Прекрасные места, как и прекрасные женщины, таят в себе много удивительного, таинственного, волнующего и незабываемого. Столько историй случается с ними и у них на глазах. Прекрасные места, как и прекрасные женщины, притягивают к себе, покоряют, заставляют восхищаться и вселяют в наши сердца надежды, а значит и желание жить, бороться, созидать. Красота очищает душу, врачует её, успокаивает и наполняет новыми силами, как сказочная живая вода. Люди стремятся к ней интуитивно, не понимая, а только чувствуя на себе её животворное действие. Красота помогает нам жить, потому что это совершенство и тайна природы, это идеал, к которому человек стремится и никак не может достигнуть.

Всё это пространное рассуждение о красоте – маленькая прелюдия к описанию того великолепного, чарующего уголка природы, о котором пойдёт речь дальше. Местечко Абрау-Дюрсо – крошечный уголок природы, который возник из её хаоса и ошибок, из нагромождений горных хребтов и неукротимых бурлящих водных потоков, возник, чтобы радовать и вдохновлять. Но бури и страсти природы, когда-то клокотавшие здесь, перегорели, успокоились, – и остались вместо них горные вершины, покрытые кудрявой зеленью, ярко-голубое небо, чистый воздух и изумрудное озеро, сияющее среди горных хребтов, как зеркало в искусной оправе берегов. О цвете озера трудно говорить достоверно, потому что он менялся ежечасно, как наряды у самой привередливой раскрасавицы: то поверхность воды казалась зелёной, как окружающие горные вершины, то становилась бурой или серой, словно от какой-то внутренней усталости или болезни, стирающей с лиц яркость красок; то вдруг синела такой прозрачной бирюзой, что зажигала своей радостью людей, смотревших на него, и сурово сдвинутые брови их распрямлялись, и липа озарялись радостными улыбками. А когда в озеро заглядывало солнце, золотя гребни крошечных волн, или луна расцвечивала его серебром, оно вообще становилось неописуемо. Естественно, что Абрау-Дюрсо привлекало к себе много туристов и художников. Горное селение, носившее одно название, фактически состояло из двух посёлков: Абрау, расположенного на берегу озера, и Дюрсо, уютно устроившегося в одной из тихих бухт на побережье Чёрного моря. Крошечное тире, соединяющее названия этих двух посёлков в одно целое, в действительности вытянулось восьмью километрами чёрной асфальтированной дороги, извивающейся атласной лентой среди гор и ущелий. Туристы и отдыхающие в большинстве своём предпочитали море и останавливались в Дюрсо. Художники выбирали озеро, то есть располагались в Абрау.

В это лето сюда тоже приехала небольшая группа художников: трое молодых мужчин и две девушки. Одна из них, Наденька, не являлась служительницей муз, а была младшей сестрой Анатолия Костовского, одного из художников, и напросилась в поездку из желания провести последнее свободное лето после окончания школы подальше от родительского дома. Лёгкая, худенькая, легкомысленная, как и многие в её возрасте, Наденька напоминала молодую горную козочку, которой надо везде успеть, везде побывать и всюду сунуть свой нос. Брат предоставил ей полную свободу действий, на которую она, кстати, и надеялась, отпрашиваясь у родителей, и поэтому теперь она чувствовала себя вполне взрослой и носилась по горам, улицам и окрестностям озера с реактивной скоростью и с самым независимым видом.

Анатолий, в отличие от сестры, был серьёзен, задумчив, красив. Черты липа его давно сформировались и носили на себе печать той мужественной, строгой красоты, которая свойственна натурам сильным и вдохновенным. Брюнет от природы, с возрастом он отрастил бороду и бакенбарды, которые вместе с пышными чёрными волосами делали его лицо особенно привлекательным, а умный, спокойный взгляд чёрных глаз располагал к себе и внушал доверие. Молодые девушки заглядывались на него, но он, разговаривая с ними, никогда не подавал надежд на что-то большее в их отношениях, и тем оставалось, тайно вздыхая, смиряться, в конце концов, с его равнодушием и искать более доступных поклонников.

