И Петр Дерябин этого искусства достиг!
      Он прошел мимо Шумова, не узнав его.
      Ну, а Григорий Шумов никому навязываться не станет: то ли это у него было отцовское, то ли свое, нажитое... Но держался он этого крепко! Они разминулись не поздоровавшись. Гриша даже не очень обиделся: что ж, того и следовало ждать.
      Но встреча эта заставила его задуматься.
      Кто он такой - Шумов Григорий? Человек, исключенный из реального училища со свидетельством за четыре класса. А бывшие его товарищи? Они скоро перейдут в шестой класс, и откроется перед ними гладкая, просторная дорога. Иные после шестого класса уйдут в юнкера. Другие, такие, как Никаноркин или Земмель, через какие-нибудь два с половиной года будут студентами-технологами, путейцами, политехниками.
      Нетрудно им при этом забыть, что Григорий Шумов наказан был не за одного себя; он выполнил только то, что решено было всем классом.
      Нет, не хотелось ему встречаться с бывшими своими одноклассниками...
      Зато им хотелось! В один прекрасный день на квартиру Редаля явились Никаноркин, Кобас, Земмель и объявили Грише, что они выжили из реального училища Стрелецкого.
      - Отомстили за тебя! - воскликнул Никаноркин.
      Друзья наперебой принялись рассказывать историю своей трехмесячной войны со Стрелецким.
      Чего только не делали пятиклассники!
      Без бумажного силуэта козла на спине Виктор Аполлонович этой зимой по улице не ходил. Прохожие оборачиваются, смеются, а он не понимает, в чем дело.
      В училище в его присутствии начинали беседы вслух на исторические темы:
      "Ты знаешь, в Москве в старое время была слобода, Стрелецкая. Там жили стрельцы, держали у себя во дворах всякую живность. Ну, там кур всяких, петухов, коз. Вот оттуда и пошла порода козлов стрелецких, самых, между прочим, скверных на свете".
      Гриша, выслушав, нехотя усмехнулся:
      - Мальчишество все это.
      - Давно ль ты такой взрослый стал? - возмутился Никаноркин.
      - Мы превратили жизнь Стрелецкого в ад! - закричал Кобас. - Ему пришлось уйти от нас в помощники начальника тюрьмы.
      - Видно, служба ему показалась там выгодней, вот он и ушел.
      - Нет! - решительно ответил Грише Земмель. - Там ему не выгоднее. Ему выгоднее было в реальном училище.
      - Мальчишество, мальчишество! - упрямо повторил Гриша.
      Он-то сам успел понять невысокую цену своей ребяческой выходки, обошедшейся ему так дорого.
      Он даже не сердился больше на "козла".
      Все равно ведь скоро Стрелецкие и Саношко сгинут с лица земли...
      - Но, во всяком случае, дуться тебе на нас нечего, - сказал Никаноркин.
      - А я и не дуюсь.
      - На улице встретимся - не разговариваешь!
      - Некогда. Уроки даю, сам занимаюсь много.
      - И важничаешь много.
      - Пусть это будет мальчишество с нашей стороны, - заговорил Земмель, - но сделали это мы ради тебя.
      - Спасибо!
      Все-таки трогательной, конечно, была их забота о нем. И эта глупая их месть, трехмесячная их война со Стрелецким, беспощадная с обеих сторон. И все трое так чистосердечно предлагали Шумову свои учебники, расспрашивали, думает ли он держать экзамены экстерном... Расстались хорошо, дружелюбно.
      Но после таких встреч Гриша долго ходил смутный, невеселый.
      Однажды, приглядевшись к нему, Оттомар Редаль погнал его на каток:
      - Ты станешь сухарь! Ты будешь как червяк книжный. О, это не годится. Бери скорей коньки, айда!
      Гриша попробовал возражать - куда там!
      Уж если дядя От примется за что-нибудь, так уж все равно поставит на своем. Не стоит и спорить. Надо браться за коньки, успевшие слегка заржаветь, и отправляться куда велят, - другого выхода нет.
