- Беги в училище! А то опоздаешь. С уроков приходи прямо сюда. Не заходи уж больше к Белковой.
      Гриша и в самом деле не пошел, а побежал.
      Не жить больше у Белковой, не видеть ненавистного, намазанного пахучим кремом Миловского, сонного Жмиля, мычащего, как бык, Зыбина!
      Один стоящий человек только и был там - Лехович, да уехал неизвестно куда...
      Гриша еле дождался конца уроков и поспешил снова к Нениле Петровне.
      Мать встретила его спокойно:
      - Ну вот, была я у Редаля. Сговорились. Он берет тебя на постой.
      - У Редаля была? Какой это Редаль? - удивленно вскричал Гриша. Август? Откуда ж он...
      - Погоди. Я говорю про брата Августа Францевича. Он тут слесарем работает.
      - Отчего ж мне про него никто не сказал?
      - Отцу твоему Август Францевич говорил не один раз. И как разыскать брата своего, на бумажке написал. Ну, куда там! "Я сам работу найду!" Наш батя гордыню с собой бесперечь носит, расстаться с ней никак не может.
      - Наш батя правильный человек! Шею-то тоже нечего гнуть! - запальчиво сказал Гриша.
      - Скорый ты какой на слова! Ну хорошо - гордыня. Против барина, купца, богатея - это понять можно. А против своего ж рабочего человека к чему? Да погоди ты, скорый! Дай сказать. Редаль-слесарь соглашается взять тебя на зиму к себе. Хороший, видно, человек. Вот только холостой он, живет один, обедов не варит. Не знаю, как быть с этим. Он говорит: "Обойдется".
      - Обойдется! Верно он сказал, обойдется! - закричал обрадованный Гриша.
      - Ну вот: батя, чистый батя!
      С неожиданной лаской она привлекла Гришу к себе, и у него сердце будто захлебнулось горькой радостью: редко мать бывает такой...
      - Чистый батя: открыл рот - в другую сторону поворот. Только что сердился, сейчас радуешься.
      - Верно, радуюсь! Все Редали - хорошие люди! Помнишь Яна? Я-то его не забыл. Вот это человек!
      Он вдруг увидел в глазах матери такую печаль, что сразу замолк. Потом тихо спросил:
      - Скажи мне лучше все... беда какая-нибудь у нас дома? Я ж чую.
      - Беды особой нет. И радости мало.
      - А чего печалишься так?
      - С тобой расстаюсь... глупый мой! - Она глянула на часы-ходики, что громко тикали на стене горницы: - Ну, пора нам. Скоро слесарь вернется с работы.
      И правда, когда они пришли на квартиру к Редалю - на самый край города, - слесарь был уже дома.
      Он оказался совсем еще молодым, с гладко выбритым, не то чтобы очень красивым, но, каким-то ладным лицом, с крутым подбородком, с голубыми упрямыми глазами. Звали его Оттомаром.
      Даже имя это понравилось Грише - необыкновенное.
      Он огляделся украдкой. Комната была хорошая, большая, чисто выбеленная. Только вот кровать в ней стояла одна.
      Оттомар Редаль поймал Гришин взгляд и усмехнулся одними глазами:
      - Не бойся. Завтра поставим еще одну кровать.
      Слова он выговаривал твердо и не торопясь, будто вглядывался в каждое из них.
      - Расходы... - нерешительно проговорила мать.
      - Небольшие. Я жду кой-кого... Кровать все равно понадобилась бы.
      Он помолчал, поглядел на Шумовых. И будто прочел что-то в лице Гришиной матери.
      - О нет. Не беспокойтесь. Я жду товарища - вот ему. Ничего, это будет хороший товарищ. Пока что они вдвоем поспят на одной кровати... Не подеретесь? - спросил он Гришу, снова улыбнувшись одними глазами.
      - Вот еще! - сказал Гриша. - С чего нам драться? А кого вы ждете?
      - Э, пока это секрет. Или... как правильнее сказать?.. сюрприз. Это будет тебе небольшой сюрприз.
