Моральный и религиозный климат

Они предписывали — и одновременно ограничивали — проведение празднеств и коллективных развлечений. Экзамены сопровождались подарками, увеселениями и банкетами — за счет получившего степень, которые укрепляли духовное единство группы, принимавшей в свое лоно нового члена. Как и попойки, potaciones первых гильдий, эти празднества представляли собой ритуалы, посредством которых корпорация утверждала сознание своей глубокой солидарности. Во время этих увеселений, в которые каждая страна привносила свои особенности (балы в Италии, бой быков в Испании), о себе заявляло единое племя интеллектуалов.

Добавим к ним ритуалы посвящения, которые не имели официального статуса, но которые ждали каждого нового студента университета, — новичка, первокурсника, именовавшегося тогда птенцом, молокососом (bejaune). Тексты по этому поводу известны нам по любопытному документу последующей эпохи, Manuale Scolarium конца XV в., по которому мы можем проследить далекие истоки этих студенческих обычаев. Инициация новичка описывается как церемония «чистилища», предназначенная для того, чтобы очистить юношу от его деревенской неотесанности, даже от первобытной дикости. Насмешке подлежат его звериный запах, блуждающий взгляд, его длинные уши, оскаленные зубы. Его избавляют от предполагаемых рогов и наростов. Его моют, ему подпиливают зубы. В пародийной исповеди он признается в своей невероятной греховности. Так будущий интеллектуал покидает свое первобытное состояние, которое весьма напоминает образ крестьянина, деревенщины в сатирической литературе эпохи. От животности он переходит к человечности, от сельского мира к городскому. Эти выродившиеся и почти лишенные первоначального содержания церемонии напоминают интеллектуалу, что он вырван из деревни, из сельской цивилизации, дикого мира земли. Антропологу есть что сказать по поводу психоанализа клириков.

Университетское благочестие

Наконец, статуты определяли благочестивые труды благотворительную деятельность, которую должна была осуществлять университетская корпорация. Уставы требовали от ее членов присутствия на некоторых религиозных службах, участия в процессиях и молебнах.

Прежде всего это касалось поклонения святым заступникам, в первую очередь св. Николаю, покровителю студентов, святым Косме и Дамиану, покровителям врачей, а также некоторым другим. В образах университетского мира мы обнаруживаем корпоративную тенденцию: священное сливается с мирским, с собственным ремеслом. Иисуса помещают среди докторов, святых представляют в одеяниях профессоров и магистров.

Университетская набожность вписывается в великие духовные движения того времени. В статутах парижского коллежа XIV века Ave Maria мы видим роль мэтров и студентов в расцветающей евхаристической набожности, их участие в процессиях Corpus Cbristi.

В религии интеллектуалов заметна общая духовная тенденция, берущая начало в XIII в.: вписаться в профессиональные группы городского мира. Профессиональная мораль становится одной из привилегированных областей религии. Учебники исповедников, озабоченных приспособлением к специфической деятельности социальных групп, регламентируют исповеди и покаяния в соответствии с профессиональными категориями и классами, определяют грехи крестьян, купцов, ремесленников, судей и т. д. Особое внимание в них уделяется грехам интеллектуалов, университетских преподавателей.