Вместе с Костовским приехали его коллеги: Юлия Власова, девушка двадцати шести лет, не особенно привлекательная, которую невозможно было назвать ни блондинкой, ни рыжей, ни брюнеткой, потому что она каждый месяц красилась в самые разнообразные цвета; Сергей Соколов, высокий блондин с тонкими чертами лица и длинными волосами, и Георгий Семёнов, которому мало что удавалось, но который был уверен, что однажды мир откроет его и признает, что он внёс новую струю в живопись.

Маленькая компания устроилась в местной пятиэтажной гостинице: мужчины заняли две просторные комнаты с видом на озеро, девушки – комнату с видом на горы, их разделял узкий коридор гостиницы и объединяла любовь к природе и искусству. Днём они рисовали, вечера проводили на мужской половине или в местном ресторанчике, и не потому, что являлись любителями весёлой жизни, а в основном по той простой причине, что работали допоздна, а местная столовая закрывалась в пять вечера, и ужин приходилось переносить в гостиницу, хотя он обходился в два раза дороже, чем завтрак и обед вместе взятые. Но, однако, ужин есть ужин, он – как награда за нелёгкий трудовой день должен смывать усталость, неудачи рабочего дня и наполнять душу безмятежным покоем и радостью, так необходимыми для начала следующего трудового дня.

Поднимались обычно рано, чтобы запечатлеть в своих произведениях начало нового дня. Работали, вместе и порознь. За две недели были сделаны уже кое-какие наброски, эскизы, фрагменты будущих картин, но затем погода резко испортилась. Два дня дождь лил как из ведра, сверкали молнии, грохотал гром и, множимый горным эхом, превращался в непрерывный каскад ударов. Само собой разумеется, что писать в такую погоду под зонтиком пейзажи с натуры было невозможно, и художники коротали время в гостинице.

Все пятеро, как обычно, расположились в комнате на мужской половине. Вечерело. За окном разлились серые сумерки, часто рассекаемые белыми вспышками молний. По стеклу струились потоки воды. В комнате царил полумрак. Верхний свет не зажигали. Надежда и Юлия уютно устроились в мягких креслах и созерцали работу мужчин. Те, несмотря на вынужденное затворничество, продолжали творить. Анатолий по памяти делал какие-то наброски, сидя в углу перед настольной лампой. Георгий перебирал куски картона, подбирая наиболее подходящий по размерам для очередного пейзажа. Сергей устанавливал на столе проектор. На противоположной стене был прикреплён большой лист фанеры.

– Не собираешься ли ты показывать нам диафильмы? – поинтересовалась Юлия, которая в этот вечер сверкала почтенной сединой непрожитых лет.

– Нет, сегодня я собираюсь запечатлеть профиль нашего многоуважаемого Жоры, – торжественно ответил Сергей.

Георгий, не подозревавший, что в этот вечер будет удостоен такой великой чести, на минуту перестал придирчиво оглядывать куски картона и удивлённо спросил:

– С какой это стати?

Юлия, отличавшаяся язвительным характером, предложила свою кандидатуру.

– Возьми лучше меня, а этот облысел, потрескался, и всё это он успел до 35 лет.

Но Георгий не обиделся, он прощал дерзость не только женщинам, но и мужчинам, потому что в мыслях был тонким философем, а в жизни – большим предпринимателем. В ответ на слова Юлии он только вздохнул и сокрушённо воскликнул:

– Коварное время! Мало того, что оно уносит нашу жизнь, вдобавок оно так уродует нас!

– Оторвись на полчаса от своих картонок, – попросил Сергей, – и встань сюда, – он указал на место перед проектором.

– Нет, ты действительно думаешь запечатлеть его ужасный нос? – удивилась Юлия.

– Да, – спокойно ответил Сергей.

– И кому же ты собираешься подарить его портрет? – усмехнулась Юлия. – Может, директору местного ресторана? Не томи, расскажи, кто же этот счастливец, будущий обладатель профиля нашего Семёнова?