      Потом - без перехода - сказал матери:
      - Я не курю (у него вышло: "не куру").
      Она махнула рукой: дескать, теперь уж все равно.
      - Нет, почему же, - возразил на ее жест Оттомар Редаль: - это вам приятно. А ему - полезно. Накуренная комната - это нездорово для маленького.
      - Маленького! - возмутился Гриша. - Это я-то маленький?
      - Нет, ты большой. Для большого тоже нездорово. Одним словом, я не курю. - Он задумчиво почесал бровь, посмотрел внимательно на потолок и наконец закончил: - Правда, иногда друзья ко мне приходят... Ну, те курят, прямо-таки дымят, как фабричные трубы. Мы что-нибудь придумаем. Пусть курят в печку. Вон какая печка стоит, открой дверцу и пожалуйста, кури сколько... как правильно сказать?.. сколько влезет!
      31
      Оставшись наедине с Оттомаром Редалем, Гриша не знал, о чем бы с ним поговорить.
      А дядя Оттомар не торопился с разговором. Он прохаживался по комнате, внимательно поглядывал на Гришу, молчал.
      - У меня мать красивая? - спросил его Гриша.
      - Красивая, - не задумываясь, ответил Оттомар.
      - Да она ж не молодая.
      - Ну, и что ж? Все равно красивая. Есть старики красивые.
      - Мне учитель сказал... Есть у нас такой учитель - Голотский. Я думаю, ему можно верить. Он говорит: "У тебя мать красивая".
      - Ну, ты ж сам говоришь: ему можно верить.
      - А вот мне самому до сих пор невдомек было.
      - Как? Что это - "невдомек"?
      - Невдомек, что у меня мать - такая пригожая.
      - А, да. Ну, это бывает: мы кой о чем не сразу догадываемся... "Невдомек..."
      Это слово, видно, для него было новое. Выговаривал он его смешно: "не в домок".
      Чтобы сделать ему приятное, Гриша сказал:
      - Дядя Оттомар, вы хорошо говорите по-русски.
      - Да, - согласился Оттомар Редаль. - У меня много русских друзей. Ты их скоро увидишь. Они прозвали меня - От. Ты тоже зови меня "дядя От". Так короче.
      Мать сама принесла Гришины вещи от мадам Белковой, прижала на прощанье голову сына к себе и ушла на вокзал.
      Гриша не мог ее провожать. Было восемь часов вечера, реалистам уже нельзя было выходить на улицу, а ему, с четверкой по поведению за год, приходилось быть осторожным.
      У матери при расставании глаза были сухие, как всегда.
      А Грише дядя От сказал, когда мать ушла:
      - Не плачь.
      - Разве я плачу?
      Гриша провел пальцем по глазам:
      - Ну, это они сами. Погодите. Сейчас пройдет.
      Нет, не прошло.
      Оттомар Редаль опять походил по комнате, поглядывая на Гришу, потом проговорил:
      - Ну ладно. Я тебя сейчас утешу. Не буду откладывать. Хотел сюрприз сделать... нежданно, но уж все равно. Знаешь ты такого молодого человека, по имени Ян Редаль?
      - Знаю, - безучастно откликнулся Гриша. Его всё еще томила дума о матери...
      - Он приедет сюда. Будет у меня жить.
      - А отец его где? Август Редаль?
      - Отец... Ну об отце другой разговор. Ян приедет один.
      - А зачем он уедет от отца?
      - Я хотел поставить тут одну кровать, - сказал дядя От, не отвечая на Гришин вопрос, - а теперь вижу - нет. Вон у тебя плечи какие, на одной кровати вас обоих не уложишь. Надо поставить две кровати.
      - Расходы, - печально сказал Гриша тем же тоном, каким говорила мать.
      И дядя От в первый раз за весь вечер засмеялся по-настоящему; Гриша увидел его белые зубы, ровные, один к одному.
      - Э, у тебя не только плечи, как у большого, у тебя голова, как у большого. Но я тебе сейчас дам ответ...
