"Надо полагать, что Энтузиаст отвергал муз много раз и по многим причинам, среди которых могли быть следующие: во-первых, потому, что, как и должен был поступать жрец муз, он не мог пребывать в бездействии, ибо праздность не может иметь места там, где идет борьба против слуг и рабов зависти, невежества и злобы; во-вторых, потому, что у него не было достойных покровителей и защитников, которые приходили бы к нему на помощь соответственно стихам:
      Не будут, о Гораций, отсутствовать Вергилии
      В местах, где недостатка не будет в меценатах."
      Следующей причиной было то, что он обязан был отдаваться умозрению и изучению философии, которые, хотя и не более зрелы, все же должны в качестве родителей муз быть их предшественниками. Кроме того, его влекла трагическая Мельпомена, у которой преобладает внутреннее чувство над материей (сюжетом). В итоге он вынужден был оставаться посредине нейтральным и бездействующим. Наконец, власть цензоров удерживала его от более достойных и возвышенных дел, к которым у него была природная склонность. Из свободного человека, руководимого добродетелью, он превратился в пленника, ведомого подлейшим и глупым ханжеством. В конце концов от одержимости большой тоской, в которую он впал, и не имея других утешений, он принял приглашение вышеупомянутых муз, которые твердили, что опьянят его такими восторгами, стихами и рифмами, каких они не {20} давали другим; вот отчего и этом произведении больше отсвечивает творчество, чем подражание" 7.
      В период, когда Бруно приступил к изучению богословия, вышло полное собрание сочинений Фомы Аквинского. Его 18 томов in folio представляли огромный интерес для Бруно. Он не только черпал оттуда догматизированные концепции Аристотеля, но и находил там вопросы, противоречия, неявный смысл, побуждения к иным концепциям.
      Он искал возможность придать антидогматическим утверждениям канонический вид - метод, которым и до него, и после широко пользовалась гуманистическая литература во времена контрреформации. Особенно увлек его "Свод против язычников", в котором трактуются основные вопросы мироздания, приводятся и подвергаются критике взгляды древних философов. Здесь Бруно нашел тему для своей будущей докторской диссертации.
      Другим предметом размышлений стала четырехтомная книга "магистра сентенций" Петра Ломбардского. Уже в первые годы Бруно обнаружил в ней источник легальной аргументации против божественной природы Христа. "Сентенции" также послужили темой его докторской диссертации.
      Однако не одни труды святых отцов церкви занимали все эти годы время и мысли Бруно. Index librorum prohibitorum не стал для него беспрекословным руководством. Впоследствии на допросах он признал, что тайно пользовался запрещенными трудами св. Златоуста и св. Иеро-нима, "оскверненными схолиями Эразма Роттердамского". Вероятно, и труды самого Эразма не ушли от внимания Бруно.
      В 1575 г. Бруно закончил монастырскую школу и, по-видимому, остался там в должности старшего лектора. Обладая огромной эрудицией, он участвовал в диспутах, вел занятия и пренебрегал осторожностью, столь необходимой для безупречной репутации. В диспутах и беседах Бруно не выступал открыто против церковных авторитетов. Наоборот, обращаясь к каноническим текстам, он находил в них подтверждения и доказательства положений, противоречащих официальным толкованиям. Свои выступления он облекал в форму защиты доктрин отцов церкви от искажений толкователей. Он прибегал к изложению еретических учений будто бы с целью {21} иллюстрации, но убедительность их аргументации в его устах превосходила признание их еретичности. Опять поднимались споры вокруг божественной природы Христа, и Бруно оперировал текстами еретика Ария и св. Августина и ставил в тупик споривших с ним доминиканских богословов. А среди них были достаточно искушенные и в богословии, и в доносах. Наезжал в монастырь и ломбардский проповедник Агостино Монтальчино - ортодоксальный богослов, соглядатай инквизиции, впоследствии сыгравший зловещую роль в судьбе Бруно.
      Его доносы, по-видимому, стали причиной инквизиционного процесса, заставившего Бруно бежать из Неаполя. Но прежде чем излагать эту новую страницу его биографии, следует остановиться на характере тех идей и сведений, которые Бруно почерпнул из книг, прочитанных в юности.