– Детская поликлиника заказала мне плакат с изображением доктора Айболита. А разве наш дорогой Жора не похож на этого сказочного героя?

Надя прыснула от смеха и радостно закивала головой.

– Ой, точно! Он же вылитый доктор Айболит, только очки на нос водрузить да козлиную бородку подрисовать. И как это ты так точно угадал?

– Я долго думала, что в нём зарыто: талант или собака, оказывается – талант, – сделала Сергею комплимент Юлия.

– Ты плохо о нас думаешь, – отставив картон к стене, проворчал: Георгий. – А я с удовольствием попозирую. Меня так редко приглашают, что надо соглашаться, пока не передумали.

Он встал в луч света между проектором и фанерой, и тотчас же на её поверхности появился комичный силуэт фигуры с не в меру кругленьким животом.

– Если ты будешь увлекаться пищей и дальше, то твой живот заслонит тебя самого, – заметила Юлия.

– Чем смеяться над человеком, лучше помоги мне, – попросил Сергей. – Тебе всё равно делать нечего.

– А можно я? – тут же взвилась со своего места Наденька.

– Нет, Юлия это сделает лучше.

Наденька недовольно села на прежнее место и от огорчения стала пощипывать вишни, приготовленные Сергеем для своих целей.

– Не ешь, – одёрнул он её, – это мне для плаката.

– Жадина, – обиделась девушка.

– В конце сеанса разрешу оприходовать всю тарелку, – успокоил её Сергей и, подойдя к Георгию, стал двигать его то ближе, то дальше от стены, добиваясь получения требуемого изображения. Георгий послушно повиновался.

– Направь луч чуть повыше, – попросил художник.

Юлия, занявшая место у аппарата, исполнила его просьбу. Сергей, ещё дважды передвинув Георгия с места на место, наконец, радостно воскликнул:

– Вот так хорошо, стой и не шелохнись.

Он взял чёрный грифель и стал быстро обводить силуэт. Когда с фигурой было покончено, он попросил Надю взять в руки гроздь вишен и внести её в луч света. Когда гроздь заняла нужное место и пропорции её достигли требуемых, он ловко обвёл её проекцию на фанере. Вслед за ней на плакате стали, появляться один за другим предметы и буквы, вырезанные из картона и проецируемые таким же образом.

Проекция контура предмета на плоскость помогала художнику в считанные минуты определить наиболее подходящие для плаката пропорции и место предмета на полотне.

Девушки помогали Сергею с интересом. Анатолий улыбался, глядя на новый способ написания плакатов.

Георгий похвалил:

– Молодец, хорошо придумал. Особенно этот способ хорош для огромных полотен. Сам художник теряет соразмерность предметов: трудно охватить всё полотно в целом, а благодаря проецированию пучком света любые пропорции сохраняются, сохраняется, так сказать, целостность предмета.

– Каждый в творчестве пытается найти себя, быть индивидуальным, но в наше время это очень трудно, – заметила Юлия, меланхолично поглядывая на будущий плакат.

– Он долго искал своё лицо и обнаружил личину, – пошутил Георгий в адрес новатора.

Анатолий вступился за Сергея.

– Зачем так прозаично смотреть на человека? Каждый человек – это маленькая фантазия природы.

– Хорошо сказано, если это обо мне, – усмехнулся Сергей, продолжая работать над плакатом.

Над самой гостиницей загрохотал гром и так оглушительно, что казалось – сейчас рухнут стены.

Наденька боязливо заойкала. А Юлия всё с той же меланхоличностью неторопливо произнесла:

– Как страшны южные грозы. Кажется, сейчас разверзнется земля.

– Но, судя по тебе, ты не очень-то этого боишься, – усмехнулся Сергей.

– Когда я вижу одухотворённое лицо Костовского, мне ничего не страшно, – вызывающе поблёскивая в полумраке глазами, ответила Юлия. – С ним хоть в преисподнюю.

