Прекрасные места, как и прекрасные женщины, таят в себе много удивительного, таинственного, волнующего и незабываемого. Столько историй случается с ними и у них на глазах. Прекрасные места, как и прекрасные женщины, притягивают к себе, покоряют, заставляют восхищаться и вселяют в наши сердца надежды, а значит и желание жить, бороться, созидать. Красота очищает душу, врачует её, успокаивает и наполняет новыми силами, как сказочная живая вода. Люди стремятся к ней интуитивно, не понимая, а только чувствуя на себе её животворное действие. Красота помогает нам жить, потому что это совершенство и тайна природы, это идеал, к которому человек стремится и никак не может достигнуть.

Всё это пространное рассуждение о красоте – маленькая прелюдия к описанию того великолепного, чарующего уголка природы, о котором пойдёт речь дальше. Местечко Абрау-Дюрсо – крошечный уголок природы, который возник из её хаоса и ошибок, из нагромождений горных хребтов и неукротимых бурлящих водных потоков, возник, чтобы радовать и вдохновлять. Но бури и страсти природы, когда-то клокотавшие здесь, перегорели, успокоились, – и остались вместо них горные вершины, покрытые кудрявой зеленью, ярко-голубое небо, чистый воздух и изумрудное озеро, сияющее среди горных хребтов, как зеркало в искусной оправе берегов. О цвете озера трудно говорить достоверно, потому что он менялся ежечасно, как наряды у самой привередливой раскрасавицы: то поверхность воды казалась зелёной, как окружающие горные вершины, то становилась бурой или серой, словно от какой-то внутренней усталости или болезни, стирающей с лиц яркость красок; то вдруг синела такой прозрачной бирюзой, что зажигала своей радостью людей, смотревших на него, и сурово сдвинутые брови их распрямлялись, и липа озарялись радостными улыбками. А когда в озеро заглядывало солнце, золотя гребни крошечных волн, или луна расцвечивала его серебром, оно вообще становилось неописуемо. Естественно, что Абрау-Дюрсо привлекало к себе много туристов и художников. Горное селение, носившее одно название, фактически состояло из двух посёлков: Абрау, расположенного на берегу озера, и Дюрсо, уютно устроившегося в одной из тихих бухт на побережье Чёрного моря. Крошечное тире, соединяющее названия этих двух посёлков в одно целое, в действительности вытянулось восьмью километрами чёрной асфальтированной дороги, извивающейся атласной лентой среди гор и ущелий. Туристы и отдыхающие в большинстве своём предпочитали море и останавливались в Дюрсо. Художники выбирали озеро, то есть располагались в Абрау.

В это лето сюда тоже приехала небольшая группа художников: трое молодых мужчин и две девушки. Одна из них, Наденька, не являлась служительницей муз, а была младшей сестрой Анатолия Костовского, одного из художников, и напросилась в поездку из желания провести последнее свободное лето после окончания школы подальше от родительского дома. Лёгкая, худенькая, легкомысленная, как и многие в её возрасте, Наденька напоминала молодую горную козочку, которой надо везде успеть, везде побывать и всюду сунуть свой нос. Брат предоставил ей полную свободу действий, на которую она, кстати, и надеялась, отпрашиваясь у родителей, и поэтому теперь она чувствовала себя вполне взрослой и носилась по горам, улицам и окрестностям озера с реактивной скоростью и с самым независимым видом.

Анатолий, в отличие от сестры, был серьёзен, задумчив, красив. Черты липа его давно сформировались и носили на себе печать той мужественной, строгой красоты, которая свойственна натурам сильным и вдохновенным. Брюнет от природы, с возрастом он отрастил бороду и бакенбарды, которые вместе с пышными чёрными волосами делали его лицо особенно привлекательным, а умный, спокойный взгляд чёрных глаз располагал к себе и внушал доверие. Молодые девушки заглядывались на него, но он, разговаривая с ними, никогда не подавал надежд на что-то большее в их отношениях, и тем оставалось, тайно вздыхая, смиряться, в конце концов, с его равнодушием и искать более доступных поклонников.

Вместе с Костовским приехали его коллеги: Юлия Власова, девушка двадцати шести лет, не особенно привлекательная, которую невозможно было назвать ни блондинкой, ни рыжей, ни брюнеткой, потому что она каждый месяц красилась в самые разнообразные цвета; Сергей Соколов, высокий блондин с тонкими чертами лица и длинными волосами, и Георгий Семёнов, которому мало что удавалось, но который был уверен, что однажды мир откроет его и признает, что он внёс новую струю в живопись.

Маленькая компания устроилась в местной пятиэтажной гостинице: мужчины заняли две просторные комнаты с видом на озеро, девушки – комнату с видом на горы, их разделял узкий коридор гостиницы и объединяла любовь к природе и искусству. Днём они рисовали, вечера проводили на мужской половине или в местном ресторанчике, и не потому, что являлись любителями весёлой жизни, а в основном по той простой причине, что работали допоздна, а местная столовая закрывалась в пять вечера, и ужин приходилось переносить в гостиницу, хотя он обходился в два раза дороже, чем завтрак и обед вместе взятые. Но, однако, ужин есть ужин, он – как награда за нелёгкий трудовой день должен смывать усталость, неудачи рабочего дня и наполнять душу безмятежным покоем и радостью, так необходимыми для начала следующего трудового дня.

Поднимались обычно рано, чтобы запечатлеть в своих произведениях начало нового дня. Работали, вместе и порознь. За две недели были сделаны уже кое-какие наброски, эскизы, фрагменты будущих картин, но затем погода резко испортилась. Два дня дождь лил как из ведра, сверкали молнии, грохотал гром и, множимый горным эхом, превращался в непрерывный каскад ударов. Само собой разумеется, что писать в такую погоду под зонтиком пейзажи с натуры было невозможно, и художники коротали время в гостинице.

Все пятеро, как обычно, расположились в комнате на мужской половине. Вечерело. За окном разлились серые сумерки, часто рассекаемые белыми вспышками молний. По стеклу струились потоки воды. В комнате царил полумрак. Верхний свет не зажигали. Надежда и Юлия уютно устроились в мягких креслах и созерцали работу мужчин. Те, несмотря на вынужденное затворничество, продолжали творить. Анатолий по памяти делал какие-то наброски, сидя в углу перед настольной лампой. Георгий перебирал куски картона, подбирая наиболее подходящий по размерам для очередного пейзажа. Сергей устанавливал на столе проектор. На противоположной стене был прикреплён большой лист фанеры.

– Не собираешься ли ты показывать нам диафильмы? – поинтересовалась Юлия, которая в этот вечер сверкала почтенной сединой непрожитых лет.

– Нет, сегодня я собираюсь запечатлеть профиль нашего многоуважаемого Жоры, – торжественно ответил Сергей.

Георгий, не подозревавший, что в этот вечер будет удостоен такой великой чести, на минуту перестал придирчиво оглядывать куски картона и удивлённо спросил:

– С какой это стати?

Юлия, отличавшаяся язвительным характером, предложила свою кандидатуру.

– Возьми лучше меня, а этот облысел, потрескался, и всё это он успел до 35 лет.

Но Георгий не обиделся, он прощал дерзость не только женщинам, но и мужчинам, потому что в мыслях был тонким философем, а в жизни – большим предпринимателем. В ответ на слова Юлии он только вздохнул и сокрушённо воскликнул:

– Коварное время! Мало того, что оно уносит нашу жизнь, вдобавок оно так уродует нас!

– Оторвись на полчаса от своих картонок, – попросил Сергей, – и встань сюда, – он указал на место перед проектором.

– Нет, ты действительно думаешь запечатлеть его ужасный нос? – удивилась Юлия.

– Да, – спокойно ответил Сергей.

– И кому же ты собираешься подарить его портрет? – усмехнулась Юлия. – Может, директору местного ресторана? Не томи, расскажи, кто же этот счастливец, будущий обладатель профиля нашего Семёнова?

– Детская поликлиника заказала мне плакат с изображением доктора Айболита. А разве наш дорогой Жора не похож на этого сказочного героя?

Надя прыснула от смеха и радостно закивала головой.

– Ой, точно! Он же вылитый доктор Айболит, только очки на нос водрузить да козлиную бородку подрисовать. И как это ты так точно угадал?

