Прибирать было нечего. Полка секретера, на которую я три минуты назад положил пять тысяч «мертвых американских президентов» (как выражается мой приятель), была девственно чиста. Я даже провел по ней рукой. И, помнится, стукнул по ней же кулаком. Отчего задняя стенка секретера скрипнула и провалилась в соседнюю комнату. Обои там были веселенькие. В цветочек. Воздуха не хватало, и мне снова захотелось надеть противогаз.

Когда я вылетел из подъезда и прыгнул в машину, только дырка в джинсах отличала меня от ковбоя Мальборо. Я знал, что мне предстоит совершить жестокое убийство с массой отягчающих обстоятельств.

Но уже через несколько метров я подумал, что жертвой стану я. И убьет меня лично Обнорский. И ничего ему за это не будет — Анька Лукошкина отмажет.

Я открыл дверь и свесился вниз, убедившись в том, что я знал и без этого — колеса были спущены. Подняв глаз чуть выше, я увидел «Запорожец», на номерном знаке которого издевательски значилось: «68-25 ЛОХ». Еще выше, в окне второго этажа, отдыхали уже три кота и все та же бабуся. Губы ее шевелились, и я даже не стал гадать, что она говорила.

Думаю, что-то в этом же духе. Лох, он лох и есть.

Я вертел в руках Звезду Героя. Есть у меня такая привычка — что-то вертеть в руках. Как-то на очередном совещании у Обнорского я извертел целую коробку канцелярских скрепок. Когда я зашел к Обнорскому на следующий день, он предупредительно подвинул мне вчерашнюю коробочку. Сейчас я сидел в кабинете у Повзло, и любимых скрепок не было. Зато были Повзло, Спозаранник, Зудинцев и Соболин. По их лицам было видно, что они еле сдерживаются, чтобы не засмеяться. И, конечно, Соболин не выдержал и прыснул, но я поднял глаза, и Володя сделал вид, что закашлялся.

— Кинули, как пацана неразумного… — раз в восьмидесятый сказал Повзло. — Позор. Ты что, с дуба рухнул?

— Почему «с дуба»? — обиделся я. — Люди с разных деревьев падают. Вот моя свояченица, когда маленькой была…

— Мы тут что, байки слушаем? — перебил Спозаранник.

— Мы тут запах нюхаем… — подмигнул мне Зудинцев.

— Да бросьте вы, как маленькие, ей-богу… — сказал Повзло.

Я взорвался:

— Не пахнет уже почти… Ну что вы ржете?!

Бессердечные мерзавцы тут же разгоготались так, что не могли остановиться минут пять. Потом Зудинцев вытер слезы и простонал:

— Да, Леха… Обнорский тебя просто убьет… Ну Ерш, ну, поганец…

— Какой еще Ерш?! — спросил я, чувствуя холодок под сердцем.

Спозаранник, который хоть и не смеялся, но был ничуть не лучше этих козлов, встал и прокашлялся:

— Вы, господин завхоз, настолько погрязли в своих канализационных проблемах, что не знаете любимой истории Обнорского? Ладно, не знаю как вам, а мне работать надо. Как я понимаю, картриджей для принтера мне теперь не видать, поскольку наш благородный завхоз спустил все казенные деньги в фонд борьбы с детской наркоманией… Тоже мне, Сорос!

И он вышел, саданув дверью, А я вскочил.

— Да что за Ерш? Что за история?

— А ты чего, и правда — все казенные деньги профукал? — поинтересовался Зудинцев.

— Гады, объясните же, в чем дело?

Повзло почесал нос:

— Ерш, Леша, — это кидала с Гостинки. Его Обнорский, когда еще в «молодежке» работал, собственноручно за шкирку поймал. На суде свидетелем был. Ну тот ему всенародно и пообещал: выйду, мол, на волю и так тебя кину — век помнить будешь.

— Вот и вышел, надо полагать, — хихикнул Соболин. — Ну а ты, видно, под раздачу и попал.

— Михалыч, я должен его найти! — сказал я Зудинцеву, понимая, что помощи больше мне просить не у кого.