      Он пощелкал пальцами, поглядел на потолок:
      - Сейчас скажу. О! Вот: "Не в деньгах счастье".
      - А когда ж приедет Ян? - спросил Гриша уже окрепшим голосом.
      Оттомар Редаль добился все-таки своего: глаза у его гостя понемножку высохли.
      - Когда? Как только его сюда привезет поезд.
      - Ну, все ж таки? Завтра, послезавтра?
      - Я думаю: после-послезавтра.
      - Через два дня?
      - Да.
      Гришины мысли постепенно отвлеклись; лицо Яна вспомнилось ему совсем ясно: доброе, несмелое, славное!
      - А что он тут будет делать? Учиться?
      - Ну да. На слесаря. Я его устрою учеником в железнодорожные мастерские.
      - Почему не в училище? - спросил Гриша, а сам втайне позавидовал Яну.
      В железнодорожных мастерских небось жизнь занятней, чем в училище. И уж такого козла, как Стрелецкий, там не встретишь. И никого там не укоряют за поношенную куртку. Нет там таких людей, как Потап.
      - Сейчас я тебе отвечу, - сказал дядя От и опять поглядел на потолок.
      Через минуту он проговорил старательно:
      - "Каж-дый свер-чок знай свой ше-сток".
      - А я? Отчего у меня другой шесток, не такой, как у Яна?
      - Понимаю твой вопрос. Он означает: твой отец - садовник. Янов отец был лесником. Ну что ж, тебя вывезло.
      - Повезло?
      - Нет, вывезло. Тебя вывез учитель... Шпаковский его фамилия, да? Ну, я слыхал про эту историю. Если б не Шпаковский, ты б в реальное не попал.
      - Да там, в реалке, и другие есть такие же, как я. Там есть такой Озол, его наш директор хотел выгнать из училища за то, что он с заплатами ходит.
      - Ваш директор - негодяй! Саношко? Грязный негодяй, черная сотня!
      Оттомар Редаль еще некоторое время ругался - уже по-латышски. Глаза его светились такой затаенной яростью, что Гриша загляделся на него.
      Потом сказал с уважением:
      - Ух, вы и сердитый, дядя От! И, должно быть, сильный. Покажите ваши мускулы.
      Оттомар Редаль согнул руку, и Гриша нащупал у него между плечом и локтем большой бугор, круглый и крепкий, как камень.
      Гриша согнул свою руку: ну, нет. Жалость одна, если сравнить с редалевским "булыжником".
      Он даже загрустил.
      Дядя От засмеялся:
      - Да ты погоди. У тебя будут мускулы в два раза больше моих.
      - Правда?
      - А зачем мне неправду говорить?
      Скоро Гриша увидел, что Оттомар Редаль и в самом деле всегда говорит правду. За все время своего знакомства с дядей Отом - а оно продолжалось не один год - он ни разу не услыхал от него неверного слова.
      Он сказал правду и о приезде Яна: ровно через два дня в квартире Оттомара Редаля появился худенький, бледный и какой-то растерянный мальчик, словно бы даже и незнакомый Грише.
      Мальчик смотрел на Гришу застенчиво, отчужденно.
      Но все же это был, конечно, он, Ян!
      - Ты вырос, - проговорил Гриша.
      - И ты, - ответил Ян.
      Они помолчали. Что ж им так невесело от этой встречи?
      - Где твой отец? - спросил Гриша.
      - В ссылке. В Вятской губернии.
      Гриша стоял молча, пораженный.
      - Я думал, ты знаешь, - проговорил Ян.
      - За что ж его услали?
      - За листовки. Помнишь, в "Затишье" они расклеены были - на амбаре, у колодца. И кругом во всех деревнях, говорят, тоже.
      - Я знал про это!
      - Про что?
      - Что твой отец получал листы от лесных братьев. Я сам один раз принес их из лесу и отдал ему.
      - Ты мне ничего об этом не говорил.
