1. Не каждая лошадь кобыла, но каждая кобыла – лошадь

(аудиозапись)

Передо мной на столе лежит пистолет – не копия-пневмашка и не газовик – боевой, хотя закон о короткостволе так и не приняли, а теперь принимать уже поздно, да и некому… Но мой «иж» вполне легальный, получен в ОВД[17] при убытии в командировку, и номер на вороненом металле вполне соответствует цифрам, записанным в моих удостоверении и лицензии.

Рядом с пистолетом лежит диктофон «Олимпус». Тоже вполне законный. Не замаскированный под авторучку, пуговицу или под визитную карточку (последний писк моды и хит сезона), хотя у нас в агентстве с избытком хватает таких игрушек, запретных для простых граждан.

Но диктофон выглядит именно как диктофон. Он мой личный, приобретенный за кровные денежки. Хотя и служебный у меня сохранился, выглядит он как банковская кредитка. Но запись, сделанная на кредитку, наверняка пропадет. Кого теперь заинтересует кредитная карта, лежащая на видном месте? От бумажных денег и то больше проку. Их можно использовать для растопки, например. Или для подтирки.

Смешно, но совсем недавно я надеялся, что именно этот «Олимпус» поможет мне обеспечить безбедную жизнь по окончании нынешней службы. Вернее, многочисленные записи, сделанные «Олимпусом» и не сданные вместе со служебными отчетами…

И вот как все обернулось. В последние время жизнь мне обеспечивал исключительно «иж». Не то чтобы совсем безбедную жизнь, но все же…

Теперь не будет обеспечивать. И даже если бы сегодняшняя вылазка завершилась иначе – не обеспечил бы.

Потому что в «иже» остался один патрон, последний. Очень жаль. Собирался еще за неделю до отъезда зайти в салон, прикупить пару коробочек «маслят» и в тир заглянуть, давненько не бывал, да так и прособирался… А если бы и собрался, из Москвы лишние патроны сюда бы не повез… Не ожидалось здесь перестрелок, да и закон неодобрительно относится к людям, таскающим с собой более двадцати положенных патронов на ствол, второй раз прищучат – прощай, лицензия.

В памяти «Олимпуса», наоборот, свободного места до хрена. Больше, чем требуется, тридцать два часа с минутами. Тридцать из них я бы с легкой душой обменял на пару патронов. Ау, нет желающих совершить ченч? Желающих нет, в квартире я один. Это была шутка. Несмешная. Что-то не то с моим чувством юмора… И не только с ним.

Ладно, проехали. Расскажу по порядку, с чего для меня лично все началось. А чем все закончится, вы услышите в конце записи.

А если… В общем, если вы меня сейчас слушаете, быстренько загляните в конец этого аудиофайла. И если не услышите звук выстрела, хватайте диктофон и уносите ноги. Потому что я могу быть где-то рядом… И могу быть опасен. Вернее, не совсем я. Но все равно опасен…

Итак, будем считать, что все в порядке, выстрел вы услышали. Продолжим.

…«Сапсан» прибыл в Питер утром двадцать второго июня, в половине одиннадцатого, но мы всей компанией сидели в своем втором вагоне еще сорок минут – режим усиленной безопасности, не шутка. Чужих в вагоне не было, все билеты выкупили, и с десяток мест пустовало, но нашим принципалам десять пропавших билетов пустяк, семечки. В общем, все свои. Вся головка и верхушка – Мясистый, Чемпион, Рукоблуд, Тортилла, Матрасник, Распутин… Из московских авторитетов только Сумчатый с нами не ехал. Он, по слухам, напрямую из Америки прилетел, его в Пулково встречали. Остальные все тут. Кроме Кобылы, разумеется. Ее, как виновницу торжества, сюда первой доставили. В цинковом ящике.

Они, принципалы, и не знали, что под такими оперативными псевдонимами – вроде Кобылы и Рукоблуда – их называют не только в разговорах чоповцев, но и в наших внутренних документах. А знали бы, не расстроились, брань на вороту не виснет.

Доехали весело. Мы-то не пили, на службе нельзя, а наниматели наши не то чтобы в лежку, но маленько расслабились… И в памяти «Олимпуса» новая интересная запись появилась. Я тогда считал, что интересная… А теперь… Все дохлой Кобыле под хвост.

Наконец выпустили и нас на перрон. Все встречающие-провожающие уже рассосались, полицейское оцепление осталось да люди с телекамерами. Оцепление, кстати, не только ради нас выставили: все прибывшие через кордон узкой струйкой просачивались; чуть кто на вид подозрительный – тут же на медобследование. Режим усиленной безопасности, РУБ в сокращении.