– Я долго думала, что в нём зарыто: талант или собака, оказывается – талант, – сделала Сергею комплимент Юлия.

– Ты плохо о нас думаешь, – отставив картон к стене, проворчал: Георгий. – А я с удовольствием попозирую. Меня так редко приглашают, что надо соглашаться, пока не передумали.

Он встал в луч света между проектором и фанерой, и тотчас же на её поверхности появился комичный силуэт фигуры с не в меру кругленьким животом.

– Если ты будешь увлекаться пищей и дальше, то твой живот заслонит тебя самого, – заметила Юлия.

– Чем смеяться над человеком, лучше помоги мне, – попросил Сергей. – Тебе всё равно делать нечего.

– А можно я? – тут же взвилась со своего места Наденька.

– Нет, Юлия это сделает лучше.

Наденька недовольно села на прежнее место и от огорчения стала пощипывать вишни, приготовленные Сергеем для своих целей.

– Не ешь, – одёрнул он её, – это мне для плаката.

– Жадина, – обиделась девушка.

– В конце сеанса разрешу оприходовать всю тарелку, – успокоил её Сергей и, подойдя к Георгию, стал двигать его то ближе, то дальше от стены, добиваясь получения требуемого изображения. Георгий послушно повиновался.

– Направь луч чуть повыше, – попросил художник.

Юлия, занявшая место у аппарата, исполнила его просьбу. Сергей, ещё дважды передвинув Георгия с места на место, наконец, радостно воскликнул:

– Вот так хорошо, стой и не шелохнись.

Он взял чёрный грифель и стал быстро обводить силуэт. Когда с фигурой было покончено, он попросил Надю взять в руки гроздь вишен и внести её в луч света. Когда гроздь заняла нужное место и пропорции её достигли требуемых, он ловко обвёл её проекцию на фанере. Вслед за ней на плакате стали, появляться один за другим предметы и буквы, вырезанные из картона и проецируемые таким же образом.

Проекция контура предмета на плоскость помогала художнику в считанные минуты определить наиболее подходящие для плаката пропорции и место предмета на полотне.

Девушки помогали Сергею с интересом. Анатолий улыбался, глядя на новый способ написания плакатов.

Георгий похвалил:

– Молодец, хорошо придумал. Особенно этот способ хорош для огромных полотен. Сам художник теряет соразмерность предметов: трудно охватить всё полотно в целом, а благодаря проецированию пучком света любые пропорции сохраняются, сохраняется, так сказать, целостность предмета.

– Каждый в творчестве пытается найти себя, быть индивидуальным, но в наше время это очень трудно, – заметила Юлия, меланхолично поглядывая на будущий плакат.

– Он долго искал своё лицо и обнаружил личину, – пошутил Георгий в адрес новатора.

Анатолий вступился за Сергея.

– Зачем так прозаично смотреть на человека? Каждый человек – это маленькая фантазия природы.

– Хорошо сказано, если это обо мне, – усмехнулся Сергей, продолжая работать над плакатом.

Над самой гостиницей загрохотал гром и так оглушительно, что казалось – сейчас рухнут стены.

Наденька боязливо заойкала. А Юлия всё с той же меланхоличностью неторопливо произнесла:

– Как страшны южные грозы. Кажется, сейчас разверзнется земля.

– Но, судя по тебе, ты не очень-то этого боишься, – усмехнулся Сергей.

– Когда я вижу одухотворённое лицо Костовского, мне ничего не страшно, – вызывающе поблёскивая в полумраке глазами, ответила Юлия. – С ним хоть в преисподнюю.

Анатолий мягко улыбнулся и ничего не ответил; во взгляде, брошенном на Юлию, не было ни искры отзвука, он слышал призыв её сердца и в то же время оставался глух. Но её это не удручало, она послала ему долгую многозначительную улыбку, и тогда он сухо проговорил:

– От такой бури в преисподнюю не улетишь. Ты не знаешь, что такое настоящая буря. Услышать бурю – это всё равно, что услышать чудесную песню, запомнится на всю жизнь; Да и вообще, жизнь без бури – пресная вода, ни вкуса, ни запаха. Живёшь и не знаешь, какой ты: смелый или трус, подлец или порядочный. Главное, я считаю, в буре – соучастие в судьбе другого, бороться не только за свою жизнь, но и за жизнь тех, кто рядом.

– Ах, Анатолий, ты всегда уводишь меня в сторону, – с лёгким недовольством воскликнула Юлия. – Ему про огонь, а он тебе про воду. Ну, хоть возьми меня завтра с собой, вместе порисуем.

– Не хочешь ли ты создать два одинаковых пейзажа? Не забывай, что из двух вещей одна будет лучше, а мне бы не хотелось проигрывать.

Георгий, не удержавшись, прыснул от смеха и решил прийти на помощь другу.

– Как ты самокритичен. Пейзажи у него, Юлия, действительно уступают твоей мастерской руке, не позорь человека, не выставляй его на посмешище потомков, это ужасно. Он же, как и мы, мечтает, чтобы его картины жили века. Пойми, не страшно, когда над тобой смеются современники, хуже, если смеются потомки. Современники могут смеяться в силу своей недалёкости, потомки же будут смеяться в силу твоей недалёкости. Поэтому не замечай насмешек радом стоящих, но прислушивайся к голосу, отдалённому будущим, и не мешай человеку создавать шедевры. Творчество любит одиночество.

У него была манера убеждать другого в правде, которой иногда и сам не верил.

– С вами всё ясно, – заявила Юлия, вставая с кресла. – Пойдём спать, – повернулась она к Наденьке, с аппетитом доедавшей последние вишни из «наглядного пособия».

– Пойдём, я свои дела тут закончила, – ответила та, отодвигая пустую тарелку на середину стола.

Юлия неторопливо, с чувством собственного достоинства, плавно покачивая бёдрами, направилась к двери. Наденька спешно выплюнула последние косточки в кулак, бросила их в тарелку и торопливо, вприпрыжку выбежала за ней. Мужчины, оставшись одни, молча продолжили заниматься каждый своим делом.

Следующее утро порадовало художников ослепительным солнцем, приятным теплом и новизной красок. Зелень, освежённая влагой, казалась особенно яркой, насыщенной; цвета сияли всей глубиной своих тонов, а капельки воды в зелёных ладошках листьев, в венчиках цветов, повисшие на паутине, сверкали крошечными серебряными звездочками. Они шаловливо заигрывали с людьми и вспыхивали неожиданно перед ними, ослепляя и околдовывая. Голубоватые испарения, поднимаясь над озером, напоминали лёгкий воздушный шарф девушки, случайно оброненный ею в спешке и не успевший ввиду своей лёгкости опуститься на землю.

Художники, поражённые и обезоруженные красотой природы, долго не могли взяться за этюдники, впитывая в себя увиденное и наслаждаясь им. Даже Наденька в это утро не скакала горной козочкой по узким каменистым тропинкам, а радостно улыбалась открывшейся ей красоте. Не растерялся только предприимчивый Георгий. Он, несмотря на некоторую неуклюжесть фигуры, с необычной лёгкостью носился то там, то здесь с двумя фотоаппаратами на шее и то и дело щёлкал затвором. У него был свой метод работы над картинами. «Мгновенья жизни слишком скоротечны», – говорил Георгий и, воплощая в жизнь мечту Гёте, воскликнувшего устами Фауста: «Остановись, мгновенье – ты прекрасно!» останавливал его с помощью современной техники, то есть снимал фотоаппаратом на слайды понравившиеся места, затем отдавал кучу плёнок в фотоателье и получал цветные кадры с готовой композицией, с постоянными светотенями, проецировал их на экран и не спеша переносил на полотно. Писать пейзажи с натуры – дело не такое лёгкое, как кажется на первый взгляд: постоянно меняется освещение предметов, а следовательно, и их тональность, мешает ветер, дождь, комары, любопытные прохожие, а у себя в мастерской ты можешь сосредоточиться в тепле, расположиться, как тебе удобно. Кстати, Георгий часто рисовал картины, сидя в мягком кресле и положив ноги на стул, полотно находилось у него чуть сбоку. Он любил комфорт и не отказывал себе в этом даже за работой.