      - Ну... Я не знал толком. Догадывался только. Я ж тогда еще много чего не понимал. Вижу: бумага одинаковая, желтоватая такая, шершавая и на тех листках, что кто-то расклеил, и на том свертке, который я принес из лесу.
      - А откуда ж ты узнал, что эти листовки мой отец расклеивал?
      - Я ж говорю: не узнал, а догадался.
      - И никому не говорил об этом?
      - Никому.
      - Кто-то сказал об этих листках уряднику. И отца забрали. Это в ноябре было, вот уже скоро год.
      Гриша вдруг покраснел.
      - Я никому не говорил. Я ведь даже и тебе не сказал.
      - Это верно.
      - Просто я еще не понимал тогда ничего. И слова такого, "листовки", не знал. Бумага вот только была одинаковая... Да я сразу и забыл об этом несмышлен был.
      - Ты как будто оправдываешься.
      - Нет. Я не оправдываюсь.
      Ян помолчал. Потом сказал с трудом, слезы слышались в его голосе:
      - Отца моего на три года сослали.
      - А мать?
      - Мать поступила работать к Новокшоновым - помнишь имение, куда мы ходили искать Кирилла Комлева?
      - Ну, как не помнить!
      Какими - будто озаренными жарким светом - возникли те часы в памяти Гриши! Вечер тогда был, и дальние озера блистали под закатным солнцем, как зажженные костры.
      ...И они сами, Гриша и Ян, оба еще маленькие - это ж было больше года тому назад, - маленькие и храбрые, изо всех сил старались помочь Ивану-солдату. И Комлев, сам Комлев их похвалил. Как давно это было!
      - Еще бы не помню!
      - Вот мать работает там, у Новокшоновых. А меня она послала сюда учиться на слесаря. Я не хотел ехать.
      - Ничего, дядя От хороший.
      - Хороший. Это верно.
      - А лесные братья - помнишь их? - воскликнул Гриша. - Где-то теперь Кейнин?
      - Кто ж знает!
      - Ну, известно же про твоего отца, где он. Я узнал про Винцу - он в тюрьме сидел три недели, потом его выпустили. Про Ивана-солдата знаю - он убежал. Так его и не нашли нигде.
      - А Кейнина совсем нету.
      - Как нету? Убили?
      - Нет, фамилии такой нет. Кейнин по-русски значит "король".
      - Ну, и что ж?
      - Его прозвали так лесные братья, не знаю за что. Может, в шутку. А фамилия у него другая. Только никто не знает, какая. И никто не должен знать... Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра под другой. Их тогда не так легко поймать.
      - Революционеры? - шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово.
      - Да!
      - Твой отец - революционер?
      Ян задумался. Потом сказал:
      - Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь. А мой отец ходил. Он и дома молился, я видал.
      - А листовки? Он же расклеивал их!
      - Ну что ж, революционерам весь народ помогал. Мой отец тоже. Я слышал, дядя От один раз говорил...
      Но тут в комнату вошел сам дядя От.
      Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку. Гриша смотрел на него с завистью: нож был один.
      Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц.
      - Чем обед плох? - спросил он, ставя чугунок на стол.
      - А Голотский, - сказал Гриша, - велит нам: "Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров".
      - А сам он? Держит живот в голоде?
      - Вот уж этого не знаю, - сознался Гриша.
      - Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны. Ешьте, приятели, досыта.
      Все это, как будто самое обыкновенное - и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских "жил строганых" у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, - все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем. Тут тебе могут пожелать только добра...
      32
      Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.
      Среди них были и русские - двое, остальные латыши. А говорили всё больше по-русски. Только один - его звали Петерсон, - еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:
      Проснитесь, люди труда...
      Но Редаль ударил его по плечу:
      - Побереги голос, товарищ!
      Петерсон поднял брови:
      - Соседи?
      - Нет, соседи надежные. А голос все-таки побереги. Русень, ты принес свой инструмент?
      Чернявый латыш, уже немолодой, вынул из-под полы пальто гитару:
      - Вот!
      - Ну, раздевайтесь. Сейчас создадим обстановку.
      И Оттомар Редаль вынул из некрашеного шкафчика несколько бутылок пива и тарелку с очищенной селедкой.
      - Мальчики, - обратился дядя От к Грише с Яном, - вы пойдите погулять... Только недалеко от ворот. Понял, Янис?
      - Понял.
      Гриша посмотрел на пиво с укором: пьянствовать будут. Потому и отсылают их с Яном.
      Дядя От, видно, разгадал Гришин взгляд по-своему и сказал в раздумье:
      - Или так сделаем: ты один пойди, Янис. Не страшно тебе будет одному? А Грегор пусть посидит с нами. Не бойся, Грегор, пивом я тебя поить не буду.
      - Я не боюсь.
      - Ну вот, лаби! Оставайся с нами, если ты такой смелый.
      - А как насчет языка у мальчишки? - спросив хрипловатым басом один из гостей, лысый усатый человек.
      - Ничего, Никонов, не сомневайся.
      Гриша смотрел то на Никонова, то на Редаля - не мог понять, о чем это они.
      Но гости, не притрагиваясь к пиву, уже говорили о чем-то совершенно непонятном. Упоминали про Бебеля, про неизвестных Грише меков и боков...
      К этому времени Гриша додумался: "Никонов-то не верит ему, потому и спросил: "А как насчет языка у мальчишки?" А еще русский: своему же брату, Шумову, не верит. Латыш Редаль верит, а этот нет!
      Гриша, рассердившись, поднялся с табуретки:
      - Я пойду к Яну.
      Оттомару Редалю было уже не до него. Он отмахнулся:
      - Хорошо. Иди, иди!
      Гриша нашел Яна на улице. Тот стоял у забора, недалеко от ворот, и вглядывался в сумрак, который был еле пронизан тусклым светом керосинового фонаря.
      - Ты что тут делаешь? - спросил Гриша.
      - Не видишь разве?
      - Вижу, что ничего не делаешь.
      - Я караулю.
      - Караулишь?!
      - Тише!
      Мимо них прошли двое - мужчина с женщиной. Потом через некоторое время проплелся старичок, спотыкаясь и бормоча что-то себе под нос, должно быть подвыпивший.
      - Зачем это - тише?
      Ян помолчал и, не сдержав досады, сказал вполголоса:
      - Ну, какой ты!.. Все спрашиваешь, спрашиваешь без конца. И говоришь много. Когда нельзя говорить, все равно всегда что-нибудь скажешь.
      - Здрасте! - вскричал, обидевшись, Гриша.
      - Да тише ты!..
      Гриша умолк. Засунул руки в карманы, пошел вдоль улицы.
      Но Ян позвал его:
      - Поди сюда.
      - Здрасте, пожалуйста! Если тебе надо чего, ты и шагай ко мне.
      - Поди сюда!
      - Или ноги бережешь?
      - Иди сюда! - велел Ян таким тоном, что Гриша удивился и подошел просто так, из любопытства: что это попритчилось с парнем?
      - Ну?
      - Не ходи перед воротами взад-вперед без толку.
      - Да ты что... повздорить со мной вздумал?
      - Нет, не вздумал. А все-таки не ходи.
      - Хочу и буду ходить.
      И Гриша уже шагнул было в сторону ворот, но Ян опять окликнул его:
      - Беды хочешь дяде Оту и его товарищам?
      - Ты мне загадки не загадывай! - окончательно рассердился Гриша. - О чем ты бормочешь? Не пойму.
      - Не поймешь... а я думал, ты давно понял. А еще листовки носил из лесу! Да подойди ты поближе, я кричать на всю улицу не стану!
      Гриша против воли подошел поближе, и Ян зашептал ему торопливо:
      - Дядя От оставил тебя в комнате, значит верит тебе. Я тоже верю.
      - Спасибо! - Гриша опять начал сердиться.
      - Погоди немножко... я объясню тебе. Он тебя оставил в комнате, чтоб ты не обиделся. А меня услал.
      - Ну да! Тебя услал!