Анатолий мягко улыбнулся и ничего не ответил; во взгляде, брошенном на Юлию, не было ни искры отзвука, он слышал призыв её сердца и в то же время оставался глух. Но её это не удручало, она послала ему долгую многозначительную улыбку, и тогда он сухо проговорил:

– От такой бури в преисподнюю не улетишь. Ты не знаешь, что такое настоящая буря. Услышать бурю – это всё равно, что услышать чудесную песню, запомнится на всю жизнь; Да и вообще, жизнь без бури – пресная вода, ни вкуса, ни запаха. Живёшь и не знаешь, какой ты: смелый или трус, подлец или порядочный. Главное, я считаю, в буре – соучастие в судьбе другого, бороться не только за свою жизнь, но и за жизнь тех, кто рядом.

– Ах, Анатолий, ты всегда уводишь меня в сторону, – с лёгким недовольством воскликнула Юлия. – Ему про огонь, а он тебе про воду. Ну, хоть возьми меня завтра с собой, вместе порисуем.

– Не хочешь ли ты создать два одинаковых пейзажа? Не забывай, что из двух вещей одна будет лучше, а мне бы не хотелось проигрывать.

Георгий, не удержавшись, прыснул от смеха и решил прийти на помощь другу.

– Как ты самокритичен. Пейзажи у него, Юлия, действительно уступают твоей мастерской руке, не позорь человека, не выставляй его на посмешище потомков, это ужасно. Он же, как и мы, мечтает, чтобы его картины жили века. Пойми, не страшно, когда над тобой смеются современники, хуже, если смеются потомки. Современники могут смеяться в силу своей недалёкости, потомки же будут смеяться в силу твоей недалёкости. Поэтому не замечай насмешек радом стоящих, но прислушивайся к голосу, отдалённому будущим, и не мешай человеку создавать шедевры. Творчество любит одиночество.

У него была манера убеждать другого в правде, которой иногда и сам не верил.

– С вами всё ясно, – заявила Юлия, вставая с кресла. – Пойдём спать, – повернулась она к Наденьке, с аппетитом доедавшей последние вишни из «наглядного пособия».

– Пойдём, я свои дела тут закончила, – ответила та, отодвигая пустую тарелку на середину стола.

Юлия неторопливо, с чувством собственного достоинства, плавно покачивая бёдрами, направилась к двери. Наденька спешно выплюнула последние косточки в кулак, бросила их в тарелку и торопливо, вприпрыжку выбежала за ней. Мужчины, оставшись одни, молча продолжили заниматься каждый своим делом.

Следующее утро порадовало художников ослепительным солнцем, приятным теплом и новизной красок. Зелень, освежённая влагой, казалась особенно яркой, насыщенной; цвета сияли всей глубиной своих тонов, а капельки воды в зелёных ладошках листьев, в венчиках цветов, повисшие на паутине, сверкали крошечными серебряными звездочками. Они шаловливо заигрывали с людьми и вспыхивали неожиданно перед ними, ослепляя и околдовывая. Голубоватые испарения, поднимаясь над озером, напоминали лёгкий воздушный шарф девушки, случайно оброненный ею в спешке и не успевший ввиду своей лёгкости опуститься на землю.

Художники, поражённые и обезоруженные красотой природы, долго не могли взяться за этюдники, впитывая в себя увиденное и наслаждаясь им. Даже Наденька в это утро не скакала горной козочкой по узким каменистым тропинкам, а радостно улыбалась открывшейся ей красоте. Не растерялся только предприимчивый Георгий. Он, несмотря на некоторую неуклюжесть фигуры, с необычной лёгкостью носился то там, то здесь с двумя фотоаппаратами на шее и то и дело щёлкал затвором. У него был свой метод работы над картинами. «Мгновенья жизни слишком скоротечны», – говорил Георгий и, воплощая в жизнь мечту Гёте, воскликнувшего устами Фауста: «Остановись, мгновенье – ты прекрасно!» останавливал его с помощью современной техники, то есть снимал фотоаппаратом на слайды понравившиеся места, затем отдавал кучу плёнок в фотоателье и получал цветные кадры с готовой композицией, с постоянными светотенями, проецировал их на экран и не спеша переносил на полотно. Писать пейзажи с натуры – дело не такое лёгкое, как кажется на первый взгляд: постоянно меняется освещение предметов, а следовательно, и их тональность, мешает ветер, дождь, комары, любопытные прохожие, а у себя в мастерской ты можешь сосредоточиться в тепле, расположиться, как тебе удобно. Кстати, Георгий часто рисовал картины, сидя в мягком кресле и положив ноги на стул, полотно находилось у него чуть сбоку. Он любил комфорт и не отказывал себе в этом даже за работой.