Вытряхнулись на перрон, и мы по инструкции тут же – внутреннее кольцо, журналюги объективами целятся, принципалы морды лица от них отворачивают, потому как помяты слегка и некиногеничны. Но мой-то, Распутин, мимо камер пройти не мог. У него рефлекс условный, как у собак Павлова. Толкнул речугу небольшую, я особо не вслушивался, все тот же малый джентльменский набор, что и на московском перроне, перед отъездом: не забудем, не простим (Кобылу и ее погубителей соответственно), РУБ – предпоследний шаг к фашизму и генеральная репетиция тридцать седьмого года, ну и прочая лабуда… Все как всегда. Разошелся, в глазках черных и блестящих бесенята прыгают, совсем как у Ефимыча первого и настоящего, – насколько я того по фильмам представляю, разумеется. В вагоне куда как интереснее про смерть Кобылы говорил, про «Олимпус» не зная. А на меня и внимания не обращал, что для них охрана? – так, предметы меблировки.

Вокзал обошли через какой-то боковой проход, тоже оцепленный, ладно хоть через санкордон просачиваться не заставили. Расселись по машинам, поехали. Прощание в Манеже уже шло, но наши для начала в гостиницу – надо же над помятыми физиями визажистам дать поработать, прежде чем под камеры выставляться. И тут все как всегда.

А вот город, пока ехали, непривычно выглядел. Пустынно. Москва, наоборот, в те дни на муравейник походила, куда кто-то ацетона плеснул и вот-вот спичку поднесет. А здесь улицы-проспекты пустые, если не считать патрулей и постов. Машин мало, прохожих почти нет… Но это в центре, а что в спальных районах творилось, я тогда не знал.

Еще дней десять назад совсем по-другому Питер выглядел. Распутин последний год повадился сюда постоянно мотаться, каждые две недели, а то и чаще. А мне на руку, жена в Москве, а в Питере – Люська, как с дежурства сменяюсь, не в гостинице ночую, у нее… Обжился там немножко, вещички кое-какие завел, ключи себе от ее квартирки сделал. Но без обязательств. По утру все четко: служба, дорогая, труба зовет. Она, наверное, планы какие-то в отношении меня строила – развести, окольцевать… Но кого теперь волнует, какие у нее были планы. Лучше б у нее была пара банок тушенки в холодильнике. Потому что последние часы я провел именно в Люськиной квартире, и жрать поначалу хотелось не по-детски. Теперь уже не хочется…

Но что-то я не о том… Вернемся к теме.

…Хоронили на Никольском, у Лавры. Я кладбища не люблю. Бываю при необходимости, но не люблю. Однако это понравилось – старое, хоронят редко, в исключительных случаях, и уже не как погост смотрится, а как парк вроде бы с архитектурными прибамбасами… Зелень, деревья старые, прудик неподалеку от кладбищенской церкви, живописный такой, вытянутый, утки плавают, рыбешка даже какая-то всплескивает…

Я еще подумал (вот дурак-то!), что хорошо бы здесь лечь, когда срок придет. Уютное место, тихое, спокойное… Ага. Знал бы, что там через час начнется, рванул бы из уютного местечка без оглядки, плюнув и на Распутина, и на свое начальство… Но я не знал.

А началось все с того…

Секундочку… Кажется, пришла пора сделать инъекцию…

2. Не все, пойманное в реке, годится в пищу

Мотня невода подошла к берегу тяжело и перекособочившись, потеряв правильную конусовидную форму. Что-то там, внутри, лежало большое, зацепленное со дна Луги. Не здоровенная рыбина, понятно, уж на рыбу-то у Свиридыча глаз был наметан. Топляк, наверное. Сорок лет, как прекратили по реке молевой сплав, а топляков меньше не становится, расчищай тони, не расчищай, все равно новых по весне нанесет. Что ж не нанести, если на иных плесах на дне слой в два-три метра из утонувших бревен вперемешку с илом и песком. Лет на сто еще хватит…

Свиридыч не ошибся. Он в рыболовных делах ошибался крайне редко. Внутри сетного мешка и впрямь не затаилась громадная рыбина, отчего-то не пожелавшая бороться за жизнь и свободу. Хотя рыбы хватало: тяжело ворочались золотистые лещи, извивались сомята – откуда-то, то ли с низовьев, то ли с верховьев, заплыло в тот год множество сомят, мелких, килограмма по полтора-два – ни дать, ни взять головастики: усатая башка да хвост. Лещей собирали в мешки, сомят бросали обратно в воду, пусть подрастают. Еще кое-какой прилов случился: пяток щук, пара голавлей приличных, жерех один сдуру влетел. Нормально притонились. Не то чтобы очень удачно, на этом месте и лососек цеплять случалось, – но нормально. В пропорцию. На троих поделить – вполне прилично получится. А если учесть, одному из их троицы пока лишь полдоли причитается, так и вовсе хорошо. Не зря бензин жгли и невод мочили.

Этот выезд с неводом был первым в сезоне, пробным, по весне больше ставные сети да мережи в ходу. Потому и отправились втроем – чтобы семидесятиметровый невод вытянуть, троих хватает. Ну а позже и снасть будет солиднее, и бригада многочисленнее.