      - Меня услал - караулить, не идет ли сюда кто, без кого лучше бы обойтись... ну, городовой или хоть и в вольной одежде кто-нибудь ненадежный с виду. Я скажу так: вдвоем лучше караулить. Если увидим, что надо бежать к дяде Оту, один останется на месте, а другой сбегает. Понял? Дядя От, наверное, и хотел, чтоб так было, а потом увидел: ты обиделся. Значит, караулить пошел один я.
      - Понял, - подавленно ответил Гриша.
      Выходило, что Яну доверили большее, чем ему. Яну велели караулить от полиции собравшихся, а Грише всего-навсего позволили остаться в комнате: все равно, мол, не поймет ничего.
      Да еще Никонов: "А как насчет языка у мальчишки?"
      Если надо, этот мальчишка будет молчать, как... как скала! Ему вспомнился Лехович, увлекающийся всем - и выдуманным своим дворянством и Оводом - человеком с несгибаемой волей... Славный Сергей, он-то уж верил Грише во всем без оглядки.
      - Обиделся? - спросил Ян.
      - Еще чего! Была нужда...
      - Тогда пойди вокруг дома. Только не шагай взад-вперед, а то сразу видно, что ты высматриваешь, кто идет.
      - А по тебе не видно?
      - Нет. Я вышел из дому - просто так, постоять.
      - Ну и стой, - сказал Гриша, еще не остывший от обиды. - Куда мне идти-то?
      - Ну, хоть направо. Не спеша. Если заметишь что, свистни. А потом вернись ко мне.
      "Командир какой!" - подумал Гриша, но все-таки пошел, куда велел Ян.
      Легко командовать, когда знаешь, что к чему.
      Сказали бы Грише сразу обо всем, он бы тоже знал, как действовать в такую темную ночь, когда опасности, вполне возможное дело, ждут тебя из-за любого угла.
      Вот и за этим деревом, может, уже стоит городовой с наганом наготове.
      Гриша обошел кругом толстый ствол вяза; городового там не было.
      Гриша прошел вокруг дома, постоял. Нет, не придется свистать, извещая об опасности!
      Он вернулся к воротам...
      - А знаешь ты, кто такой Бебель? - придирчиво спросил он Яна.
      - Нет, не знаю.
      Вот то-то и оно... А посмотреть на паренька - подумаешь, все знает.
      - А ты знаешь? - спросил Ян.
      - Слыхал... - уклончиво ответил Гриша и опять зашагал вокруг дома, теперь уж по вольной своей охоте: раз надо, так надо.
      Так прошло некоторое время.
      Вдруг из окна Редалевой комнаты раздались звонкие переборы гитары, и несколько голосов не очень дружно затянули песенку на бойкий, плясовой лад. Стены дома были легкие, шитые сосновым тесом - хорошо было слышно. Потом стало еще слышней; кто-то открыл в комнате форточку.
      И сразу же к Грише подошел Ян:
      - Ну, теперь пойдем домой. Теперь можно.
      - Погоди, послушаем, - сказал Гриша, становясь поближе к форточке.
      - Да, тебе-то хорошо - ты все время ходил, а я стоял на месте. Мне холодно.
      - Ну, коли так, пойдем.
      Когда они вернулись в комнату, гости уже одевались. На столе желтели бутылки с пивом.
      - Расходитесь по одному, по двое, - негромко проговорил Редаль.
      - От Петра Васильевича весточки не было? - спросил Никонов, наливая себе пива.
      - Если б что было, я сказал бы.
      - Да, это верно, конечно.
      Первыми ушли Петерсон с Русенем.
      Потом, переждав, стал прощаться и Никонов. Он подал всем руку. И Грише тоже. Но все равно, Гриша был на него сердит. Никонов сказал ему:
      - Будь здоров, орел! - совершенно с таким же выражением, с каким сам Гриша говорил эти слова маленькому Ефимке.
      Ну, погодите. Дайте время. Григорий Шумов еще покажет, чего он стоит.