Утро после грозы обещало ему множество удачных кадров и долгие дни спокойной работы в будущем, поэтому до обеда он был одержим и нащёлкал две плёнки. Чтобы перенести всё снятое на полотна, ему бы потребовалось лет пять, но, к сожалению, кадры подвергались тщательному отбору, и только избранным было суждено увидеть свет.

Остальные оправились от поразившей их красоты через час и, придя в себя, принялись за дело. Юлия облюбовала цивилизованный участок озера, ту часть берега, которая была облицована бетоном, окаймлена кудрявыми головками плакучих ив, распустивших изумрудные шёлковые волосы до самой воды и любующихся своим отражением в озере. Они очаровывали художницу своей женственной мягкостью линий и блеском бриллиантовой россыпи росинок в зелёных волосах.

Наденька уселась рядом с ней на скамейку, наслаждаясь пейзажем.

Сергей отправился в ущелье, желая изобразить восход солнца в горах. Анатолий пошёл вдоль берега, выискивая подходящую скалу, чтобы противопоставить её тяжеловесную мрачность зарождающемуся дню, его неиссякаемой красоте. Скалу он вскоре нашёл, совсем не ту, которую бы хотелось, но приходилось спешить, пока утро не перешло в полдень. Он рисовал не отдыхая, стараясь запечатлеть как можно больше деталей, характерных для раннего утра, но в полдень понял, что не способен больше отразить с исторической достоверностью того, что было два часа назад. Тогда он остановился и, сев на камень, задумался. В желудке сосало, хотелось есть, но возвращаться назад не было ни малейшего желания. Он встал, осмотрел своё творение и остался им недоволен. «Нет контраста, – решил он, – скала недостаточно мрачна. Надо искать другую». Его требовательность к себе была огромна, и поэтому произведений у него было намного меньше, чем у Георгия, но зато они выигрывали качеством.

Анатолий прошёл вдоль берега и, выбрав крутой склон, разрезающий, как киль корабля, зелёную гладь озера, сделал небольшой набросок и затем поднялся по крутой тропинке вверх. Несколько в стороне от крутого берега начинался посёлок. Каменные дома, оштукатуренные и покрашенные в различные цвета, оживляли побережье, как ожерелье – шею девушки. Он шёл по улице, внимательно рассматривая местную архитектуру, и вдруг увидел у каменного колодца старуху. Наполнив вёдра, она тяжело подняла их и, согнувшись, медленно понесла вдоль дороги.

Анатолий догнал её и предложил:

– Давайте, мать, помогу.

– Да мне, сынок, далеко, а тебе, небось, некогда, – поставив вёдра на землю, ответила она, окидывая его строгим проницательным взглядом.

Лицо её, испещрённое морщинами, сохраняло правильность черт, от него веяло особой старческой красотой, посеребрённой сединой и украшенной долгими годами прожитой жизни. И если каждому возрасту свойственна своя красота, ни с чем не сравнимая, неповторимая, особенная, то она обладала именно такой красотой.

– Нет, я никуда не спешу, – убедительно ответил художник и подхватил вёдра.

Нести пришлось квартала четыре.

– Что, мать, водопровода в доме нет? – поинтересовался он, стараясь идти медленно, чтобы попутчица не отставала.

– Есть, – ответила она, – только в колодце вода у нас ключевая, особая, в ней сила от земли. Пить станешь – болеть не будешь… Вот и пришли, – она указала на небольшой каменный дом. – Спасибо, сынок, занесу сама.

Она вновь бросили на Анатолия проницательный взгляд, и показалось ему вдруг, что лицо её очень походит на скалу, которую он ищет для своей картины: столько в нём было суровой непреклонности, горделивой задумчивости и несокрушимой силы жизни.

– Не согласитесь ли, мать, мне попозировать? Я художник, – представился он. – Написать ваш портрет для меня было бы большой удачей. За это я готов носить вам воду каждый день, а если хотите, могу и заплатить.

– Сынок, не шути. Зачем старухе Каринэ деньги? Людская память дороже. Рисуй, если хочешь. Умру, люди будут смотреть на портрет, вспоминать. Пойдём в дом, там и нарисуешь.

Они прошли через небольшой коридор и маленькую кухню в гостиную, тоже небольшую, но светлую, с высоким потолком. Гостиная заинтересовала Анатолия. В ней отсутствовала современная, полированная мебель, предметы, находившиеся в комнате, были старыми, очевидно, полувековой давности.

Посредине комнаты стоял прочный дубовый стол с толстыми ножками, рядом два таких же крепких тяжеловесных стула. У стены был старинный комод, рядом что-то вроде кушетки, покрытой медвежьей шкурой. Над кушеткой на белой стене висели две скрещенные старинные сабли, под ними – кинжал в красивых ножнах. Другую стену украшали закрученные бараньи рога, под ними висел рог для вина в золочёной оправе.

За гостиной располагалась маленькая спальня, более уютная, чем гостиная. Уют придавали ей старинные ковры, развешенные на стенах. Один висел над металлической кроватью, застланной покрывалом из козьих шкур, второй, огромный, от потолка до пола, украшал противоположную стену. На полу лежал также самодельный ковёр из козьих шкур.

Они остановились в гостиной. Старуха Карине предложила молодому человеку стул, сама села у окна поближе к свету, и Анатолий приступил к работе.

В гостиницу он вернулся поздно, голодный и усталый.

– Ты куда это запропастился? – поинтересовался Сергей.

– Вы хлеба случайно не захватили? – не отвечая на вопрос, спросил Анатолий. – Я с самого утра ничего не ел.

– Скажи нам спасибо, кроме хлеба, мы унесли из ресторана бифштекс с макаронами, салат и ветчину. Хотя это было ужасно неприлично, но мы сгребли всё это в кульки под насмешливыми взглядами отдыхающих.

– Я ценю ваше мужество, – с аппетитом жуя бифштекс, проговорил Анатолий и с пафосом добавил: – Я бы на вашем месте поступил так же.

Настроение у него было приподнятым. Это чувствовалось по оживлённому блеску глаз и одухотворённому пережёвыванию пищи.

– Так где же ты был, неужели какая-нибудь очаровательная горянка пленила тебя? – снова поинтересовался Сергей, с любопытством поглядывая на коллегу.

Сам он сидел и с наслаждением потягивал трубку. Курил он её для вида. Если сигарета придаёт курящему по каким-то непонятным причинам значимость, то трубка усиливает эту значимость вдвое, и поэтому, как он считал, насколько всякий мужчина с сигаретой в зубах и облаком дыма над носом симпатичнее мужчины без сигареты, настолько мужчина с трубкой привлекательнее мужчины с простой сигаретой. Но в таких тонкостях, конечно, мог разобраться только истинный художник. Однако мы не будем отрицать того, что в жизни существует целый ряд предметов, увеличивающих значимость человека или просто набивающих ему цену. К таковым относятся экстравагантная шляпа, машина, золотые безделушки, высокая должность, диссертация, заграничное кожаное пальто и многое другое, что утомительно перечислять. А так как Сергей не имел средств на приобретение более дорогих вещей, то вполне довольствовался трубкой.

Проглотив бифштекс, Анатолий коротко ответил: «Не угадал, старушка», – и перешёл к ветчине.

Георгий, который в это время лёжа на кровати читал очередное философское сочинение известного, но не популярного автора, отвлёкся от книги и воскликнул с артистизмом, свойственным только ему:

– Она была неотразима, и негой взор её блистал, лицо и шея —.. вся в морщинах… во рту не зубы, а металл. Представляешь, – он взглянул насмешливо на Сергея, – её морщины для него – как древние письмена. Нет, Толя, ты это брось, у тебя же дома полно портретов старушек, все стены обвешены, а старость, между прочим, на одно лицо. На таких портретах далеко не уедешь. Ты бы хоть одну красотку запечатлел. Посмотри, сколько их тут – душа радуется. Нам как никогда повезло. Я вот познакомился вчера с Леночкой. Богиня! Но хоть ты мне и друг, а ею я займусь сам; попробую создать что-то вроде Сикстинской мадонны или Данаи, последнее, кажется, лучше, – он засмеялся.

Но Анатолий ни одним мускулом на лице не отреагировал на его агитацию.

– Послушай, ну хочешь, я тебя с её подругой познакомлю, тоже ничего: лицо как мрамор, давно глаза на тебя пялит. Встряхнись молодостью. Лично меня от твоих старушек просто тошнит.

Анатолий слушал друга с невозмутимым спокойствием. Трудно сказать, что тянуло его к портретам людей преклонного возраста: мудрость ли прожитых лет, прячущаяся в глубине поблекших глаз, столько видевших и переживших на своём веку; тайна ли непрочитанной книги жизни, скрывшаяся в пробушевавшем времени прошлого, или огромная сила сострадания благородного молодого сердца к старческой немощи, беспомощности и надвигающейся неизбежности, но в своих убеждениях и пристрастиях он оставался непоколебим.

Последующую неделю Анатолий посвятил портрету старухи Каринэ и, закончив работу, остался ею очень доволен.

После портрета Костовский вновь вернулся к пейзажу и в поисках подходящей скалы отправился дальше вдоль берега. На этот раз он был придирчив, и поэтому полотно долго оставалось пустым. Он шёл вдоль самой воды, потому что отвесные берега иногда до того близко подходили к озеру, что суши не оставалось совершенно, и огибать выступ приходилось по воде. Анатолий снял лёгкие босоножки, перебросил через плечо, связав их ремешками, и с удовольствием погрузил ноги в холодную воду. Невысокие зеленоватые волны ударялись в подошву склонов и с тихим всплеском откатывались назад. Хорошо заметные тропинки сбегали со склонов к самой воде, свидетельствуя о том, что люди были здесь нередкими гостями. Но приходили они сюда в одиночку или по двое, чтобы уединиться, насладиться гармонией природы, мелодичным пением волн, где каждый камешек, каждая песчинка на берегу представляли собой тысячи струн музыкального инструмента, и мягкая рука волны нежно перебирала их в задумчивой неге, наполняя душу неповторимыми звуками, усыпляя, успокаивая, навевая мечты.

Анатолий старался ступать как можно тише, не желая вносить в эту сладостную гармонию покоя грубые звуки шагов. Босиком ему удавалось скользить так тихо, что самому казалось, будто он плывёт над берегом, и горные склоны то сдвигаются, то раздвигаются, открывая новые пространства озера. Оно оказалось намного обширнее, чем выглядело на первый взгляд.

Неожиданно его внимание привлекла массивная глыба, видимо, давно уже сорвавшаяся сверху и наполовину загородившая узкую прибрежную полосу. За этой глыбой неподвижно, как каменное изваяние, застыла женская головка. Он осторожно приближался к ней, боясь спугнуть и в то же время желая рассмотреть девушку получше. В голову ему пришла новая мысль, замысел задуманной картины менялся. «А что, если изобразить эту глыбу и девушку? – думал он. – Они могли бы оживить берег, придать нечто мечтательное, лирическое фону, а может быть, наоборот – глубокий философский смысл: многовековая старая скала, безболезненно разрушаемая ударами ветра, вырывающего куски из когда-то прочного тела, и рядом с её обломком – юное созданье, такое невечное, беззащитное, и в то же время которому принадлежит мир и покоряется пространство».