Утро после грозы обещало ему множество удачных кадров и долгие дни спокойной работы в будущем, поэтому до обеда он был одержим и нащёлкал две плёнки. Чтобы перенести всё снятое на полотна, ему бы потребовалось лет пять, но, к сожалению, кадры подвергались тщательному отбору, и только избранным было суждено увидеть свет.

Остальные оправились от поразившей их красоты через час и, придя в себя, принялись за дело. Юлия облюбовала цивилизованный участок озера, ту часть берега, которая была облицована бетоном, окаймлена кудрявыми головками плакучих ив, распустивших изумрудные шёлковые волосы до самой воды и любующихся своим отражением в озере. Они очаровывали художницу своей женственной мягкостью линий и блеском бриллиантовой россыпи росинок в зелёных волосах.

Наденька уселась рядом с ней на скамейку, наслаждаясь пейзажем.

Сергей отправился в ущелье, желая изобразить восход солнца в горах. Анатолий пошёл вдоль берега, выискивая подходящую скалу, чтобы противопоставить её тяжеловесную мрачность зарождающемуся дню, его неиссякаемой красоте. Скалу он вскоре нашёл, совсем не ту, которую бы хотелось, но приходилось спешить, пока утро не перешло в полдень. Он рисовал не отдыхая, стараясь запечатлеть как можно больше деталей, характерных для раннего утра, но в полдень понял, что не способен больше отразить с исторической достоверностью того, что было два часа назад. Тогда он остановился и, сев на камень, задумался. В желудке сосало, хотелось есть, но возвращаться назад не было ни малейшего желания. Он встал, осмотрел своё творение и остался им недоволен. «Нет контраста, – решил он, – скала недостаточно мрачна. Надо искать другую». Его требовательность к себе была огромна, и поэтому произведений у него было намного меньше, чем у Георгия, но зато они выигрывали качеством.

Анатолий прошёл вдоль берега и, выбрав крутой склон, разрезающий, как киль корабля, зелёную гладь озера, сделал небольшой набросок и затем поднялся по крутой тропинке вверх. Несколько в стороне от крутого берега начинался посёлок. Каменные дома, оштукатуренные и покрашенные в различные цвета, оживляли побережье, как ожерелье – шею девушки. Он шёл по улице, внимательно рассматривая местную архитектуру, и вдруг увидел у каменного колодца старуху. Наполнив вёдра, она тяжело подняла их и, согнувшись, медленно понесла вдоль дороги.

Анатолий догнал её и предложил:

– Давайте, мать, помогу.

– Да мне, сынок, далеко, а тебе, небось, некогда, – поставив вёдра на землю, ответила она, окидывая его строгим проницательным взглядом.

Лицо её, испещрённое морщинами, сохраняло правильность черт, от него веяло особой старческой красотой, посеребрённой сединой и украшенной долгими годами прожитой жизни. И если каждому возрасту свойственна своя красота, ни с чем не сравнимая, неповторимая, особенная, то она обладала именно такой красотой.

– Нет, я никуда не спешу, – убедительно ответил художник и подхватил вёдра.

Нести пришлось квартала четыре.

– Что, мать, водопровода в доме нет? – поинтересовался он, стараясь идти медленно, чтобы попутчица не отставала.

– Есть, – ответила она, – только в колодце вода у нас ключевая, особая, в ней сила от земли. Пить станешь – болеть не будешь… Вот и пришли, – она указала на небольшой каменный дом. – Спасибо, сынок, занесу сама.

Она вновь бросили на Анатолия проницательный взгляд, и показалось ему вдруг, что лицо её очень походит на скалу, которую он ищет для своей картины: столько в нём было суровой непреклонности, горделивой задумчивости и несокрушимой силы жизни.

– Не согласитесь ли, мать, мне попозировать? Я художник, – представился он. – Написать ваш портрет для меня было бы большой удачей. За это я готов носить вам воду каждый день, а если хотите, могу и заплатить.

– Сынок, не шути. Зачем старухе Каринэ деньги? Людская память дороже. Рисуй, если хочешь. Умру, люди будут смотреть на портрет, вспоминать. Пойдём в дом, там и нарисуешь.

Они прошли через небольшой коридор и маленькую кухню в гостиную, тоже небольшую, но светлую, с высоким потолком. Гостиная заинтересовала Анатолия. В ней отсутствовала современная, полированная мебель, предметы, находившиеся в комнате, были старыми, очевидно, полувековой давности.

Посредине комнаты стоял прочный дубовый стол с толстыми ножками, рядом два таких же крепких тяжеловесных стула. У стены был старинный комод, рядом что-то вроде кушетки, покрытой медвежьей шкурой. Над кушеткой на белой стене висели две скрещенные старинные сабли, под ними – кинжал в красивых ножнах. Другую стену украшали закрученные бараньи рога, под ними висел рог для вина в золочёной оправе.

За гостиной располагалась маленькая спальня, более уютная, чем гостиная. Уют придавали ей старинные ковры, развешенные на стенах. Один висел над металлической кроватью, застланной покрывалом из козьих шкур, второй, огромный, от потолка до пола, украшал противоположную стену. На полу лежал также самодельный ковёр из козьих шкур.

Они остановились в гостиной. Старуха Карине предложила молодому человеку стул, сама села у окна поближе к свету, и Анатолий приступил к работе.

В гостиницу он вернулся поздно, голодный и усталый.

– Ты куда это запропастился? – поинтересовался Сергей.

– Вы хлеба случайно не захватили? – не отвечая на вопрос, спросил Анатолий. – Я с самого утра ничего не ел.

– Скажи нам спасибо, кроме хлеба, мы унесли из ресторана бифштекс с макаронами, салат и ветчину. Хотя это было ужасно неприлично, но мы сгребли всё это в кульки под насмешливыми взглядами отдыхающих.

– Я ценю ваше мужество, – с аппетитом жуя бифштекс, проговорил Анатолий и с пафосом добавил: – Я бы на вашем месте поступил так же.

Настроение у него было приподнятым. Это чувствовалось по оживлённому блеску глаз и одухотворённому пережёвыванию пищи.

– Так где же ты был, неужели какая-нибудь очаровательная горянка пленила тебя? – снова поинтересовался Сергей, с любопытством поглядывая на коллегу.

Сам он сидел и с наслаждением потягивал трубку. Курил он её для вида. Если сигарета придаёт курящему по каким-то непонятным причинам значимость, то трубка усиливает эту значимость вдвое, и поэтому, как он считал, насколько всякий мужчина с сигаретой в зубах и облаком дыма над носом симпатичнее мужчины без сигареты, настолько мужчина с трубкой привлекательнее мужчины с простой сигаретой. Но в таких тонкостях, конечно, мог разобраться только истинный художник. Однако мы не будем отрицать того, что в жизни существует целый ряд предметов, увеличивающих значимость человека или просто набивающих ему цену. К таковым относятся экстравагантная шляпа, машина, золотые безделушки, высокая должность, диссертация, заграничное кожаное пальто и многое другое, что утомительно перечислять. А так как Сергей не имел средств на приобретение более дорогих вещей, то вполне довольствовался трубкой.

Проглотив бифштекс, Анатолий коротко ответил: «Не угадал, старушка», – и перешёл к ветчине.

Георгий, который в это время лёжа на кровати читал очередное философское сочинение известного, но не популярного автора, отвлёкся от книги и воскликнул с артистизмом, свойственным только ему:

– Она была неотразима, и негой взор её блистал, лицо и шея —.. вся в морщинах… во рту не зубы, а металл. Представляешь, – он взглянул насмешливо на Сергея, – её морщины для него – как древние письмена. Нет, Толя, ты это брось, у тебя же дома полно портретов старушек, все стены обвешены, а старость, между прочим, на одно лицо. На таких портретах далеко не уедешь. Ты бы хоть одну красотку запечатлел. Посмотри, сколько их тут – душа радуется. Нам как никогда повезло. Я вот познакомился вчера с Леночкой. Богиня! Но хоть ты мне и друг, а ею я займусь сам; попробую создать что-то вроде Сикстинской мадонны или Данаи, последнее, кажется, лучше, – он засмеялся.

Но Анатолий ни одним мускулом на лице не отреагировал на его агитацию.