— У-у, ищи ветра в поле… Я, конечно, справки наведу, но, честно говоря, шансов ноль. — Он взял у меня медаль и стал рассматривать, как редкую драгоценность. — Все по-честному… Пятьсот восемьдесят шестая проба… Чистая медь — можно на «Апрашке» втюхать. Рублей за тридцать…

Я глухо застонал. Соболин изобразил участие:

— Ты хоть выяснил, что за хата?

— Снял у бабки с Московского вокзала на три дня. Она его два раза только и видела — пока я колеса менял, он ей и ключ успел отдать… Она говорит: сел на поезд и уехал в Чечню…

— Ну понятно, Родину защищать… — фыркнул Зудинцев.

— Обнорский не переживет, — вздохнул Повзло. Ему было жалко Обнорского. — Если, конечно, это действительно Ерш…

Тут открылась дверь, и вошла Ксюша.

С ней вошел новый аромат, гораздо лучше утреннего. Его источником был газетный сверток, который она держала в руках.

— Первый вкусный запах за весь день!… — сказала она. — На охрану передали — для руководства. Коль, кого за пивом пошлем?

— Какое пиво в разгар рабочего… Ого!… — Повзло извлек из свертка огромную вяленую рыбину.

Тут приступ хохота сразил Зудинцева. Сквозь смех он выговорил:

— Ерш! Беломорский! Вкуснотища-а!

И я, бормоча проклятия, выбежал из кабинета. А вдогонку мне несся голос Соболина:

— Лех, если ты за пивом — мне светлого, банки три!

Понедельник был ужасен. Спать в эту ночь я не мог, и, несмотря на грязные намеки Горностаевой, оборвавшей мне телефон, я провел ее в самых злачных местах Петербурга, пытаясь нащупать следы этого поганца. Первым делом я оторвался на ничего не понимающем Будде. После нескольких оскорблений действием, которые я ему незамедлительно нанес, он сказал мне все, что знал. Знал он, как выяснилось, только то, что Ерш был в некотором роде звездой преступного мира и легендой Невского проспекта одновременно. И что он недавно вышел после отсидки.

Проститутка Гортензия, которая в этот вечер была на больничном, то есть отходила после бурно проведенной ночи в забегаловке на «Ланской», встретила меня ласково и тоже сказала все, что могла.

К сожалению, ничего членораздельного (как бы сомнительно это ни звучало по отношению к проститутке) я не услышал — она уже основательно догналась по старым дрожжам. Поэтому мне пришлось ограничиться двумя ударами в морду ее сутенеру, который предложил мне «пройтись в туалет с этой леди», и уйти ни с чем. Исключая легкое моральное удовлетворение и нытье в правом кулаке.

С утра, обложившись архивными документами и чашками с холодным кофе, я сидел за своим столом. Первой появилась Лукошкина.

— Что? — несколько истерично поинтересовался я.

— Леша, мне завтра в Москву лететь — давай деньги на билеты!

— Анечка, сейчас нет, — сдерживаясь изо всех сил, проговорил я. — Заплати из своих, я потом компенсирую.

— Ну-у, начинается… Пусть Обнорский с тобой разбирается.

Дверь закрылась, и я попытался погрузиться в документы, но тут же зашел наш ловец малолеток.

— Скрипка, — решительно сказал Каширин, — гони деньги на агентессу — в «Прибалтийской» серьезное дело наклевывается…

Не поднимая головы, чтоб не убить его одним взглядом, я тихо сказал:

— Денег нет. Купи ей мороженое.

— Щас!… Может, мне ее в «Макдоналдсе» гамбургером угостить? Это же такая женщина, Леха…

— Нету!!! — проревел я и схватился за бюст Дзержинского.

— Все, — оскорбился Родик. — Срываешь операцию. Высылаю Обнорскому «молнию».

Я вскочил и, подбежав к двери, попытался ее запереть, но не успел — в кабинет вплыла Железняк, и, конечно же, с самым решительным видом.