Он ближе и ближе подходил к девушке. Длинные волосы, развевающиеся на ветру, мешали рассмотреть её лицо. Ветер, словно играя ими, бросал пряди, то на щёки, то на губы, то скрывал весь профиль. Девушка не убирала их, казалось, она не замечает веселой игры ветра с её волосами. Тайные мысли настолько завладели ею, что она ничего не замечала вокруг, и даже озеро для неё сейчас существовало как безликий монотонный фон.

Анатолий подошёл уже настолько близко, что невозможно было бы скрыть своё присутствие, если бы не глубокая, задумчивость незнакомки. Неожиданно тяжёлый вздох вырвался, из её груди. Она тряхнула головой, отбрасывая волосы. Ветер, словно повинуясь её желанию, стал легонько дуть прямо в лицо, закидывая тёмные пряди назад за плечи. Глазам художника открылся изящный профиль: тонкий красивый нос, невысокий прямой лоб с изогнутыми чёрными бровями, чётко очерченные вишнёвые губы, маленький нежный подбородок. Тёмно-синие глаза, обрамлённые густыми ресницами, источала тяжёлую грусть, брови в мучительной задумчивости были сдвинуты к переносице.

«Что может так её печалить? – подумал он. – В такие годы и такая грусть. Подойду, развею её мрачные думы».

– Здравствуй, русалка, – мягко начал он, чтобы сразу не напугать девушку. Но, несмотря на предосторожность, голос его, очевидно, прозвучал для неё, как пушечный выстрел, как нечто слишком громкое, неожиданное и ужасное.

Она вздрогнула, молниеносно повернулась к нему, и на побледневшем лице застыл такой ужас и невыносимое отчаянье, что Анатолий буквально опешил и некоторое мгновенье не знал, что сказать.

– Уходи! Уходи! – вдруг закричала девушка прежде, чем он смог найти более-менее подходящие слова, оправдывающие его неожиданное появление. – Не смей ко мне подходить. Уходи сейчас же отсюда!

Что-то отчаянное, болезненное было в её крике. Но именно это и заставило его идти дальше, захотелось утешить её, отвлечь от неизвестной горечи, и он шагнул за глыбу.

Девушка не вскочила, не побежала. Она сидела на груде песка, подогнув под себя бронзовые от загара ноги. Несмотря на то, что день был тёплый, поверх платья её была надета зелёная курточка из плащевой ткани, очевидно, на случай дождя. Рукава курточки, широкие, с золотистыми пряжками по бокам, опускались до самого песка, скрывая руки, которые она, по всей вероятности, погрузила в песок, а скорее, в страхе сжала в кулаки. Девушка смотрела на него почти с ненавистью и не двигалась с места.

Анатолий остановился в нескольких шагах и, стараясь улыбаться как можно приветливее, начал спокойно и беспечно, как будто не слышал страшного крика, не замечал ненавидящего взгляда.

– Извините, что я вторгся в ваши владенья. Я здесь человек новый, решил побродить вдоль побережья в одиночестве. Иду, вижу – за глыбой маячит чья-то головка. Я подумал – не русалка ли это выплыла на солнышке погреться, поэтому так тихо и подкрался. Извините, мне совершенно не хотелось вас напугать. Я художник, – и он хлопнул рукой по этюднику, висевшему у него сбоку на ремне, – ищу место, которое достойно было бы описания.

Лило девушки несколько разгладилось, но напряжение и осторожность продолжали прятаться в сурово сдвинутых бровях и тёмно-синей глубине глаз. Она молчала, пытаясь понять, что кроется за его беспечным тоном.

– Если позволите, я остановлюсь рядом? – Девушка не ответила. Анатолий продолжил разговор, желая расположить её к себе. – У нас с вами вкусы сходятся: и вы, и я выбрали одно и то же место. Надеюсь, вы меня не прогоните?