      {21}
      Гуманистическая эрудиция
      Как бы ни относился Бруно к современным ему итальянским гуманистам и к гуманистам предшествовавшего им поколения, он принадлежал к тому кругу мыслителей Чинквеченто, которые видели в античном наследстве знамя и орудие освобождения человека от власти civitas dei - божьего града, бывшего символом веры официальной средневековой мысли. Последняя находила основу общественной гармонии в подчинении человека стоящему над природой нематериальному, духовному субстрату и вытекающей из божественной воли системе логических и моральных норм. Возрождение поставило на место civitas dei то, что можно было назвать civitas hominis, - царство человека, в котором ничто не ограничивает его гений.
      Средневековая схоластика, разрабатывая сложную систему идейного оправдания феодальной иерархии, исходила из догматизированного аристотелизма, а до этого и отчасти одновременно с этим - из других, также догматизированных направлений античной мысли. Возрождение противопоставило догматизированному наследству древности подлинное наследство, очищенное от {22} позднейших наслоений. Поэтому интерес к античной литературе, изучение греческих и римских культурных ценностей - то, что обычно связывают с понятием "гуманизм", - было важнейшей тенденцией Возрождения. Но понятие это в действительности шире. Оно означает новый взгляд на человека, признание его суверенитета, его независимости от civitas dei.
      Поэтому мыслители, почувствовавшие недостаточность книжной гуманистической эрудиции и искавшие в природе, в ее эмпирическом (впоследствии экспериментальном) изучении нечто новое, неизвестное древности, отсутствующее в античной литературе, оставались гуманистами в указанном широком смысле. Это не мешало им критиковать книжный педантизм гуманистов в более узком смысле. Но такая критика в свою очередь не мешала натурфилософам XVI в., в том числе Бруно, а впоследствии и мыслителям XVII в. обладать очень широкой гуманистической эрудицией.
      Эрудиция Бруно была выдающейся даже для гуманистической среды. Нам нет нужды рассматривать в целом тот круг античных, средневековых и современных ему или близких но времени авторов, который стал известен ему уже в Неаполе. Сочинения Бруно позволяют выделить литературу, которая имела большое значение для выработки основных идей его космологии, определяющих роль Бруно в подготовке классической науки. Но сделать это нелегко. Позднее мы познакомимся ближе с литературным стилем Бруно, гносеологическими и космологическими идеями, связанными со стилевыми и жанровыми особенностями его произведений. Здесь я отмечу только, что оценки позиций античных и новых авторов буквально тонут в нагромождении полемических пассажей изредка восторженных, а чаще презрительных эпитетов, гипербол, неожиданных ассоциаций и автобиографических отступлений. Препарировать эту живую ткань удается не всегда; разложить диалоги и натурфилософские поэмы Бруно по отчетливо разграниченным полочкам школ и направлений значило бы потерять нечто крайне специфическое и важное.
      Тем не менее обзор основных направлений научной мысли Чинквеченто дает возможность увидеть непосредственные идейные истоки его творчества, а в конечном счете и исторические. Технические, экономические и социальные сдвиги не в состоянии объяснить {23} эволюцию и содержание взглядов отдельного мыслителя, но они объясняют возникновение и судьбу больших этапов духовной истории человечества и позволяют ответить на вопрос, почему они начались в ту или иную эпоху. Тем самым творчество мыслителя раскрывает свою историческую обусловленность и приобретает временные и пространственные контуры.
      В последнем счете культура и наука итальянского Возрождения были вызваны к жизни средиземноморской торговлей и экономическим - не только торговым, но и промышленным - развитием итальянских городов. Крестовые походы разрушили торговую гегемонию Византии и сделали города Италии и южной Франции центрами торговых и культурных связей с Левантом. Вскоре они стали и центрами ремесленного производства. Вслед за приморскими городами поднялись центры, где пересекались внутренние торговые пути. Во многих городах строились портовые сооружения, верфи и склады. Во всей Италии прокладывались дороги, кое-где рыли каналы, и почти повсюду вырастали сравнительно крупные гидротехнические сооружения. Социальная структура городов менялась.
      Еще резче менялись интересы и состав той среды, в которой вырастали поэты, художники, философы и ученые Италии.