Но религия клириков не довольствуется одним лишь следованием благочестивым устремлениям века. Зачастую она желает направлять их или занять среди них свое собственное место. С этой точки зрения представляет интерес почитание Девы Марии среди интеллектуалов. Оно было очень живым. С начала XIII века в университетской среде получают хождение поэмы и молитвы специально посвященные Деве. Самым знаменитым был сборник Stella Mans, составленный парижским мэтром Иоанном Гарландским. Нет ничего удивительного в том, что эта набожность привносит женское начало в среду, которая, несмотря на наследие. голиардов, была сообществом мужчин, давших обет безбрачия. Но у интеллектуалов поклонение Деве Марии имело ряд особенностей. Оно всегда было насыщено богословскими темами, страстные дискуссии велись по поводу ее непорочного зачатия. Горячим сторонником последнего был Дунс Скот, а оппозицию ему по догматическим мотивам мы находим у св. Фомы Аквинского, следовавшего в этом за великим почитателем Девы, каковым был в предшествующем веке ев. Бернар. Кажется, что интеллектуалы желали сохранить в этом культе его интеллектуальное содержание. Им не хотелось, чтобы набожность делалась слишком аффективной, они стремились к равновесию между устремлениями духа и сердца. В предисловии к Stella Mans Иоанн Гарландский со всей наивностью выдает эти намерения: Я собрал здесь чудеса Девы, взятые из рассказов, обнаруженных мною в библиотеке Св. Женевьевы. Я обратил их в стихи, чтобы мои ученики в Париже получили живой пример… Материальной причиной здесь являются чудеса преславной Девы. Но я включил сюда также факты, коими интересуются физика, астрономия и теология… Конечной целью остается непрестанная вера в Христа. А она предполагает теологию и даже физику с астрономией. Как мы видим по этой Звезде Моря, университетские интеллектуалы хотели бы, чтобы она светила также светом науки.

Инструментарий

Как и положено ремесленнику, член университетской корпорации XIII в. был вооружен полным набором инструментов. Как писатель, лектор, профессор, он окружает себя необходимыми для его деятельности орудиями. Мы читаем об этом в Словаре парижского мэтра Иоанна Гарландского: Вот необходимые клирику инструменты: книги, пюпитр, ночная лампа с сальником и подсвечник, фонарь, воронка с чернилами, перо, отвес и линейка, стол, ферула, кафедра, черная доска, скребок из пемзы, мел. Пюпитр (pulpitum) называется по-французски lutrin (letrum); стоит заметить, что пюпитр снабжен градуированным подъемником, позволяющим поднимать книгу на необходимую для чтения высоту, ибо на пюпитр кладут книги. Скребком (plana) зовут железный инструмент, с помощью которого пергаментщики подготавливают пергамент.

Были обнаружены и другие инструменты, которые, если и не использовались каждым клириком, то составляли часть инструментария его помощников, например копиистов. А именно прикрепленные к пергаменту ручка и рулетка, позволявшие найти то место, на котором остановился переписчик.

Как специалист, интеллектуал нагружен всем этим багажом, отдаляющим его от клирика раннего средневековья: устное преподавание требовало от того лишь немногих принадлежностей для переписывания редких манускриптов, да и техника такого переписывания принимала во внимание в первую очередь эстетические соображения.

Если устные занятия остаются основой основ университетской жизни, то книга уже стала фундаментом образования. Принимая во внимание весь этот обременяющий интеллектуала багаж, становится понятным, почему Франциск Ассизский, апостол безыскусной строгости, был — помимо всех прочих причин — враждебно настроен к этой деятельности, требовавшей все больше и больше материального оборудования.

Книга как инструмент

Университетская книга представляет собой иной объект, нежели книга раннего средневековья. Она связана с совершенно новым техническим, социальным и экономическим контекстом. Она является выражением другой цивилизации. Меняется само письмо, приспосабливаясь к новым условиям, как точно заметил Анри Пиренн:

Скоропись соответствует цивилизации, в которой письменность стала неотъемлемой частью жизни как общества, так и индивидов; минускул (Каролингской эпохи) представляет собой каллиграфию класса образованных, коим ограничивается грамотность и в котором она воспроизводится. Очень важно отметить, что скоропись вновь появляется наряду с минускулом в первой половине XIII в., т. е. именно в ту эпоху, когда социальный прогресс, развитие экономики и светской культуры вновь сделали общераспространенной потребность в умении писать. В своей превосходной работе отец Дестре1 показал весь размах той революции, которая происходила в XIII столетии в области книжной техники. Эта революция разыгрывалась на сцене университетской мастерской.

Преподаватели и студенты должны были читать включенных в программу авторов, требовалось сохранять курсы лекций профессоров. Студенты их конспектировали, и до нас дошло некоторое число таких записей (relationes). Более того, эти курсы нужно было быстро распространять, чтобы с ними можно было сверяться во время экзамена. Это означало, что они должны были производиться не в единственном экземпляре. Основой такой работы было то, что получило название pecia. Зачитаем описание о. Дестре: Первая официальная копия сочинения, которое хотели пустить 6 обращение, изготавливалась в тетрадях по четыре страницы каждая. Такая тетрадь делалась из овечьей кожи, сложенной вчетверо и называемой пьесой, pecia. Благодаря этим пьесам, передаваемым от одного переписчика другому и составлявшим при их соединении то, что называлось exemplar, бремени, необходимого одному переписчику для изготовления одной копии книги в шестьдесят пьес, стало достаточно для того, чтобы сорок писцов могли переписать текст. Это делалось под контролем университета, и текст становился своего рода официальным.

Возможность распространять официальные тексты курсов лекций имела огромное значение для университетов. Статуты 1264 г. Падуанского университета провозглашали это следующим образом: без экземпляров не было бы и университета.

Рост интенсивности в использовании книг преподавателями и студентами повлек за собой целый ряд последствий. Прогресс в обработке пергамента позволял получать листы меньшей толщины, более гибкие и не такие желтые, как у прежних манускриптов. В Италии, где техника развивалась быстрее, листы получались очень тонкими и удивительной белизны.

Изменился и формат книги. Ранее это были фолианты, которые годились только для рукописей, создаваемых в аббатствах, где они и должны были оставаться. Теперь к книге часто обращаются, ее перевозят с места на место. Ее формат уменьшается, ею удобнее пользоваться.

Более скорый готический минускул заменяет прежние буквы. Он имеет различные варианты в зависимости от университетского центра: существуют парижский, английский, болонский минускулы. Он также соответствует прогрессу техники: на место тростинки приходит птичье перо, чаще всего гусиное, что способствует большей легкости и быстроте работы.

Уменьшается орнамент — литеры и миниатюры теперь делаются серийно. Если юридические манускрипты зачастую остаются роскошными — юристы принадлежали в основном к классу богатых, — то книги чаще всего бедных философов и богословов лишь изредка снабжались миниатюрами. Порой переписчик оставлял свободное место для литер и миниатюр, чтобы скромный покупатель мог приобрести рукопись как таковую, тогда как богатый клиент имел возможность заказать рисунки и тем самым заполнить пустоты.

К этим важным деталям можно прибавить обилие сокращений (производить нужно быстро), прогресс в нумерации, рубрикации, составлении оглавлений, списков сокращений, представлении материалов в алфавитном порядке там, где это было возможно. Все это делалось для облегчения работы с книгой. Развитие интеллектуального ремесла произвело эру учебников (manuales), т. е. книг, которыми манипулируют, которые часто держат в руках. Это свидетельствует о необычайном ускорении оборота книг, широком распространении письменной культуры. Первая революция свершилась — книга уже более не является предметом роскоши, она стала инструментом. Речь тут идет не столько о возрождении чего-то бывшего раньше, но о рождении нового — этапа на пути к печатному станку.

В качестве инструмента книга сделалась промышленным продуктом и предметом торговли. Под сенью университетов появляется множество переписчиков — чаще всего ими были бедные студенты, зарабатывавшие таким образом на хлеб насущный, — и библиотекарей (stationarii). Они стали неотъемлемой частью университета и с полным на то правом считались его работниками, пользуясь теми же привилегиями, что и преподаватели со студентами; на них распространялась юрисдикция университета. Тем самым росла численность членов корпорации, распространявшейся на целый ряд вспомогательных ремесел. У интеллектуальной индустрии имеются собственные сопутствующие отрасли. Иные из этих производителей и торговцев становились влиятельными лицами. Рядом с «ремесленниками, чья деятельность сводилась к перепродаже нескольких подержанных книг», появляются другие, «чья роль возрастала до положения международного издателя».

Метод: схоластика

Наряду с инструментарием техник-интеллектуал обладал собственным методом — схоластикой. Известные ученые, прежде всего Грабман, поведали нам о возникновении и истории схоластики. Отец Шеню в своем Введении в исследование св. Фомы Аквинского дал блестящее ее изложение. Схоластика стала жертвой светских очернений, в нее трудно проникнуть без соответствующей подготовки, да и техническая ее сторона может отталкивать. Попробуем дать самое общее ее описание. Путеводной нитью нам могут послужить слова отца Шеню: Мышление есть ремесло, законы которого зафиксированы самым тщательным образом.

Словарь

Прежде всего законы языка. Знаменитые контроверзы между реалистами и номиналистами заполняли средневековую мысль именно потому, что интеллектуалы той эпохи придавали словам истинную силу и их заботило определение их содержания. Для них было существенно знание отношений между словом, понятием и бытием. Такое знание по сути своей противоположно тому пустословию, в котором часто обвиняли схоластику, хотя иногда она впадала в словесные игры в XIII в. и довольно часто в более поздние времена. Мыслители и профессора средних веков желали знать, о чем они говорят. Схоластика строилась на фундаменте грамматики. Схоласты являются наследниками Бернара Шартрского и Абеляра.

Диалектика

Затем следуют законы доказательства. Вторым этажом схоластики является диалектика, т. е. совокупность процедур, которые делают проблемой объект наблюдения, раскрывают его, защищают от нападок оппонентов, распутывают, убеждают слушателя или читателя. Опасность представляют пустые рассуждения — уже не вербализм, а пустословие. Диалектике следует придать содержательность не только слов, но действенной мысли. Университетские профессора были наследниками Иоанна Солсберийского, который говорил: Логика сама по себе бескровна и бесплодна; она не родит мысли, если не зачнет ее где-то на стороне.

Авторитет

Схоластика питается текстами. Она представляет собой метод авторитета, она опирается на двойную поддержку предшествующих цивилизаций: христианства и античной мысли, обогащенной, как мы видели, ответвлением арабской мысли. Схоластика — плод определенного времени, возрождения. Она впитывает в себя прошлое западной цивилизации. Библия, отцы церкви, Платон, Аристотель, арабы — вот исходные данные, материалы для творчества. От интеллектуалов XII в. схоласты унаследовали обостренное чувство необходимости и неизбежности прогресса истории и мысли. Пользуясь этими материалами, они строят собственное здание. На фундаменте возводятся новые этажи, появляются оригинальные пристройки. Вслед за Бернаром Шартрским они взбираются на плечи древних, чтобы дальше видеть. Мы никогда не найдем истины, — говорит Гильберт из Турнэ, — если удовлетворимся уже отысканным… Писавшие до нас — нам не господа или вожатые. Истина открыта всем, ею полностью еще никто не владел. Таков изумительный порыв интеллектуального оптимизма, противостоящий печальному: все уже сказано, мы пришли слишком поздно…

Разум: теология как наука

Итак, законы подражания схоластика соединяет с законами разума, предписания авторитета с аргументами науки. Более того, теология взывает к разуму, она становится наукой — в этом проявляется решительный прогресс века. Схоласты развивают подразумеваемое Писанием приглашение, побуждающее верующего постичь свою веру разумом: Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (I Пет. 3, 15). Они отвечают на призыв св. Павла, для которого вера есть уверенность в невидимом (argumentum поп apparentium) (Евр. 11, 1). После Гийома Овернского, новатора в этой области, и вплоть до св. Фомы, давшего богословской науке самое строгое изложение, схоласты прибегают к богословскому разуму, разуму, просветленному верой (ratio fide illustrata). Глубокая формула Ансельма — верую, чтобы, понимать (fides quaerens intellectus), — проясняется, когда Фома Аквинский возводит ее в принцип: благодать не упраздняет природу, но ее завершает (gratia поп toll it naturam sed perficit).

Нет ничего более далекого от обскурантизма, чем схоластика, для которой рассудок находит свое завершение в разуме, чьи проблески возвышаются до света.

Имея такое основание, схоластика конструировалась в университетской работе, следуя собственным методам.

Упражнения: quaestio, disputatio, quodlibet

Фундаментом служит комментарий к тексту, lectio. Это — глубокий его анализ, начинающийся с разбора грамматики, дающего букву (littera), возвышающийся затем до логического анализа, приносящего смысл (sensus), и завершающийся экзегезой, открывающей научное и идейное содержание мысли (sententia).

Но комментарий рождает дискуссию. Диалектика позволяет превзойти понимание текста, чтобы обратиться к поднятым в нем проблемам; изучение фактов освобождает место поиску истины. Экзегеза сменяется множеством проблем. Согласно установленным процедурам, lectio развивается в quaestio. Университетский интеллектуал рождается в то мгновение, когда он «ставит под вопрос» текст, остающийся для него теперь только опорой, когда от пассивности он переходит к активности. Мэтр является уже не экзегетом, но мыслителем. Он предлагает решения проблем, он сам их творит. Результатом quaestio является determinatio — произведение его собственной мысли.

В XIII в. quaestio отходит вообще от всякого текста. Оно существует само по себе. При активном участии преподавателей и студентов оно превращается в предмет дискуссии, становится disputatio.

Отец Мандонне [3] дал классическое описание диспута:

Когда один из мэтров начинал диспут, прекращались все лекции, которые читали в то утро мэтры и бакалавры факультета. Только сам этот мэтр перед началом диспута читал короткую лекцию, чтобы дать время собраться его ассистентам; затем начинался диспут. Он занимал значительную часть утра. Все бакалавры факультета и ученики мэтра, который бел диспут, должны были присутствовать при этом упражнении. Прочие мэтры и студенты, видимо, свободно решали сами, приходить им или нет, но не вызывает сомнений то, что они являлись 6 большем или меньшем числе в зависимости от репутации мэтра и темы дискуссии. Парижское духовенство, равно как и прелаты с прочими церковнослужителями, проездом находившиеся в столице, охотно посещали эти будоражившие умы поединки. Диспут был турниром для клириков.

Предлагаемый к обсуждению вопрос утверждался заранее тем мэтром, который должен был вести диспут. Тема и день диспута объявлялись в других школах факультета.

Диспут происходил под руководством мэтра, но не он, собственно говоря, диспутировал. Это делал его бакалавр, который занимал место отвечающего на возражения, осваивая тем самым эти приемы. Возражения обычно представлялись в обратном порядке: сначала присутствующими мэтрами, затем бакалаврами и, наконец, студентами, если у них таковые имелись. Бакалавр отвечал на предъявляемые аргументы, при необходимости вмешивался сам мэтр. Таков был общий вид обычного диспута; но это была лишь первая его часть, хотя главная и самая оживленная.

Выдвинутые во время диспута возражения и ответы на них не обладали неким предустановленным порядком. С точки зрения доктринальной этот неупорядоченный материал напоминал, скорее, развалины после боя, нежели подготовленные для постройки материалы. Поэтому за этим первым сеансом следовал второй, называвшийся магистральным определением.

В первый учебный день, т. е. в тот день, когда открывший диспут мэтр мог прочитать лекцию, поскольку воскресенье, праздничный день или какое-нибудь другое препятствие могли ему помешать выступить сразу же, на следующий день, мэтр возвращался к теме, обсуждавшейся в его школе ранее. Насколько ему позволял материал обсуждения, он приводил 6 логический порядок выдвинутые против него возражения, придавал им законченную формулировку. За возражениями следовали аргументы в пользу предложенного им учения. Затем он переходил к доктринальному разъяснению, которое в большей или меньшей степени проистекало из обсуждавшегося вопроса. Именно оно составляло центральную и важнейшую часть второго сеанса, determinatio. Он завершал диспут ответами на каждое из возражений против его тезисов…

Акт determinatio, записанный мэтром или одним из слушателей, был конечной целью диспута.