– Послушай, ну хочешь, я тебя с её подругой познакомлю, тоже ничего: лицо как мрамор, давно глаза на тебя пялит. Встряхнись молодостью. Лично меня от твоих старушек просто тошнит.

Анатолий слушал друга с невозмутимым спокойствием. Трудно сказать, что тянуло его к портретам людей преклонного возраста: мудрость ли прожитых лет, прячущаяся в глубине поблекших глаз, столько видевших и переживших на своём веку; тайна ли непрочитанной книги жизни, скрывшаяся в пробушевавшем времени прошлого, или огромная сила сострадания благородного молодого сердца к старческой немощи, беспомощности и надвигающейся неизбежности, но в своих убеждениях и пристрастиях он оставался непоколебим.

Последующую неделю Анатолий посвятил портрету старухи Каринэ и, закончив работу, остался ею очень доволен.

После портрета Костовский вновь вернулся к пейзажу и в поисках подходящей скалы отправился дальше вдоль берега. На этот раз он был придирчив, и поэтому полотно долго оставалось пустым. Он шёл вдоль самой воды, потому что отвесные берега иногда до того близко подходили к озеру, что суши не оставалось совершенно, и огибать выступ приходилось по воде. Анатолий снял лёгкие босоножки, перебросил через плечо, связав их ремешками, и с удовольствием погрузил ноги в холодную воду. Невысокие зеленоватые волны ударялись в подошву склонов и с тихим всплеском откатывались назад. Хорошо заметные тропинки сбегали со склонов к самой воде, свидетельствуя о том, что люди были здесь нередкими гостями. Но приходили они сюда в одиночку или по двое, чтобы уединиться, насладиться гармонией природы, мелодичным пением волн, где каждый камешек, каждая песчинка на берегу представляли собой тысячи струн музыкального инструмента, и мягкая рука волны нежно перебирала их в задумчивой неге, наполняя душу неповторимыми звуками, усыпляя, успокаивая, навевая мечты.

Анатолий старался ступать как можно тише, не желая вносить в эту сладостную гармонию покоя грубые звуки шагов. Босиком ему удавалось скользить так тихо, что самому казалось, будто он плывёт над берегом, и горные склоны то сдвигаются, то раздвигаются, открывая новые пространства озера. Оно оказалось намного обширнее, чем выглядело на первый взгляд.

Неожиданно его внимание привлекла массивная глыба, видимо, давно уже сорвавшаяся сверху и наполовину загородившая узкую прибрежную полосу. За этой глыбой неподвижно, как каменное изваяние, застыла женская головка. Он осторожно приближался к ней, боясь спугнуть и в то же время желая рассмотреть девушку получше. В голову ему пришла новая мысль, замысел задуманной картины менялся. «А что, если изобразить эту глыбу и девушку? – думал он. – Они могли бы оживить берег, придать нечто мечтательное, лирическое фону, а может быть, наоборот – глубокий философский смысл: многовековая старая скала, безболезненно разрушаемая ударами ветра, вырывающего куски из когда-то прочного тела, и рядом с её обломком – юное созданье, такое невечное, беззащитное, и в то же время которому принадлежит мир и покоряется пространство».

Он ближе и ближе подходил к девушке. Длинные волосы, развевающиеся на ветру, мешали рассмотреть её лицо. Ветер, словно играя ими, бросал пряди, то на щёки, то на губы, то скрывал весь профиль. Девушка не убирала их, казалось, она не замечает веселой игры ветра с её волосами. Тайные мысли настолько завладели ею, что она ничего не замечала вокруг, и даже озеро для неё сейчас существовало как безликий монотонный фон.

Анатолий подошёл уже настолько близко, что невозможно было бы скрыть своё присутствие, если бы не глубокая, задумчивость незнакомки. Неожиданно тяжёлый вздох вырвался, из её груди. Она тряхнула головой, отбрасывая волосы. Ветер, словно повинуясь её желанию, стал легонько дуть прямо в лицо, закидывая тёмные пряди назад за плечи. Глазам художника открылся изящный профиль: тонкий красивый нос, невысокий прямой лоб с изогнутыми чёрными бровями, чётко очерченные вишнёвые губы, маленький нежный подбородок. Тёмно-синие глаза, обрамлённые густыми ресницами, источала тяжёлую грусть, брови в мучительной задумчивости были сдвинуты к переносице.

«Что может так её печалить? – подумал он. – В такие годы и такая грусть. Подойду, развею её мрачные думы».

– Здравствуй, русалка, – мягко начал он, чтобы сразу не напугать девушку. Но, несмотря на предосторожность, голос его, очевидно, прозвучал для неё, как пушечный выстрел, как нечто слишком громкое, неожиданное и ужасное.

Она вздрогнула, молниеносно повернулась к нему, и на побледневшем лице застыл такой ужас и невыносимое отчаянье, что Анатолий буквально опешил и некоторое мгновенье не знал, что сказать.

– Уходи! Уходи! – вдруг закричала девушка прежде, чем он смог найти более-менее подходящие слова, оправдывающие его неожиданное появление. – Не смей ко мне подходить. Уходи сейчас же отсюда!

Что-то отчаянное, болезненное было в её крике. Но именно это и заставило его идти дальше, захотелось утешить её, отвлечь от неизвестной горечи, и он шагнул за глыбу.

Девушка не вскочила, не побежала. Она сидела на груде песка, подогнув под себя бронзовые от загара ноги. Несмотря на то, что день был тёплый, поверх платья её была надета зелёная курточка из плащевой ткани, очевидно, на случай дождя. Рукава курточки, широкие, с золотистыми пряжками по бокам, опускались до самого песка, скрывая руки, которые она, по всей вероятности, погрузила в песок, а скорее, в страхе сжала в кулаки. Девушка смотрела на него почти с ненавистью и не двигалась с места.

Анатолий остановился в нескольких шагах и, стараясь улыбаться как можно приветливее, начал спокойно и беспечно, как будто не слышал страшного крика, не замечал ненавидящего взгляда.

– Извините, что я вторгся в ваши владенья. Я здесь человек новый, решил побродить вдоль побережья в одиночестве. Иду, вижу – за глыбой маячит чья-то головка. Я подумал – не русалка ли это выплыла на солнышке погреться, поэтому так тихо и подкрался. Извините, мне совершенно не хотелось вас напугать. Я художник, – и он хлопнул рукой по этюднику, висевшему у него сбоку на ремне, – ищу место, которое достойно было бы описания.

Лило девушки несколько разгладилось, но напряжение и осторожность продолжали прятаться в сурово сдвинутых бровях и тёмно-синей глубине глаз. Она молчала, пытаясь понять, что кроется за его беспечным тоном.

– Если позволите, я остановлюсь рядом? – Девушка не ответила. Анатолий продолжил разговор, желая расположить её к себе. – У нас с вами вкусы сходятся: и вы, и я выбрали одно и то же место. Надеюсь, вы меня не прогоните?

– Лучше, если вы остановитесь в другом месте, – совсем тихо и вновь грустно ответила она, устремив глаза вдаль, и взгляд её опять подёрнулся прежней тоской.

– Одному всё-таки скучновато, – мягко возразил Анатолий. – И к тому же, поверьте – таким смертным, как я, русалка может встретиться только раз в жизни. Так неужели я упущу момент и не запечатлею её на своей картине?

Девушка упрямо повторила, не гладя на него:

– Уходите.

Но её голос звучал уже спокойно.

– Не беспокойтесь, я вам не помешаю, – успокоил художник незнакомку, снимая этюдник с плеча.

Чтобы не стеснять девушку, он расположился впереди так, чтобы она оставалась у него за спиной и в то же время могла следить за тем, как на куске картона появляются озеро, горы, знакомая прибрежная полоса. Он работал, не глядя в её сторону и одновременно стараясь вовлечь в разговор.

– Откуда здесь песок? – спросил Анатолий. – Кругом сплошной камень, и на машине сюда не подъедешь.

– Хотели строить ресторан, завезли катером, – нехотя ответила незнакомка.

– Песок завезли, значит, и на этом остановились, – продолжил он. – Или строительство возобновят в ближайшее время?

Девушка ничего не ответила.

