзиратель понял: нельзя задумываться и ему самому. Надо действовать.
      Вспомнив, с какой неприязнью глядел директор на заплатанную одежду Озола, Виктор Аполлонович вызвал к себе этого на редкость примерного по поведению ученика и допрашивал его после уроков часа два. А затем доложил директору, что во всем подозревает Озола.
      На следующий день Озола допрашивал у себя в канцелярии сам директор, вернее - не допрашивал, а кричал на него, не слушая ответов.
      Озол, бледный до синевы, вернулся в класс и сказал тихим голосом:
      - Меня исключают из училища...
      30
      Гриша еще не знал о судьбе Озола, когда Лехович, вернувшись домой поздно вечером, воскликнул с притворной веселостью:
      - Меня выгоняют из реалки!
      Жмиль уставился на него с ужасом. Зыбин прогудел что-то невнятное, а Гриша спросил:
      - Кто тебя выдал?
      - Сам признался.
      Вот тебе и скала! Вот тебе и "Овод"... Но мысли Гриши были преждевременны. Лехович рассказал, что случилось за день.
      Озола обвинили в том, что он распространял в классе карикатуры на учителей. Если это делал не он, пусть назовет виновного. Озол никого не назвал, и ему пригрозили исключением из училища.
      Испуганный четвероклассник все-таки осмелился возразить:
      - Но другие тоже не называют...
      - И с другими будет то же! - рявкнул директор и велел Озолу убираться.
      Что было делать Леховичу? Он тут же отправился к директору и признался, что карикатуры рисовал он, а не Озол.
      - Почему раньше молчал? - спросил Саношко.
      - Я думал... думал, что не узнают.
      - Ну, вот теперь будете думать по-другому... когда выйдете из училища со своими документами в кармане. Стрелецкого ко мне! - заорал он Донату, дежурившему теперь всегда у дверей канцелярии.
      Явившемуся без промедления Виктору Аполлоновичу Саношко сказал язвительно:
      - Полюбуйтесь на последствия ваших пси-хо-ло-ги-ческих... приемов. Я выяснил, что виноват Лехович. А Озол тут совершенно ни при чем!
      - Совершенно верно изволили заметить, ваше превосходительство, ответил ничуть не растерявшийся надзиратель. - Я применил психологический прием. Я привлек невиновного, чтобы сознался виновный.
      Директор посмотрел на Стрелецкого внимательно. Взор его стал благосклоннее:
      - М-да, - сказал он неопределенно. И отослал надзирателя из канцелярии.
      Когда Лехович вернулся в класс, он заметил какое-то таинственное перешептывание, какой-то гул. Оказывается, это потихоньку собирали деньги, чтобы вскладчину купить одежду Озолу. Лехович сел, ожидая расспросов. Но никто его не расспрашивал. Оказывается, все обо всем знали.
      - Да как же вы узнали? - удивился он. - По беспроволочному телеграфу, что ли?
      - Ты не мог не признаться - это ж ясно.
      - Не признался бы - мы заставили бы тебя сделать это. Всем классом!
      - Ну, меня не надо заставлять, - надменно ответил Лехович. - Я знаю законы чести! - и тут же побледнел, больно закусив губу: так живо представилось ему лицо матери, узнавшей о том, что ее любимца, "старшенького", которым она так гордилась, выгнали из училища.
      Но он храбрился. Внес свою долю на покупку одежды для Озола, попрощался со всеми. А на следующий день уехал.
      Он исчез как-то незаметно и даже таинственно.
      Вернувшись из училища, Гриша нашел на столе адресованное ему письмо.
      В письме был листок ватманской бумаги с двумя размашисто набросанными строками:
      "Будь всегда непоколебимым.
      Твой С. Л."
      Через некоторое время вместо Леховича в квартире мадам Белковой появился новый постоялец - гимназист Миловский, тоже щеголь, но совсем в ином роде, чем Сергей. Он был уже в четвертом классе и с Григорием Шумовым обращался пренебрежительно. У него была маленькая головка со странно одутловатыми щеками. О наружности своей, однако, он был мнения высокого; во всяком случае, относился к ней бережно: каждый раз перед сном натирал лицо каким-то кремом из стеклянной банки, на крышке которой была нарисована красавица с распущенными волосами. После этого он долго лежал на кровати - белый и неподвижный, как покойник.