Вот в какой обстановке получал развитие особый жанр: диспут quodlibet. Дважды в год мэтры могли занимать кафедру, предлагая рассматривать проблему, поставленную кем угодно и по какому угодно поводу (de quolibet ad voluntatem cujuslibet). Отец Глорье [4] описал это упражнение следующим образом:

Представление начиналось от трех до шести утра, во всяком случае, очень рано, поскольку диспут мог продлиться очень долго. Для него были характерны причудливость, импровизация, неопределенность. Во время самого диспута аргументы не отличались от всех прочих, но его особенностью было то, что инициатива принадлежала не самому мэтру, а его ассистентам. При обычном диспуте мэтр заранее объявлял о занимающих его предметах, он размышлял над ними и готовился к их обсуждению. Во время диспута quodlibet кто угодно мог поднять какую угодно проблему. Это представляло немалую опасность для принимавшего вызов мэтра. Вопросы или возражения могли выдвигаться со всех сторон, они могли быть враждебными, курьезными, мудреными, какими угодно. Его могли спрашивать искренне, чтобы, узнать его мнение; но могли попытаться запутать в противоречиях, вынудить высказаться по рискованным темам, о коих он предпочел бы молчать. Иной раз его расспрашивал любопытствующий чужестранец или беспокойный ум; часто — ревнивый соперник или пытливый мэтр, пытающийся поставить его в затруднительное положение. Иногда темы были интересными и ясными, иной раз вопросы были двусмысленными, и мэтру было не просто в точности уловить их истинный смысл. Одни слушатели чистосердечно ограничивались чисто интеллектуальной сферой; другие пытались вытянуть из него задние мысли о политике или желали его очернить… Тому, кто решался вести такой диспут, следовало обладать незаурядным умом и чуть ли не универсальной компетентностью.

Так развивалась схоластика, учительница строгости, вдохновительница оригинальной мысли, подчиняющейся законам разума. Она оставила свой неизгладимый след в западном мышлении, которое благодаря ей совершило один из решающих шагов вперед. Конечно, речь идет о схоластике XIII в., периоде ее зрелости, когда она направлялась острыми, требовательными и пылкими умами. Пламенеющая схоластика конца средневековья могла вызывать обоснованное презрение Эразма, Аютера или Рабле. Барочная схоластика возбуждала законную неприязнь Мальбранша. Но дух и обычаи схоластики вошли в последующее развитие западной мысли. Как бы то ни было, ей многим обязан Декарт. В заключение своей глубокой книги Этьен Жильсон написал: Невозможно понять картезианство, не сопоставляя его постоянно с той схоластикой, которой оно пренебрегало, но в лоне которой оно возникло и которой оно, можно сказать, питалось, поскольку ее ассимилировало.

Противоречия — как жить? Плата или бенефиций?

Однако при всем этом вооружении интеллектуал XIII в. сталкивался с множеством неясностей перед лицом нелегкого выбора. Противоречия заявляли о себе по ходу следовавших один за другим университетских кризисов.

Проблемы были в первую очередь материального порядка. Они весьма его занимали.

Первый вопрос был: как жить? С того момента, как интеллектуал перестал быть монахом на содержании общины, он должен был зарабатывать себе на жизнь. В городах проблемы питания и жилья, одежды и оснащения — книги стоили дорого — были мучительны. Отныне студенческое поприще обходилось тем дороже, чем дольше длилось обучение.

Имелось два решения этой проблемы: плата или бенефиции для мэтра, стипендия или пребенда для студента. Оплата могла осуществляться в двух формах: мэтру платили либо его ученики, либо гражданские власти. Стипендия могла быть лично дарована меценатом или же быть дотацией общественного органа или представителя политической власти.

За этими решениями стояли расходящиеся в разные стороны обязательства. Первым фундаментальным выбором был выбор между платой и бенефицием. В первом случае интеллектуал решительно утверждал себя как работника, как производителя. Во втором случае он жил не плодами своей деятельности, но мог заниматься ею, поскольку являлся рантье. Тем самым должен был определиться его социально-экономический статус: быть ему тружеником или привилегированным?