Тогда Анатолий решил заговорить о более возвышенных материях.

– Хотите, я раскрою вам секреты нашего мастерства? – он бросил на неё быстрый ненавязчивый взгляд. Она молчала. – Вот смотрите, – он протянул руку вперёд, – и небо, и озеро, кажется, состоят из одной краски – синей, но, однако, их никогда не спутаешь, потому что краски неба растворены в воздухе, они воздушны, а краски озера растворены в воде, они мокрые. У одной краски сотни оттенков и тонов. И только художник может разделить окружающий мир на тона и полутона, чтобы потом объединить их у себя на полотне.

Он незаметно взглянул на девушку. Она внимательно слушала, устремив глаза на этюд. Лицо её было сейчас нежно-грустным, казалось, она ещё не распрощалась с печалью, а сердце уже протягивало руку приветствия жизни. Так бывает у ребёнка, когда на лице его не успели высохнуть слёзы обиды, а он уже улыбается, увидев забавную вещь.

«Удастся ли полностью отвлечь её?» – думал он и вслух продолжал:

– Художник должен так подбирать краски, чтобы чувствовался в сгустке цветов материал. Если это воздух, он должен быть воздушным; если это платье, зритель должен как в магазине видеть, из какой ткани оно сшито: шёлка, атласа или хлопчатобумажного полотна…

Когда он вновь обернулся, чтобы посмотреть на девушку, сзади никого не оказалось. Берег был пуст.

«Исчезла, – вздохнул он. – Как будто настоящая русалка пропала в бездне вод».

Он отложил краски, сел на песок. Рисовать не хотелось.

Прошла ещё одна неделя. Анатолий каждый день по неизвестным ему причинам приходил к упавшей глыбе. Он сделал уже несколько этюдов и, хотя видел, что они – совершенно не то, что ему нужно, продолжал упорно рисовать на этом же месте. Наконец, поняв, что «русалка» больше не появится, отправился блуждать по другим местам. Коллеги, как и он, были, неутомимы. Правда, у Георгия появилось новое хобби. Когда однажды в поддень Анатолий зашёл на местную площадь, крошечную, но зелёную и уютную, чтобы выпить кружку пива, он застал Георгия за необычным занятием. Установив этюдник на ножки, он стоял рядом, окружённый толпой отдыхающих, и с виртуозностью вырезал из чёрной бумаги профили желающих. В этюднике его вместо красок лежали пачки чёрной бумаги, клей, белый тонкий картон.

– Дёшево, красиво, – и приятные воспоминания на целую жизнь, – весело зазывал он присутствующих. – Всё удовольствие – рубль, один только рубль.

– Пожалуйста, меня, – попросила хорошенькая стройная девушка.

– Встаньте сюда, – Георгий поставил девушку против солнечных лучей так, что лицо с его деталями потонуло в тени, а профиль чётко обрисовался в потоке света. – Подбородочек чуть кверху, – он как фотограф, лёгким прикосновением пальцев слегка приподнял её голову и затем ловко заработал ножницами.

На бумаге появились какие-то бугры, выемки, прорисовался контур лица, тонкая шея. Толпа с любопытством следила за ловкими движениями рук художника.

– Минута – и портрет готов! – торжествующе воскликнул Георгий, победно потрясая чёрным силуэтом. – Смотрите, сходство поразительное, – он сунул какой-то полной даме профиль под нос, и та восторженно заохала.

– Да, да, очень походит. Какое мастерство! Сделайте и меня.

– Минуточку, сейчас мы закончим с этой работой.

Он наклеил профиль на белый картон и, написав красивым размашистым почерком «Абрау-Дюрсо», протянул девушке. Получив взамен деньги, он сунул его в карман небрежным жестом и тут же приступил к новой работе.

Вечером, ужиная в местном ресторане в компании коллег, Анатолий заметил, обращаясь к Георгию:

– Я вижу, ты решил переквалифицироваться? Неужели ты успел заснять все окрестности и местные достопримечательности?

– Надо уметь пользоваться современными техническими достижениями, – с гордостью ответил он. – Я затрачиваю на этюды времени в десятки раз меньше, чем вы, то есть с помощью фотоаппарата ликвидировал промежуточный этап подготовки к картине. А так как, в связи с рациональным использованием техники, у меня при этом появилась масса свободного времени, я могу использовать его, как мне заблагорассудится. Ну а если говорить конкретно, то за лето я могу хорошо подработать. Хочу обратить ваше внимание на такие интересные вещи. Допустим, выставлю я свои картины для распродажи – кто их купит? Если за год будут проданы пять картины – мне повезло. А вот такие пустячки, как собственные профили, люди из рук рвут. Что им картины, простому обывателю куда приятнее полюбоваться очертаниями собственного носа, чем шедеврами талантливого, но малоизвестного автора.

– По-моему, ты размениваешься на мелочи, – заявил Анатолий. – Я удивляюсь, как это ты при своём философском складе ума можешь заниматься такой ерундой. Это уже называется не служить искусству, а прислуживать.

Георгий слушал друга совершенно спокойно, и по липу его было видно, что он полностью остаётся при своём мнении, и никакие самые умные доводы не могут переубедить его в противоположном.

– К тому же, кого ты изображаешь? – продолжал Анатолий. – Самых прозаичных обывателей, людей без мысли и дела. Мне лично противно даже смотреть на них, не то что изображать. Красивое холёное лицо – казалось бы, любоваться им можно, а меня от такого лица воротит, как от уродства, что-то омерзительное чудится в его холёности. Смотрю я на подобное лицо и думаю: «Сколько же жизненной энергии заложено в этом человеке, и насколько эгоистически, мелко, ничтожно он её растрачивает». Такой не перетрудится, не переутомится. Вся его жизненная энергия уходит на то, чтобы холить, ублажать себя, и не дай бог сделать что-нибудь для других. А тут работаешь до потери пульса, и не хватает времени и сил, чтобы полностью выразить себя. В бессилии только зубами заскрежещешь. И такое зло возьмёт тогда на холёных, сытых, довольных собой бездельников. Нет, я больше люблю лица измождённые, усталые. В них больше духовной красоты. Смотришь – идет женщина, под глазами тёмные круги, в глубине глаз усталость; хоть и пытается прикрыть их косметикой и показной веселостью, да только от наблюдательного глаза не укроется, сколько переживаний за её плечами, разочаровании, забот, любви, самопожертвований. Смотрю я на такую женщину и думаю: «Вот она – красавица настоящая». Смотришь в это утомлённое лицо – и такое богатство человеческой души открывается, что черпать его годами – не исчерпать.

– Каждый черпает своё богатство, – меланхолично ответил Георгий, – ты духовное, я материальное, потому что я – философ-материалист, а ты идеалист. Но хочу напомнить, что идеалистов жизнь крепко била во все века. Мне лично не хотелось бы быть битым, и поэтому я черпаю материальные богатства и, заметь, куда полнее, чем ты духовные.

– И сколько же ты в день зарабатываешь? – поинтересовалась Юлия, внимательно слушавшая мужчин. Время от времени изящными жестами она подносила сигарету к губам и, томно затягиваясь, не менее изящно выпускала голубоватые струйки дыма. В одиночестве и в будни она не курила, но в ресторане не выпускала сигареты из рук так же, как Сергей – трубки.

– Одна – две тысячи рублей, – похвастал Георгий.

– Да? – удивилась Юлия, и тонкие брови её взметнулись так стремительно кверху, словно собирались совсем улететь с лица, но она вовремя остановила их.

– И куда ты столько денег девать будешь? – поразилась Наденька. – Неужели все проешь?

– Жизнь покажет, на что тратить, главное – заработать, – глубокомысленно изрёк Георгий и с наслажденьем опрокинул бокал сухого вина.

Грянула музыка. Местный ансамбль электроинструментов приступил к своей работе. Отдыхавших было полно, почти все столики большого зала, напоминавшего по своим габаритам и отделке простую столовую, были заняты.

– Может, потанцуем? – обратилась Юлия к Анатолию.

– Я устал сегодня, набегался, ты уж извини меня. Пригласи лучше Жору, он целый день на одном месте просидел.

– Георгий мне по росту не подходит, неинтересно смотреть на его макушку сверху. Хочется видеть что-нибудь более привлекательное на уровне своих глаз.