      Гриша однажды не выдержал, громко фыркнул.
      Миловский медленно повернул голову и поглядел на него долгим взглядом.
      В ответ на это Гриша захохотал. Ясно, что после этого отношения их стали непоправимо враждебными.
      За общим столом у мадам Белковой Миловский стал распространяться о том, что такое хороший тон и какие бывают на свете невоспитанные люди. При этом он в упор глядел на Гришу.
      Гриша, доедая неизменные "жилы строганые", выдержал его взгляд и сказал:
      - Бывают дураки малой руки, а бывают дураки большой руки.
      - Это ты где услышал, в деревне? Ты там, говорят, навоз возил?
      - Возил! А ты всегда обижаешься, когда про дураков говорят?
      Малые причины иногда вызывают большие события в жизни человека.
      Так и этот разговор за обедом у Белковой сказался на перемене в судьбе первоклассника Григория Шумова.
      Сам он об этом разговоре скоро забыл, не до того было: к нему нежданно приехала мать.
      Ее послали в город за семенами - летом наконец приедет в имение граф Шадурский, - надо подготовить в парнике рассаду для цветников.
      Ночевала мать у Ненилы Петровны. Перед тем как уезжать, она зашла за Гришей, чтоб вместе с ним пойти в город.
      Когда сын стал рядом, она сказала удивленно и грустно:
      - Ты уже мне по плечо!
      - А ты по плечо бате.
      Мать не улыбнулась этим словам. Вздохнула.
      Они пошли Приречьем, поднялись на дамбу и там долго глядели на полноводную реку.
      Гриша не выдержал молчания и спросил:
      - Мам, почему ты всегда такая невеселая?
      Она ответила не сразу:
      - Откуда мне взять веселья?
      Может, дома что случилось! Нет, у матери глаза были сухие. Женщины, когда горе, всегда плачут.
      Когда они возвращались, встретился им Голотский. Он ответил на Гришин поклон и почему-то приостановился, внимательно поглядел на них обоих.
      А на следующий день, в училище, поймал Гришу за руку и спросил:
      - Это матушка твоя была, гололобый? Я сразу догадался. Красивая какая! Северянка!
      Красивая? Гриша удивился. Покраснел. И не нашелся, что ответить.
      Вечером Миловский спросил Гришу:
      - С какой это ты кухаркой шел по дамбе?
      Гриша почувствовал, как у него кровь медленно отлила от щек к сердцу. Он стоял неподвижно, молча, ничего не видя перед собой.
      Миловский вдруг испугался, забормотал:
      - Ну, ты... потише, потише! - и боком поспешно выскользнул из комнаты.
      Вовремя! Вовремя ушел Миловский и вовремя вернулся - когда все уже были в постелях.
      Поутру рано, до уроков, Гриша побежал к домику Ненилы Петровны.
      Мать собиралась в дорогу в горнице, где по-прежнему стоял на изразцовой печи лиловый фарфоровый кот с зелеными глазами.
      Гриша с порога сказал:
      - Я у Белковой жить больше не буду.
      Он, путаясь, заикаясь, весь багровый, рассказал о Миловском.
      Потом замолчал, ожидая с тоской: вот сейчас она будет его ругать. Будет попрекать, заставлять, чтоб он вернулся к Белковой. А он не пойдет. Не может пойти.
      Мать стояла молча, опустив руки. Гриша безотчетно разглядывал темные жилы, вздувшиеся на этих больших рабочих руках. Ему до боли стало жалко мать. Пусть ругает его, пусть даже ударит, лишь бы ей самой стало легче. Но мать не стала браниться. Сказала, как бы в раздумье:
      - Ну что ж, придется мне остаться пока что в городе.
      Она подошла к окну, загороженному густой геранью и фикусом, и долго стояла спиной к Грише. Потом вдруг спохватилась: