На другой день после того, как похоронили Джемми – опустили нагим в землю, чтобы сберечь денежки и не тратиться на гроб и на костюм, – лорд Файф объявил, что на шахтах возобновляется работа и компания возьмет любого лояльного углекопа, который согласится подписать так называемое «Соглашение о взаимном доверии». Значит, Камероны, да и все рабочие одержали верх – жаль было, что Джемми не дотянул до этого дня и не порадовался вместе со всеми. Это была первая брешь в броне Питманговской угледобывающей и железорудной компании, первое в истории отступление хозяев.
      Камероны продолжали твердо стоять на своих позициях, иск о компенсации по-прежнему находился в суде, а лорд Файф открыл шахты. Это еще не было окончательной победой, поскольку рабочим предлагалось подписать «Желтую бумагу», прежде чем приступить к работе, и все-таки – люди это отлично понимали – их солидарность привела к тому, что теперь уже они решали, работать им или пет. И если они захотят, то могут работать.
      Они не захотели. Когда в понедельник утром прозвучал гудок, очень многие отправились к шахтным колодцам, но ни один из обитателей Питманго не спустился под землю.
      – Мы спустимся тогда, когда лорд возьмет эту свою бумагу и сделает с ней то, что обычно делают с ненужной бумагой, – заявил Арчи Джапп. Теперь он стал у них лидером и отстаивал их интересы с такой же энергией, с какой в свое время погонял их. Вот какие перемены произошли в Питманго. И чем бы ни кончилась борьба Гиллона, здесь уже ничто по-прежнему не будет.
      – Послушай, дружище, – сказал ему мистер Пауэлл, хозяин «Колледжа», который основательно пострадал оттого, что люди не работали. – Этот поселок живет углем. Как же мы его получим, если никто не хочет спускаться вниз?
      – Пусть уголь сам к нам поднимется, приятель. Скажи об этом мистеру Ч. П. С. Фаркварту и его толстозадым сынкам – пусть сами лезут под землю.
      Все знали насчет сорока процентов дивидендов (и это объединяло людей) и насчет «Желтой бумаги» (а это их оскорбляло) и тем не менее главную роль тут играла история с Камероном. «Поддержим Камеронов!» – таков был лозунг, и смерть Джемми только подогревала чувства людей. У них появилось такое ощущение, что Джем погиб во имя общего дела.
      – Они потеряли сына, так что уж вы-то можете немного подтянуть пояса.
      Целую неделю по утрам раздавался гудок, и люди сходились посмотреть, кто окажется первым мерзавцем и сдастся, подписав соглашение, но ни один не сдавался. Об этом прослышали и в Восточном Манго, и в Западном Манго, и даже в Кауденбите. Об этом прослышали в Эдинбурге, и весь Западный Файф следил за ходом борьбы. Углекопы держались крепко.
      Из Эдинбурга пришло письмо:

      «Не знаем, как вы этого добились, но не сдавайтесь. Впервые в шахтерском поселке Западного Файфа наблюдается такая стопроцентная солидарность. То, чего вы добились, войдет в историю и прослывет чудом.
      Надеюсь, рана твоя заживает, но не слишком быстро. Наше дело слушается на следующей сессии. Жернова правосудия вертятся медленно, но мелют хорошо. Мы все-таки вытащим нашего лорда в суд. Твердо стойте на своих позициях.
      Держитесь. Выдержите.
       Энгус Макдональд».
      Иод этим было нацарапано:
      «Мы следим за вами, мы вас поддержим.
       К. X.».

      Письмо обошло рабочих и произвело на них впечатление. Значит, они не одни – мир смотрит на то, что происходит в их черной долине. Теперь голод казался им не таким страшным. Только Селкёрк по-прежнему не проявлял восторгов.
      – А ты написал им, что люди живут впроголодь? – спросил он. – Гордость-то надо бы отбросить и сообщить, что люди начали голодать. Напиши им, чтоб прислали сюда еды, иначе больше недели это не протянется. Как это ты и твоя прелестная жена все время бубните? «Голод чему хочешь научит». Так вот, вы правы. На одних чувствах далеко не уедешь, на желании – тоже. Ты добился единства, теперь надо создавать организацию.