      Опять сияет электрическое солнце над знакомой алебастровой елью...
      Гриша Шумов выписывает на льду сложнейшие фигуры - успел научиться этому искусству. Местные знатоки спорта уже с прошлого года приглядывались к нему: не будущий ли победитель в состязаниях на приз?
      Долго катался Шумов... Он то плавно резал вензеля, то самозабвенно кружился на одном коньке.
      Какое наслаждение, разгорячившись, но не устав - нет, совсем не устав, - полной грудью вдыхать морозный, чуть пахнущий хвоей воздух!
      Наконец он остановился... И увидел Нину Таланову. Ее уже не назовешь девочкой, рыжей девочкой из Приречья!
      Рядом с ней стоял офицер, адъютант кавалерийского полка. Фамилия его была... фон... нет, фамилию Гриша не запомнил.
      Адъютант был без коньков. Он красовался в особенной, "николаевской" шинели до пят, с голубой пелериной, с бобровым воротником. А на ногах у него были калоши с медными окошечками позади - для шпор.
      Он стоял, тихо позванивая шпорой, и глядел черными глазами на Нину Таланову. Мало того - он говорил ей что-то.
      Зрелище было нестерпимым.
      Согнувшись до отказа - для бешеного бега, - Гриша помчался прочь. Он миновал платную часть катка, перебрался через снежный завал и очутился в полумраке на льду, заметенном белыми косыми гребнями. Это был бесплатный лед, - сухие стебли камыша торчали на нем повсюду, студеный ветер бесприютно свистел в голых кустах... На бесплатном льду катались только мальчишки-малолетки, каждый об одном коньке, заботливо прикрученном веревками к отцовскому валенку.
      Даже эти мальчишки некстати нарушали сейчас Гришино одиночество. Мешал и Гриша им. Они опасливо убежали в сторонку, а он, выбирая место поглуше, нашел за черным кустарником примятый сугроб, сел на него, задумался.
      До чего все-таки не везет ему - ну ни в чем!
      Исключили из реального училища - за пустяк.
      Зыбин, которому он так доверился, оказался пройдохой - выжимает из него прибыль. А главное, без этого пройдохи теперь и не обойдешься...
      Уехал лучший друг, - никак не мог забыть Гриша о Яне Редале! Остался он один.
      Как сиротливо все кругом!
      А может, во всем виноват он сам, Григорий Шумов?
      Во-первых. Прежде чем отбавлять в пузырек серную кислоту, конечно надо было оглянуться на стеклянную дверь - ну кому ж не известна страсть Виктора Аполлоновича к подсматриванию, к подслушиванию, к шпионажу!
      Во-вторых. Он сам ведь отшатнулся от старых товарищей - ото всех, кроме Довгелло, - кто же виноват в этом?..
      В-третьих. Пятый год он встречает в городе Нину Таланову - и ни разу с ней не заговорил.
      ...Шла однажды ему навстречу Нина с подругой, и та сказала громко:
      - Вот он идет... Гриша Шумов.
      Нина вспыхнула, подняла нос кверху и прошла мимо не глядя.
      Ну, и не надо. Ничего теперь Григорию Шумову не надо...
      Свистит, свистит бездомный ветер, шелестит сухими камышами...
      Кто-то неслышно тронул Гришу за плечо.
      Он вскочил.
      Перед ним стояла Нина, тоненькая, рыжая.
      - Сидит тут один! - сказала она сердито.
      - Сижу! - Гриша, чтоб слова не расходились с делом, снова сел на сугроб. - Сижу, а кому до этого дело?
      В смятении он зачем-то принялся снимать коньки.
      Таланова постояла, глядя в сторону. Потом, ничего больше не сказав, быстро заскользила на своих "снегурочках" в ту сторону, где блистали огни и гремела музыка.
      47
      Однажды по неотложному делу (приехал из уезда помещик Жмиль и хотел поговорить об успехах сына) Гриша пошел искать Зыбина.
      Он знал, где его найти: у Познанского.
      Зыбин сидел за кружкой пива с каким-то франтом (Гриша заметил котелок, розовый галстук), и беседовали они с таким увлечением, что ни про какого Жмиля не захотели слушать.
      Гриша - делать нечего, придется подождать - сел на стул, положил руку на липкую клеенку. И сразу же отодвинулся брезгливо.
      - Ничего, юноша, привыкай! - захохотал Зыбин и снова обратился к человеку в котелке: - Такие дела окружному суду не подсудны. Общество прогорело, имущество идет с молотка, акционеры получают все, что будет выручено от продажи.
      - Хорошо. Но Шебеко, говорят, замешан в подобных делах не впервые.
      - Не впервые? И каждый раз выходил сухим из воды? Это-то и подтверждает мою мысль.
      Зыбин со своим собутыльником продолжали с жаром обсуждать дела известного Шебеко, пускались во все тонкости, касающиеся законов, толковали про какие-то акции.
      Грише вспомнилось, как в свое время разъяснил ему суть этих акций слесарь Оттомар Редаль.
      Было это так.
      Встретив в первый раз на улице старого Шебеко, Гриша похвастался дома: вот, видел он сегодня настоящего тайного советника - в шинели с голубой подкладкой.
      - Жулик, - неожиданно сказал дядя От.
      - Кто? - удивился Гриша.
      - Этот самый Шебеко. Мошенник.
      - Говорят, он какие-то акции выпускает, деньги за них получает. Как это делается?
      - Сейчас. Погоди, я соберусь с мыслями. И слова подберу.
      Через несколько минут дядя От рассказал:
      - Захотел жулик получить большой доход. А денег у него нет. Собирает он тогда подходящую себе компанию, и печатают они разными красками - как можно красивей - бумаги. На бумагах написано: "сто рублей" или "пять рублей", я не знаю точно - это не важно. Бумаги называются акциями. Иностранное слово. Кто купит акцию, тот... как это... акционист. Нет акционер. Все акционеры вместе - акционерное общество. Что же делает такое общество? Оно либо рудники угольные разрабатывает, либо золото из земли добывает, либо вот за лечебную воду берется, как этот Шебеко. Бывает и так: в руднике угля много, рабочие руки дешевые, железная дорога - возить уголь - под рукой. Ну что ж, и в самом деле можно нажить большую прибыль. И поделить ее между всеми, кто на это деньги потратил, кто купил акции.
      - Тогда уж это не жульничество?
      - Для меня все равно жульничество. Если не акционеров, так рабочих обжуливают. Откуда прибыль берется? С неба падает? Нет, из труда рабочего ее выжимают. Ну, а Шебеко, он не только рабочих - он и акционеров своих обманет. Он старый жулик.
      - А разве может тайный советник быть жуликом?
      - Может! - с убеждением ответил Оттомар Редаль.
      И вот теперь о делах Шебеко толковали у Познанского два собеседника люди, видимо вполне сведущие в вопросах подобного рода.
      Да что там Зыбин с его собутыльником! О Шебеко говорил весь город. Уже года два шли эти разговоры.
      - Будто бы он аферист чистейшей воды.
      - Что вы! С ис-сключительной энергией человек.
      - Ну, а вы-то сами купите эти его... бумажки?
      - Акции? Куплю. Ведь их можно купить даже на пять целковых. Тут и какая-нибудь бедная вдова рискнет. А прибыль, говорят, будет рубль на рубль!
      - Ловок этот Шебеко. На пять рублей, конечно, каждый купит.
      Рассказывали и про самые акции. Красивые бумаги: на них был нарисован источник - каскад с золотыми лучами на фоне белого здания.
      Такое здание будто бы уже строилось, и очень быстро, в глуши лесов в Латгалии.
      В постройке курорта были заинтересованы самые высокие лица.
      Среди них в первую очередь называли графа Шадурского, шталмейстера двора его величества, собственника земли, по которой должна пройти дорога к источнику. Называли также барона Тизенгаузена и еще одного барона Фредерикса.
      И после этого все-таки находились неверующие.
      Но их убеждали!
      Из публики посерей громко высказался скупщик Лещов, часто теперь бывавший в городе по своим торговым делам.
      - Неверное дело, - сказал Лещов об акциях.
      - Это почему?
      - Я те места знаю, где эти источники. Туда и дорог путных нет, одни ухабы.
      - Дорогу проложат!
      - Дорогу проложат - денежки уложат. Агромадный капитал для такого дела надобен.
      - Так вот же и собирают капитал, продают акции.
      - Ну, сколько ты, милый человек, соберешь с нашего города? Да хоть бы и со всего уезда?
      - Столичный капитал привлекают... Граф Шадурский, барон Тизенгаузен...
      - Не знаю, не знаю.
      Понадобилось воздействие людей влиятельных, чтобы прасол сдался. Потребовалось вмешательство действительного статского советника Саношко, соседа Лещова по скамье в черносотенном Союзе русского народа.
      - Стыдно! - сказал Потап Лещову на заседании союза. - Кому же, как не нам, и поддержать энергию господина Шебеко! И так уж всеми нашими богатствами завладевают иностранцы.
      - Завладевают. Это верно. Слыхал я про Нобеля. И про немца Бюлера. И про француза Жоржа Бормана. Да, сказывают, и Ленские золотые прииски в английских руках?
      - Ну вот видите!
      - Только там - верная прибыль.
      - А вам кто мешает? Наоборот, предлагают...
      - Мыльный пузырь предлагают.
      - Господин Шебеко облечен доверием... э-э... свыше.
      - Блеснет на солнышке такой мыльный пузырь, ах, красиво! Лопнет - и до свиданья.
      - Так вы что ж, - уже сердясь, спросил Саношко, - открыто выступаете против этого предприятия?
      - Ну, уж где мне там открыто...
      - Не купите акций?
      - Куплю. Для твоего удовольствия, ваше превосходительство. Хочу уважить.
      - Да мне-то что? Из-за чего я стараюсь, по-вашему?
      Лещов ухмыльнулся:
      - Наградой интересуетесь.
      - Что?! - возмутился Потап. - Какой наградой?
      - Вам господин Шебеко обещался в Петербурге похлопотать. И граф Шадурский посодействует. Ничего, помогай бог.
      Саношко гневно закинул криво посаженную голову: вот до чего докатились, привлекая серых людей в союз, почетным членом которого состоит сам государь-император! Как же - "черноземная сила", видите ли...
      Но в Шебеко сомневались не одни серые люди.
      Воинский начальник хрипел за картами в клубе Благородного собрания:
      - Кто будет туда железную дорогу строить? Казна? Не верю!
      - Господин Шебеко облечен высоким доверием, - мягко возражал партнер, крупный банковский чиновник.
      - Чьим? Говорите прямо - чьим?!
      Чиновник неопределенно пошевелил пальцами пухлой руки над лысой головой.
      Воинский начальник вгляделся в этот жест и просипел:
      - Неужели?
      - Во всяком случае... при дворе заинтересованы.
      - При дворе? Значит, стоит, по-вашему, купить акции?
      Чиновник пожал плечами:
      - Покупают...
      И действительно, покупали - мелкие торговцы, чиновники, провизоры, вдовы на пенсии.
      А купец Арбузников, картинный бородач, похожий на трефового короля, восклицал в Коммерческом банке, куда зашел по делам:
      - Да это ж святое артельное дело! В пояс надо кланяться господину Шебеко!
      - Совершенно верно - артельное дело, - вежливо улыбался тот же банковский чиновник. - Артель имущих. В этом - весь смысл акционерного общества. Бывают артели неимущих - грузчиков, бурлаков. А это - артель людей состоятельных.
      Трефовый король покосился на чиновника веселыми разбойничьими глазами и распрощался, ушел. Акций он не купил.
      И вдруг прошел слух - неизвестно, откуда он взялся: Шебеко отдают под суд.
      Судить его будут в Риге.
      48
      Такой уж выдался тот год: урожай на всякие новости.
      Не успели люди как следует поговорить о Шебеко, как появилось новое известие: взяты под домашний арест барон Тизенгаузен, доктор Рипке, некий Дамберг и еще несколько человек.
      Оказывается, это группа лиц, давно уже занимавшихся шпионажем в пользу одной иностранной державы. Какой? Германии? Да разве она собирается воевать с нами? Германский император - близкий родственник царю, как же им воевать друг с другом?
      Даже в квартире слесаря Оттомара Редаля говорили о деле Тизенгаузена, Дамберга и Рипке.
      - Теперь-то их возьмут за жабры! - сказал зашедший вечером Никонов.
      - Может, возьмут, а может, и нет. У Тизенгаузена большие... как это... связи.
      Никонов даже рассердился на Редаля за такие слова.
      - "Как это, как это"! Если б не было доказано, что они шпионы, не стали б тревожить такую персону, как Тизенгаузен. А если уж доказано, как такое дело спрячешь?
      - Захотят - спрячут.
      О петербургских связях барона Тизенгаузена говорил не один Оттомар Редаль.
      Сила этих связей стала известна всем, когда Тазенгаузен, Рипке и другие ровно через две недели оказались на свободе.
      Чуть было не испортил им дела Дамберг: он угостил караулившего его жандарма коньяком, от которого тот уснул на целые сутки, а сам исчез из Прибалтики бесследно.
      Лишняя улика для следователя по особо важным делам! Невиновный человек не станет спасаться бегством. Кроме того, поступили сведения о гувернантках-немках, которыми руководила некая Ирма Карловна из "Затишья", подчиненная Дамберга.
      Но все это теперь не имело значения.
      Дело о бароне Тизенгаузене и других было по распоряжению из Петербурга прекращено.
      К весне выяснилось, что никакой кары не понес и тайный советник в отставке Шебеко.
      Имущество разорившегося акционерного общества - клочок земли в Латгальском бору - продали, общество было объявлено несостоятельным, а Шебеко заново отделал себе особняк в Петербурге.
      Разговоры о его скором аресте прекратились так же внезапно, как и возникли.
      49
      Аресты в городе все же были. Арестовали троих рабочих по обвинению в подпольной революционной деятельности.
      ...Вечером Оттомар Редаль говорил Русеню:
      - Придется спрятать литературу понадежней. Что ты скажешь о доме Персица?
      - Дом Персица? - удивился Гриша (разговор происходил при нем - как гордился он таким доверием!).
      - Ну да, - спокойно ответил дядя От. - Русень работает там главноуправляющим.
      - Старшим дворником, - поправил Русень.
      - Так вот, если спрятать у тебя, не найдут?
      - Чтоб найти, надо разобрать каменную лестницу.
      - Лестницу? - Редаль засмеялся и подмигнул Грише: - Этот Русень всегда что-нибудь придумает.
      - Старый Персиц очень экономный господин. Надо было немножко отремонтировать парадный вход, - ну, зачем для этого звать людей со стороны? Я же старый каменщик. Персиц заплатил мне два рубля - о, я с благодарностью взял их и починил все, как полагается! Устроил все что надо. Ты меня понял? Теперь под лестницей есть такое местечко, что и домовой про него не узнает.
      - Домовой не узнает, а жандармы как примутся шарить...
      - Шарить мало. Я говорю: пришлось бы разломать всю лестницу.
      - Ну, поглядите на него! - воскликнул Редаль, очень довольный. Всегда этот Русень выдумает что-нибудь необыкновенное.
      - Парадная лестница уж очень на виду, - сказал Гриша и покраснел: он в первый раз позволил себе высказаться о таком серьезном деле.
      - Вот это и хорошо.
      - Ну как же положить туда литературу, чтоб никто не видел? И как взять ее снова?
      - Так мой же собственный кабинет - под лестницей! Я ведь не только старший дворник - я швейцар. Господин Персиц очень экономный человек. Я там, под лестницей, полный хозяин и днем и ночью.
      - Ну, значит решено. Сегодня попозже все, что можно, переправим к тебе. Молодец, Русень! Я всегда говорил, что у тебя министерская голова.
      - А я никогда и не отказывался! - засмеялся наконец и сам Русень. Может, меня еще и назначат министром. Дай только срок.
      ...В одиннадцатом часу вечера Гриша позвонил у парадного входа в дом Персица. Дверь, освещенная электрическим фонарем, разукрашенная всякими резными завитушками, сразу же отворилась, и Русень почтительно принял из рук Гриши его потертое пальто, фуражку и большой, тяжелый с виду пакет, завернутый в бумагу.
      - Пожалуйте наверх, - сказал он с поклоном.
      Гриша поднялся на второй этаж, сказал нарядной горничной с кружевной наколкой на голове:
      - Я к Самуилу.
      И стал ждать в комнате, где стояли кресла с гнутыми золочеными ножками, а по стенам висели портреты дам и бородатых людей в длинных сюртуках.
      Вышел Самуил Персиц, не скрывая своего удивления:
      - Какими судьбами?
      - Шел мимо.
      Удивление на лице Персица было все-таки чрезмерным и не очень-то доброжелательным.
      Гриша сказал:
      - Я сейчас интересуюсь поэзией.
      - Поэзией? - Удивление Самуила приобрело более благожелательный оттенок.
      - Да. Я слыхал, ты пишешь стихи.
      Самуила Персица как будто подменили.
      Он забегал по комнате, нервно посмеиваясь, потирая руки.
      - Ты тоже слыхал обо мне? Знаешь, на меня уже эпиграмму сочинили!
      - Да?
      - Послушай:
      О Персиц, ярый сочинитель,
      О гениальнейший поэт!
      Душою - Феба ты служитель,
      А телом - отставной корнет.
      Меня уже знают! - проговорил Персиц самодовольно.
      - А почему "корнет"? - спросил Гриша.
      - Ну это, конечно, для рифмы. Но эпиграмма неплохая - и я бы подписался под такой. Знаешь, я пишу эпиграммы, сонеты, баллады... Да! И баллады - это новый для меня жанр.
      Пометавшись по комнате, видимо очень взволнованный, он принялся глуховатым голосом, подвывая, читать свои стихи.
      Там действительно были и Феб и его служитель - поэт, были всякие эльфы и ундины.
      - Теперь я прочту тебе последнее свое произведение - балладу!
      Гриша не знал, как ему наконец уйти отсюда. Персиц все читал, читал неутомимо...
      Прошло немало времени - Русень уже проверил, конечно, не было ль за пакетом слежки на улице.
      Под монотонное завывание Персица Грише захотелось спать, и он встал:
      - Я еще зайду к тебе.
      - И я к тебе. И я! - вскричал благодарный Персиц. - Знаешь, как приятно встретить понимающего поэзию человека... Как ты нашел мои стихи?
      - Очень. Очень!
      Гриша вспомнил слово, которым, бывало, поощрял его самого Оттомар Редаль.
      Ян и Гриша мальчишками - это ж было целых три года тому назад показывали дяде Оту свои щуплые мускулы: "Ну как?" И дядя От говорил: "Очень, очень!" Что "очень" - неизвестно. Но все-таки это походило - хотя и с натяжкой - на похвалу.
      - Очень. Очень! - сказал Гриша и не выдержал - засмеялся.
      Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
      - Все в порядке.
      И Гриша вышел на улицу.
      Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, - конец зиме, конец зиме!
      50
      В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе "Феникс" в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
      И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
      ...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.
      Шесть тысяч человек забастовали.
      Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы. Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию. О нем писали в газетах, даже в такой, как "Речь": ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, "о стихийном бунте". Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а это - грозное оружие в руках многотысячной толпы!
      Но правду скрыть было уже нельзя.
      Появились показания очевидцев: "Рабочие шли в апрельский день с табачными кисетами в руках, а не с палками. В карманах у них были не револьверы, а заявления - об освобождении их арестованных товарищей".
      И их встретили пулями.
      На запрос в Государственной думе царский министр Макаров, слепо уверенный в безнаказанности - и своей и палача Терещенко, - воскликнул:
      - Так было, так будет!
      Ночью Оттомар Редаль читал вполголоса... Но слышно было каждое слово:
      - "В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Одессе и Харькове, в Баку и Николаеве - везде, во всех концах России, подымают голову рабочие в защиту своих загубленных на Лене товарищей.
      Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!.."
      Гриша слушал как будто сдержанные, но полные скрытого огненного накала слова. И далекий грозный гул становился для него яснее, ближе...
      Дочитав, Оттомар Редаль бережно сложил газету с крупным заголовком "Звезда" и сказал:
      - Ну что ж, товарищи, времени у нас остается немного...
      - Десять дней, - откликнулся Никонов.
      - Меньше. Десять - это до Первого мая. А нужно еще переписать, тиснуть на камне и заранее доставить железнодорожникам, на завод, в мастерские. И в гарнизон. Да, на этот раз - и в гарнизон!
      - Значит, садись, Грегор, за работу, - сказал Русень.
      Да, теперь уже это была Гришина обязанность, которой он гордился: переписывать листовки клейкими чернилами особого состава.
      Все-таки у него почерк был лучше, чем у Русеня или у Редаля с Никоновым.
      Иногда текст приходилось писать прямыми печатными буквами - это когда листовки шли в деревню или к солдатам.
      ...Он писал старательно, от излишних усилий некоторые буквы выходили кривоватыми, и Гришу бросало в жар.
      Трудно было писать еще и оттого, что все время близко подходил Редаль, заглядывал в листовку и хвалил:
      - Лаби. - Одно место он отметил и велел: - Это напиши крупно!
      Гриша вывел тщательно, большими печатными буквами:
      ЛЕНСКИЕ ВЫСТРЕЛЫ РАЗБИЛИ ЛЕД МОЛЧАНИЯ,
      И - ТРОНУЛАСЬ РЕКА НАРОДНОГО ДВИЖЕНИЯ.
      ТРОНУЛАСЬ!..
      Редаль раздельно повторил эти слова вслух.
      Тихий обычно Русень вскочил и воскликнул:
      - Теперь не остановишь ее!
      Когда листовка была переписана и размножена на литографском камне, дядя От велел Грише:
      - Отнесешь сегодня в восемь часов вечера к реке Даугаве. Знаешь то место - у поворота дамбы, где растет такое старое дерево, верба... она согнулась над водой, - видел ее, наверное, не раз?
      - Конечно!
      - Ну вот, ровно в восемь ты придешь туда. Тебя будут ждать. Ты скажешь: "Тетя Оля уже выздоровела". И если тебе ответят: "Очень радый. А как поживает Петр Иванович?" - тогда отдашь вот это. - И Оттомар Редаль протянул Грише объемистую папку, аккуратно завернутую в газетную бумагу и перевязанную бечевкой.
      Гриша, принимая листовки, опустил глаза, чтоб не так было видно, как гордится он этим поручением.
      Еще раньше Редаль объяснил ему:
      - Это листовки к солдатам. Передать литературу рабочим - для нас знакомый, испытанный путь. А с солдатами иметь дело куда трудней! Теперь нам удалось наладить связь с гарнизоном. Конечно, такая листовка - только капля. Но капля долбит камень! И наступит день, когда солдаты повернут ружья в другую сторону!
      Помолчав, он спросил:
      - Понял теперь, мальчик, что это очень серьезно?
      - Понял, - коротко ответил Гриша. Щеки у него горели от волнения.
      - Поглядывай по сторонам, нет ли кого подозрительного поблизости. Когда передашь листовки нашему человеку, вы вдвоем пройдитесь немножко по берегу и распрощайтесь у железнодорожного моста. Ты вернешься в город один.