– Как непочтительно ты отзываешься о моём генераторе идей, – покачал головой Георгий. – Жаль, что ты не ясновидящая, дорогая Юлия, иначе тебе достаточно было бы мимолётного взгляда, чтобы увидеть во мне самого предприимчивого человека среди вас.

– Как говорит мой брат, истинный гений не может быть дельцом, – вдруг изрекла Наденька.

– Делец и предприниматель, девочка, – понятия разные, – нравоучительно ответил Георгий. – Я бы тебе на эту тему мог прочесть целую лекцию, если бы не был так сыт.

– Нет, вечер сегодня проходит удивительно скучно, – недовольно протянула Юлия, – Анатолий танцевать отказывается, смотри, когда-нибудь ты об этом пожалеешь, – пригрозила она, кокетливо посматривая на него.

– Дорогая Юлия, боюсь, он никогда об этом не пожалеет, – официально заявил Георгий. – Вчера в его коллекции старух я обнаружил эскизы премилого существа. Если верить моему богатому жизненному опыту, это – не случайно.

– Что! – глаза Юлии сузились в злые щёлочки. – Ты хочешь сказать, что меня опередили?

– По-моему, выбор темы у художников не ограничен. И если я увлёкся старушками, это не значит, что собираюсь до самой смерти писать только их, – возразил Анатолий. – К тому же, я последовал мудрому совету нашего Жоры.

– Пойдём, Юля, потанцуем, – пригласил Сергей, пассивно следивший за парами танцующих в зале и краем уха прислушивавшийся к разговору. – Ты, кажется, забыла, что рядом с тобой есть третий представитель сильного пола.

– Да, пойдём. Действительно, мы свободны в выборе тем и партнёров.

Она решительно встала и пошла на середину зала. Сергей двинулся за ней.

Следующая неделя прошла для Анатолия также однообразно: работа и работа, что-то не получалось, что-то не удавалось; неудач, как ему казалось, было больше, чем удач, и он ходил пасмурный, несмотря на то, что природа вокруг по-прежнему благоухала.

Однажды он вновь отправился вдоль берега, решив на этот раз обойти за день уж если не всё озеро, то хотя бы его половину. Кто знает, какие неповторимые уголки скрывает природа за первоначальной неприступностью и суровостью. Он шёл, как и в первый раз, с этюдником на одном плече и сандалиями на другом. Он был уверен, что ничего больше не ждёт от окружающего мира, что единственной целью его путешествия является поиск интересных мест. Но, однако, как только он стал приближаться к обломленной скале, почувствовал, что опять чего-то ждёт, и глаза его упрямо вглядываются вдаль. Вот последняя скала, скрывающая место, которое он рисовал множество раз, отодвинулась в сторону, уступая ему дорогу, и он опять увидел небольшую глыбу и маленькую головку за ней. Анатолий неожиданно для себя почувствовал, что светлая радость разливается в его груди, и ноги ускоряют шаг.

Девушка, как и прежде, сидела в глубокой задумчивости и за плеском волн не слышала, как он подошёл совсем близко и остановился в нескольких шагах от неё.

– Здравствуй, русалочка, – мягко и тихо проговорил он.

Она вздрогнула, тотчас же повернулась к нему, но на этот раз на лице её не было того ужаса, какой он увидел при первой встрече. Незнакомка узнала его, но не ответила на приветливую улыбку, а только устало и печально произнесла:

– А, это опять вы. Как вам не надоело рисовать одно и то же место.

– Вы знаете, у меня оно не получается, – схитрил Анатолий. – Решил повторить.

Девушка как-то странно, болезненно поморщилась и попросила:

– Если можно, рисуйте с того места, где стоите.

– Но почему? – удивился Анатолий.

Незнакомка опять странно и недовольно сморщилась, словно он хотел выпытать у неё что-то недозволенное, и ответила:

– Я люблю одиночество, вы мешаете мне.

Анатолий не понимал её.

– Но, кажется, в прошлый раз мы совершенно не мешали друг другу, – и сделал несколько шагов в её сторону.

Девушка вдруг рассердилась и гневно воскликнула:

– Да уходите подальше отсюда, что вы к человеку пристали? Уходите, я прошу вас.

Но Анатолий, по-прежнему не понимая её, шагнул за глыбу и замер в оцепенении.

Девушка, как и в первый раз, сидела на песке в той же самой позе, подогнув под себя ноги. Синее шёлковое платье прекрасно облегало её изящную фигурку, но там, где должны были находиться руки, колыхались пустые рукава, только воздух заполнял их до самых плеч, поражая своей пустотой и неуместностью. Ветер колыхал их, изгибая в самых невероятных для рук движениях, как бы стараясь как можно лучше показать, что они не материальные.

Анатолий на какие-то доли секунды остолбенел, поняв сразу всё: почему он здесь лишний, почему ветер безнаказанно трепал волосы, почему так печально её лицо, а глаза не столько смотрят вокруг, сколько внутрь себя. Душевное горе чернит любые цвета, поэтому девушка не любовалась пейзажем – она разделяла своё одиночество с окружающими горами, озером, деревьями, небом, и они, бездушные и бесчувственные, лишённые дара сочувствия, какими-то непонятными путями уменьшали её душевную боль, помогали жить.

Девушка, не вставая со своего места, смотрела на него вызывающе и презрительно. Она только выпрямилась, гордо вскинула голову и отвернулась, устремив холодный, напряжённый взгляд вдаль. Теперь, когда он увидел ее трагедию, ей ничего не оставалось, как принять независимый вид, чтобы скрыть невыносимую боль от чужих удивлённых глаз. «Пусть проходит молча, пусть заткнётся своей любезностью, она вынесла большее, переживёт и его никчемную трусость, выдержит любое человеческое отчуждение», – говорило её лицо. Она горда и не позволит унижать себя сочувствием.

Но он не шарахнулся в сторону, не прошёл мимо, как многие, побоявшись стать причастным к чужой трагедии, а заговорил как ни в чём ни бывало, словно не было в ней ничего такого, что могло шокировать его.

– Я не надеялся вас больше увидеть. Целую неделю приходил сюда рисовать, и пришлось время коротать в одиночестве. Но знаете, тот этюд, который я рисовал при вас, у меня получился лучше, в следующие дни уже не удавалось так образно передать настроение природы. Очевидно, вы положительно влияете на мою кисть.

Девушке казалось, что слова его неискренни. Есть такая прослойка людей, которые любят строить из себя благородных на словах, поэтому тень пренебрежения пробежала по её лицу, и она с гордой усмешкой, за которой угадывались боль и страдание, проговорила:

– Прекрасное лицо калеки вызывает сочувствие. А если бы и лицо было безобразным? Нашли бы вы в себе смелость заговорить, вторгнуться в чужую жизнь? Я думаю, не стоит лицемерить, когда всё ясно без слов. Шагайте своей дорогой. А на это место не смейте больше приходить, потому что оно – моё. Вы поняли? Моё!

Анатолий смотрел на разгневанное лицо девушки, и чем больше она гнала его от себя, тем больше ему хотелось остаться рядом. И не потому, что она была горда, красива и искалечена, – его мозг вдруг упёрся в какую-то непонятную психологическую дилемму: если у человека столько конечностей, сколько у каждого, мы относимся к нему нормально, но стоит ему потерять что-то зримое для нас, как в нашей психике возникает брешь неполноценности по отношению к этому человеку. Умственные и духовные качества его равноценны качествам физически полноценных людей, а иногда и превосходят их собственные. Но консервативное подсознание упрямо нашёптывает: «Он хуже нас, он ниже нас», и человек становится неинтересен нам. Только гнусной жалостью и сочувствием руководствуемся мы в отношении к нему, забывая, что они могут унижать его достоинство.

Анатолий чувствовал, что попал в крайне неловкое положение: уйти, хотя его и гнали, казалось неприличным, неловким, а оставаться было также трудно, почти невозможно. По болезненной интонации, по игре чувств на лице девушки он понял, что трагедия в её жизни произошла не так давно, и поэтому так остро воспринимается ею вторжение в личную жизнь любого чужого человека.