      На улицах, площадях и набережных итальянских городов обсуждали религиозные, политические и литературные проблемы. Арены споров часто превращались в арены вооруженных столкновений. Горожане теснили старый феодальный нобилитет, герцоги и кондотьеры все в большей степени руководствовались интересами буржуазных кругов. В борьбу ремесленных цехов с аристократией все чаще вмешивались подмастерья и неимущие слои городского населения. Старые распри гвельфов и гибеллинов сменились столкновениями между Ватиканом и его непокорными духовными вассалами в Венеции, Неаполе, Тоскане и в других суверенных, независимых от светской власти пап областях.
      В XV в. наука вышла на площади итальянских городов и оказалась в напряженной обстановке. Накал классовой борьбы выразился не только в ожесточенности научных споров (выступления Бруно были, пожалуй, самыми резкими), но и в характере научного мышления. Оно быстро переходило от отдельных научных проблем {24} к основным гносеологическим и космологическим принципам, где наука сталкивалась с религией; и если ученый здесь останавливался, его мысль, воспринятая другими, шла дальше и явно, а чаще неявно касалась догматов католицизма и, что было еще опаснее, таких вопросов, как законность светской власти пап.
      В этой атмосфере развивалась итальянская натурфилософия
      XVI в., завершением которой явилась космология Бруно. Несколько слов о ее идейных истоках. Первым из них был глубокий кризис перипатетической философии. В университетах Падуи и Болоньи в XV-XVI вв. велись ожесточенные дебаты. Пьетро Помпонацци из Мантуи был наиболее известным представителем того направления итальянской философии, которое хотело очистить учение Аристотеля от позднейших наслоений.
      Он защищал натуралистическую версию Александра Афродизийского. Эта версия противопоставляла перипатетическую философию идеям Платона, считавшего природу рефлексом идеального мира напряженных сущностей, постижимых при освобождении познания от чувственно воспринимаемых образов. Александр Афродизийский, а за ним Помпонацци выдвигали на первый план натуралистическую, по существу материалистическую тенденцию Аристотеля; идеальные формы - это формы материальных объектов, они превращают материю в определенные предметы, превращают ее в упорядоченный материальный мир, неотделимы от материи и не имеют без нее реального бытия.
      Комментаторы Аристотеля, особенно арабские, подчеркивали и другую тенденцию Аристотеля, рассматривая его взгляды сквозь призму философии неоплатоников. Форма властвует над материей, она делает ее целесообразно-упорядоченной. Отсюда - иерархия телеологических, все более высоких и идеальных форм. Эта телеологическая иерархия была превращена в теологическую - католическую догматику божественного духа, управляющего бестелесным индивидуальным духом человека. Подобный переход не соответствовал подлинным идеям таких комментаторов Аристотеля, как Аверроэс, который не допускал полного отрыва идеальных форм от материи. Поэтому католическая схоластика стремилась не только препарировать творения Аристотеля, но и отбросить либо также препарировать позднейшие комментарии, выделить из их противоречивого и дуалистического содержания {25} телеологическую линию, превратить эту линию в теологическую и догматизировать ее, сформулировать в застывших, не подлежащих пересмотру канонических тезисах. Именно такова была тенденция Фомы Аквинского.
      Борьба против схоластики принимала различные формы, она выражалась в новой интерпретации, а иногда в противопоставлении греческих комментаторов арабским, в противопоставлении арабских комментаторов их позднейшей христианской интерпретации, в противопоставлении текстов самого Аристотеля всем его комментаторам, в попытках по-новому понять Платона и, наконец, в возврате к идеям греческих философов, живших до Платона и Аристотеля,- к идеям досократиков. Для мировоззрения Бруно особенно большое значение имела та струя антидогматической критики, которая радикально порвала не только с теми или иными версиями комментаторов, но и с перипатетизмом в целом, причем, что особенно важно, с перипатетической космологией.
      Перипатетическая космология в некоторой мере связана с теми собственно гносеологическими вопросами, которые оживленно дебатировались в XV-XVI вв. в гуманистических кругах. Идеальные формы, упорядочивающие природу, - это наиболее совершенные из геометрических форм, круговые и сферические. Они имеют абсолютное бытие и лежат в основе упорядоченной, "естественной" дислокации материальных тел. Отсюда иерархическая схема небесных сфер, концентрически окружающих Землю. Эти сферы не образованы самой природой в силу ее имманентных свойств, они существуют как рефлекс идеальной, совершенной схемы, господствующей над природой. Приближение тел к идеальной схеме - их движение к "естественным" местам представляет собой абсолютное движение. Пространство (Аристотель его не отделял от материи, но здесь был пункт возможного отделения) - неоднородно, оно включает границы и центр.
      Гуманистическая критика хотела отделить эту космологическую схему от ее теологической интерпретации, от уподобления теологической иерархии неба и Земли. Но вскоре был сделан другой шаг. Критика направила свои удары не на интерпретацию, а на космологическую схему Аристотеля как таковую. Тем самым гуманистическая критика в собственном смысле - сличение текстов, выяснение их действительного содержания и т. д. - {26} сменилась наблюдением и исследованием природы. Разумеется, и слово "сменилась", и слова "наблюдение" и "исследование" нужно понимать условно.
      Но интересы сместились от книжных к натуралистическим. О природе еще не думали вне книжной тенденции, но уже хотели именно такого сдвига. Это был переход от первоначального гуманизма к натурфилософии. Он охватил не только космологическую схему, по и проблему движения в его абстрактной форме, проблему строения вещества, проблему жизни и живого вещества. Позже, в начале XVII в., натурфилософия впитала в себя новые понятия, выросшие в прикладной механике, перестала быть натурфилософией, стала наукой в собственном смысле и вскоре обрела новые силы развития в эксперименте и математическом анализе. Уже у Галилея математика потеряла свою связь с концепцией идеальных, предсуществующих геометрических форм (эта связь дискредитировала математику в глазах Бруно), а у учеников Галилея она стала аппаратом естествознания.
      В итальянской натурфилософии XVI в. мы встречаем имена трех мыслителей, идеи которых в различной, но во всех случаях в существенной мере повлияли на Бруно. Это Джироламо Кардано, Бернардино Телезио и Франческо Патрицци. Все они были старшими современниками Бруно.
      Кардано вернулся к существовавшему задолго до него понятию мировой души. Но он понимает под ней материальную субстанцию, отождествляя ее со светом и теплом.
      Телезио был крупнейшим представителем натурфилософии Чинквоченто до Бруно. Его книга "О природе вещей сообразно их собственным принципам" характерна для эпохи, когда научная мысль стремилась разорвать перипатетизм, но не находила новых понятий и возвращалась к новой компоновке традиционных представлений. Исходная идея Телезио, как и всей итальянской натурфилософии, - природа, существующая без управляющей, упорядочивающей ее внешней, нематериальной перипатетической энтелехии, которая часто становилась исходным пунктом теологических догматов. Но это еще не новая система. Телезио не видит тех физических закономерностей, которые позволили бы естествознанию построить согласованную с наблюдениями картину природы, не испытывающей {27} нужды в нематериальной энтелехии. Телезио вводит дополнительное к перипатетическим противопоставлениям "малого и большого", "влажного и сухого" и т. д. противопоставление тепла и холода.
      Ему кажется, что оно отличается от перипатетических противопоставлений, эмпирически постижимо, реализует новый идеал науки, заменяет схоластику эмпирическим исследованием природы. Для формирования идей Бруно существенна аптиперипатетическая мысль Телезио о физической однородности Земли и неба. Телезио не удерживается на позициях эмпирического исследования. Он придает теплу и холоду антропоморфные черты, они одушевлены и сознательно соперничают, стремясь охватить вещество.
      Телезио тянется к эмпирическим констатациям, но он еще слишком гуманист, слишком далек от прикладной механики, он возвращается к Аристотеловым категориям, и провозглашенная аптиперипатетическая революция сводится к реформе: натурфилософ ограничивается исправлениями перипатетической физики и космологии.
      Патрицци так же, как Телезио, писал о теплоте и свете как об основных силах природы и так же хотел порвать с перипатетизмом. И так же не смог этого сделать, не смог построить новую систему мира. Патрицци попытался связать повое представление о природе с реформированным платонизмом. Он заменяет концепцию теплоты и света как деятельных начал, воздействующих на Аристотелевы стихии, новым учением о стихиях, в число которых входят свет и теплота. Свет в натурфилософии Патрицци заменяет широкое понятие движения в его Аристотелевом смысле. Он соединяет все явления с первопричиной, которую Патрицци отождествляет с богом. Такая программа выражена в полном названии книги Патрицци: "Новая философия Вселенной, в которой Аристотелевым методом не через движение, а через свет и светила мы восходим к первопричине; далее, по собственному методу Патрицци, созерцанию является все божество; наконец, по Платоновому методу, все существующее выводится от создателя -бога".
      Этих замечаний о непосредственных предшественниках Бруно достаточно, чтобы подойти к вопросу о его отношении к ним. Разумеется, речь идет не об отдельных оценках, которые часто отражали весьма переменчивые и зависящие от чисто личных причин настроения Бруно, {28} а об оценках, в какой-то мере соответствовавших действительной связи идей и действительным разногласиям. Но нам нужно сказать несколько слов о более отдаленных предшественниках. К ним, разумеется, принадлежит Коперник, книга которого вышла за пять лет до рождения Бруно, и философ, оказавший очень большое влияние на Бруно, Николай Кузанский. Он дал мыслителю Чинквеченто две идеи, которые приобрели у Бруно новый смысл и стали основой совершенно иных гносеологических и космологических концепций. Первая из них - знаменитая coincidentia oppositorum - совпадение противоположностей. Николай Кузанский находит его в природе; оно недоступно рациональному постижению, и из подобной констатации вытекает ограничение возможностей разума. Таков же смысл второй идеи - однородности и бесконечности пространства. Они свидетельствуют об ограниченности разума, который не может постичь ни бесконечность пространства, ни относительность положений и движений тел.
      Но бесконечность мира могла стать рациональной идеей, постижимой разумом. Более того, она могла стать рационалистической идеей, демонстрирующей потенции разума в незнании природы в целом. Бесконечность мира выражает его однородность, а однородность выражает существование инвариантного, независимого от переноса в пространстве, всеобщего закона. Такой закон - основа рационального постижения мира. Рассматривая бесконечный мир, мы видим в каждом локальном процессе реализацию закона. Это открывает дорогу переходу от чувственного восприятия единичного к рациональному постижению Всеобщего. На эту дорогу и стал Бруно. Для него бесконечно малое единичное не исчезает перед лицом бесконечно большого мира. Единичное отображает закономерность Всеобщего.
      Из средневековых мыслителей Бруно чаще всего ссылался на Раймонда Луллия, очень популярного философа и теолога конца XIII-начала XIV в. Основная идея Луллия - доказательство догматов христианства чисто логическими аргументами. Это был доведенный до крайности средневековый реализм - учение о реальности универсалий, т. е. общих понятий. Для Луллия конкретная вещь есть результат конкретизации и сочетания универсалий. Поэтому чисто логическое {29} манипулирование понятиями может дать достоверное представление о конкретном предмете - результате логического самодвижения понятий. Подобный панлогизм привел Луллия к мысли о логической машине, которая могла бы конструировать сравнительно конкретные утверждения теологии, философии, физики, медицины, права и т. д., комбинируя исходные весьма общие понятия. Машина Луллия состояла из концентрических кругов, вращавшихся независимо один от другого. Круги были разделены на части, "камеры", где были обозначены исходные понятия. Вращая концентрические круги, можно было сблизить различные "камеры" на кругах и получить при этом комбинации сближенных исходных понятий. Так, по мысли Луллия, можно было получить любое сочетание исходных понятий, т. е. любое конкретное утверждение.
      Луллия интересовали утверждения христианской веры. Он боролся против разграничения иррациональной веры и рационально постигаемых утверждений пауки, т. е. против возникшей в Средние века идеи двух истин. Эта идея позволяла сторонникам натуралистической интерпретации Аристотеля не вступать в явное противоречие с церковной догматикой и защищать позиции разума. С другой стороны, она давала теологам право отбрасывать рационалистическую критику догматов религии.
      Система логических операций и связанные с ней мнемонические рецепты то, что Луллий назвал "великим искусством",-были очень популярны еще в XVI в.
      Многие думали, что "великое искусство" позволит сравнительно легко запоминать содержание книг и с такой же легкостью выводить из имеющихся в них понятий новые и новые понятия.
      Здесь приведено только очень небольшое число имен и направлений, с которыми Бруно познакомился в Неаполе. Он знал, по всей вероятности, большую часть известных нам трактатов XV-XVI вв., а может быть, и некоторые неизвестные сейчас. Бруно знал и множество средневековых трактатов. Тексты Аристотеля и Платона он изучал очень тщательно. Следует заметить, что даже те работы Аристотеля, которые вызывали у пего крайнее раздражение, Бруно излагал весьма добросовестно. Токко - издатель латинских трудов Бруно говорит; {30} "Он не пропускал ни одного довода Аристотеля, и даже такие чуждые Бруно идеи, как опровержение бесконечности мира, он передавал скрупулезно и точно" 1.
      В целом Бруно принадлежал к той группе гуманистов Чинквеченто, которые не удовлетворялись ни очищением греческих либо арабских комментаторов Аристотеля, ни очищением самого Аристотеля, ни возвратом к более или менее реформированной философии неоплатоников или самого Платона. Бруно шел от Аристотеля и Платона к досократикам. Конечно, такая характеристика его интересов и симпатий очень схематична, и ее можно взять лишь в качестве отправной. Но она существенна для определения роли Бруно в предыстории классической науки.
      Изучая эволюцию научных представлений, можно не раз увидеть соответствие между поворотом к новым идеям и изменением исторической ретроспекции. В XVI- XVII вв. поворот к механической картине мира сопровождался переоценкой исторических ценностей. В отношении {31} Демокрита, Эпикура и Лукреция можно говорить о возврате в самом непосредственном смысле. Атомистика Гассенди была возрожденной атомистикой Эпикура и Лукреция, хотя она была и не только таким возрождением.
      Поскольку основные идеи античной атомистики были высказаны Демокритом, это было возвращение от Аристотеля и Платона к досократикам. Но здесь есть и другая связь с досократиками, существенная не столько для XVII, сколько для XVI в. Для итальянских натурфилософов этого века досократики были близки концепцией природы, которой не противостоит иная, управляющая ею нематериальная сила. Им был близок гилозоизм - мысль об одушевленности всей природы, исключавшая какой-либо надмировой дух. В итальянской натурфилософии XVI в. подобные реминисценции переплетались со сравнительно развитыми формами греческой атомистики, изложенной в Риме в поэме Лукреция. Лукреций оказал существенное воздействие на Бруно и на его непосредственных итальянских предшественников.
      Все сказанное о гуманистической эрудиции Бруно еще не раскрывает того нового, что не сводится к эрудиции, чего не было ни в древних, ни в средневековых трактатах, ни в литературе XV-XVI вв. Это новое возникало в сознании Бруно в течение всей его короткой жизни, и процесс кристаллизации новых идей был оборван мученической смертью, а их отстаивание, разработка и пропаганда оборвались на восемь лет раньше арестом.
      Скитания
      После окончания высшей монастырской школы Бруно защитил докторскую диссертацию. Он представил для защиты две темы: "Истинно то, что говорится в "Своде против язычников" (речь идет о сочинении Фомы Аквинского) и "Истинно то, что говорит магистр сентенций" (т. е. Петр Ломбардский). Защита диссертации проходила в Риме а не в Неаполе. Парижский библиотекарь Гильом Котэн, встречавшийся с Бруно в 1585 г., писал об этом {32} в своем дневнике со слов Бруно. По-видимому, в Риме Бруно не встретил той оппозиции, которая могла бы иметь место в Неаполе. Нет никаких свидетельств об обстоятельствах получения докторского звания, кроме короткой фразы Котэна и записей в университетах, где Бруно зарегистрирован как доктор богословия.
      Бруно знакомился с каноническими трудами, с запрещенными в Неаполе трактатами противников католицизма, включая Эразма Роттердамского, и приходил к радикальному отрицанию перипатетизма в условиях нараставшей контрреформации. Приведем прекрасную характеристику этого периода, принадлежащую Маколею:
      "Инквизиция была облечена новыми правами и вдохновлена новою энергией. Если где-либо показывались протестантизм или подобие протестантизма, они встречали преследование не мелочное и докучливое, но преклоняющее и сокрушающее всех, кроме немногих избранников. Всякий подозреваемый в ереси, как бы ни были высоки его звание, ученость и слава, знал, что он должен оправдаться перед строгим и неусыпным судом или умереть на костре. С одинаковой бдительностью были отыскиваемы и уничтожаемы еретические книги. Сочинения, находившиеся дотоле в каждом доме, были столь усердно преследуемы, что теперь нельзя найти ни одного экземпляра их в самых богатых библиотеках" 1.
      Уже в 1566 г. идеи Бруно, как мы уже знаем, разбирались в церковном суде. Но в 1576 г., сразу после получения докторской степени, Бруно оказался перед гораздо большей опасностью. На него поступил донос, одним из инициаторов, а возможно, и автором которого был Агостино Монтальчино. Донос с обвинением в ереси был направлен орденскому провинциалу в Неаполе, у которого уже хранились материалы предыдущих инквизиционных расследований, направленных против Бруно. Арест казался неминуемым. Бруно покинул Неаполь и отправился в Рим. Впоследствии на допросах он утверждал, что приехал из Неаполя, чтобы избежать заключения в тюрьму и представить оправдания Риму.
      По тем временам все дела о ереси в Неаполитанском вице-королевстве подлежали местному церковному суду и не были подвластны папской инквизиции. Исключение составляли лица духовного звания, на которых распространялась юрисдикция Рима.
      {33} В Риме, как сообщал Бруно, он находился в монастыре Санта Мария сопра Минерва в распоряжении прокуратора ордена. Материалы доноса и дел 1565 г. находились уже у прокуратора. Следствие шло в тайне. Бруно не знал содержания доноса.
      Видимо, надеясь на то, что речь идет о старых процессах, он выжидал и не предпринимал решительного шага. Но вот из Неаполя друзья сообщили, что при обыске в его келье в тайнике обнаружены творения святых отцов с запрещенными схолиями Эразма Роттердамского. Раздумывать было нечего. В Рим прибыл монах, только подозреваемый в еретических высказываниях и добровольно отдавшийся в руки высшей орденской инстанции. Теперь же это был пойманный с поличным отступник, нарушитель Индекса, и все материалы доноса приобретали непреоборимую силу. Ему грозили тюрьма, пытки, быть может, отлучение и казнь. Участь беглого монаха в случае поимки не могла грозить большим - Бруно решился тайно покинуть Рим.
      Переодевшись в светское платье, он пересек Тоскану, Модену, Парму и вступил на землю Генуэзской республики. Задержавшись ненадолго в Генуе, он в мае 1576 г. оказался в городе Ноли, на берегу Генуэзского залива. Здесь, вдали от Папской области, в месте, отделенном непроходимыми кряжами Апеннин и доступном только с моря, Бруно мог на первых порах обосноваться. Четыре месяца он жил в Ноли, занимаясь преподаванием грамматики детям и читая лекции о небесной сфере молодым дворянам. В Риме исчез молодой монах Джордано, в Ноли появился молодой ученый и дворянин Филиппе. Позже в Европе, покинув Италию, он вновь выступал под именем Джордано.
      Бруно тянуло в университетские центры, в места средоточия научной мысли. Начался период длительных 16-летних скитаний по Европе, ставший также периодом наиболее продуктивного творчества Бруно. Из Ноли морем Бруно направился в Савону, откуда можно было через альпийские перевалы перебраться в Турин. Не устроившись в Турине, он по реке По пересек Венецианскую республику, задержался на полтора месяца в Венеции и обосновался в Падуе. В Венеции Бруно издал свою первую книгу "О знамениях времени". Ни самой книги, ни ссылок на нее, ни каких-либо следов вообще не имеется. Ее назвал сам Бруно при допросе, заявив что опубликовал ее для заработка.
      {34} В Падую Бруно попал примерно в 1577 г. Здесь, как и всюду в Италии, в большей или меньшей мере гнет контрреформации душил свободную мысль и обрекал людей на постоянный страх репрессий. Так характеризовал Бруно положение интеллигенции в Италии в беседах с Гильомом Котэном в Париже в 1585-1586 гг. На втором году жизни в Падуе у Бруно созрело решение покинуть Италию. Он вновь одел монашеское облачение, которое открывало ему приют в монастырях Европы и создавало известный декорум общественного положения.