      - Понятно.
      Ровно в восемь часов вечера Гриша подходил к старой вербе.
      К той самой вербе, на которую пять лет тому назад взбирался в весенний день Петр Дерябин и ободрал себе ладонь.
      А вот и камень-валун, с его верхушки слетела тогда изумрудная муха...
      Гриша подошел ближе.
      - Но что это?
      На изогнутом стволе сидела девушка, спиной к Грише, и задумчиво глядела вдаль.
      Гриша постоял в нерешительности, подождал. Потом подошел ближе.
      Девушка оглянулась, и Гриша узнал Нину Таланову.
      Вот не вовремя! Уже восемь, скоро придут за листовками...
      Гриша прошел мимо. Уходить, однако, нельзя было.
      Через минуту он вернулся.
      Начал прохаживаться по берегу взад-вперед, не теряя вербы из виду.
      Наконец Нина Таланова встала и спросила неласково:
      - В чем дело?
      Ее тон задел Гришу:
      - Не понимаю сути вопроса. Мешаю кому-нибудь, что ли?
      - Да. Мне!
      Гриша пожал плечами и отошел в сторону. Странно, однако, что никого больше не было видно на берегу... Уже половина девятого!
      Нина Таланова преспокойно сидела на стволе вербы и уходить, видимо, никуда не собиралась.
      И вдруг смутная догадка бросила его в жар. Но это же дикая мысль! При чем тут Таланова?
      Однако он подошел поближе к вербе и проговорил вполголоса, про себя, упрямо глядя не на Таланову, а на противоположный берег реки:
      - Тетя Оля уже выздоровела.
      - Очень рада! - изумленно воскликнула Нина. - А как поживает Петр Иванович?
      Оглянувшись по сторонам, Гриша тоже сел на ствол вербы, а пачку листовок положил между собой и Талановой.
      Нина спокойно взяла пачку и потом уже все время держала ее под мышкой, не выпуская.
      В ее руках пачка выглядела очень невинно: связка тетрадей или книг, по-ученически старательно завернутых в бумагу.
      - Вот уж никак не мог ожидать! - проговорил наконец Гриша.
      - И я.
      - Удивительно!
      - Это обо мне? Ну, тут-то как раз удивительного мало. Дядя мой со стороны матери - военный фельдшер. Он большевик. Вот и все.
      "Он большевик". Так вот она какая, Нина Таланова!
      - Пройдемся? - спросила Нина. - До железнодорожного моста?
      - Конечно! До железнодорожного моста.
      Они не спеша пошли по берегу.
      - Ты учишься? - спросил Гриша и удивился, как просто у него получилось это "ты".
      - Я окончила прогимназию. А ты разве не знал об этом?
      - Не знал, - виновато ответил Гриша.
      - А я вот знаю про тебя все! Знаю, что тебя исключили из реального училища. И знаю, за что. И что уроки даешь, тоже знаю!
      - Ты теперь в гимназию поступишь?
      - Ну, вряд ли...
      - Почему?
      - Другие дела найдутся. Скорей всего, я уеду в Петербург.
      - Одна - в Питер?
      - Да. Одна - в Питер.
      - Что ж ты там будешь делать?
      - У моего отца там двоюродный брат - на Путиловском заводе. Мы, Талановы, роднёй богаты! - засмеялась Нина.
      - Что ж ты, на заводе хочешь работать?
      - Не знаю. Куда устроят, там и буду работать.
      - Отец - в Риге, а ты - в Питере?
      - Ну и что ж! - Таланова знакомым Грише движением заносчиво подняла голову. - Отец, может, тоже переедет. Его зовут на Путиловский завод - там есть место токаря.
      - Тогда другое дело! - Гриша засмеялся. - Так бы и сказала. А то: "Ну и что ж, одна поеду!"
      - Я и одна нигде не пропаду.
      Гриша опять засмеялся.