      Когда все разошлись, дядя От аккуратно поставил бутылки в шкафчик, закрыл форточку и сказал:
      - Ну, теперь можно и спать.
      Потом подумал, поглядел на Гришу, подошел к нему близко:
      - Ну, приятель, значит, так: была у нас... как это... вечорка... вечеринка. Как лучше сказать по-русски? Ну, когда люди собираются отдохнуть, спеть песню, выпить...
      - В деревне бывают посиделки...
      - Э, нет! - Дядя От хитро прищурился: - Посиделки - это когда с девушками. А тут мужская компания... Вот, нашел слово: пирушка. Если тебя кто-нибудь спросит, скажешь: у Оттомара Редаля была пирушка. Пьянствовали, орали песни под гитару. И других никаких слов не говори. Понял ты меня?
      - Понял.
      - Скоро ты все поймешь. А пока что, без обиды, верь мне. И своему сердцу.
      33
      На следующий день шел Григорий Шумов по улице в хороший час - когда солнце стоит еще высоко и никуда не надо торопиться.
      И увидел Арямова. Учитель космографии стоял на углу улицы - может, ждал кого или просто задумался...
      Гриша, поклонившись, хотел пройти мимо, но Федор Иванович поймал его за рукав:
      - Постой, постой, мужичок. Я с гобой толком и не поговорил. Где каникулы проводил?
      - В имении графов Шадурских.
      - Ого!
      - У меня там отец работает. Садовником.
      - Значит, ты в саду жил?
      - Нет, в старой бане.
      Тут увидели они нечто не совсем обычное.
      Дорогу медленно переходил, опираясь на трость, грузный человек в черной шинели с гербовыми пуговицами; ветер отогнул полу шинели, подкладка на ней оказалась ярко-голубого цвета.
      Человек этот шел не один. За ним шагали еще трое, все в форменных фуражках: чиновники или инженеры.
      По мостовой трусцой ехал извозчик. Грузный человек вдруг поднял вверх трость, как жезл.
      Извозчик оторопело натянул вожжи, лошаденка его остановилась посреди улицы.
      И человек в шинели с голубой подкладкой беспрепятственно прошел со своей свитой через мостовую.
      Арямов негромко засмеялся:
      - Шут гороховый!
      - Кто это?
      - Тайный советник Шебеко. Видел у него подкладку на шинели? Такую только тайные советники и носят.
      - У нас в первом классе есть Шебеко.
      - Возможно, родственник...
      - А почему он шут гороховый, этот советник?
      - Кто ж его знает. Одни говорят - сызмальства такой, другие - будто это у него от большого чина.
      - Ни разу я его не видал.
      - Он живет больше в Петербурге, сюда только изредка по делам наезжает.
      - А я знаю, почему он в Питере живет.
      - Ну-ка?
      - Он царю тайные советы дает.
      Арямов посмеялся. Посмотрел на Гришу:
      - Теперь он в отставке, не у дел.
      - А вы сказали: "Приезжает по делам".
      - Ну, это, брат, дела особые. Тебе не понять.
      - Может, пойму.
      - Да как же ты, братец, поймешь, когда я сам их не понимаю?
      - Вы все смеетесь надо мной, Федор Иванович.
      - Вот чудак! Зачем мне над тобой смеяться? Шебековы дела я и впрямь не совсем понимаю. Какие у него дела? Решил, например, он - да не один, а с компанией - нажить деньги на железистых источниках, что бьют ключами из-под земли где-то в лесу, в нашем уезде. Вода, в которой растворено железо, надо тебе знать, очень полезна для хилых, малокровных. Да эти ключи в народе, говорят, давно известны. Сказки сложены про Железный ручей.
      Гришу будто толкнул кто-то. Тайный советник сразу вылетел из головы, помнился только Железный ручей, его как будто отнимали у Гриши безвозвратно. Значит, все правда, о чем говорил Елизар Козлов! Будут железную воду продавать в бутылках по десять копеек.
      - Ты что загрустил, мужичок?