– Вы зря меня гоните, – спокойно и невозмутимо ответил он. – Я вижу перед собой прекрасную, умную девушку, с которой мне приятно разговаривать, и не понимаю, почему должен уходить. Я прошу у вас разрешения побыть рядом и заняться работой.

Лицо девушки из разгневанного вдруг стало каким-то безразличным, равнодушным, она словно в каком-то внутреннем изнеможении согнулась, устало и печально, и, обратив свой взор в синие волны, тихо сказала:

– Рисуйте. К сожалению, я понимаю вас больше, чем вы меня. Если ваша порядочность не позволяет вам в данную минуту уйти, оставайтесь.

Она с удовольствием бы сейчас вскочила и убежала, но ей было мучительно думать, что когда она начнёт вставать немного неестественно – оттого, что отсутствует обычное и незаметное для нормального человека движение рук, помогающих ему подняться, художник будет смотреть на неё, обнаруживая для себя горькие мелочи, о которых не имел представления ранее; будет незаметно провожать её взглядом, когда она пойдёт вдоль берега, как столбик прямая, без привычного для глаза размахивания руками. Это казалось ей пыткой, и она оставалась на месте.

Анатолий обрадовался разрешению, быстро сбросил с плеча этюдник и на какое-то мгновенье замешкался, выбирая место. «Где же сесть, – пронеслось у него в мозгу. – Впереди, как раньше – это значит намекнуть ей, что она может за его спиной исчезнуть так же незаметно, как и в прошлый раз, и ситуация таким образом разрешится без осложнений.» Но это же означало и другое – что он признал всё-таки её неполноценность и желает выпутаться из неприятной ситуации, оставшись на высоте и веря в своё благородство. Это показалось ему унизительным, и он неожиданно для себя сел рядом с ней.

Она испугалась, лицо её сделалось вдруг до крайности беззащитным, а из глубины синих глаз выплыло что-то такое чистое, детское и прекрасное, что Анатолия захлестнула непонятная удушливая волна, и он тихо и ласково сказал:

– Какие у вас необыкновенные глаза, они как море, чем больше в них смотришь, тем большая глубина открывается.

Девушка смутилась, щёки её зарумянились, и от этого она стала ещё милее.

– Вы бы сели куда-нибудь подальше, – тихо сказала она. – Я вам буду мешать.

– Что вы! – бодро возразил Анатолий. – Ничуть не помешаете. Я только хочу, чтобы вы лучше видели, как пишутся этюды. – Он достал краски, кисти, и на бумаге появились первые смелые мазки. – Вы знаете, почему я сделал множество эскизов с этого места? – спросил он. Девушка отрицательно качнула головой. – Наброски и эскизы нужны художнику для создания композиции, картины в целом. Мы ведь её часто по кусочкам собираем. Чтобы отдельные наброски объединить в единую композицию – дело нелёгкое. И только здесь проявится, талант ты или бездарность. Вот, допустим, художник умеет очень точно схватывать эскизом движение, жесты, мимику человека. Но эскизы живут сами по себе, они выражают мгновенные ситуации. А чтобы создать картину, необходимо объединить несколько характерных ситуаций характерным или, наоборот, необычным, ярким сюжетом, чтобы всё ожило. Бывает так, что художник с натуры хорошо берёт оригинал, а вот композиция получается слабая, то есть способность копировать окружающий мир у него есть, а вот осмысливания взаимоотношений между предметами, создающими этот мир, нет.

– А у вас есть? – спросила девушка.

Анатолий прищурился, деловито оглядывая противоположный: склон, нанёс очередной мазок на бумагу и честно признался:

– Я, собственно говоря, имел в виду как раз себя.

– Так вы самокритичны, – удивилась девушка. – А я думала – художники о себе чрезмерно высокого мнения.

– Зазнайство свойственно только молодым и дуракам, – улыбнулся он. – Со временем это проходит.

Они просидели около часа. Говорил в основном Анатолий, она молчала. Он не смотрел прямо в её сторону, однако краешком глаза улавливал каждое движение тела, каждое выражение лица. Вот она вытянула ноги вперёд, прислонившись боком к глыбе, – та помогала ей сохранять равновесие, – затем покосилась на его этюд. На лице её появилась усталость.

– Я не наскучил вам своими разговорами? – не поворачиваясь к ней, спросил он.

– Мне бы хотелось уйти, – призналась она и, подогнув вновь ноги под себя, сначала встала на колени, потом, оттолкнувшись плечом от глыбы, поднялась. – Я очень прошу вас больше не приходить сюда. Этот уголок – единственное место, где я, не стесняясь людей, могу проводить время. И если вы появитесь здесь ещё хоть раз, вы лишите меня последнего и единственного убежища.

Она стояла перед ним тоненькая, хрупкая, лёгкий ветерок дул ей в лицо, отбрасывая волосы назад, мягко огибал её фигурку, трепеща лёгкой тканью платья и неестественно откидывая пустые рукава. Ветерок, как невинное дитя, не сознавая горечи и трагедии, скрываемой в них, забавлялся ими и был вполне доволен.

– Хорошо, я не приду больше, – твёрдо проговорил Анатолий, глядя в печальные синие глаза.

– Не смотрите мне вслед, – попросила девушка на прощанье и, повернувшись, направилась к тропинке, скрытой ближайшими кустами.

Анатолии отвернулся и, взяв кисть в руки, решил закончить этюд, но работа больше не двигалась. И хотя он не показывал вида, но был глубоко поражён ее беспомощностью. Представив себя на её месте, он понял, что в таком положении мир потерял бы для него самое главное – способность вносить свою лепту в окружающее, строить, перекраивать его согласно своим мыслям, способностям, силе. Вынужденно стать его пассивным созерцателем, не соприкасаясь с ним своей созидательной силой – это невыносимо тяжело для деятельной натуры.

Анатолий долго сидел на песке, в задумчивости уставившись в одну точку.

Он исполнил просьбу девушки и не появлялся больше на берегу озера. Но на следующее утро, когда она как обычно подошла к своему месту и осторожно выглянула из кустов, чтобы убедиться, что вокруг никого нет, на её лице вдруг засветилось удивление: рядом с глыбой, где обычно сидела она, лежала русалка, греясь на солнце и мечтательно глядя в небо. Рыбий хвост непринуждённо затих на песке, круглые нежные бёдра прикрывала золотистая чешуя. Две красивые ручки запро-кинулись за голову, длинные волосы разметались по ним и по песку.

Поражённая девушка вышла из-за кустов и осторожно направилась к необыкновенному созданию, движимая любопытством и удивлением. Она шла к милому существу, так безмятежно и непосредственно занявшему её место, и улыбалась впервые за два последних мучительных года.

Русалка была вылеплена из мокрого жёлтого песка. Шаловливый ветерок где-то дремал в кустах терновника и не успел коснуться её золотистого тела, а солнце ещё не достаточно раскалилось, чтобы суметь разрушить связи между влажными песчинками, и поэтому все формы сохраняли первозданную свежесть. Русалка мечтательно устремила взор в бездонную синь неба, и уголки губ её таинственно улыбались чему-то неведомому. Она безмятежно встречала начало нового дня, нежась в утренней прохладе, сама проникнутая счастьем и радостью жизни. И в ответ ей губы девушки сияли такой же улыбкой радости и открытия чего-то нового, неизвестного ранее.

Домой она вернулась поздно. Мать, ждавшая её у ворот большого каменного дома, с тревогой спросила:

– Алина, что-нибудь случилось? Ты сегодня почему-то не пришла даже на обед.

– Ничего особенного, мама, – мягко ответила девушка, входя во двор. – На озере была.

Но от пристальных глаз матери не ускользнуло непонятное оживление дочери, всегда такой печальной, унылой, а точнее – погасшей. Сегодня же мать видела, что в душе её вновь затеплился огонёк жизни, и обрадовалась.

Дом их, большой, двухэтажный, был построен отцом и состоял из двух частей: хозяйственной и жилой. Так строились в предгорьях большинство частных домов. Хозяйственная часть располагалась на первом этаже, в нее обычно входили прихожая, ванная, кладовая, гараж. Второй этаж занимали жилые комнаты и просторная открытая веранда, на которой коротали вечера, пили чай.