— Замок чинишь? — поинтересовалась она. — Меня Глеб прислал сказать, что бумага кончается и картридж…

— Знаю!!! — заорал я так, что задрожали стекла. — Все знаю! И картридж, и мыло, и агенты, и понос, и золотуха — НЕТУ! Нету у меня денег!

Возможно, я был вне себя, но потомка революционного матроса это не тронуло, и она пожала плечами:

— А кому сейчас легко? Короче, он сказал, что Обнорский…

Ее речь прервал мой демонический хохот:

— Меня поставит к стенке! Но не расстреляет!!! — Я выпихнул ее из кабинета. — Потому что денег на патроны у меня нету! И все!

Я вновь стал запирать дверь, но ключ, естественно, заело. И когда раздался стук, я просто залез под стол. По безукоризненным австрийским туфлям, я понял, что пришла Агеева.

— Лешенька? Ау? — сказали австрийские туфли и подошли к столу. По тому, как напряглись их острые носки, я понял, что Марина Борисовна смотрит на меня сверху. Я затравленно посмотрел на нее снизу вверх, а что мне еще оставалось?

— Лешенька, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Ты просил досье на некоего Ерша. Вот все, что есть — но крайне мало.

Я облегченно вздохнул и стал вылезать.

— И еще я хотела тебе посоветовать обратиться к Валечке Горностаевой, — добавила Агеева. — Она у нас большой спец по всевозможным кидалам.

Она пошла к дверям, и я подумал, что ради этой последней фразы она и приходила. Марина Борисовна ужасно любит поправлять наши с Горностаевой отношения. Хотя…

— Хотя вряд ли она станет тебе помогать, — донеслось от дверей.

— Почему это?

— Ну насколько я понимаю, ваши отношения в последнее время… То она у тебя курит в неположенном месте, то звонит в не правильное время… Ты же у нас непримиримый.

— Я?! — искренне изумился я. — Да я сама доброта и отзывчивость, если хотите знать!

Агеева тонко усмехнулась.

— Тогда Лешенька, будь добр, выдай мне под отчет рублей триста — мне фотобумага нужна для принтера…

— Убью… — только и смог произнести я.

— Что и требовалось доказать, — хихикнула она, выходя.

В квартире у Валентины я был впервые. На кухне — тем более. И ощущения у меня были, прямо скажем, не самые приятные. Впрочем, все было чистенько — никаких там лифчиков и трусиков на веревке под потолком, кормушек для котов и пятен на холодильнике. Меня смущала атмосфера назревающего скандала. Горностаева кормила ребенка. Из кое-каких прозвучавших в разговоре фактов я сделал вывод, что девочка была не ее. Насколько я разбираюсь в детях, ей было года четыре, хотя взгляд у нее был мудрый не по годам. Горностаева пихала ей в рот кашу и кричала в коридор:

— Все, кончилась халява! Я почти безработная, так что будь добра, подумай, как ты будешь зарабатывать на пропитание своей дочери!

На минуту в дверях кухни появилась полуголая девица, приложив к груди платье:

— Валюнь, посмотри — не толстит?

— Толстит! — заявила с набитым ртом девочка с таким же, как у девицы, курносым носиком.

Девица скривилась и убежала.

— Лопай, горе ты мое! — сказала Горностаева девочке и снова закричала в коридор:

— Ты меня вообще-то слышишь, сестрица?!

Девица вновь забежала на кухню, уже в другом платье, и умудрилась, натягивая чулок, чмокнуть дочь, потрепать Горностаеву по плечу, подмигнуть мне и спереть со стола бутерброд.

— Постараюсь не поздно! Если что — позвоню!

Валентина бросила ей вслед взгляд, способный пробить бронированную дверь, и заорала:

— Александра! Не смей убегать! Я кормила вас три года, теперь вы обо мне позаботьтесь!

В ответ ей хлопнула входная дверь.

Я напряженно думал, что бы сказать, особенно учитывая то, что меня тут как бы не замечали. Ситуацию спасла девочка.

Она тронула Горностаеву за руку и протянула ей ложку с кашей.

— На! Теперь я тебя буду кормить три года…

Валя засмеялась и поцеловала племянницу в измазанную кашей щечку. А потом соизволила мрачно посмотреть на меня.

— Зачем пришел? Тебя мне только не хватало.

— Валь, — мирно сказал я, — пойдем погуляем!

На улицу мы попали где-то через час.

Я, конечно, догадывался, что детей иногда укладывают спать, но даже не подозревал, сколько мероприятий нужно совершить, чтобы это сделать. Я чувствовал себя выжатым как лимон после получасового изматывающего допроса на тему «А какую сказку ты еще знаешь?». Руки и спина болели после игры в любимого коня начдива Чапаева, но я был даже горд тем, как ловко я заманил младшую Горностаеву в ванную под предлогом продолжения этой игры. Правда, «Чапаев», хоть и чудом, но так и не утонул в реке Урал.

Я припарковался на набережной Фонтанки. Горностаева стояла у парапета, зябко кутаясь в плащ. Оценив ее сходство с бедной Лизой, я мялся рядом, не зная с чего начать.

— Откуда ты свалился на мою голову? — как всегда вопреки всяческой логике спросила она.

— У меня был знакомый, который в детстве свалился из окна. С тех пор он классно говорит по-английски. И жалеет только о том, что не запомнил, каким именно боком стукнулся при падении. Говорит, что если бы запомнил, то смог бы писать потом научные работы и получить какое-нибудь звание. Возможно, даже Нобелевскую премию.

— Наверное, случилось что-то серьезное, раз ты стал повторяться, Скрипка.

Это все, для чего ты меня позвал?

— Слушай, Горностаева… — я старался говорить деловито, но с грустными женщинами у меня это редко получается.

Поэтому я не удержался и довольно жалобно вздохнул:

— Валя, мне нужна твоя помощь. Очень.

Она посмотрела на меня исподлобья.

— Хочу курить.

— Кури, здесь можно.

— В твоей машине. Я замерзла. И есть хочу.

— Прошу, — я с готовностью распахнул дверцу машины и стал церемонно ждать, пока Горностаева сядет. Я даже галантно захлопнул за ней дверцу.

Правда, заметив на стекле какую-то грязь, я стал старательно соскребать ее ногтем, но, заметив презрительный горностаевский взгляд, сел на водительское место.

— Да, а что это ты там говорила про «почти безработную»?

— Ухожу из Агентства.

— А чего?

— Из-за тебя…

Я подумал, что зря к ней поехал. А она взяла и закурила, нарушая все мои табу.

Стало понятно — я побежден. Будь проклят этот мерзкий понедельник!

Я хлопотал у плиты, на которой скворчала глазунья. Валя сидела за столом. Перед ней стояли бокал и бутылка «Нарзана». У нее было такое лицо, как будто она не знает, плакать ей или смеяться.

— Вот как я попал… Это были практически все деньги Агентства. А эти свиньи только насмехаются…

— А что ты хотел?… У тебя ничего не горит?

Я, чертыхаясь, соскреб подгоревшую яичницу на ее тарелку:

— Кое-какие съедобные фрагменты, по-моему, остались. Поешь.

— Не хочу.

Упрямства в ней было на семерых.

Впрочем, сегодня это на меня не подействовало.

— Валь, все изменится, клянусь…

— Если я тебе помогу?

Я подумал, что, наверное, это так и выглядит.

— Нет. Можешь не помогать. Я без тебя… скучаю.

Горностаева демонстративно достала сигареты.

— Да ну?

— Вообще-то здесь не курят… — сказал я очередную глупость. — Но один раз можно, как думаешь?

— Я думаю, как уже тоже не раз говорила, что завхоз — это диагноз… Да ладно, шучу… — смилостивилась она и, убрав сигареты, подцепила на вилку кусок яичницы. — Значит, Ерш. Помню такого. Начинал на Галере — кидал лохов направо и налево…

— Как его можно вычислить?

— В принципе, думаю, что он должен где-то числиться. Раз уж он недавно освободился, значит, находится под надзором.

Если уже не бросился в бега.

— Значит, найти его можно!

Я ждал целую вечность, пока она прожевала очередной кусок моего кулинарного позора.

— Леша, предположим, ты его нашел.

И что, придешь и попросишь назад деньги, заработанные нечестным путем? Или, может, в милицию обратишься?

Я вздрогнул.

— Нет, позору не оберешься… Можно морду набить.

— Сам в милицию загремишь.

— Я должен вернуть деньги!!! Желательно до приезда Обнорского.

Тут Горностаева встала и так потянулась, что не будь я расстроен — случилось бы непоправимое. В смысле, то, что уже случалось в этой самой квартире несколько раз. По ее взгляду было понятно, что она-то как раз не против. Сейчас она скажет: «Скрипка, я соскучилась», — подумал я. Но она сказала:

— Нужно их заработать.

Это было неожиданно.

— Пять тысяч? Если только тоже кого-нибудь кинуть…

— Зачем же «кого-нибудь»?

Я смотрел на нее недоуменно, как Спозаранник на Обнорского, когда тот говорит, что я полезный работник.

А она улыбнулась еще безнравственней и заявила:

— Расскажи-ка мне еще раз про эту квартиру.

Весь следующий день прошел в хлопотах. Начались они с отдела расследований. Спозаранник недовольно поглядывал на то, как я о чем-то шепчусь с Безумным Максом, но сделать ничего не мог. Поэтому он лишь время от времени окатывал меня холодной струей презрения, но я даже не ежился. Привычный.

Я жал на Макса, но тот, косясь на Спозаранника, юлил.

— Макс, да ведь это тебе ничего не стоит…

— Ну да-а… Ты вон на картриджи жмешься, а тут знаешь какой принтер нужен?

— Да будет тебе картридж! Макс, будь человеком!

Помощь Макса должна была обернуться немалыми расходами по возмещению Кононову морального вреда, который будет обязательно нанесен ему дополнительным внеплановым трудом. Но, поскольку возмещать предстояло алкоголем, меня это не пугало. Одна из моих загородных клиенток владела антикварным самогонным аппаратом и гнала такую амброзию, что Кононов улетит на седьмое небо от счастья, если только сделает все, что я попросил.

Неожиданно для себя я погрузился в воспоминания об этой волшебной клиентке. И в этом погружении дошел довольно далеко, но тут, слава Богу, передо мной выросла Горностаева, и туман рассеялся.

Глаза ее, конечно, выдавали, и Агеева, например, безошибочно определила бы, что она сегодня ночевала у меня и что поспать ей особенно не пришлось. Но в целом Горностаева держалась молодцом и даже попыталась мне не улыбнуться.

— Леша, — сказала она беззаботно. — Там пришел Степан. Пойдем, поговорим.

И мы пошли ко входу. Охранник у дверей мило беседовал с одной из самых кровавых акул питерской тележурналистики — Степаном Томским. На самом деле, фамилия у Степана была — Мордюшкин, и он даже какое-то время ей пользовался.

Но когда его экранные таланты начали приводить к снятию с должностей чиновников довольно высокого ранга и вооруженным разборкам между серьезными авторитетами, Мордюшкин стал Томским.

Я счел это правильным, ну что это за вершитель судеб — Мордюшкин?!

Завидев нас, Степа тут же сделал вид, будто бы не колол самым бессовестным образом охранника насчет наших будней и пикантных слухов про Обнорского.

Приняв позу Маяковского, он громко забасил:

— Здорово, Скрипка! Привет, Валюха!? Какие новости? Как житуха?

— Сплошная непруха! — парировала в рифму Горностаева. — Привет, Степа!

Мы обменялись рукопожатиями.

— Какими судьбами? — поинтересовался я.

— Да вот, мимо проходил, дай, думаю, зайду.

— Я его позвала, — вмешалась Горностаева. — У нас к тебе дело, Степа. Пошли в Скрипкины хоромы.

И, взяв Степу под руку, она потащила его по коридору. Причем даже не спросив у меня разрешения.

— Есть эксклюзив, — щебетала она. — Как ты просил.

— Да ну?! — басил Степа. — Эт-то хорошо!

Подписав его пропуск, я пошел за ними и успел заметить, что перед тем, как зайти в мой кабинет, он обнял Горностаеву за плечи. Пришлось убедить себя, что и это нужно для дела.

Через полчаса я сидел на столе у Каширина и играл с ним в игру «встань со стула». Родион пытался встать, а я его не пускал и перевес был явно на моей стороне. При этом мы мило беседовали.

— Бессмысленное это дело, — роптал гроза беспризорников. — Не буду.

— Родион!

— Я у тебя тоже просил…

— Родион!

— Что, пойдешь в адрес и на колени встанешь? Да он тебе в лицо рассмеется, даже если ты его там и найдешь!

— Ро-ди-он!!!

— Ну хрен с тобой. Попробую. — Устав сопротивляться, он набрал номер и заулыбался:

— Але, девушка, с Воркуты одиннадцать сорок пять… Поищем одного красавца…

Я двинул к нему лист бумаги и ручку.

И вспомнил, как Каширин утверждал, что если, разговаривая по телефону, улыбаться, то собеседник это почувствует и не сможет отказать. Надо будет попробовать, думал я, следя, как на листке бумаги появляется адрес, по которому был зарегистрирован гражданин Ершов. Я был уверен, что он там не живет, но рассчитывал узнать о нем побольше.

Точно так же, с помощью Каширина, полгода назад я нашел ту самую загородную клиентку. В адресе у нее жил какой-то полусумасшедший студент, который ставил опыты на кроликах. Мне очень надо было ее найти, и я рассказал этому ненормальному про «Закон о защите чести и достоинства животных», придуманный мной тут же. И когда я прицепился к нему насчет этих самых кроликов — где берешь, откуда возишь, за что режешь — он мне и сдал адрес дачи своей квартирной хозяйки. Хотя до этого битых два часа орал, что не имеет представления о ее местонахождении. Ну а когда я появился в Орехово, у этой безумно интересующей меня особы, тут мне просто не было равных. Тяжестью предъявленных ей обвинений она была просто повержена и сдалась на милость победителя. Прямо там, на веранде.

Тут я подумал, что давно не видел Горностаеву — и она тут же появилась. В руках у нее трепетал какой-то листок. Она призывно им помахала и пошла к выходу. Я, естественно, устремился за ней.

Освободились мы поздно. Выгрузив Горностаеву с большущим полиэтиленовым пакетом у ее подъезда, я прикинул, что еще вполне успею к Сергеичу — одному из лучших оперов Калининского райотдела. Сегодня он дежурил и, хоть со скрипом, но согласился со мной повидаться. Ерш проживал на его территории, и Сергеич просто не мог его не знать. Созвонившись с ним из ближайшего таксофона, я умудрился успеть на мосты и заскочить за водкой. Уже через час я потчевал Сергеича «Синопской» и не верил своим ушам — Ерш спокойно проживал по указанному адресу, даже и не думая прятаться.

— А чего ему прятаться, живет себе тихо, никого не трогает. Правда… — Тут Сергеич хихикнул и закусил водку маринованным огурчиком. — Недавно было.

Тут одна тетка жаловалась — умора. Ерш чего придумал — снял помещение через каких-то лохов с юрлицом, поставил там бытовую камеру и телевизор. Развесил объявления по всему микрорайону снимается, мол, новый сериал — детский.

С участием чуть ли не Гурченко с Тихоновым… Набираются дети, прослушивание бесплатно… Ну мамочки-бабушки давай своих чад к ним косяками водить.

Они их записывают, просят там басню почитать, стишок, потом перезванивают — гениальный у вас ребенок! Только пока снимаются взрослые сцены, надо бы ему подучиться. Техника речи, движение, то, се…

— За деньги?

— А то! Всего-ничего — шестьсот баксов! Дети воют: мама-папа, хочу!