      И Гриша, сам того не собираясь делать, начал вдруг рассказывать Федору Ивановичу, как он хотел идти в лес искать Железный ручей - вот глупый-то был! Он думал, что ручей этот особенный, от него сгинут черные злодеи, а добрые люди на всем свете станут сильными и смелыми.
      - Ну конечно, несмышлен еще был, - смущенно добавил он. - В сказки верил...
      Арямов помолчал, будто задумался, потом сказал:
      - А я думаю, ты все-таки не этот ручей хотел искать, Григорий Шумов. Не печалься: может, придет время, и найдешь ты свой Железный ручей.
      34
      Не пора ли и в самом деле забыть Грише Шумову про Железный ручей?
      ...Школьная жизнь потекла однообразно, день за днем, день за днем.
      Учение Грише никогда больших хлопот не приносило: в его дневник опять посыпались пятерки с постоянством, угнетавшим Самуила Персица. В классе опять оказалось два соперника - кандидаты на звание первого ученика. Пока что до сих пор, с прошлого года, считался первым Самуил Персиц.
      Гришу, впрочем, это заботило мало.
      Но что было удивительно: Стрелецкий перестал к нему придираться.
      О, Виктору Аполлоновичу было сейчас не до Шумова.
      Уже не только в училище, но и в городе узнали, что надзиратель первым после приезда нового директора вступил в черную сотню - в Союз русского народа.
      Город был разноплеменный, в нем жило много латышей, литовцев, поляков, евреев; все они не имели особых причин питать теплые чувства к "обожаемому монарху" (так назвал царя Саношко в своей речи, которую он произнес в начале учебного года, после молебна).
      Даже немецкие бароны, гордо считавшие себя верноподданными двух императоров - Николая Второго и Вильгельма Второго, - даже они относились к черной сотне с некоторой брезгливостью. Они хотели, чтобы людей убивали по закону - ведь царские законы давали для этого большой простор. А черносотенцы этого правила не придерживались.
      Но вот, ко всеобщему удивлению, в черносотенный Союз русского народа вступил и немец - доктор Рипке, сын пастора, брат той самой барышни, которая выбивала нагайкой глаза безоружным людям.
      Оказалось, что доктор Рипке согласен принять православие.
      Потом пошли в черную сотню купцы-староверы, лабазники, барышники. Рассказывали, что на собраниях Союза русского народа рядом с действительным статским советником Саношко сидит прасол Лещов.
      Из педагогов реального училища в черносотенный союз не вступил никто, если не считать Виктора Аполлоновича.
      Но зато приехал новый учитель - черносотенец с громкой славой. Это был преподаватель естествознания, или, как тогда говорили, "естественной истории", со странной фамилией - Ноготь.
      Прославился он своими бесчинствами в кабаках Одессы. В министерстве сочли нужным "для пользы службы" перевести его, с повышением в чине, в Д-е реальное училище.
      Стало в училище три черносотенца. Не так уж много!
      И директор Саношко принялся беседовать с учителями, с каждым в отдельности, о благородных задачах Союза русского народа. Успеха он не имел. Большинство отвечало, что они чужды политике.
      Арямов извинился за то, что он принужден напомнить его превосходительству: беседы с директором на подобные темы не входят в обязанности преподавателя космографии.
      Голотский будто бы тоже ответил что-то строптивое и сразу же за это поплатился: его сместили с должности инспектора, оставив только преподавателем математики.
      Прошло некоторое время. Нового инспектора не было.
      И вдруг новость: исполняющим обязанности инспектора назначен Виктор Аполлонович Стрелецкий.
      Он даже правила стал вывешивать в коридоре, возле учительской, подписывая их: "и. о. инспектора" и дальше - красивый витой росчерк, в котором нельзя было разобрать ни одной буквы.
      Ученики четвертого класса, злые на него за Леховича и Озола, кричали ему вслед: "Ио! Ио!" - подражая ишачьим воплям.
      Первый и второй классы придерживались старины - уже испытанного в прошлом году козлиного блеяния. Но теперь бывшего надзирателя все это мало трогало.