Постепенно выворачивая мотню, выбирая рыбу и вычищая мелкий донный мусор, они помаленьку добрались и до удлиненного предмета, облепленного водорослями и принятого Свиридычем за топляк.

Но это был не топляк.

И не иной рукотворный или природный предмет, угодивший в Лугу.

Мертвец.

Утопленник.

Причем оказался он на дне или своей, или чужой злой волей, но в любом разе не вследствие несчастного случая: от шеи мертвеца тянулся не то провод, не то веревка, толком не разглядеть под слоем зеленовато-серой слизи.

– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… – дурашливо продекламировал Николка, шестнадцатилетний сын Парамоши, уже пару лет помаленьку привлекаемый отцом к семейному промыслу. Вроде и балагурить пытался, но голос подрагивал… Непривычный.

Свиридыч глянул на оболтуса неодобрительно, но ничего не сказал. Вновь перевел взгляд на мертвяка.

Обосновался тот на дне реки давненько… Кожа серая с густым синеватым отливом и натянута туго, не сморщена, как у свежих утопленников. Счет на недели идет, а точнее сказать трудно: вода в Луге холодная, на дворе июнь, но купаться пока народ отваживается, лишь парясь в бане и хорошенько кирнув… Или просто хорошенько кирнув. Вот еще недельки три тепло продержится, так и купальщиков на берегах полно будет, и мертвяки куда быстрее разлагаться начнут…

Но когда именно этот бедолага нырнул и не вынырнул, дело десятое. Гораздо важнее решить, что с негаданным презентом Нептуна делать.

Пока Свиридыч решал (его право единолично принимать решения никем в небольшом коллективе не оспаривалось), Николка помаленьку оправился и занялся самодеятельностью. Отнюдь не художественной, хотя сам, возможно, считал иначе. Вытащил мобилу и стал прилаживаться сфотографировать мертвеца, а то и вообще заснять на видео.

– Парамоша… – укоризненно протянул Свиридыч.

Парамоша все понял без долгих объяснений: протопал к отпрыску, забрал мобилу. И тут же – хрясь! – заехал по уху. Не так чтоб с ног долой, хотя руку имел тяжелую. Но вполне чувствительно. Спросил спокойным и ровным тоном:

– Я зачем, Колюсь, тебе эту хреновину покупал?

Николка молчал, обиженно сопел и хлопал ресницами.

Хрясь! – воспитательный процесс продолжился. На сей раз прилетело другому уху, для симметрии.

– Так зачем? – спросил Парамоша так же спокойно и ровно.

– Чтоб звонить… – ответило чадо, хлюпнув носом.

– Верно, чтоб звонить. А не для того, чтоб ты ролики по тырнетам раскладывал.

Парамоша отвернулся, сочтя инцидент исчерпанным. Но мобилу не вернул, убрал в свой карман, от греха. Уточнил деловито:

– Обратно притопим? Или по-людски схороним, могилку выроем?

С властями Парамоша, отмотавший три года в колонии-поселении за злостное браконьерство, никаких дел иметь не желал категорически. Ни по какому поводу.

Но Свиридыч пока не принял решение.

– А не электрик ли это часом? – спросил он негромко, словно сам у себя. Затем скомандовал:

– Гляньте-ка, может, аккумулятор тут вместо груза?

Парамоша посмотрел на сына – тот стоял надувшийся и обиженный – не стал ни о чем просить, сам нагнулся к другой зеленой груде, размером поменьше, именно к ней тянулся от шеи трупа не то провод, не то веревка. Может, и в самом деле там аккумулятор…

Дело в том, что электрик на реке или озере – это не тот мирный дядька с жэковскими корочками, что по квартирам ходит и проводку починяет. На водоемах электриками зовут хапуг с электроудочками. Снасть весьма уловистая и беспощадная: мальков и мелочь рыбную убивает подчистую, а крупняк, если на периферии электроудара окажется, – уйдет, уцелеет, но навсегда способность размножаться потеряет. В местах, где электрики хорошенько пошуровали и укатили, несколько лет рыбалка никакая. А им что? Свое взяли – и на другое место, потом на третье…

Хищничают в самых глухих углах либо ночами, поскольку рыбнадзор с электриками не церемонится. Не административное дело на них заводят, а сразу уголовное, – и в лучшем случае штраф громадный, на пару нулей побольше, чем за сетки или невод. При отягчающих – за решетку.

Но куда хуже для электрика встретиться на реке с браконьерами традиционными и притом местными. С теми, кто из поколения в поколение сетями тут промышляет. Если разжалобить их сумеет – все отберут, догола разденут и за борт – плыви, мол. А затем электроудочку врубают, чтобы на себе почувствовал, каково рыбе приходится… Приходится несладко: если сердцем слабый, так и утонуть может, а как там у выплывших с размножением – вопрос открытый. Ну а борзых и наглых – тоже за борт, но аккумулятор к шее привязав. И все, пропал без вести человек. Не вернулся с рыбалки, случается.