      Если нужен мученик, надо его добыть.
      Если нужен лидер, надо иметь лидера.
      Если решил пойти в наступление на тех, за кем сила, надо самому силу иметь.
      Гиллон знал эти истины вдоль и поперек, но он не мог применить их для создания организации: не было ядра, вокруг которого ее строить. Сейчас, насколько понимал Гиллон, речь шла о человеческом достоинстве и о том, чтобы его сохранить. Все очень просто. Людей лишили работы, потому что один человек потребовал справедливости по закону, а теперь им предлагают стать на колени и приползти к графу, чтобы он в своих щедротах разрешил им потеть на него. И речь уже шла не о Гиллоне Камероне и не о какой-то организации, а о стойкости каждого человека, который рубил уголь в Питманго.
      – Это соглашение потому и называют «Желтой бумагой», – пояснил один углекоп сыну, – что только последний мерзавец, желтый пес, подпишет его.
      Вот так-то.
      В субботу вечером – а суббота – день получки – снова открыли Обираловку. Из Кауденбита прибыл констебль с четырьмя вооруженными солдатами из Эдинбургских стрелков – выглядели они глупо и явно чувствовали себя не очень уютно, стоя в дверях лавки на случай, если какому-нибудь голодному углекопу придет шалая мысль в голову.
      Неограниченный кредит, объявил мистер Брозкок со ступенек лавки, будет предоставлен под будущие заработки всем, кто готов подписать Соглашение о взаимном доверии и в понедельник выйти на работу. Продукты будут продаваться по себестоимости.
      – Угу, за отказ от человеческого достоинства, – крикнул Джапп.
      Камень пролетел у самой головы мистера Брозкока, и стекло за его спиной разлетелось на кусочки. Четыре солдата разом опустились на одно колено и нацелили ружья на стоявшую перед ними толпу, но Брозкок даже не шевельнулся.
      – Уж в этом-то они не могут теперь обвинить твоего Джема, – сказал кто-то.
      – Мой Джем не промахнулся бы, – заметил Гиллон.
      – У тех из вас, у кого хватит разума подписать соглашение, уже сегодня вечером будет свежая свинина на столе, а к завтраку – бекон.
 
      Они держались твердо, хотя всем было нелегко. А решать дело, продолжал настаивать Селкёрк, в конечном счете будут женщины и голодные дети.
      Не созрели они еще для дисциплинированности коммунистов или витиеватой казуистики социалистов; не созрели они еще, эти люди, которые лишь недавно перестали грызться друг с другом, чтобы слушать советы каких-то посторонних, из Союза горняков. Это была их битва, и они хотели сами ее вести и сами выиграть. Гиллон написал в Союз шотландских горняков, но Кейр Харди находился в Уэльсе, где он баллотировался в парламент, так как в Шотландии не мог набрать достаточного числа голосов, а над Союзом тяготело решение суда, запрещавшее ему какую-либо организационную деятельность. Но обитателям Питманго до всего этого не было дела. Каждый день они спускались вниз, в лощину, и стояли у шахтных колодцев, а потом, словно притягиваемые магнитом, собирались перед Обираловкой вроде бы для того, чтобы наблюдать за теми, кому придет в голову проскользнуть туда, на самом же деле чтобы поглазеть на еду. Им надо было знать, что в мире еще есть пища, – это их успокаивало.
      – Эта лавка убьет тебя, – сказал Селкёрк Гиллону. – Если хочешь одержать победу, лучше сожги ее.
      Люди поговаривали о том, чтобы вломиться в лавку и забрать все, чего им недоставало, все, чего они и не пробовали никогда, но вести их на штурм было некому. Не бывало в Питманго таких бесчинств. Вот они и стояли на улице, и ждали, и вдыхали в себя запахи, исходившие из лавки, – иные женщины даже в обморок падали. Это стало своего рода эпидемией, безумием. Женщины, которые уже целый месяц ни разу толком не ели, падали на мостовую, прямо на камни, одна за другой, так что приходилось уносить их домой и укладывать в постель, чтобы они могли хоть немного восстановить силы. Вот тогда-то настроение толпы, как и предупреждал Селкёрк, начало меняться. «Смотри, – предупреждал он, – если никакая организация не объединит людей, их можно повести в любую сторону, как стадо на пустоши».