Дворик был маленький и упирался в каменную скалу. Чтобы с неё во двор не сыпались мелкие камни, возле скалы была возведена полуметровой толщины стена из камня и цемента. Внутри дворика росли цветы, было чисто и уютно. Дорожки, как и часть двора, где отсутствовали клумбы, устилали на манер других дворов широкие плоские камни. Когда-то в доме было шумно и весело. Вместе с ними жила двоюродная сестра отца с двумя сыновьями и мужем. Но, рассорившись с отцом, она уехала вместе с семьёй, дом наполовину опустел. Затем случилось это несчастье. С тех пор прошло два года, но Алина помнила всё с такой ясностью, как будто оно произошло вчера.

Был воскресный день, и они с отцом решили отправиться в Дюрсо искупаться в море и отдохнуть. Отец вывел из гаража пепельную «Волгу» и, тщательно протерев машину, распахнул дверцы салона. Мать сунула им на заднее сиденье сумку с едой и, поцеловав Алину, выбежавшую из дома в лимонном шёлковом платье, пожелала счастливого пути. «Волга» тронулась, мать стояла у ворот, кивая в знак напутствия головой, а Алина, повернув к ней улыбающееся лицо, отвечала радостным помахиванием руки. Она так широко размахивала ею, что задела отца по уху. Он засмеялся и пошутил:

– Ты так меня без ушей оставишь.

Извилистые дороги Кавказа, красивые, манящие, неповторимые, – опасны, трудны и требуют от водителей огромного внимания и осторожности. Тех, кто по ним ездят, предупреждают: «Или сам свалишься, или будешь сбит». Но нет на земле дорог, которые бы устрашили человека, и вместо того, чтобы в страхе дрожать, боясь ступить на одну из них, он смело бросается вперёд и получает столько удовольствия, радости и удовлетворения, что они вполне окупают страх. Таков уж человек, он бросает вызов судьбе, часто сам того не подозревая. Надежда даже на маленькое, крошечное счастье или радость сильнее самого большого, жуткого страха перед опасностью. И человек мчится вперёд, неудержимый, неукротимый, ликующий.

Алина с отцом неслись по чёрной извилистой ленте асфальта, а она извивалась то вправо, то влево и всё поднималась и поднималась вверх. С одной стороны её окаймляли горы, с другой – ущелье. Дорога, разрезая склон на две части, вилась спиралью вокруг горы, перескакивала с одной на другую и неудержимо влекла вперёд. Тёмно-зелёные горы тонули в лёгком мареве утра, восходящее солнце делало их вершины ослепительно изумрудными. Глаза тонули в матовом одеянии горных вершин. Алина, откинувшись на спинку сидения, наслаждалась ландшафтом.

– Папа, ежевика! – воскликнула она, заметив пышные кусты с чернильно-чёрными ягодами.

Отец остановил машину, и она набрала две горсти, одной угостила отца, вторую съела сама. Последней ягодкой она нарисовала себе маленькие тонкие усы.

– Не отмоешь, – предупредил отец, улыбаясь.

– Я целый день буду плескаться, отмоюсь, – весело ответила дочь, и они двинулись дальше.

Отец посматривал на её усики в зеркало, а она корчила рожицы, оба смеялись и легко скользили по гладкой дороге. И вдруг из-за крутого поворота вылетел грузовик, Алина услышала сильный удар и почувствовала, что они отделились от дороги и летят, летят куда-то. Наступило мгновенье, такое короткое и такое бесконечное, в которое она уже ничего не видела и не слышала, а только ощущала, что летит во что-то страшное, летит, не успев ни испугаться, ни противостоять надвигающейся беде. Затем ещё один страшный удар, молниеносная ужасная боль в руках, дверца машины распахнулась – и уже бесчувственная, она вылетела из кабины и, описав дугу, упала в кусты, а отец полетел дальше. Так и остался он в памяти – весёлый, смеющийся. Он летел навстречу смерти крепкий, сильный, неповторимый – смеялся и падал, падал в ущелье, и смерть уже коверкала его здоровое сильное тело, уродовала, била безжалостно в какой-то дикой, неописуемой злобе, комкала, рвала зубами, ненасытная, кровожадная, беспощадная. А вместе с телом отца уносились в вечность и её руки, падали в пропасть, обнимая его, словно утешая в их ужасном падении, словно пытаясь защитить его от ударов, но когда машина достигла дна ущелья, ни от них, ни от отца ничего не осталось.

Окровавленную Алину нашёл шофёр грузовика, столкнувшего их в пропасть, отвёз в больницу, – и потянулись тягостные дни на больничной койке. В первое время она не сознавала своего положения, перед глазами постоянно стоял отец, весёлый, смеющийся. Потом его смех начинал с ужасающей интонацией срываться куда-то вниз, лицо и смех уносились в пропасть, и ей становилось жутко.

И только когда вышла из больницы, она впервые ощутила, что мир стал другим, точнее – она в этом мире. Прежняя жизнь никогда больше не повторится, не продолжится, придётся начинать другую – жизнь калеки. Алине страшно было не только произносить это слово, но даже в мыслях прикасаться к нему. И когда оно неожиданно возникало в её сознании, страшное, бесформенное, она содрогалась и пыталась изгнать его изнутри, но тогда оно являлось извне в виде её беспомощности и напоминало об ужасном положении и деятельностью и бездеятельностью. Иногда Алина думала, что лучше бы остаться без ног, тогда бы она смогла чем-то заниматься, тысячи дел были бы в её распоряжении. Но судьба предпочитает не спрашивать нас, что нам лучше оставить; руки или ноги, голову или туловище. Она ввергает нас в пучину, а уж выкарабкиваться – это наше дело.

И Алина стала выкарабкиваться. Две вещи особенно тяготили её: вынужденная бездеятельность и новое отношение к себе людей. Во взглядах знакомых при встрече она читала жалость и ещё что-то крайне неприятное и оскорбительное для себя – это обречённость, непоправимость беды и отчуждённость. Последнее она почувствовала сразу же при встрече с ближайшей подругой. Та зашла навестить её после больницы, стала рассказывать о последних новостях и как-то странно постоянно осекалась, как будто ловя себя на том, что этого рассказывать теперь не следовало, а о другом стоит тоже промолчать, потому что между ними пролегла какая-то невидимая пропасть. И Алина чувствовала себя отвратительно оттого, что ей постоянно намекали, даже не желая того, что она уже не та.

Подруга приходила всё реже и реже, между ними выросла стена отчуждения, и казалось – у них больше не было общих интересов и общих тем для разговора. Алина была оскорблена и предпочла уединение. Соседи и прохожие провожали её жалостливыми взглядами, однако, как она заметила, с ней никто не вступал в разговор. Люди боялись напомнить о постигшем её несчастье. Что поделаешь – от горя нет лекарства. Но своим молчанием и сочувствующими взглядами они вгоняли её в ещё большую тоску. Кто знает, тоска ли – причина для болезни или болезнь – причина для тоски, но она впала в глубокое уныние, почувствовав своё одиночество. Особенно неприятны были для неё встречи с молодыми людьми. Алина всегда носила платья с длинными рукавами. И стоило какому-нибудь молодому человеку заметить её красивое лицо, он затоваривал с ней, шутил, но как только глаза его обнаруживали, что рукава платья пусты, на лице его появлялся испуг, сожаление, он пытался выразить сочувствие, унизительное для неё, и затем исчезал.

У неё не было любимого человека, ей было только двадцать два года, и она, как многие молодые девушки, мечтала о любви. Теперь подобные надежды пришлось навсегда изгнать из своего сердца. Вежливость молодых парней, которую некоторые проявляли при встрече, воспринималась ею как жалкая подачка нищему.

Алина была права, говоря, что только прекрасное лицо вызывает сочувствие. Только на прекрасном лице печаль, боль, страдание прекрасны, а на уродливом они воспринимаются как уродство, как отвратительная гримаса, но не как чувства, достойные сострадания. Она была красива, и люди жалели её, сочувствовали, провожали скорбными взглядами, качали головами. Алина вспоминала, как относилась она сама к калекам раньше, вспоминала, как относились к ним другие – и в её памяти всплывало чувство отчуждения, внутреннего страха, желание не видеть их, не слышать и не вспоминать о них.