За этим первым выбором вырисовывались другие — меньшей значимости, но тоже немаловажные.

В том случае, если он принимал плату, он мог быть торговцем (если платили ученики), чиновником (если ему возмещали труды коммунальные власти или правитель) или своего рода прислугой (если он жил за счет щедрости какого-нибудь мецената).

Будучи пребендарием, он мог получать бенефиции в зависимости от закрепленной за ним интеллектуальной функции, что делало его специализированным клириком. Либо он мог получить бенефиции, который числился за другой пастырской обязанностью, кюре или аббата, и тогда он был интеллектуалом лишь по случаю, даже вопреки своей церковной должности.

С XII в. выбор зависел от обстоятельств места и времени, от положения и психологии данного индивида.

Но можно выявить некоторые тенденции. Мэтры были склонны жить на деньги, которые платили им ученики. Принимая такое решение, они имели то преимущество, что были свободными по отношению к светской власти: коммуны, князя, церкви и даже мецената. Это казалось им естественным, поскольку в наибольшей мере отвечало обычаям той городской стройки, членами которой они себя считали. Они продавали свою науку и образованность подобно ремесленникам, торгующим продуктами своего труда, и подкрепляли торговлю требованиями соответствующих законов, чему мы находим многочисленные свидетельства. Главное из них заключается в том, что всякий труд заслуживает оплаты. Это утверждалось в учебниках для исповедников:

мэтр может принимать деньги от студентов — collecta — по цене его труда, его усилий. Об этом часто напоминают университетские преподаватели, как, например, доктора права в Падуе в 1382 г.: Мы полагаем, что неразумно работать, не получая от своем труда прибытка. А потому мы предписываем, чтобы доктор. принявший от имени факультета учащегося, получал от последнего в признание своих трудов три штуки материи и четыре флакона вина, либо один дукат. Поэтому мэтры преследовали неисправно плативших студентов. Уже знаменитый юрист из Болоньи Одофредус писал: Я заявляю, что на будущий год буду читать обязательный курс на совесть, как я это делал всегда; но я сомневаюсь в том, что стану читать дополнительные курсы, поскольку студенты платят неисправно; они желают знать, но не желают платить, следуя известной поговорке: «Знаний-то все хотят, но никто не хочет платить за них».

Что касается студентов, то, если судить по их письмам, будь они подлинными или приписываемыми им, например в пособиях по составлению писем, то они хотели, чтобы их содержала либо их семья, либо какой-нибудь благодетель.

Церковь и в особенности папский престол считали своим долгом урегулировать эту проблему. Церковь настаивала на бесплатном образовании. Эта позиция мотивировалась прежде всего желанием обеспечить получение образования студентам-беднякам. Другие основания ее восходили к архаике, к тому периоду, когда существовало только религиозное образование, притязавшее на то, что знание есть дар божий, а потому торговля им равноценна симонии; к тому же обучение считалось составной частью церковного служения (officium) клирика. Св. Бернар обличал доходы мэтров как презренную прибыль {turpis quaestus} в одном из своих знаменитых текстов.

Папство приняло целый ряд мер по этому поводу. Па третьем Латсранском Соборе в 1179 г. папа Александр III провозгласил принцип бесплатности образования, и к этому решению призывали многие из последующих пап. Одновременно при каждой кафедральной церкви должны были создаваться школы, преподаватели которых обеспечивались бенефицием.

Но тем самым папство оказалось привязанным к интересам интеллектуалов, обреченных просить у него бенефиции, а это остановило или, по крайней мере, заметным образом затормозило движение, которое вело интеллектуалов к освобождению от церковной зависимости.

В результате профессорами в университете могли быть лишь те, кто принимал эту материальную зависимость от церкви. Конечно, наряду с университетами, несмотря на яростное сопротивление церкви, могли основываться светские школы, но вместо того, чтобы давать общее образование, они ограничивались техническим образованием, предназначенным для купцов:

письмом, счетом, иностранным языком.