      – Вот где они сейчас, когда они так нужны нам? – вдруг выкрикнул как-то днем один из рабочих. – Где ваш великий Кейр Харди? Почему мы должны голодать из-за него?
      Раздалось довольно громкое недовольное: «Да уж!» – но Уолтер Боун тотчас водворил тишину.
      – Мы же не из-за них голодаем, а из-за нас самих! – крикнул он. – Из-за того, что у нас украли пустошь. Из-за того, что граф хочет украсть у нас человеческое достоинство. Мы уже заставили его отступить, можем подтолкнуть и дальше. Неужели мы станем трусами только потому, что с нами обращаются, как с рабами?!
      Это сдержало их, но у толпы короткая память, а у голодной толпы вообще нет памяти: она помнит только о еде. И от голода, вдруг понял Боун, люди ищут, на кого бы возложить вину, чтобы самим избавиться от ее бремени.
      – Я вас вот о чем спрашиваю, – выкрикнул кто-то. Почему мы должны голодать – чтобы не пострадала гордость Камерона?!
      «Да уж», – раздалось в ответ, перекрывая плач детей, доносившийся из домишек за спиной толпы.
      – Это же касается теперь не Камерона, а нас! крикнул Боун, но никто не слышал его.
      – Все для того, чтоб Камерон в накладе не остался. Он пас использует, чтоб получить свои денежки.
      – Чтобы золотишка не упустить.
      – Не стану я губить своих детишек ради того, чтоб он свою деньгу получил, – это я вам говорю.
      И толпа заколебалась, сдвинулась, точно некая сила против воли толкала людей, и они нерешительно, но все же шаг за шагом стали продвигаться к Тропе углекопов.
      – Вы же знаете, что это не так! – крикнул Энди Бегг. – Он пострадал не меньше вашего, даже больше. Камеронам никогда уже не работать в нашей долине, и вы это знаете. Никогда им не работать больше в Шотландии вообще – и это вы тоже знаете.
      Но толпа продолжала двигаться – не быстро и без особого желания, просто перемещалась человеческая масса, никем не ведомая, никакой идеей не вдохновляемая, – перемещалась, побуждаемая потребностью двигаться, что-то делать, куда-то идти. Слишком долго люди находились в неподвижности, и нельзя было требовать, чтоб они и дальше в ней пребывали.
      – Камероны всегда выкрутятся, можете о них не волноваться! – крикнул кто-то. – У них дома такая стоит кубышка, что от ее тяжести корабль на дно пойдет.
      Не столько слово «деньги», сколько упоминание о доме всколыхнуло их – и теперь их передвижение обрело цель.
      «В дом, в дом!..» – скандировала толпа и, скандируя, заклубилась вверх, на гору, в направлении Тошманговской террасы, а потом «Тошманго! Тошманго!» стало их лозунгом, возбуждая, подстегивая. Они понятия не имели, что станут делать, когда доберутся туда, – просто, как бывает с толпой, были уверены, что там все прояснится.
      – Толпе и трусу можно что хочешь внушить, – заметил Уолтер Боун, обращаясь к Энди Беггу и глядя на то, как люди побежали в гору, по, когда он обернулся, Энди Бегга уже небыло с ним. Он ушел вместе со всеми.
 
      Мэгги, сидевшая у окна за шитьем, первой услышала их и сразу поняла, что это значит. Она не взволновалась.
      – Они идут за тобой, – повернувшись, сказала она Гиллону. – Я знала, что рано или поздно так будет.
      – Но почему?
      – Потому что ты святее их, а люди такого не переносят.
      – Я тебе не верю.
      – Ну что ж, не верь, скоро сам убедишься.
      Несмотря на достаточно толстые стены, закрытые окна и запертую дверь, крики толпы проникали в дом. Только бы они не вздумали поджог устроить, подумала Мэгги. Ей в голову не приходило, что люди могли идти за деньгами.
      – Не понимаю я этого, – сказал Гиллон, – не понимаю.
      Вот толпа докатилась до Тошманговской террасы, и крики превратились почти в рев. В них не чувствовалось особой ярости или целенаправленности, и все-таки это было страшно – кто поручится за толпу. Пятьсот человек выкрикивали каждый свое, но по мере приближения к дому Камеронов в криках появлялось все больше единообразия, и вскоре одна фраза объединила всех. «Камерон, выходи! Камерон, выходи!» – скандировали они, так что все вздрагивало и подпрыгивало в доме. С полки буфета упала кружка.
      – Что же мне делать? – спросил Гиллон. Ему пришлось кричать, чтобы она услышала.
      – Это уж твоя забота – ты заварил кашу, ты ее и расхлебывай.
      На лице у него была такая ярость, когда он повернулся к ней, что она испугалась.
      – А это твоя семья. Ты ее создала. Теперь ты хочешь отречься от нее?
      Мэгги поняла, что он прав: вся их семья вовлечена в эту историю, и теперь они должны держаться вместе.
      – Тогда выйди к ним, Гиллон, иначе они ворвутся сюда. Не думаю, чтоб они тебе что-нибудь сделали: они, наверно, даже не знают, чего хотят.
      Гиллон подошел к двери и остановился. Толпа вопила все неистовей.
      – Если мы выйдем всей семьей, они только больше взбесятся, – сказала Мэгги. Гиллон кивнул. – Так что иди один.
      Он продолжал стоять у двери, и она подошла к нему и положила руку ему на плечо.
      – Иди же, Гиллон. Л как вести себя, сам сообразишь. – Она просунула руку за его спиной и нащупала щеколду. – Тянуть не стоит – этим ничего не выиграешь, – сказала она и приподняла щеколду; дверь приоткрылась, и Гиллону ничего не оставалось, как выйти и предстать перед толпой.
      Передние, увидев его, умолкли, иным стало даже стыдно. Потом увидели его и в задних рядах, и крики прекратились – скоро слышно было лишь шарканье кованых башмаков по булыжнику, когда кто-то передвигался, чтобы лучше видеть.
      – Ну, зачем же вы сюда пришли? – громко спросил их Гиллон.
      Настоящая толпа, если у нее нет лидера, рано или поздно выдвигает его из своей среды, но у этой толпы не было лидера и не было намерения его выдвигать. Гиллон понял это и вдруг почувствовал себя совсем как там, в Брамби-Холле, когда слова сами полились из его горла. Он спросил, зачем они пришли и что они думали найти или получить, и они молчали. Там, на маленькой площади перед Обираловкой, каждый их крик отдавался от стен, гулом наполняя воздух, а здесь ветер, налетевший с Горной пустоши, уносил все звуки вдаль.
      – Подпиши бумагу, Камерон, – наконец, выдавил из себя кто-то.
      – Шахты открыты. Всякий, кто хочет подписать бумагу, волен это сделать. Но вы хотите, чтобы я первый подписал, – так не просите меня об этом. Не просите и о том, чтобы я простил вас.
      Некоторые из рабочих опустили голову и уставились на камни и булыжники мостовой. Кое-кто, стоявший с краю, повернулся и пошел прочь
      – Дети у нас голодные, друг, дети плачут.
      – А вы думаете я не слышу, как они плачут по ночам? Я тоже начинаю плакать, но начинаю и кое-что понимать. Я не собираюсь сдаваться, чтобы легче было потом сдаться вам. Вопрос ведь как стоит: хотите вы, чтоб вами правил закон, или хотите всю жизнь плясать под дудку хозяев?
      К этому времени и остальные Камероны вышли на улицу. Если какая-то сила и объединяла доселе толпу, сейчас она исчезла. И толпа – хотя это была масса, коллектив – стала слабее одного сильного человека.
      – Если вы хотите подписать «Желтую бумагу» и получить еду для ваших детей, вы знаете, куда надо идти. Но знайте и другое. Мой сын Джем никогда уже такой бумаги не подпишет. И я никогда ее не подпишу.
      После этого толпа распалась. «Раскляклась», как сказали бы в Питманго, – дух из нее выпустили, и люди побрели прочь, никто даже не обернулся. Гиллон и вся его семья смотрели им вслед, и, когда народ потек вниз с холма – кто в одиночестве, а кто группками, – они открыли дверь и вошли в дом.
      – Так ты и в Брамби-Холле разговаривал, пап? – спросил Сэм.
      – Нет, хотелось бы мне так разговаривать, да не вышло.
      – Ох, папа, Джем так гордился бы тобой, если б слышал тебя сегодня, – сказал Роб-Рой. – Это для него было бы лучше любой заупокойной службы.
      – Ага, он был бы доволен, – сказал Эндрью.
      Мэгги подошла к Гиллону.
      – Ты был прав, а я не права, – сказала она. – И держался ты так хорошо, что лучшего почти и желать нельзя.
 
      Они считали, что мистер Селкёрк пришел к ним, чтобы поздравить Гиллона. Но они ошиблись. Через два-три дня после похода на гору несколько рабочих, не в силах больше видеть лица своих детей, глядевших на них из постелей, где они лежали совсем ослабшие и больше спали, чем бодрствовали, забывая во сне про голод, образовали Бедственный комитет, куда любой человек мог прийти и заявить, что его семья погибает от голода. Если Комитет соглашался с представленными доводами, человек этот мог пойти в Обираловку и открыто, нимало не роняя себя в глазах жителей поселка, подписать «Желтую бумагу» и принести домой корзинку с едой.
      – Вот она, Гиллон, – сказал Генри Селкёрк, – трещина в плотине, течь в дамбе. Такова, Гиллон, жизнь. Ни один голодный не в силах вынести запах жира на сковороде у соседа – либо он убьет его, либо присоединится к нему. И по моему скромному мнению…
      – Я не знала, что у вас скромное мнение, мистер Селкёрк, – вставила Мэгги.
      – …люди скорее присоединятся к нему. Но может, у вас есть чем заткнуть брешь?
      Гиллон отрицательно покачал головой. Он считал, что достиг в своей жизни рубежа, когда мог различить истину, если она представала перед ним.
      – А по моему скромному мнению, мистер Селкёрк, вы изрядное дерьмо, – сказал Сэм.
      – Угу, – с большой убежденностью подтвердил Эндрью. – Угу.
      Они полагали, что он разозлится, и ожидали взрыва, ни взрыва не последовало. Мистер Селкёрк просто стоял в дверях и улыбался.

* * *

      Только за первую неделю в Бедственный комитет явилось свыше ста отцов семейств, а в понедельник утром свыше трехсот человек стояли у шахтных колодцев и надшахтных сараев, дожидаясь, когда клеть спустит их вниз, – все упорно смотрели в землю, и воротники рабочих курток у всех были подняты, закрывая лицо. Никто им не сказал худого слова – ни когда они спускались, ни когда, покрытые угольной пылью, вернулись на поверхность. Их жены пытались стряпать украдкой – так, чтобы запах пищи не достигал соседних домов, но, когда пахнет пищей, голодный человек всегда учует. С каждым днем число углекопов, готовых подписать бумагу и вернуться на работу, все увеличивалось. С каждым днем больше и больше угля, дымясь, поднималось из недр шахт, и вагонетки с углем снова покатились в доки Сент-Эндрюса. К концу второй недели все было кончено, хотя не совсем. Двадцать один человек, по большей части отцы семейств, все еще отказывались подписать «Желтую бумагу» и спуститься в шахту, и Гиллон понимал, что это означало. Хочешь не хочешь, но он стал отцом двадцати двух семей.
      – Как же они будут существовать? Как они выживут? – сказал однажды Сэм.
      – Мы уж постараемся, чтоб они выжили, – сказал Гиллон.
      Мэгги сразу все поняла.
      – Но не на мои денежки, – воскликнула она.
      – Нет уж, именно на нашиденежки они и будут жить.
      Мэгги уставилась на Гиллона – с такой страшной, безграничной злобой, что все сразу увидели: она близка к безумию.
      – Уголь требует жертв, и мы расплатились за уголь, – наконец произнес Гиллон. Он сказал это очень спокойно и тихо. – Джем требует жертв, и мы расплачиваемся за Джема. И гордость требует жертв, теперь мы начнем расплачиваться за нее.
      –  Гордость? – выкрикнула Мэгги. Звук ее голоса резанул всех, как ножом. – Господи, взгляни, что ты наделал из-за этой гордости, из-за своей великой романтической гордости. Мы потеряли из-за нее работу, и мы потеряли из-за нее дом, а теперь ты хочешь украсть у нас и будущее. Ради чего? Чего? Все ради твоего идиотского достоинства, твоей Камероновой гордости. – И Мэгги сплюнула.
      – Но ведь ты же научила меня этому, – сказал Гиллон. – Раньше я про гордость и знать не знал.
      Она выскочила в другую комнату, и, когда вернулась, ключ от копилки висел на цепочке у нее на шее.
      – Если только ты дотронешься до копилки, пусть господь отвечает за то, что случится с тобой, – сказала она, и, к общему их ужасу и удивлению, ибо они еще никогда такого не видели, она повалилась на пол и зарыдала без слез.

      Жизнь ушла из Питманго – поселок был мертв, как мертв был Джем, лежавший в своей могильной яме, как мертва опустошенная копилка. Никто не заходил в «Колледж», ибо это было все равно как признаться, что ты сдрейфил точно последний пес – так это именовали в Питманго, а потому люди прятались за черной маской угольной грязи и посылали детишек в таверну за пивом, а потом пили его молча в своих сумеречных домах.
      Рабочие старались незаметно прошмыгнуть утром на шахту, не потревожив тишины улиц и проулков; больше не слышно было раскатистых, хриплых голосов – все это отошло в прошлое: не могли они вынести взглядов Двадцати Одного, тех праведников, которые глубоко запавшими глазами смотрели на них с порога своих домов, – так смотрели, что углекопы съеживались и поворачивали назад по Тропе, перелезали через изгороди и окольными путями, делая большой крюк, лишь бы не видеть этих страшных глаз, добирались до шахтного колодца и терялись во тьме под землей, спасаясь ото всех, кроме самих себя.
      Некоторые из Двадцати Одного семейства начали собираться у входа в шахты и смотреть, как углекопы выстраиваются, дожидаясь, когда их спустят под землю.
      «Желаю тебе удачи там, внизу, вместе с лордом Файфом, Тэм!» – говорил кто-нибудь из них старому другу, и Тэм готов был свалиться в шахту и никогда больше из нее не выходить. Но никто из подписавших «Желтую бумагу» не отрекался от нее, потому что, однажды прорвав цепь голода, снова голодать уже невозможно. Кончилось дело тем, что пришлось Гиллону пойти к шахтам и попытаться образумить Двадцать Одно семейство.
      – Это их право, они сделали свой выбор. А мы вправе вести себя так, как считаем нужным, и сделать свой выбор.
      – Да уж нечего сказать – выбор. Они решили жрать, а мы – обтянуть кости кожей. Их детишки цветут, а наши высыхают.
      – Так почему ты тоже не вернешься на работу? – опрашивал Гиллон.
      – Сам не знаю. Перестань ты учить меня, Камерон. Не могу я идти на шахту, и ты это знаешь. Для тебя все ясно ты у нас великий герой, святой из Питманго. А я просто не могу идти на шахту – и все. Если хочешь знать, я тогда перестану считать себя человеком. – Люди стеснялись своего служения идеалу и все же не могли от этого отказаться.
      – Ну что ж, быть по сему, – сказал тогда Гиллон. – Ни один человек не умрет с голода и не пожертвует своим достоинством, пока у меня есть деньги в доме.
      В ту ночь Гиллон снял ключ с шеи Мэгги. Она не сказала ни слова.
 
      С этого все и началось.
      До суда, после которого, как заверил Гиллона мистер Макдомальд, всех людей вернут на работу, ибо хочешь не хочешь судья вынужден будет признать «Желтую бумагу» незаконной выдумкой, рабочих придется материально поддерживать, но так, чтобы это не выглядело подаянием. Собравшись в доме Уолтера Боуна, подальше от глаз Мэгги, они основали Общество защиты Спортивного поля, организацию, которой в будущем предстояло выступать от имени жителей Питманго перед хозяевами компании. Главы Двадцати Одного семейства, как их все теперь называли, значились основателями и организаторами Общества, и никто не стал против этого возражать, ибо они выстояли дольше всех остальных и пламя их стойкости горело ярче и чище от голода и лишений.
      Свой девиз Общество заимствовало у Мэгги Камерон, хотя никто не поставил ее об этом в известность:
       «Битый – это еще не всегда побежденный».
      Люди, подписавшие «Желтую бумагу», получили возможность вернуть себе спокойствие и спасти остатки достоинства, присоединившись к Обществу защиты Спортивного поля, так как это требовало определенного мужества и заставляло людей идти на риск: ведь они объединялись с теми, кто открыто выступал против компании.
      И люди начали записываться. Жалованье организаторам, о чем Мэгги не сразу узнала, платил Гиллон Камерон, авансируя Общество, которое впоследствии, став платежеспособной организацией, должно было ему эти средства вернуть. Итак, ряды Общества росли, а денежки утекали.
       Денежки утекали.Это стало определяющим фактором в жизни Камероновой семьи. Никаких регулярных выплат не было – просто, когда люди доходили до ручки и живот прирастал у них к позвоночнику, они являлись на Тошманговскую террасу, в соседней комнате открывали копилку и давали им немного серебра. Давали немного – лишь бы семья не умерла с голоду, но семей-то таких было Двадцать Одна, и всем надо было есть, и этому конца не было.
      Итак, денежки утекали. Вместо прежнего «звяк-звяк-звяк», когда каждую неделю мелодично и солидно звенело серебро, ударяясь о серебро, уже лежавшее в копилке, теперь оно приглушенно шуршало, вытекая из нее в подставленные руки. Мэгги старалась не быть стервой. Она все слышала и все видела и ничего не говорила, прикусив язык, чувствуя, как кровь бьется в висках, а сердце бешено колотится, в то время как серебро утекает и богатство их тает изо дня в день, с каждой неделей. Когда-то ей снился звон серебра и сундуки, такие тяжелые, что люди не в силах их поднять, а теперь во сне копилки превращались в гробы, она видела черные заржавленные копилки, разверстые, зияющие и пустые. Несколько раз, уверенная, что копилка исчезла, она вставала среди ночи, передвигала кровать, приподнимала камень и удостоверялась, что кубышка все еще там.
      Слушание дела «Камерон против Фаркварта, графа Файфа» уже дважды переносилось, и мистер Макдональд подозревал, что это происходило не без политического нажима из высоких сфер. А кубышка с каждой неделей становилась все легче, люди шли и шли с протянутой костлявой рукой – смутьяны, красноголовые, гордецы, мечтатели, болтающие о человеческом достоинстве и человеческих правах, – и серебро текло и текло, ручеек серебра тек непрерывно, не переставая, и все мечты и надежды Мэгги вытекали вместе с серебром. Да, выплаты мистеру Огилви придется прекратить.
      И никто из Камеронов не понимал – а они должны были бы знать, должны были бы предугадать, – что это может довести их мать до гибели.
 
      Лорд Файф ничего не знал о тех людях, которые работали на него, потому что у него не было такой необходимости. Вместо хозяев этим занимались управляющие. Но он узнал про Двадцать Одно семейство, и у него достало ума признать, что смертоносный рак может разрастись из одной шальной блуждающей клетки величиною с булавочную головку. И он решил искоренить болезнь до того, как она распространится, а потому не без некоторого ущемления собственной гордости направил Гиллону Камерону второе приглашение прибыть в Брамби-Холл на чай, чтобы они, как люди просвещенные, могли поговорить о раковых опухолях. Приглашение было написано на плотной бумаге с гербом Файфов, вытисненным в верхнем углу, и вручено лично мистером Брозкоком (граф почему-то не сообразил, что это чрезвычайно унизительно для управляющего).

      «Камерон!
      Приходи завтра на чай. Мне кажется, мы сумеем лучше понять друг друга, чем прежде.
      До скорой встречи.
       Файф
      Одежда обычная».

      Это был подкуп, это пахло подкупом, – подкупом в красивой хрустящей упаковке, специально для него изготовленной. Ему предложат тайную сделку, против которой он не устоит, что-то заплатят, дадут какие-то маленькие привилегии за то, что он будет вести себя благоразумно, но Гиллон понимал, что потом он никогда не сможет жить в мире с собой.
      – В половине пятого, – сказал Брозкок.
      – Что – в половине пятого? – спросил Гиллон.
      – Чай, приятель, чай. – Гиллон почувствовал, что управляющему очень хотелось добавить: «Идиот». Но в эти дни он был чрезвычайно сдержан.
      – Я так и подумал, – сказал Гиллон. Боюсь, вам придется передать графу, что я не смогу быть.
      Брозкок уже пошел было прочь, бормоча что-то через плечо, но тут остановился.
      – Когда лорд Файф приглашает на чай, отказов не бывает. – И он вернулся к крыльцу. Мистер Брозкок вовсе не желал быть тем, кто скажет лорду Файфу, что один из его углекопов, видите ли, не намерен пить с ним чай. – Если лорд Файф зовет, надо являться.
      – Только не в нашей стране. Вы, наверное, имеете в виду какие-то другие края. – Гиллону очень хотелось не бояться управляющего, быть выше страха, но он ничего не мог с собой поделать. Ему по-прежнему приходилось призывать на помощь все свое мужество, чтобы так себя вести.
      – Когда я передам графу то, что ты сейчас сказал, будут большие неприятности.
      – А мне казалось, их у нас уже и так предостаточно.
      – Ты еще ничего не видел. – Брозкок приблизил лицо к самому лицу Гиллона. – Ну, так как же – придешь?
      – Нет.
      Брозкок повернулся спиной к Дому Камеронов.
      – Что ж, после этого тебе здесь не жить, – услышал Гиллон.
      Мэгги так и зашлась от ярости.
      – Дурак! – кричала она на мужа. – Самонадеянный дурак! Да кто ты такой? Ты просто с ума сошел. У тебя с мозгами неладно. Ты же губишь нас. – Она смотрела на него безумным взглядом, и он забеспокоился. – Да неужели ты не понимаешь, что они с нами сделают? Они оставят пас без дома, придут сюда, подпалят его и сожгут нас живьем. Я их знаю.
      – У тебя истерика, – резко сказал Гиллон. – Возьми себя в руки.
      – Они придут и спалят нас, вот увидишь. Такой у них обычай. Тебе всего-навсего надо было пойти туда, а ты вместо этого губишь нас. – Гиллон попытался схватить ее, но боль в плече помешала. Мэгги вырвалась. – Да кто ты, по-твоему, есть? Кто, ради всего святого? – выкрикнула она, прошла в залу и захлопнула за собой дверь. Гиллону стало страшно, когда он представил себе, как она сейчас, наверное, снова рыдает без слез.
      Он и сам теперь уже не знал, кто он и как он до этого дошел. Знал только, что уже не может остановиться. Питманговцы ушам своим не верили, узнав, что один из них отказался явиться к лейрду по его вызову. Даже мистер Селкёрк считал, что Гиллон хватил через край.
      – Надо было тебе пойти к нему. Это же бессмысленно – то, что ты сделал. Твоя гордость тут не задета. Это он согнул свою гордость в бараний рог.