— И чего?

— Да ничего! Нашлось полсотни идиотов — заплатили. И обучение было — приходили там какие-то на дом пару раз — такие же лохи за двести рублей в час.

Сергеич прямо-таки гордился успехами Ерша, вот только меня они не радовали, чего он искренне не понимал.

— Почему же вы его не взяли? — спросил я бесцветным голосом, прекрасно зная ответ.

— А за что? Он заставлял их деньги отдавать? Нет, сами заплатили. Договоров никто не заключал, все чисто — он не при делах! Да и его лично там никто не видел — какие-то студентки работали. И через месяц смылись.

— Так откуда же вы знаете, что это Ерш?

Сергеич снова хихикнул:

— По почерку. Чистый лохотрон, но как красиво…

Мы обменялись еще несколькими байками, и Сергеич убрал бутылку в сейф. 

Я встал. 

— Ясно. Спасибо, Сергеич. Адрес я записал, поеду, мосты сейчас сведут.

Но напрасно я надеялся так спокойно уйти от старого опера.

— Слышь, Скрипка, а чего вдруг за интерес? Неужто он и вас умудрился кидануть? — Сергеич отечески улыбался.

— Да ты что? Нас?! Мы же профи!

— Ну так что ж? Иногда жулик жулика кидает — и ничего.

— Да ну?

— А как же! Жулик тоже человек, только наглый — оттого и слабый.

— Слабый — это хорошо, — сказал я, искренне надеясь на правоту Сергеича.

Это было бы действительно хорошо.

— Ну пока.

— Пока, — сказал Сергеич, и я пошел к двери. Вслед мне донеслось издевательское:

— Про-о-фи…

"…Полковник, почти неузнаваемый в спортивной куртке, джинсах и кроссовках, с небольшой кожаной сумкой на плече, медленно пробирался между радами Калининского рынка. Судя по всему, он выбирал себе очередную жертву.

Наконец он пошел побыстрее, и я понял, что кто-то из этой толпы обречен.

Я ввинтился между двумя азербайджанцами за соседними прилавками и, страшно зыркнув на них, махнул своей малиновой агентской «корочкой». Прикрываясь за мешками с картошкой, я очутился чуть ли не за спиной «полковника» и с удивлением обнаружил, что гулкие стены рынка позволяют расслышать весь разговор. Большего мне было и не надо. Я расположился с комфортом на каких-то тюках, подмигнул не спускающим с меня глаз азербайджанцам и приготовился смотреть.

«Герой России» лениво подвалил к яркой полной блондинке, торгующей свининой, и облокотился на прилавок. Та с готовностью улыбнулась, предлагая товар.

— Почем вот этот, с жирком? — весело осведомился «полковник».

— Вам на шашлычок или так, пожарить? — в тон ему пропела блондинка, увенчанная чем-то кружевным и кокетливым, вроде небольшого кокошника.

— Жене, красавица! На поджарку.

Продавщица аж зашаталась от «красавицы» и торопливо предложила:

— За сто пятьдесят этот кусочек уступлю…

Несмотря на то, что даже при самом разнузданном мотовстве «этот кусочек» не стоило брать и за сто тридцать, «полковник» с веселым удовольствием оглядел ее фигуру, и добродушно заметил:

— Сама-то балуешься свининкой, любишь поесть…

Блондинка не обиделась:

— Да не ем я ее! Замучалась с диетами этими, а все как бочка! — она засмеялась и покраснела.

— Ну? — удивился «полковник». — А моя за месяц двадцать кило сбросила — я сам не верил. А ведь была — ну чуть тебя пошире, ей-богу! А сейчас — вон свининку лопает и хоть бы хны, уже с год…

Я просто физически почувствовал, как рыбка заглатывает наживку и мысленно поаплодировал «полковнику». Продавщица неслась к кидку, как пиранья на кусок свиного окорока.

— Двадцать килограммов?! Да это как же?

— Да насмотрелась рекламы по телевизору — то пояс ей купи, то таблетки…

А то еще на эту, как ее… липосракцию, что ли…

— Липосакцию! — поправила его блондинка.

— Во-во! На «сракцию» эту записаться решила! Я говорю, вообще мозгами двинулась! — «Полковник» доверительно придвинулся к ней и что-то добавил. Блондинка зашлась от хохота. «Полковник» снова заговорил громко, и я понял почему — соседки по прилавку (тоже, кстати, отнюдь не в весе пера) клонились в его сторону, как березки на ветру.

— И тут звонит мне старинный приятель, — продолжал «полковник». — С Тибета вернулся, геолог. Так мол и так, твоя на похудании не чокнулась? Еще как, говорю, — совсем рехнулась! Моя, говорит, тоже! Но я, говорит, проблему решил.

Привез ей с Тибета окаменевший помет птицы Хубу. Япошки, говорит, за миллионы

покупают! Хочешь, мол, горсть по дешевке?

Прилавок задрожал от нетерпения. Наступал момент истины.

— Ну я и взял от безысходности, — счастливо, как человек, выигравший в лотерею, продолжал «полковник». — Как в сказке, кто скажи — ни в жисть не поверил бы!…

Прилавок затих, как зачарованный.

И «полковник» умело сменил тему:

— А за сто тридцать не уступишь, красавица?

Рыбка висела на крючке, как вкопанная, — подсекать не надо. Я был в полном восторге.

— Помет? — недоверчиво спросила продавщица, пропустив последний вопрос.

— Ну а мумие что — не помет? — парировал «полковник». — Еще и хуже! А с этой птичкиной неожиданности настой как вода получается — никаких проблем!

Он похлопал по сумке и довольно ухмыльнулся.

— Вот еще привез пару кило, теща пристала — «тоже хочу». Ну если и она похудеет, начну этой штукой торговать, раз все так с ума посходили… Так как насчет скидочки?

Зачарованная толстушка часто заморгала.

— Не покажете?… Как хоть выглядит?

— Не вопрос, — великодушно согласился «полковник» и открыл сумку. — Показать — покажу, только продать не проси — теща убьет!

Дальше было почти не интересно.

Я выбрался из мешков и, отряхнувшись, пошел покупать малосольные огурчики.

А перед выходом прошелся мимо мясного ряда. «Полковника», понятное дело, уже и след простыл.

Пышная продавщица уже собрала вокруг себя товарок и гордо демонстрировала им полиэтиленовый пакетик, доверху набитый обыкновенным керамзитом. Продавщицы аккуратно нюхали камешки, вертели их в руках и охали. Одна из соседок по ряду даже попробовала продукт жизнедеятельности «птицы Хубу» на зуб.

— А не дорого, Люсь? Все-таки сто долларов!

— Где дорого? — кипятилась Люся. — Это ж птица Хубу — понимать же надо!? С Тибета!

Продавщицы одобрительно цокали языками. И я поехал в Агентство…"

Кононов показал мне продукт своего труда перед самым моим уходом.

— Ну как? — волнуясь спросил он, пока я придирчиво вглядывался в газетные страницы.

— Охренительно, — честно сказал я. — Сколько сделал?

— Двадцать штук, как просил. — Он нетерпеливо щелкнул по шее. — Гони гонорар.

Я вытащил из сейфа двухлитровый штоф с самогоном. Глаза его увлажнились, и, видимо, горло перехватило от избытка чувств, поскольку он ушел, не попрощавшись. Я подумал, что это, должно быть, грех — сталкивать человека с верного пути, но уж больно твердо Безумный Макс ступал по неверному… Так я и успокоил свою совесть.

Вечером Горностаева повела меня в театр. В самый что ни на есть Государственный академический большой драматический театр, но, слава Богу, не на спектакль, а за кулисы. Нам пришлось преодолеть немало кордонов из самых настоящих милиционеров, прежде чем дойти до гримерного цеха. Я шел и думал, зачем понадобилось менять милых старушек, вечно дремавших на вахте? Может быть, потому что в наше время вместо гениальных режиссеров здесь чаще ходят спонсоры?